Фомальгаут Мария - ПРОЕЗДНОЙ ДЛЯ ВУРДАЛАКА.

Я протиснулся в трамвай, когда уже закрывали двери, водитель еще буркнул что-то по передаче, что ловкий же ты, парень, все бы так копались. Я кивнул неведомо кому под потолком, огляделся. Трамвай дернулся, потрюхал по рельсам, тренькая и дребезжа, меня чуть не швырнуло оземь, хорош я, хорош, русским по белому написано, — во избежание падения…

Люди меня не видели — смотрели на меня и в то же время сквозь меня, казалось, меня для них просто не существует. Демонстративно постукивая палкой, я подобрался к переднему сиденью, перед которым темнел значок инвалидной коляски. В кресле развалился долговязый парень, даже не повернул голову в мою сторону. Я мысленно кивнул самому себе — можно начинать…

— Время не подскажете? — повернулся я к женщине в кожаном пальто. Женщина даже не посмотрела в мою сторону, правильно, что тут смотреть, хромой мужичишко в задрипанной курточке…

Я выдвинул челюсти, выпустил клыки — быстро, резко, дряблая шея женщины дернулась, хрустнула, выпуская ярко-алые струйки. Вот не смотрел бы на шею, ни за что бы не догадался, что она старуха, подтянутое, мазаное-перемазанное кремами лицо тщательно скрывает прожитые годы…

Даже ойкнуть не успела, рухнула к моим ногам. Люди по-прежнему не смотрели на меня, более того — кажется, даже отвернулись, чтобы не видеть…

Я огляделся, выискивая жертву, парень все так же восседал в кресле для инвалидов, весь погруженный в свой айпад какой-то там модели, казалось, мог бы — нырнул бы туда с головой, остался бы один айпад, сиротливо лежащий на кресле.

— Молодой человек… у меня в колене протез, стоять не могу, вы бы это… хоть на пару остановок может поменяемся?

«Молодой человек» не ответил, да он и не слышал меня, закованный в наушники. Я наклонился еще ближе, выпустил челюсти — серебристые клыки вонзились в горло парня, что-то хрустнуло. Плотный мужчина, стоящий рядом, вздрогнул, не обернулся.

На этот раз пришлось замешкаться, умирающий парень долго не хотел отдавать свою душу, свою жизнь. Ничего, я и не таких высасывал дочиста, не впервой… душа с легким всхлипом отклеилась от каких-то там чакр и аур, хлынула в мое сознание. Парень грохнулся на дребезжащий пол, два человека обернулись, но я видел, смотрят не на парня — на айпад, или айфон, или что там у него… Не знаю. Не слежу за новинками… в старину еще пытался уловить вечно спешащий прогресс, проводил у себя дома телефон, тогда еще диковинку, вешал газовый рожок, за бешеные деньги добывал где-то чудесную машину, которая ехала сама… потом плюнул на это дело, прогресс давно уже обогнал нас всех, люди создали мир, который сами не понимают…

Пошел по вагону — люди не расступались, как будто не видели меня. Шел, вглядывался в холодные лица, будто вобравшие в себя весь лед зимних сумерек, смотрел в пустые глаза, будто видевшие сны наяву. У кресла кондуктора шутливо приобнял девушку в пятнистой шубейке, она даже не шелохнулась, сделала вид, что ничего не произошло. Я выпустил клыки, — все случилось быстро, слишком быстро, легко же она рассталась со своей жизнью…

Трамвай хлопнул дверями, проглотив новую порцию пассажиров, затрюхал дальше, обгоняя призрачный свет фонарей. Я разглядывал мертвые лица, люди стояли, не шелохнувшись, как будто боялись двигаться, боялись говорить, боялись думать, боялись… быть.

— У вас что за проезд? — я тронул за локоть тощего пацанчика с легкой щетинкой на щеке. Пацанчик сделал вид, что не заметил. Я пригляделся к барыньке рядом с ним, вроде бы не знакомы, вонзил клыки в ее шею, пацанчик стоял, как истукан, покачивался в такт дребезжанию трамвая, единственного живого существа в этом царстве смерти…

— Скорую вызовите кто-нибудь, женщине плохо! — крикнул я в полумрак салона, — да что стоите-то, а если бы у самих так сердце прихватило? Блин, как овцы стоят, никому ни хрена не надо…

Люди действительно стояли как овцы, и никому ни хрена было не надо, я это уже понял. Я подходил к одному, к другому, жалил, пил жизнь, кто-то падал, кто-то оставался стоять, приткнувшись в какой-нибудь угол, как будто так и не понял, что он умер. Люди даже не оборачивались. Я вспомнил, как купил у царя Хефрена добрую сотню рабов, вывел в пустыню, велел опуститься передо мной на колени… Вот они так же покорно стояли передо мной, когда я пил их кровь, никто не пикнул, никто не дернулся…

— Ма-а, а там чего?

Детский голосок веселым колокольчиком…

— Не кричи… Тихо сиди, я тебе сказала, дрянь такая! И не вертись! Будешь так себя вести, дрянь такая, в садик не пойдешь больше! Сейчас домой вернемся, вертеться он мне будет, дрянь такая!

Звон пощечины — еще, еще. Протяжный плач, снова шлепок. Люди не оборачиваются, оборачиваться, собственно, уже некому. Двери распахиваются, бабулечка с баулами вваливается в салон, испуганно ахает… сейчас убежит… нет, села на кресло, освободившееся от мертвого парня, что тут случилось ее это не касается…

Я подошел к мамаше с колобком в розовой куртешке, она не обернулась, замученная, замотанная, я ее понимаю, к восьми утра тащит колобка своего в садик на другой конец города, к полдевятому идет в офис, вечером все в обратном порядке… Дома усталый муж, вечно недовольная свекровь… знаю, знаю… сочувствую…

Вонзаю клыки, мамаша вздыхает, как будто облегченно. Колобок в розовой куртешке таращит на меня темные глазешки, снова хочет закричать что-то во весь голос…

— Тебе сказали, не кричи… и не вертись, — шепчу я, хочу добавить «дрянь такая», чувствую, что не могу, — ух, какой у тебя солдат крутой…

— Это тласфолмел…

Вежливо киваю, хоть ничего и не понял. Кусаю — быстро, легко, замираю, вытягиваю душу, детскую душу. У ребенка жизнь тянуть тяжело, не отдает, мало он жил, мало ему четырех лет на этой земле. Но игра стоит свеч, детская душа — живая душа, она еще не боится жить, не стесняется саму себя, не стыдится того, что она — есть.

Это вам не полумертвый бледнолицый клерк в офисе, такого ужалишь, сам не поймешь, то ли взял душу, то ли нет…

Оглядываюсь, — бабулечка задремала в углу, бесформенный кондуктор в коконе из пледов дрыхнет на своем насесте, два матерых мужланища стоят у выхода… Вроде, не знакомы друг с другом…

— Мужики, десятку не дадите? — я осторожно закидываю удочку, — три дня не ел, подыхаю…

Мужланища не видят меня, не замечают. Я вонзаюсь в первого, помоложе, — и сердце испуганно обрывается.

Второй обернулся.

Черт возьми, показалось… нет, не показалось, он смотрит на меня, он видит меня, мертвая морозная пелена упала с его глаз… Трамвай замирает, мужлан делает шаг ко мне… Молюсь — непонятно кому, говорят, есть какие-то древние силы земли, нас породившие, нас оберегающие, что-то такое…

И ведь как выбрал момент, когда чужая душа падает в мою глотку, и не оторваться от жертвы, не уйти, не… Вот этого я и боюсь — все века, всякий раз, ведь так просто, стоят два человека, я оборачиваюсь к одному, второй вонзает мне в шею или в загривок осиновую зубочистку, вон, в зубах у него торчит… Навалятся на меня сообща, и все…

Только и уповаешь на то, что люди в трамвае не бывают сообща…

Здоровый мужлан выскакивает в распахнутую дверь, зимняя ночь глотает его, остановка со всеми киосками с дребезжанием уносится назад, полутемный город ползет навстречу трамваю, набирая скорость. Правильно, мужланчик, что ты со мной сражаться будешь, что тебе до этих незнакомых, сам спасся, и хорошо…

— Конечная! — гаркает динамик. Я выскакиваю в гололед улицы, тротуар подпрыгивает, бьет меня в затылок. Кто-то проходит мимо, я уже знаю, что этот кто-то не остановится, не протянет руку… скрипят чьи-то сапожищи, цокают каблучки…

Кое-как поднимаюсь, стряхиваю с куртки кусочки зимы, спохватываюсь, у меня же палка была, вот она, палка, здорово я на нее как раз копчиком грянулся… Ощупываю ребра, вроде цел, странно даже…

Очередной вагон распахивает квадратную пасть, я прыгаю на ступеньки, снова вспоминаю про палку, припадаю на ногу. Главное, не забыть, я припадаю на левую ногу, не на правую… не перепутать… На всякий случай вынимаю проездной, который только что вытащил у кого-то из убитых…

Оглядываюсь. Мертвые лица, мертвые глаза, барышня вся в розовом сидит впереди, вся ушла в музыку своих розовых меховых наушников…

— Садитесь.

— А?

— Садитесь, — она встает, длинная, голенастая, — у вас палка, я вижу…

— Да что вы…

— Да садитесь, у меня отец вот так же с палкой мается…

— Молодец, — оживляется побитый жизнью дедулька на сиденье рядом, забивается в угол, освобождая краешек сиденья, — садись, барышня, что, оба мы такие толстые, что ли… а я вот видел, парни молодые сейчас смотрят, во что девушка обута, если на каблуках, так уступить надо…

— Время не подскажете? — оборачиваюсь к дамочке в чем-то дорогом, мохнатом.

— Ой, мужчина, утро раннее… утро туманное, утро седое… телефон потеряла, без часов хожу, счастливые часов не наблюдают…

Я огляделся, выискивая, у кого можно попросить денег и получить отказ, передо мной вырос из-под земли чумазый цыганенок, затянул песенку:

— О-е-цвэ-тэт-ка-лы-не… в по-лэ-у-ру-ча…

— Ой, не так… — захохотала необъятная бабища, занявшая два сиденья, заголосила — ровно, чисто, как на сцене, — парня молодо-о-ого… полюби-и-ла я-а-аа… Пар-ня полюби-и-и-ла…

Люди оборачивались, слушали, кто-то хлопал в ладоши, невзрачный человечишко, должно быть, бабищин муж пытался урезонить супругу, она только отмахивалась, ой, Колюня, тряхнем стариной… Ну что, пацан, теперь ты мне деньги плати, я лучше тебя пою…

— Вых-ходым, — неловко пробормотал чумазый малыш.

Я улыбался вместе со всеми, показал измятый проездной кондуктору, который сновал по трамваю, желая всем приятного дня. Надо бы выйти, только не сразу, через пару остановок, чтобы не привлекать внимания… Они же смотрят на меня, смотрят и видят, да и так понятно — здесь мне ловить нечего…