Марги

  Тропинка извивалась по склону, сбегая по уступам горы вниз — к

поселку. Примерно на середине пути от моей хижины, в узкой скальной

щели, примостились «стражи тропы» — две терракотовые

анаконды, свернувшиеся одна конусом, а вторая — сложновывязанным

«бантиком», и поглядывающие на путников обсидиановыми

глазами. Прошлогоднее творчество Спящей. Причем занятия скульптурой

начались с моей подачи.

  Как-то в одну из своих прогулок по окрестным лесам я обнаружила

необычное: увидала расписанные изображениями людей, зверей и птиц

скалы над рекой, и сидящих против них Шустрика со Спящей. Спящая

отдыхала после работы, а Шустрик тут же прицепился ко мне: нравятся

ли мне рисунки, какие больше и почему. Сказать честно «одни

ужаснее других» не решилась — видно было, сколько сил девочка

вложила в их создание, но и восхититься примитивными изображениями

язык не повернулся. Я попробовала рассказать про перспективу и

светотень, но наткнулась на глухую стену непонимания. Как и с

письмом, проблема оказалась вовсе не в знаниях или технике

исполнения, а в отсутствии привычки к абстракциям. Спящая просто не

могла понять, как это «более далекий предмет выглядит как будто

меньше». Об это самое невозможное «как будто» и «как

если бы» я билась головой всякий раз, пытаясь обучить Подарочка.

И каждый раз находились обходные пути. Имея горький опыт попыток

объяснить абстракции, я предложила Спящей лепить из глины, по моим

понятиям — дело конкретное, осязаемое и не требующее отображения

объемного мира на плоскости. Но и тут сперва меня постигло глубокое

разочарование. Спящая решила начать свое занятие скульптурой с

установления магической связи с духом глины, вылепив себя, и пришла

ко мне за разрешением. Мне стало любопытно и разрешение было дано, а

получилась в результате обычная «скифская баба». Выдающихся

размеров бедра и груди (Откуда только что взялось? Сама еще

пропорциями тела совершенный ребенок), большой рот, и едва намеченное

все остальное.

   — Ты хочешь, чтобы дух глины сделал тебя такой?!

  Я собралась предложить девочке разломать сей «шедевр», и

забыть эту историю. Держать перед глазами такого уродца и называть

его «я», на мой взгляд, было уж слишком. Ответ Спящей завел

мои мысли в тупик:

   — Ой, конечно, хочу! Она такая правильная…

  «Правильная», значит? Возникло ощущение ускользающего от

моего понимания смысла событий. И тогда я, отложив в сторону сохнущую

глиняную фигурку незнамкого, предложила девочке вылепить тапира.

Подозрения подтвердились — тапир стоял передо мной как настоящий.

Проработаны все детали, мышцы под шкурой прямо-таки перекатываются в

движении. И это глиняная неподвижная статуэтка! Творение Спящей не

шло ни в какое сравнение с фигуркой марги, которую Крадущаяся

когда-то положила на жертвенный камень в последний свой день. Спящая

оказалась очень талантливой девочкой. Но почему она иначе видит

людей, чем животных?

  Я попросила сделать еще два изображения: ревуна, сидящего на

ветке, и нашего «лучшего охотника» — Дикого. Только взяла с

юной скульпторши слово ничего самому Дикому не говорить. Выслушивая

согласие, я всеми силами старалась сдержать улыбку.

   — Ну конечно, Крадущаяся, зачем ему знать, что мы на него колдуем.

  Ревун меня снова привел в изумление тончайшей реалистичностью, а

изображение Дикого показалось издевательской пародией — толстые руки

и ноги, огромный член и полное отсутствие головы. Несколько раз я

заводила осторожные беседы, пока не поняла — Спящая по-разному видит

безразличный ей внешний мир и значащих для нее людей. В чем-то ее

скульптуры соплеменников были подобны авангардизму начала двадцатого

века, только вот те художники сознательно искажали реальность, а

Спящая просто концентрировалась на значимых для нее атрибутах

человека, и «честно забывала» обо всем остальном.

   — Спящая, посмотри, разве рука у него толще шеи?

   — Нет. Но разве это важно?

   — Да и член у Дикого вовсе не с ногу толщиной.

   — Он у него большо-о-ой…

  Спящая закатывала глаза, показывая произведенное на нее

впечатление. Я так и не поняла, была ли подобная особенность

восприятия соплеменников неким вывертом прорвавшегося в эту культуру

абстрактного мышления, или это нечто другое. Фигурки людей мы со

Спящей не стали обжигать, а аккуратно вернули в яму с глиной, и я

взяла с нее слово никому не говорить об этих опытах, вовремя вспомнив

о технике безопасности при колдовстве.

  Одно время я терзалась беспокойством, как меня самое воспринимает

Сучок. Неужели тоже «по частям»? Однако способа выяснить

этот вопрос так и не нашла. А потом и расхотелось искать. Спящая же с

той поры стала лепить зверей, все увеличивая размеры и усложняя

формы, благо новая печь Копуши позволяла обжигать достаточно крупные

изделия. Изображенные звери выражали при этом всем своим видом

совершенно человеческие чувства: страх, радость, гнев или вот как эти

— настороженное внимание и готовность к действию.

  Очнувшись от воспоминаний, я провела рукой по лбу глиняной

анаконды, щелкнула ее по носу и побежала по тропе вниз, в поселок.

  Несмотря на середину дня, все племя оказалось на месте. Ребята

чинили крышу после ночного ливня, девушки готовили еду, возились по

хозяйству. Даже наш «добровольный отшельник» Золотце

оказался здесь. Пришел менять тушу мелкого тапирчика на моток

веревки. Может, ему и обменяют, последнее время прошлогодняя история

забывается и к Золотцу относятся спокойнее.

  Скандал случился громкий. Когда в сезон дождей день за днем

несколько лун Золотце возвращался без добычи, Хохлатая с Ушастой

заикнулись было о своем «праве смены очага», да все никак

не могли договориться, к кому они пойдут. Пробовали сунуться сперва к

Копуше, да услышали в ответ: «Нам с Ниточкой больше никто не

требуется ни в гамаке, ни за едой». Короче, девушки были

отправлены далеко и основательно. Попытка Ушастой поговорить со

Старшим о печальной судьбе женского состава очага кончилась там же,

где и началась. Старший просто не стал ее слушать и ушел по своим

делам. Однако эти маневры не прошли незамеченными для Золотца и на

другой день он, подкараулив на тропе Шустрика, нагруженного рыбой,

отнял у него весь улов и принес в поселок как свой. Похоже, от своих

неудач Золотце совсем перестал соображать, потому что даже не подумал

вытащить продетую через жабры рыб цветную веревку, которую плела для

Шустрика Спящая, окрашивая волокна соком ягод. Так что к тому

моменту, когда слегка помятый Шустрик добрался до поселка,

случившееся было уже понятно всем присутствующим. Старшие ребята

отправили Подарочка за мной, а сами стали решать, что делать с

Золотцем. К моему приходу большая часть недовольных считала

единственно возможным выгнать негодяя вон из племени, о чем тут же

мне и сообщили, кипя возмущенным разумом. Перспектива обрести на

острове бродячего и обозленного охотника, которому некуда деваться,

не казалась привлекательной. Поэтому я подвела аудиторию к тому, чтоб

ограничиться решением вопроса с девушками, который и послужил

причиной всей истории (лишнее подтверждение того, что женщины есть

двигатель прогресса). Разумеется, сказала я, если среди охотников

найдется кто-нибудь, кто позаботится о Хохлатой и Ушастой. Такие

нашлись. Братья-близнецы Дневной и Ночной считали себя приятелями

Шустрика и, не сумев настоять на изгнании Золотца, захотели хоть так

помочь другу. В тот день я провела обряд, узаконив два новых очага:

Дневного с Ушастой и Ночного с Хохлатой. Только очаг они построили

один и поселились все вместе. Отношения внутри этой четверки казались

запутанными и, несмотря на то, что тогда я большую часть времени

проводила в поселке, понять, что у них происходит, не удалось. Однако

все участники вновь созданного очага выглядели довольными и я решила,

что ситуация не требует вмешательства.

  Гораздо больше меня беспокоил Золотце. Оставшись один, он совсем

перестал разводить огонь в своем очаге, питался плодами и моллюсками,

частенько пропадал из поселка. С окончанием сезона дождей и вообще

исчез.

  Видя мое беспокойство, Сучок решил выяснить происходящее,

отправился на поиски, и следующие шесть дней я боялась еще и за него.

Когда вернулся, повисла у него на шее, не желая отпускать. И

замысловато ругалась на все окружающее. Сучок, умница, сразу понял,

что это всего только истерика, а вот остальные сильно испугались, не

принято у нас так высказываться представителю духов, может плохо

кончиться для племени. Я успокоилась только после секса, выкричав

свои страхи, почувствовав Сучка внутри себя. И когда все кончилось, я

еще долго удерживала его, сохраняя соединение, не давая разорвать.

Всхлипывала и хрипло приговаривала собравшимся вокруг наблюдателям:

«Все хорошо, ребята, теперь все хорошо».

  Этот срыв дал мне понять, что несмотря на приятельские отношения с

большинством соплеменников и самодостаточность роли, держусь я в этом

мире только благодаря Сучку. Мне оказалось крайне важным, чтобы

кто-то знал и принимал меня такой, как есть, без ролей и масок.

  Под утро я смогла, наконец, выслушать рассказ о житье-бытье

Золотца. Оказалось, он ушел в сторону старого поселка, где

изборожденный цунами берег уже покрылся порослью молодых деревьев,

травой и наземными лианами. Смастерив маленькую хижину, Золотце

разыскивал предметы, оставшиеся от «прошлой жизни», вроде

даже что-то нашел. Что именно, Сучок не знал, поскольку с Золотцем

решил не встречаться. Я же подумала, что никому из нас отчего-то не

пришло в голову заняться подобными поисками. Скорее всего, мы

избегали мыслей о старом поселке и путешествий в те места, чтобы не

ворошить пепел потерь родных и близких. И я, хоть и связана с

Крадущейся лишь памятью, поддалась общему настроению. А Золотце

вспомнил, вернулся и поселился там.

  В нашем поселке он появился только к концу прошлого круга. Что-то

обменивал, о чем-то договаривался, и выглядел куда спокойнее и более

взрослым, чем перед уходом. Семь лун жизни отшельником явно пошли ему

на пользу. А потом я опять ничего о нем не знала весь сезон дождей. И

вот теперь Золотце снова сидит в поселке у общего костра. Что ж, тем

лучше, из племени он не изгнан, и моя новость его тоже касается.

   — Ну вот, все здесь, подсаживайтесь поближе. Эй, Дикий! Слезь

ненадолго с крыши.

   — Чего такое случилось, Крадущаяся?

   — Не случилось, но собирается. Я хочу сказать: Старший, Сучок,

Дикий, Копуша, Сладкая, Гремучка — вам пора получать второе имя. Да и

Золотцу через шесть лун будет четырнадцать кругов.

  Сладкая подскочила на своей циновке, опрокинув чашку, толкнув

ребят рядом:

   — Обряд совершеннолетия! Ты сможешь его провести?

   — Да. Я говорила с Туманной. Но она хочет, чтобы вы все показали,

на что способны. Остальные тоже — через круг-два придет срок и для

них.

  Лицо ее засветилось:

   — Что мы должны сделать?

   — Гремучка хочет добраться до берега и найти отца для своего

ребенка, а потом вернуться к Дикому, уже как иноплеменница. Вы должны

помочь ей. Для этого потребуется сделать такую хитрую штуку, на

которой можно туда доплыть…

  7 луна 10903 круга от н.м. Дикий.

  Золотце опять где-то отстал. Хотя его можно понять — восемь дней

прочесывания леса и разглядывания деревьев надоели уже всем. И если

Сучок за время поисков сделался каким-то злым и взвинченным, а

Старший — еще более вялым и апатичным, то Золотце уже даже не делает

вида, что ищет.

  Вначале все показалось простым… Крадущаяся сказала, что ей

требуются две прямых лесины. Одну назвала «мачта», а вторую

— «гик». И выдала веревки, на которых узлами отмечены

обхват и длина требуемых стволов. Палку поменьше, которая «гик»,

нашли на третий день. В узкой и глубокой расщелине скалы деревце

тянулось вверх, к свету и идеально подошло под размеры на веревке. А

вот «мачты» не нашлось ни там, ни поблизости… Раньше мне

никогда не доводилось задумываться, как редко в лесу встречается хоть

что-то прямое. А особенно — большого размера. Накануне Сучок

предложил подняться ближе к вершине, в зону скал и разнотравья. И

сейчас я пролезал сквозь заросли на порядочно заросшем склоне, когда

он тронул меня за плечо:

   — Смотри вон там…

  Я обернулся. Внизу, на краю провала, дерево уцепилось за маленький

клочок земли в окружении сплошных каменных осыпей. Одинокое и прямое,

в сумраке скальной тени. Что ж, поглядим. Мы начали осторожно

спускаться.

  У земли ствол изгибался, выбираясь из расщелины, а выше тянулся

ровно и прямо. Наконец-то.

   — Подойдет оно нам?

   — Давайте сначала повалим, а потом разберемся, — это Старший.

  Мне вдруг стало жаль губить столь упрямое существо. Для Крадущейся

— еще пусть, но не просто так. Слишком старательно оно цеплялось за

маленькие кусочки почвы, которые каждый день грозили унести с собой

осыпи.

  Взяв мерную веревку в зубы, я полез наверх. Ветер крутился

волчком, взвывая со стороны скал. Страшновато и неуютно.

   — Если верить веревке, это она и есть, — я сполз вниз, привязав

трос в верхней части ствола.

   — Кто «она»? — это Золотце, появился в самый удачный

момент, чтоб не отправили по деревьям лазить.

   — «Мачта», умница ты наш. Мы ее нашли.

  Найти это упрямое бревно — полдела. Сперва мы долго вытаскивали

его из скального провала, стараясь сами не загреметь вниз, а потом

волокли до берега еще пять дней, прежде чем смогли положить к ногам

шаманки. Крадущаяся смерила длину «мачты» шагами, кивнула,

подтверждая правильность выбора, и попросила очистить дерево от коры

и повесить сушиться над обрывом, привязав лесину за тонкий конец.

Вешали уже без меня, пол-луны блужданий по лесу сложились только в

одну мечту: о легонько покачивающемся гамаке. Кажется, Гремучка на

меня надулась, но я ничем не мог помочь… потому что спал.

  Проснулся уже даже не утром — ясным днем. Обнаружил у очага

готовую еду и совершенно пустой поселок. Куда все делись-то? После

сытной еды выбираюсь за ограду поселка. А-а, вот они где! На

небольшой полянке девушки и младшие ребята ваяют какую-то штуку из

пучков стеблей тростника: укладывают их слой за слоем, выгибают,

мажут какой-то густой желтой вонючей жидкостью из большого котелка.

Гремучка моя здесь же.

   — Что делаете, девочки?

   — «По-пла-вок»… что такое — не знаю, не спрашивай.

Крадущаяся объяснила, что и как делать, но не сказала, для чего. Вон

рисунок еще нарисовала.

  Смотрю на рисунок, что-то вроде каноэ с двумя задранными кверху

носами. Да без места для седока. Цельное такое. Ага, вот зачем

тростник загибать… чтобы концы вязанок вверх смотрели, ясно.

   — А что вы палочками тростник придерживаете? Неудобно и долго…

   — Как шаманка показала, так и делаем. Но долго, да. До вечера бы

управиться.

   — Нет, девочки, это проще по-мужски делать…

  Я ухватил руками стебли тростника, выгнул их вдоль уже уложенных,

перехватив веревкой.

   — Давай, Гремучка, мажь! Мы сейчас живо управимся.

  Управились и правда быстро, но руки оказались у меня по локоть в

этой желтой жиже. Пахнет хоть и сногсшибательно, однако приятно —

листьями. По привычке вытер руки о волосы на животе пониже пупка. На

охоте, когда при разделке добычи измажусь, тоже всегда так делаю.

Вроде: «Имел я всех зверей вокруг!» Потом вымоюсь, конечно.

Ну вот, и эта штука липкая как кровь, я ее так же и вытер. Тут и

сообразил, что не то делаю. Ладно, попрошу у Гремучки золы с мыльным

корнем, да отмою. Только кажется, я не выспался еще после похода за

«мачтой», клонит ко сну. Вздремну чуток, отмоюсь потом…

  Я почувствовал, как по губам и подбородку стекает горькая, горячая

жидкость. Кажется, в меня вливают какой-то напиток. Причем меня

спросить забыли. Кто? какого змея?!

  Глаза не хотят открываться. Ну уж нет! Сколько можно спать? С

усилием разлепляю веки…

   — О! Очнулся, — голос Гремучки, встревоженный почему-то. А где она

сама?

   — Очнулся, дурак!.. но дурак живучий.

  А это Крадущаяся. Почему она ругается?..

   — … Я же ничего не делал.

   — Разговаривает!

   — Угу, не делал. А кто ядовитый состав руками хватал? Да еще и

вывозился в нем весь…

   — Ядовитый? Так вот почему я сплю.

   — Спит он, как же… Попробуй встань, раз уж «проснулся».

   — И встану, чего тут пробовать.

  Однако все оказалось не так просто. Руки, которыми я хотел

ухватиться за край гамака, покрывала крепкая твердая корка. Крепкая?

Для меня?! Я изо всей силы сжал кулаки… и чуть не взвыл от боли.

Корка лопнула и слетела с кожи скорлупками, содрав вместе с собой и

все волосы, которые покрывали руки. Даже слезы на глазах выступили,

но я сдержался.

   — Божежмой, какой сказочный идио-от! Подарочек, беги за мазью. А

ты не шевелись и смотри, где у тебя корка крепко сидит, прежде чем

дергаться.

   — Где-где… где руки вытер, — и показываю пониже пупка и между

ног.

   — Н-да, влип ты, и к гамаку еще задницей приклеился.

  Пробую пошевелиться. Похоже, Крадущаяся права, шевелюсь вместе с

гамаком.

   — И что делать?

   — Что делать?.. Ацетона здесь нет, придется резать.

   — Э-э… Я не знаю, кто такой Ацетон, но резать меня не надо!

   — Да не тебя, а мех твой… — Крадущаяся подцепила ногтем край

жесткой корки на моих яйцах и слегка потянула. Я поежился. —

Гремучка, неси сюда самый острый нож, какой есть.

   — Эй, эй, девочки, вы чего?!

   — Замолчи! Ага, вот и ножик. Сам, говоришь, полировал? Ну и

отлично. Смотри внимательно, Гремучка. Нам повезло, что этот грязнуля

был достаточно потный и пластмасса у корней волос не прилипла.

Поэтому вот так осторожно оттягиваем край и по одной шерстинке

пе-ре-ре-заем… Ты поняла меня?

   — Да, Крадущаяся. А вы, — это она остальным, которые окружили

гамак плотными кольцом, — идите отсюда, не толкайтесь!..

  Я успокоенно откинулся в гамаке и закрыл глаза. Хорошо, что

срезать корку с меня будет Гремучка. Уж она-то постарается, чтобы моя

мужская гордость осталась целой.

  Она трудилась, высунув язык от усердия, освобождая мою переднюю

сторону, почти полдня. А потом вырезала снизу кусок из гамака и,

перевернув меня на живот, возилась еще почти столько же. И все это

время непрерывно ругалась. Я и не знал, что моя лапочка знает столько

сильных выражений, и иногда вспоминал «божежмоя» и Ацетона,

представляя, кем они могли быть.

   — Ну вот, вроде бы все. Вставай. Повернись. — И, наконец,

безжалостно:

   — Ты сейчас похож на плешивую больную обезьяну: лысый, красный, в

пятнах. Чтобы к моему возвращению на остров успел обрасти взад! Ты

понял? Я хочу вернуться к нормальному, мохнатому мужу, а не к чему-то

непонятно лысому!

  Она хочет вернуться! Она и правда хочет вернуться! А я-то думал,

что Гремучка просто нашла предлог сбежать в более сильное племя и к

взрослому опытному охотнику.

  Раз так, придется обрастать.