Хогманай (18+)

2 номинация

«Адский дух иль тварь земная, — повторил я замирая, —

Отвечай мне: там, за гранью, в Небесах, где всё — простор,

И лазурь, и свет янтарный, — там найду ль я, благодарный,

Душу девы лучезарной, взятой Богом в Божий хор, —

Душу той, кого Ленорой именует Божий хор?»

Каркнул Ворон: «Nevermore».

(Э. А. По, «Ворон», перевод В. Жаботинского)

Метель началась неожиданно. Вечернее небо, затянутое неровным покрывалом облаков, вдруг стало монотонно-серым. Налетевший порыв жгучего ветра чуть не сбил Колина с ног, швырнув ему в лицо горсть поднятых с земли снежинок. Колин поднял воротник и двинулся дальше, стараясь не терять направления. Тропа слегка уходила вправо перед самой сизо-чёрной стеной леса, до которого было ещё с несколько сотен метров по заросшему кустарником полю. Конечно, можно было пойти и по дороге, но это означало, что в деревню он доберётся в лучшем случае к ночи. А ему хотелось побыстрее войти в дом, снять задубевшую от мороза одежду и устроиться вместе со всеми у очага, чтобы пить добрый эль, — а если повезёт, то и крепкий ячменный виски, — и петь в полный голос старинные песни, пускай и с незнакомыми людьми. Все люди — братья, так говорил корабельный священник. По правде говоря, Колин не очень-то в это верил. Но Хогманай[1] — особый праздник. Когда все, держась за руки, распевают «Auld Lang Syne»[2] — как не почувствовать, что вы одна семья, даже если до того вовсе друг друга не знали? И первый гость[3] после наступления Нового года — всегда желанный. Если он не блондин, конечно.

Сумерки постепенно сгущались, но до настоящей темноты было ещё далеко. «А в Стинхайве[4] сейчас, наверное, уже готовятся к огненному шествию. Набивают проволочные шары тряпьём, поливают смолой и дёгтем. Жаль, что не посмотрю», — с грустью подумал он. Но до Стинхайва, из которого он ушёл ещё утром, было сейчас не меньше десяти миль, а то и все двенадцать. Их шхуна, изрядно потрёпанная штормами, зашла в этот маленький северный порт для срочного ремонта, самую малость не дотянув до Абердина, и капитан, пользуясь оказией, дал Колину четыре дня отпуска, чтобы тот отнёс небольшой подарок его брату, пресвитерианскому священнику, живущему в деревушке неподалёку от Банкори. Тем более что Колин был родом как раз из этих мест.

Что-то большое и чёрное снялось с высокой ветки, обрушив ему на голову рыхлые комья снега. В воздухе разнёсся резкий крик ворона. «Doineann! Doineann!»[5] — почудилось вдруг Колину в этом возгласе. «Без тебя знаю, что буря», — с усмешкой подумал он и ускорил шаг. Бьющий в грудь ветер не прибавлял энтузиазма. Хорошо, что лес уже близко.

Перед самым лесом, как будто в насмешку, ветер немного утих, но с неба густыми хлопьями повалил снег. Тропа, и без того еле заметная, почти совершенно пропала. То и дело проваливаясь в глубокие сугробы, Колин с трудом пробивался вперёд. Чернеющие за завесой снегопада деревья казались чудовищами-великанами с растопыренными кривыми руками. Размахивая ими, они скрипели при каждом порыве ветра, а небо, казалось, опускалось всё ниже. Надо идти, надо спешить. И надеяться на то, что чутьё моряка не даст окончательно сбиться с пути.

Стоящий на развилке толстенный дуб протягивал сухие нижние сучья в две стороны, будто дорожные указатели. Вот только написано на них не было ничего. Колин остановился в раздумье. Чёрная птица, сидящая на верхушке дуба, вдруг рухнула вниз, заложив пируэт в полушаге от Колина, настолько близко, что лицо обожгло потоком морозного воздуха. Всё произошло так неожиданно, что он отшатнулся и чуть не вскрикнул. «Dubh! Dubh!»[6] — прокаркал ворон, усевшись на левый сук. «Да ну тебя с твоим dubh. Ещё не очень темно, — возмутился про себя Колин. — Хотя поторопиться не мешает. Спасибо за напоминание, почтенный. Но лучше бы ты подсказал, куда идти». В ответ раздалось насмешливо-хриплое: «Burraidh! Burraidh! Burraidh!»[7] Разозлившись, Колин запустил в ворона снежком, но тот, взлетев, ещё раз промчался у самого лица и скрылся среди ветвей. Откуда-то сверху донеслось очередное «Burraidh!», а потом всё стихло. «И вправду, дурак я дурак, — осенило вдруг Колина. — Ворон мне показал дорогу, а я стою и думаю». И, поправив лямку заплечного мешка, зашагал по левой тропе. Она вилась в густом подлеске, петляла среди дубов и чёрных елей, поднималась на пригорки и спускалась в ложбины. Стемнело, но вскоре сквозь разлохмаченные ветром ошмётки туч пробилась луна, и вслепую идти не пришлось. Ещё немного, и, по расчёту Колина, он должен был пересечь большую дорогу, на которой, чуть к западу, и стояла та деревня. Наверное, вон там, за тем пригорком — что-то лес там редеет...

После быстрого подъёма Колин остановился немного передохнуть. Нет, не видно дороги — лес и лес кругом. Он на мгновение поднял глаза и тут увидел, что небо почти расчистилось. Сквозь дымку, да ещё в лунную ночь, звёзды не особо разглядишь, но много ли надо моряку? Натренированным взглядом вахтенного Колин отыскал Полярную — и обмер, не веря своим глазам. Он думал, что всё это время шёл на северо-запад или близко к тому, но ночное небо, холодно подмигивющее мириадами огоньков, упрямо говорило о другом — тропа увела его далеко к западу. «Чтоб ему якорь в глаз, этому ворону, и щупальца осьминога в задницу!» Но возвращаться не имело смысла — только время потеряешь. Свернув к северу, Колин начал спускаться в поросший лещиной овражек, прикидывая, сколько лишних миль ему придётся теперь отмахать по милости мерзкой птицы.

После овражка смешанный лес сменился сосняком, и подлесок заметно поредел. Колин, обрадованный, вновь ускорил шаг. И тут в темных кустах на дальнем краю большой поляны, залитой зыбким лунным светом, мелькнули и исчезли два красных огонька. Показалось? Нет, огоньки возникли вновь. Два, четыре… много. Волки! Колин потянулся к голенищу, за ножом, но тут же понял — бесполезно. От стаи он не отобьётся.

«Сaochladh!»[8] — сзади раздалось хлопанье крыльев, и наглая птица уселась прямо ему на плечо. Оцепеневший от ужаса, он даже не вздрогнул. «Сaochladh!» — для верности повторил ворон, почти касаясь клювом его уха. Неожиданно Колину стало смешно. Стараясь не делать резких движений, он прошептал — то ли ворону, то ли самому себе: «Ну и что теперь делать, чудило?» Ворон промолчал. Потом слетел на землю, потоптался немного по свежему снегу и отрывисто каркнул: «Aile!»[9]

Огниво было в заплечном мешке. Колин совсем забыл про него. Он поднял с земли несколько мелких сосновых веточек и сложил их аккуратным шатром. Трут, к счастью, не отсырел, хотя и занялся далеко не с первой искры. Скоро на полянке весело затрещал небольшой костерок. Волки, однако, не слишком торопились убраться. Время от времени в отдалении вновь мерцали огоньки глаз. Колин решил немного отдохнуть и погреться, тем более что сучьев вокруг было предостаточно. Авось уйдут, проклятые твари.

Огонь прогнал мрачные мысли, на душе стало спокойно и легко. Поразмыслив, Колин на всякий случай решил соорудить себе факел в дорогу. Подходящий сук он нашёл довольно быстро, смолы набрал с окрестных сосен, благо нож был при себе. Разложив смолу на тряпице, что извлёк из вещмешка, разогрел её у костра и обмотал липкое, пахучее полотнище несколько раз вокруг толстого конца сука. Пусть ненадолго, но этого должно было хватить...

Глянув вновь на звёздное небо, Колин удивился, как незаметно прошло время на полянке: приближалась полночь. Пора было вновь отправляться в путь. Правда, до деревни он теперь в любом случае доберётся нескоро. Запалив факел от костра, он в последний раз посмотрел на уже угасающее пламя, а потом вновь зашагал на север, стараясь как можно дальше обойти заросли кустарника, из которых на него ещё недавно смотрели волчьи глаза. Для этого нужно было подняться на довольно высокий и крутой пригорок, но лучше потратить немного сил, чем снова свидеться с серыми разбойниками. Кто знает, долго ли ещё будет гореть его факел...

При этой мысли к горлу снова подступил тошнотворный страх. Чтобы отогнать его, Колин решил спеть. Может, и волки, услышав его, подумают, что жильё близко, и не станут искушать судьбу. Он попробовал голос раз-другой, приноравливая дыхание к быстрому шагу, и затянул ту самую, новогоднюю — что же ещё петь в такую ночь?

Should auld acquaintance be forgot,

and never brought to mind?

Should auld acquaintance be forgot,

and auld lang syne?

For auld lang syne, my jo,

for auld lang syne,

we’ll tak a cup o’ kindness yet,

for auld lang syne.

Огибая пригорок по склону, он пел, и его голос возвращался к нему многоголосым эхом. И вдруг в этом эхе он явственно различил странный отголосок, долетающий от подножия холма, словно бы вековые сосны перепевали мелодию на свой манер, вдобавок немного не в такт. Отражённый голос был и похож, и не похож на его собственный, как будто это пел Колин, но постаревший на двадцать лет. Ему стало не по себе. Вспомнились страшные истории, которые рассказывали про эти места приютские мальчишки. Рука сама потянулась к оберегу на груди — единственному, что осталось на память о матери. Он замолк, оборвав куплет на полуслове. И услышал в возникшей тишине, как продолжает звучать песня. Кто-то ещё пел её. Другой человек… или не человек?

Факел резко зашипел, вспыхнул в последний раз и погас. И тут у самого подножия холма что-то засветилось — ярко-жёлтый отблеск, пятно на снегу. Не выдержав, Колин бросился бежать. Не от света, а прямо к нему. Будь что будет.

Он упал, пробежав три четверти пути — споткнулся о присыпанную снегом корягу. С размаху плюхнулся лицом в сугроб и на мгновение потерял сознание. А когда очнулся, увидел рядом с собой высокую крепкую фигуру в овчинном полушубке и сапогах по колено, с присыпанной снежком гривой волос и окладистой бородой на пол-лица.

— Пойдём, — сказал человек и улыбнулся. — не напрасно я открыл дверь, впуская новый год.[10] В кои-то веки первый гость в дом.

***

Чтобы войти, пришлось на пороге поклониться чуть ли не в пояс — настолько низкая была притолока. «Странно, — подумал Колин. — Хозяин тоже не маленького роста». Уловив его вопросительный взгляд, хозяин, назвавшийся Гордоном, пояснил: «Мне этот дом вроде как в наследство достался. Прежний владелец помер, а я поселился без спросу, да и живу. Долгая, в общем, история. Заходи, грейся. Хозяюшка, ты где, ау-у?» — позвал он басом. В проёме показалась женщина средних лет, рыжеволосая и стройная.

— Ты посмотри, любезная моя Дженни, что у нас за гость! Красавец парень, да к тому же чернявый. И уголёк в подарок принёс, — при этих словах Гордон выхватил у него остаток факела, который тот неизвестно зачем до сих пор сжимал в руке. — Как и положено «первой ноге». Видать по всему, счастья нам привалит в новом году, как того снега.

— Меня Колином зовут, — с усилием улыбнувшись ещё не отошедшими от мороза губами, представился Колин хозяйке. Она кивнула и молча указала рукой на грубый дубовый табурет, стоящий у края стола: садись, мол. Зелёные глаза, большие и грустные, несколько мгновений неотрывно смотрели на него. Потом женщина слегка поклонилась и, по-прежнему не произнося ни слова, вышла в соседнюю комнатку — судя по всему, кухню.

— Ты не обижайся, что моя хозяйка с тобой говорить не стала. Она всё слышит и всё понимает, только вот не говорит ни слова. Уже давно не говорит.

Колин не ответил, рассеянно разглядывая обстановку дома. Голые бревенчатые стены, небогатое убранство, веточка омелы над входом, стол с добротной и сытной, но простой едой: хаггис,[11] печёная репа, кувшин с чем-то тёмным — наверное, с элем… И две дубовые, потемневшие от времени кружки: одна большая, вторая поменьше. Женщина в это время вернулась и поставила на стол третью кружечку — видимо, детскую. Хозяин взял её себе, а Колину придвинул большую.

— Ты уж прости, приятель, живём одиноко, гостей у нас не бывает, потому посуды много не держим. Эту вот я вырезал ещё давно, как моложе был, думал, сынку или дочке сгодится, да детей нам не дал Бог. Ладно. Налей-ка нам, милая, а я дровишек в очаг подброшу — в Хогманай положено, чтоб огонь горел жарко. Выпьем и споём ещё раз. Чтоб всё старое хорошее осталось, а новое пришло!

And surely ye’ll be your pint-stowp!

and surely I’ll be mine!

And we’ll tak a cup o’ kindness yet,

for auld lang syne.

Они втроем держались за руки, сидя вокруг стола. Колин и Гордон пели, а женщина только качала головой в такт и улыбалась. Колину вдруг показалось, что на её щеке что-то блестит. Неужели она плакала? Но песню прерывать не хотелось, тем более, что пелось с хозяином на редкость легко, как будто Колин с детства состоял с ним в одном хоре.

And there’s a hand, my trusty fiere!

and gie's a hand o’ thine!

And we’ll tak a right gude-willy waught,

for auld lang syne.

Потом были печёная утка, яблочный пирог и много-много эля. И песни, все знакомые до последнего словца. Когда мужчины решили дать голосу передышку, хозяйка вопросительно посмотрела на Гордона. Тот сказал: «Иди, милая, отдыхай. Я сам со стола приберу, ты, верно, устала. Самую малость ещё с гостем посижу, да и тоже пойду спать». Она удалилась почти неслышно.

— Хорошо этот год встретили, я уж и не помню, чтоб так было. На счастье ты зашёл, по всем приметам. Сам откуда будешь?

— А ниоткуда. Здешний я, можно сказать, только приютский. Теперь вот хожу на «Баннокберне». Как в нашей моряцкой песне поётся: палуба мне дом и звёздный купол — крыша. Скажи, а как мне вашего священника найти? Отца Фергюсона? Мне надо бы поутру к нему заглянуть, передать кое-что. За тем меня со шхуны и отпустили. Наш капитан ему братом приходится.

Гордон на мгновение нахмурился, а потом спросил:

— А ты сам-то знаешь, куда тебя ноги принесли?

— Как это где? Вудлендс, конечно, куда же ещё! Нет? — он растерянно посмотрел в глаза хозяину. Тот лишь сдержанно улыбался.

— Это не Вудлендс, приятель. Вудлендс отсюда милях в трёх к северу. Ну или в пяти, если не лесом, а по дороге. Я тебя завтра сам проведу. Только лучше бы тебе не говорить отцу Фергюсону, с кем ты в Хогманай эль пил и песни за столом распевал.

Колин молчал, понимая, что пока лишних вопросов лучше не задавать. Хозяин между тем продолжал:

— Изгой я. Прогнали меня из деревни, годов уже двадцать тому. Оттого и хату эту занял. Раньше здесь колдун жил, говорят, такой же изгой, как я. Дугальдом-Вороном звали. Слыхал про него?

Колин, конечно же, слыхал. Ещё в детстве. И то, что рассказывали про колдуна приютские ребятишки, совсем не добавляло желания ночевать в его доме. Хозяин заметил его замешательство и потупившийся взгляд.

— Поначалу мне, как и тебе, страшно было, а потом привык. Ладно, раз уж такое дело, расскажу тебе всё как есть, — и Гордон, подбросив ещё дров, уселся почти возле самого огня. Яркий отблеск пламени падал на его лицо.

— Давно это было. Я тогда совсем молодой был, моложе, чем ты сейчас. И полюбилась мне одна девчонка. Всё бы ничего, но она из совсем уж бедных была. Отец мой, как узнал, все горшки перебил в доме — только попробуй привести её в дом, обоих на улицу выгоню. Чуть не убил тогда. А я, ясное дело, как вечер — в окошко, да огородами, да с ней в рощицу. В ту ночь, видать, и зачали мы наше дитя. А под утро, как уходить, я снял с себя вещицу одну — оберег, что от матери мне достался, и ей подарил. По-хорошему, колечко надо было бы, но это ж к кузнецу идти, а нельзя — узнали бы все. Так вот и встречались тайком. А к зиме уж ясно стало, что она в тягости. Родня её туда, сюда — от кого, мол, забрюхатела, а она — молчок. Мне бы войти в дом к ним да сказать — моё дитя, и девица моя. А я отца испугался. Побоялся, что наследства лишит. Да-да, не смотри так. Грешен, знаю. И сказал ей, так, мол, и так, прости-прощай, не могу тебе быть мужем. Она ничего не сказала, только посмотрела на меня грустно и пошла.

А по весне она мальчонку родила. Разрешилась где-то тайком, без повитухи, а потом ребёночка на крыльце у священника оставила да и в лес убежала. Искали её всей деревней, и с собаками, и по-всякому, а она как в воду канула. Оборвался след, и поминай как звали. Я тоже искал. Дальше всех в лес забрался, иду по тропе, смотрю — лента красная лежит, такая, как она в волосах носила. Поднял, обрадовался — думал, вот, теперь точно её отыщу. И тут навстречу мне как вылетит ворон — и клювом прямо в лоб. Очнулся, кое-как домой дошёл — и сразу к отцу Фергюсону: мол, моё это дитя, отдай, растить буду. О том, что отец скажет, уже и думать забыл. Как чумной был. А он и говорит: «Дитя захотел? Что ж раньше-то не хотел? Поздно. Умер младенец». Не поверил я ему, схватил за грудки, да и приложил головой о дверной косяк. «Говори, — кричу, — где мой сын!» А он поднялся, голова в кровь разбита, и говорит: «Нет у тебя сына. Не заслужил. Уходи прочь». Прихожу я домой, а на пороге отец. С топором в руке. Я в дом, а он не пускает. И топором замахивается. Швырнул мне мои пожитки, в узел связанные: где, мол, хочешь, там живи, знать тебя не знаю. Я туда, я сюда, по родным, по знакомым — все отворачиваются и двери закрывают.

И пошёл я куда глаза глядят. В соседние деревни нечего было даже и соваться: всё равно дурная слава дойдёт, жизни мне там не будет. Зашёл в лес, иду по дороге тихонько, и тут мне на плечо ворон садится. Сел, вспорхнул, отлетел в сторонку. Смотрю, там тропинка вбок отходит, старая, заросшая. Ну я и пошёл за ним. Так вот до этого самого места и добрался. Тут-то и вспомнил про Дугальда-колдуна, нам про него старики говорили. Страшновато было, а всё равно вошёл. Куда мне, думаю, деваться. А как зашёл — ворон, что меня всю дорогу сопровождал, сел снаружи на окно, тюкнул пару раз клювом по раме, каркнул что-то такое на своём и прочь полетел. А я остался.

Поначалу тяжко было, конечно. Не то чтобы голодал — я охотник был хороший, силки умел ставить, рыбу ловить. Потом, как нужда заставила, начал подворовывать на полях-огородах и у себя сажать. Много не крал, только на семена и рассаду. Яблоньки вырастил из семечек — вон, видишь, под окном стоят? Рыбу с дичью на базаре продавал, в Банкори, где меня не знал никто, понемногу кое-какую деньгу скопил. Курочек прикупил, потом и овечек, поросят. Словом, разжился помаленьку.

Вот только не было мне покоя ни одного дня. Нет, днём ещё туда-сюда, а ночью спать не могу, всё о милой моей думаю. Какая она хорошая да ласковая была и что я с ней через свою дурость и подлость сотворил. Временами прямо хоть встань среди двора и вместе с волками на луну вой, такая тоска и стыд кромешный. А ничего не поделаешь, сгинула моя ненаглядная, и ничего тут уже не поправить. И слова сказать не с кем. Так я чего придумал? Возле дома ёлочка росла. Невысокая, может, с меня ростом, но стройная, красивая — заглядение. Вот перед ней стоял, каждый вечер душу изливал. Всю правду говорил, так, как даже святому отцу не расскажешь. И по иголочкам её гладил, совсем как девицу по волосам. Казалось мне, будто она понимает. А временами ещё ворон под ёлочку прилетал. Потопчется, попрыгает вокруг, скосит на меня чёрный глаз, каркнет эдак довольно и снова улетит. А я возле ёлочки всё стою. Такие дела.

Год с небольшим так прожил. Несладко, но притерпелся как-то. И вот зимой вспомнил, что день сегодня особый. Как раз канун Хогманая был. И что-то мне в голову зашло: а что это я такой праздник не отмечаю, как положено? Вышел на двор — и к моей ёлочке. Нечем, говорю, мне тебя, хорошая моя, украсить. И тут вспоминаю про красную ленточку, которую нашёл, как в лесу свою милую искал. Сбегал опять в дом, принёс да на ёлку и повязал. И так это к лицу моему деревцу пришлось, что не выдержал я и заплакал. Слёзы капают, как у дитяти малого, и ничего с собой поделать не могу. Потом пришёл в себя — и за хворостом в лес, негоже Хогманай без огня встречать. Возвращаюсь с доброй охапкой, смотрю — нет ёлочки. А вместо неё стоит моя Дженни. Та, которой в верности клялся и которую предал, как собака паршивая. И на шее у неё ленточка красная повязана.

Я сначала как увидел — слова сказать не мог. Испугался, думал, призрак это, морок лесной. Остолбенел, стою, пялюсь на неё. И она смотрит и молчит, только глаза блестят. Подскочил к ней, по щеке рукой провожу — мокро. Тут и дошло, что никакой это не призрак, а вправду моя Дженни — призраки-то не плачут по-настоящему. Подхватил её на руки — и в дом. Так вот с тех пор и живём. Только не говорит она больше ни слова. И так её пытался разговорить, и эдак — всё пустое, отняло речь навсегда. И грустная стала, редко теперь улыбается. Видать, тоскует по нашему первенцу усопшему. Да и я тоже нет-нет да о нём подумаю, о младенчике безвинном. Мог бы уже взрослый быть, как ты. А больше детей нам Господь не дал. В общем, так и живём, почти два десятка лет уже. Не венчанные, ну да кто нас венчать будет, изгоя с покойницей? По ней же и заупокойную, думаю, отслужили. Кто-то скажет — во грехе и блуде, только какой же это блуд: жена она мне перед Богом, как ни крути. А то, что не венчаны… ну так а кто праотца Адама с Евой венчал? Вот то-то же.

Колин не произнёс ни слова. Очаг догорал, стреляя мелкими угольками. В комнате постепенно становилось темно.

— Ладно, утомил я тебя, — Гордон тяжело поднялся со скамьи. — Пойдём-ка спать, приятель, время уже позднее. С утра короткую дорогу на Вудлендс тебе покажу.

***

Дом священника Колин нашёл без труда. Осторожно постучал в дверь. Ему открыл худощавый седой мужчина в чёрном, внешне нисколько не похожий на своего просоленного морскими ветрами брата-капитана.

— Что вам угодно? — спросил он, отступая с порога, чтобы дать гостю войти. Колин без долгих предисловий перешёл к делу.

— Вы отец Фергюсон? Меня послал ваш брат, Морис. Я служу на его шхуне. Это вам от него подарки, — он достал аккуратно упакованный свёрток и передал священнику. Строгое лицо святого отца расплылось в доброй улыбке.

— Надо же, вспомнил обо мне в кои то веки, беспутная голова! Проходите, молодой человек! У меня как раз готов завтрак, разделите со мной скромную трапезу.

Среди присланных капитаном подарков обнаружился, помимо всего прочего, фунт отличного цейлонского чая, бережно запакованный в три слоя вощёной бумаги.

— Молодец Морис, очень вовремя. У меня уже кончался, а съездить в Стинхайв всё недосуг. Да и неизвестно, что там тебе насыплют вместо чая эти жулики, портовые торговцы. Но брат знает в этом зелье толк. Я для него тоже кое-что передам, — и, хитро подмигнув, отец Фергюсон достал из старого секретера бутылку тёмного стекла. — Такого в море не найдёшь, хоть полсвета проплыви. Это вам не ром какой-то, а настоящий шотландский виски. Хвала небесам, эти кретины из парламента додумались-таки принять Акцизный акт[12], и теперь местная винокурня вновь открылась — хотя, между нами, когда она по-настоящему прекращала работать? Запретить шотландцу виски — всё равно что запретить птице летать. Вот попробуйте, молодой человек. Что скажете?

С этими словами он налил себе и Колину из початого шкалика, стоящего в том же секретере, и провозгласил:

— Slainte mhath![13]

— Slainte mhor! — подхватил Колин. — Slainte gu siorraidh!

Огненный напиток разлился по жилам, прогоняя остаток утренней грусти и сонливости. После третьей рюмки отец Фергюсон поинтересовался:

— Как же вы добрались столь рано в нашу глушь? Или накануне приехали, Хогманай отпраздновали, с девицами поплясали, и наутро — ко мне?

— Нет, я от Стинхайва шёл, пешком. Думал вчера вечером дойти, да заблудился в лесу… — он осёкся, вспомнив слова Гордона и поняв, что сказал лишнее. Но отступать было поздно, и он решился.

— Меня Гордон приютил. Гордон-изгой. Он и его жена.

— Жена-а? Ну надо же, жив, стало быть, негодяй, ещё и подружку себе нашёл. Он не рассказывал, за что его из деревни прогнали?

— Рассказывал, — неохотно ответил Колин, — и про младенца тоже.

— Ну ещё бы… Может, и догадался он тогда, что ребёнок жив остался. Я же грех на душу взял, не отдал ему сына. Дженни мне троюродной племянницей приходилась. Ангел была, а не девушка. Не мог я такому отцу дитя безвинное отдать. Никогда ему не прощу. Кто единожды предал — предаст не раз. Нашёл кормилицу, а после отвёз мальчонку в приют, в Абердин. Наверное, до сих пор живёт себе где-то, а про родителей ничего не знает — я же в приюте не сказал, кто они. Подкидыш и подкидыш. На шее у него был оберег, «эльфийская стрела»[14], в серебро оправленная — видно, от Дженни. Я подумал и оставил ему — какая-никакая, а память о матери.

— А на обереге… было что-нибудь написано? — спросил Колин изменившимся голосом.

— Да, как же. S Muire Oigh nam beùsan. Во имя святой девы Марии. Странный всё же наш народ. И в Христа верует, и в амулеты всякие.

Некоторое время оба молчали, и только тиканье больших ходиков нарушало тишину.

— Спасибо, отец. Пойду я, наверное. Родные у меня тут… неподалёку, навестить надо — смущённо проговорил Колин.

— Да ладно… родные. Наверное, к девице какой в гости, а? — и священник понимающе подмигнул.

Колин не стал возражать. Простившись, он вышел на крыльцо и с удовольствием вдохнул морозный воздух. Потом сунул руку за пазуху, достал амулет, взглянул на знакомую с детства надпись. Чёрная птица слетела с ближайшего дерева и уселась перед ним на снег.

— Dachaigh! — звучно каркнул ворон. — Dachaigh!

— Правильно, птица, — ответил Колин. — Dachaigh. Дом.

И зашагал обратно к лесу.