Глава 2

Утром над дверями зажглись два синих и три зелёных огня. Значит, пришла пятница, медосмотр. Питомцы выходили из палат в коридор, занимали очередь. Старались встать вперемешку с девочками, чтобы посмотреть, а при случае и потрогать!

Синяя гусеница шаркала ногами и медленно втягивалась в двери смотровой.

— Лиза один-три-семь-девять-первая, — сказала девочка впереди него и потянула через голову пижамную куртку. Куртка, а следом за ней и штаны полетели в кучу в углу смотровой, а голая Лиза встала на ленту транспортёра. Номер 13791 синел над её локтем.

— Ивась, первый, — доложил Ивась, скинул одежду и шагнул на свой сегмент.

Странное, неслыханное имя досталось ему от забытых родителей. Это было отличие, что выделяло его из толпы голых мальчишек: длина доклада.

Смотровую полнил мерный гул. Представлялись питомцы, доктора подавали короткие команды: поднять руки, открыть рот, наклониться, развести ноги… Конвейер двигался рывками, один шаг в несколько секунд. Все они были здоровы, доктора не тратили на осмотр много времени.

Ивась в свою очередь докладывал, поднимал руки и разводил ноги, наклонялся и открывал рот, и одновременно жадно шарил глазами. Увидеть, подсмотреть, запомнить! Бледные, коричневые, розовые соски, гладкие ягодицы и бёдра, спины и животы, и всё ниже, что успел заметить. На неделе случая больше не представится...

Если бы Ивась мог знать и сравнивать, он бы понял, что все они, и мальчики, и девочки, — слишком бледны, чтобы быть красивыми. Однако, он никогда не видел иных тел, а те, что мог видеть когда-то, забыл.

После смотровой они шли в душ. Всё так же, по очереди. Проходили и садились на скамейки. Когда в душевой скапливалась дюжина подростков обоего пола, через форсунки в потолке подавался мыльный раствор.

Потом вода, холодная и горячая, потом снова мыло, так несколько раз.

Пять минут веселья. Пять минут свободы, когда нет рядом воспитателей, и в хлопьях пены и струях воды можно смотреть и щупать визжащих девчонок, и замирать, ощущая чужие руки на своём теле.

Через пять минут они выходили в следующее помещение, находили там чистые пижамы, одевались и по длинному гофрированному рукаву возвращались в палаты.

— Ты видел, какие у неё сиськи? — не мог успокоиться лопоухий Дима, сосед Ивася. Его койка стояла рядом, второй от стены. Разумеется, никого ближе Димы, шесть-ноль-ноль-два-четвёртого, у Ивася не было, ведь его-то кровать стояла у стены! — Здоровские, большие… Я даже дёрнул!

Он откусил от пищевого бруска и зачавкал:

— Я бы… Если она… А там ещё...

— Ага, — согласился Ивась и тоже начал есть. Пищевые бруски были похожи на пресное желе — Ивась помнил это слово из прошлого, но давно забыл вкус, — и отлично утоляли голод.

Ещё они расслабляли. Возбуждение улеглось. Девчоночьи тела в сознании отдалились и стали чем-то неважным, незначительным, оставили после себя неясное желание чего-то.

— Поиграем? — спросил Ивась.

— Давай.

Они раскрыли экраны в спинках своих кроватей.

Палата захлопала крышками, защёлкала и заскрипела джойстиками. Не им одним хотелось поиграть.

Обрывки цветных нитей замелькали перед глазами. Ивась весь ушёл в игру. Он любил её. Не только потому, что она напоминала о почти забытом доме. Если выиграть быстро, можно было получить приз.

Руки двигались сами. Ещё чуточку… Ивась засопел от усердия. Есть! Последняя нитка легла в коробочку. В исцарапанной панели рядом с экраном возникла щель, в ней — красная пластинка.

— Малиновая… — сообщил Ивась, разворачивая упаковку.

Половину пастилки Ивась отдал Димке. Тот, как ни трудился, не мог выиграть у машины больше одного — двух раз в день.

Сытый туман в голове немного рассеялся.

— Слушай, Димон, — сказал Ивась, — ты девчонок всех трогал?

— Да, — не задумываясь ответил приятель. — Что? А, нет...

— Почему?

— Есть одна… — Дима с досадой отбросил джойстики. — Вот ведь пакость, последняя нитка оставалась!

— Кто есть? — не отставал Ивась.

— Девчонка, — сказал Дима. — Она ненормальная, её отдельно купают. Алина, не знаю какой номер. Но маленький. Имя как у тебя, тоже странное.

Интересно, как выглядит девчонка с маленьким номером? Она наверняка похожа на него, Ивася!

— Покажи её мне.

— Ага, — согласился Димка, — сейчас. Только нитки обыграю. Что я, глупее тебя?

— Нет, конечно, — ответил Ивась.

Они поиграли ещё. Ивась выиграл лимонную и земляничную пастилку, а Димон сломал джойстик.

— Это как это… — неверяще сказал он, разглядывая половинки. — Их же нельзя сломать. Они же вечные!

— Значит, ты уже готов, — сказал толстый Валера. Он не был толстым, так, чуточку полнее остальных, но все называли его толстым.

— Куда готов? — не понял Дима.

— В солдаты.

Из них делают солдат. Эта идея всплыла среди питомцев недавно и бродила теперь по палатам, то почти исчезая, то обретая силу. Никто не знал, кто принёс в интернат это слово, что оно значило, но слово было звонким и, наверное, важным.

— Я не хочу в солдаты, — решительно сказал Дима. — Я хочу быть доктором.

— Ну, доктором… — протянул Валера.

Стать докторами хотели все. Что может быть лучше: сиди целый день, рассматривай девочек!

— Ну-ка, по сторонам!

Пришёл техник. Как все взрослые в интернате, в синем мундире, фуражке с золотым солнышком на кокарде и больших чёрных очках. Он пошарил рукой в головах Димкиной кровати, сразу за экраном, собрал все осколки и даже мелкие крошки от старого джойстики, поставил новый и сказал перед уходом:

— Играть можно. Только призов пока не будет. Завтра только.

— Ой!

— Ай!

— У-у-у...

Три головы столкнулись, стоило технику уйти. Только зря шишки набили, с обратной стороны экрана был обычный гладкий пластик. Тот же, что день, неделю и месяц назад. Тот же, что и всегда.

Ни кнопок, ни рычажков, и что он там делал, техник этот?..

Над выходом замигало жёлтым. Прогулка, а там и до обеда недалеко.

В честь пятницы шли толпой по одному маршруту. Не торопясь, чтобы запыхаться, но не вспотеть.

Тропа петляла по лесу, между сосен и берёз, их верхушки проглядывали сквозь радужную плёнку поля. Плёнка гнулась, по ней текли, извиваясь и ветвясь, потоки воды. Снаружи шёл дождь.

Впереди маячили синие мундиры: воспитатели тормозили торопыг. Другие сзади подгоняли отстающих.

Это Ивась знал точно.

Он заболел два года назад, в первый и пока последний раз в интернате. Замёрз во время помывки или недосмотрел персонал, и ему досталась влажная пижама? Сейчас и не скажешь. С начала прогулки он рванул вперёд, ему казалось смешно и странно, что остальные тащатся как улитки. Потом заболели горло и голова, он сел прямо на тропу и сидел, пока его не догнали воспитатели. Они что-то говорили, ругались, потом спину ошпарило как крапивой. Ивась хотел встать, но не смог. В голове зашумело, побежали перед глазами вдаль бесконечные колонны муравьёв, а потом всё пропало.

Он очнулся в комнате, похожей на палату, только меньше и наряднее. Кровать его стояла у стены, только не серой, а цветной, с яркими рыбами и птицами на обоях. Вдоль другой стены Ивась увидел шкафы с кнопками и экранами. По экранам метались тонкие линии и нити, как в их игрушке, только гораздо, гораздо больше. Ещё из шкафов выходили толстые шланги, и все они кончались под его кроватью.

Неподалёку он увидел девушку. Они сидела и внимательно смотрела на линии. Не воспитатель, потому что в белом халате и без очков. Девушка повернула к нему голову, улыбнулась, — и тут он снова заснул.

Назавтра Ивась проснулся в своей палате и здоровым, как остальные питомцы.

Так он узнал, откуда возвращаются больные тогда, когда они возвращаются. Но такое бывало не всегда. Один мальчик из их палаты заболел, — и больше его не видели. Куда он делся? Никто из воспитателей не рассказал, что с ним случилось.

— Она здесь? — спросил Ивась у Димона, который, пыхтя, «прогуливался» рядом с ним.

— Кто?

— Алина твоя ненормальная.

— Я говорил, — буркнул Димон, — её даже моют отдельно!

— Это странно, — сказал Ивась. — Не гуляют только больные. Она больная? Почему в палате, а не в больнице?

— Откуда я знаю?! Сказал же, ненормальная!

— Придумал ты эту Алину. Не может такого быть.

— Ах, так? — зашипел Димон. — Сегодня же… после обеда… покажу. Сам не откажись!

— Почему я откажусь?

— Потому что. Прилипнешь к джойстику — не оторвать! Все вы такие.

— И ты такой, — сказал Ивась.

— И я, — кивнул Дима. — Вот и не раздумай.

От гуляний, а темп воспитатели задали — ой-ой-ой! — у питомцев разыгрался нечеловеческий аппетит.

— Я готов сожрать собственную руку, — бухтел Димон и грыз ногти. Назад они уже не шли, а волочились.

— Да, — сказал Ивась. — Но лучше мороженого. Помню, я ел мороженое. Шоколадное.

— Не знаю, что это, — ответил Димон. — Я помню перловую кашу. Дали бы мне тазик каши — проглотил бы не задумываясь!

— Это вкусно?

— Ничего лучше не ел!

Дневная пайка — брикеты солоноватой студенистой массы — уже ждала их в палате. Питомцы шуршали упаковками, жадно жевали.

— Ну, что, — спросил Дима, — пойдём?

— Зачем? — сонно откликнулся Ивась. Спать после еды захотелось необыкновенно. Глаза закрывались сами собой, не хотелось ни двигаться, ни говорить, а уж куда-то идти...

— Мы хотели… — сказал Димка. — Куда-то идти. Не помню. Помню — хотели. Куда — забыл. Ты не помнишь?

Ивась напрягся изо всех сил.

— Помню, — радостно проговорил он. — Алина. Которую купают.

— Правильно, — ответил Дима и уснул.

Ивась с минуту ждал ответа, а потом сам провалился в сон. Ему снилась загадочная девочка Алина, которая не ходит на прогулки и не бегает. Он поливал её водой в пустой душевой, потом тёр огромной мыльной мочалкой, смывал пену, но Алина всё равно оставалась грязная. Такая чумазая, такая чёрная, что он так и не увидел того, что хотел.

— Пошли сейчас, — твёрдо заявил Дима перед ужином. — Потом опять не до того будет.

— Поймают...

— Ты сам хотел, — надулся Димка. — Мне-то что, есть и есть, а ты сам спрашивал. Испугался, да?

— Сам ты испугался. Двинули. Прямо сейчас, — нехотя сказал Ивась. Он потерял к этой неизвестной Алине всякий интерес, но ведь он обещал?

Напрямую до девочек подать рукой, их палата сразу за смотровой, но напротив — комната воспитателей. Ходили слухи, что воспитатели никогда не спят, и даже не едят. Никто из воспитанников этого не видел, а значит, взрослые всегда на посту, и мимо них никак не проскользнуть. Ивась даже слегка обрадовался: их увидят и развернут обратно, и обойдётся без наказания, ведь ходить к девочкам строго запрещено. Укол хлыста в задницу — это и не наказание вовсе. Поболит и перестанет.

Над дверями загудело, вспыхнуло сразу пять сигнальных фонарей.

— Восьмой… — сглотнул Димка.

Все цвета одновременно — очень редкой сигнал, бывает раз в год. По нему надо встать у кровати и ждать команды.

Под фонарями появился воспитатель. Просто молча встал, ничего не предпринимая, но кровати защёлкали и сложились гармошкой. Получились брикеты — вроде обеденных — только с ручкой. Воспитатель махнул рукой, и питомцы, подхватив каждый свой груз, потянулись в коридор.

— Это восьмой, понимаешь? — торопливо прошептал Димка.

— Ну и что? — не понял Ивась.

— Ну, как ты не понимаешь! — заговорил приятель. — Мы здесь восемь лет уже, скоро всё!

— Что — всё?

— Вообще всё! Не будут же нас держать тут всю жизнь?

Ивась так привык к бесконечному течению дней, к тестам, помывкам, цветным ниткам на экране и джойстикам в руках, что совсем забыл — это не навсегда! Что-то будет потом, но что?

Каждый год они переезжали в новый блок. Вот так, взяв кровать за ручку. По привычной гофрированной трубе в новую палату, обычно такую же, как и прежняя.

— Вот она! — толкнул его под руку Димка. — Алинка!

Впереди воспитатель медленно вела за руку худую рыжую девочку. Та шла как слепая, с трудом переставляя ноги и запинаясь на ровном полу. Кровать, что было вовсе невероятно, воспитатель тоже несла сама.

Девочки давно оставили позади странную пару, их обгоняли уже и мальчишки; Ивась, обходя слева, оглянулся.

Алина зажмурила глаза, а лицо перекосило ужасом. Она боялась того, что впереди, и только хватка воспитателя, железная, а не осторожная, заставляла её переставлять ноги.

Страх и неуверенность заразны. Ивась тоже запнулся и полетел бы носом в пол, не подхвати его Димка.

Через несколько дней они всё-таки совершили вылазку к девочкам. Отложили ужин в сторону, чтобы не заснуть, и выскользнули из палаты.

Дверь к воспитателям оказалась открыта, а сама комната из коридора выглядела пустой. Ивась и Димка не стали рисковать и на цыпочках пробежали мимо.

Палата девочек ничем не отличалась от мальчишеской. Те же серые стены, те же слепые сейчас плафоны фонарей над входом. Такие же голые кровати — и спины обитательниц перед экранами.

Алину Ивась узнал сразу. Никогда раньше не видел он ослепительно рыжих волос — и такой игры! Джойстики стонали в её ладонях, указатели — не один, а сразу три! — летали по экрану. Ивась едва опознал игру: поле заполняли не только нити, но и множество иных фигур — многолучевых звёзд, кривых решёток, крестов, мохнатых шаров.

Ивась подошёл ближе и заглянул Алине через плечо.

Лицо её застыло в равнодушной маске, глаза смотрели в одну точку — куда-то в стену, за экран, а руки жили своей деятельной, отдельной жизнью!..

— Так не бывает… — сдавленно сказал Димка.

Щёлк! Оранжевая пастилка выскочила из панели и упала в пёструю кучу на полу. Алина не обратила на выигрыш внимания, даже не пошевелилась.

Щёлк! Щёлк!

Игровое поле заполнили фигуры, в глазах Алины мелькнуло недовольство, и почти сразу поле очистилось.

Подошла Лиза один-три-семь-девять-первая, зачерпнула не глядя из кучи и протянула со словами: — Ешьте.

— Как она это делает? — спросил Димка.

Лиза сонно пожала плечами:

— Не знаю. Это важно?

— Но это же...

— Зачем вы здесь?

Приятели чуть не подпрыгнули. Воспитатель девочек стояла, покачиваясь, позади и крутила в руках силовой хлыст. От неё пахнуло чем-то странно знакомым, из старой жизни.

— Мы не… — начал Ивась.

— Уходите отсюда, — сказала воспитатель и тихонько кольнула Ивася хлыстом в спину: — На место, ягнятки, на место! Эта девочка не про вас...

В коридоре застучали каблуки.

— Ну?! — прикрикнула воспитатель.

Парни выскочили наружу и сейчас же вжались в стену. Навстречу двигалась целая процессия: воспитатели в синем, с хлыстами, в очках и фуражках, а среди них — молодая женщина в сером мундире.

Перед тем, как зайти в палату, Ивась не выдержал и обернулся. Женщина в сером, обнимая Алину за плечи, вела её к выходу. Алина прижималась к её плечу и, кажется, плакала.