Первый снег

Ты все спрашиваешь, почему по осени меня не вытащить из дома, особенно, когда выпадает первый недолговечный снежок. Изволь. История эта покажется тебе невероятной, и я крепко рискую репутацией, рассказывая её. Надеюсь, она позволит нам лучше понять друг друга, а не станет поводом для насмешек или неверия.

Тогда я была молода, а мир катился к чертям: шел 199…-й год. Странное время; вспоминается, как бесконечная череда вьюг. Мы с друзьями арендовали комнатку в подвале одной из церквей Васильевского Острова. Церковный купол венчался огромной фигурой ангела. Его было видно почти с любой точки Острова. Здание порядком пострадало за годы советской власти, и новый батюшка старался хоть как-то собрать денег на реставрацию. Во всяком случае, мне хочется думать, что наши копейки шли именно туда.

Отец Игорь был приветлив, но изможден лицом, и черный подрясник подчеркивал его бледность и худобу. Он однажды навестил меня в снятой каморке, внимательно поглядел на ряд деревянных матрешек, которые я расписывала, спросил о чем-то незначительном и больше не появлялся. В подвале, сводчатом, гулком, было холодно и сыро. Когда-то здесь располагался геологический НИИ, от ученых кое-где остались полупустые шкафы со склянками, ретортами, забытыми образцами минералов. Пол был бетонный, но кое-где оставался земляным. В длинном коридоре от входа до нашей каморки поверх плотно утрамбованной земли лежали доски. Видать, по весне становилось совсем сыро — Нева несла свои воды буквально в паре десятков метров. Мне понравилась каморка именно этим прямым сообщением с выходом — сидя за рабочим столом, я могла видеть всякого, кто спускался по истертым ступеням. Здесь работалось лучше, чем дома — ничто не отвлекало.

Остальные комнатушки располагались гребенкой вдоль хода. В одной из них было под потолком небольшое окошечко, но чтобы в него выглянуть, требовалось влезть на табуретку. Здесь же, в углу, зияла дыра размером чуть меньше футбольного мяча. Оттуда тянуло холодом. И хоть от нашей каморки её отделяло комнат пять или семь, я не поленилась найти доску и положила поверх. Этот смотрящий из угла черным оком лаз мне совсем не нравился.

Желающих снять соседние комнаты не нашлось, и я могла бродить, где вздумается. Но предпочитала сидеть в своем закутке. Включала трамвайную печку (на которой можно было при случае и чаю вскипятить), ставила её под стул и рисовала-рисовала-рисовала, стараясь не думать о бесконечных сводах и пустых комнатах. Матрешки смотрели неживыми прекрасными глазами, сияя поталью*.

По вечерам каморка наполнялась веселыми голосами и музыкой — друзья приходили репетировать. Играли free jazz, и мелодии под гулкими сводами порождали ощущение побеждающего хаоса. Особенно угнетали звуки дудки из черного дерева. Корявая, всего с тремя дырочками, она издавала поистине нечеловеческие ноты и была предметом гордости Ивана, раздобывшего её где-то на Удельной барахолке. Тип, продавший ему инструмент, по словам Ивана, смахивал на клиента Скворцова-Степанова* и даже денег не взял. Мы над Иваном посмеивались, мол, а за что деньги-то брать? Из неё мелодии даже не выдуть.

Я иногда оставалась послушать музыку, после Ваня провожал меня до троллейбуса. Мы шли пустынной набережной, почти всегда молча.

Приближалась зима. С каждым днем в подвале становилось все холодней и, выходя на свет божий, я удивлялась разнице температур. Осенний воздух был куда теплее подвального.

В тот вечер Иван пришел раньше остальных. Наверху еще шла служба, на улицы спустились сумерки, и последний вечер октября гнал мокрые листья по церковному саду. Я стояла на табурете в дальней комнате, вглядываясь в сумрак за оконцем, слушая далекое пение хора и ветер. Листок пришпилило порывом к мокрому стеклу, он повис, как распятый, потом его унесло куда-то дальше, в подступающую ночь.

Раздался резкий заунывный звук. Он прозвучал, как чей-то стон за стеной. Но это была всего лишь Иванова дудка. Спрыгнув с табуретки, я пошла в каморку. Странное дело — я не услышала, когда Иван прошел мимо.

Музыкант стоял рядом с моим столом, освещенный светом единственной лампочки и сосредоточенно дул. Впервые я распознала если не связную мелодию, то какие-то обрывки её.

Ваня восторженно посмотрел на меня:

— Во сне понял, как мелодию выдуть!

И он снова заиграл. Я поморщилась. Музыка, хоть и более-менее связная, мне не нравилась.

— Ты помнишь, батюшка просил не репетировать, пока служба не окончилась?

Иван отнял трубку от губ. Глаза у него были собачьи — карие, внимательные, грустные.

— Да кто там услышит-то, — неуверенно произнес он, а потом добавил, — там, знаешь, как дует, на улице? Ураган прям.

— Да, я видела. Чай будешь? Поставлю.

— Да не, — он осторожно провел пальцами по дудке, будто отвечал ей, а не мне.

Я закатила глаза и установила на печурке железную кружку — согреть кипятку. Ваня снова заиграл.

Мигнул свет. Раз и еще. А потом стало темно.

— Эх, опять пробки полетели, — вздохнул Иван и зашуршал чем-то в карманах. Я ощупью нашла на столе спички и небольшую, вставленную в реторту, свечу. Огонёк затрепетал. По потолку поползли причудливые тени.

Где-то в шкафу звякнула геологова посуда, потом стало тихо.

— Надо же, — почему-то шепотом сказал Ваня, — я и не знал, что здесь такая тишина. Негромко затрещал фитиль свечи, Иван припал к своей дудке.

Я села над быстро остывающей печкой и стала переобуваться. Без электричества в подвале становилось невыносимо холодно уже минут через десять, о работе на сегодня можно было забыть. И почему-то было обидно, что Ваня так увлечен своей музыкой…

Пламя свечи задрожало, заметались тени на гладкой бетонной стене за моим столом. Я глянула мельком через плечо — что там такое? Что-то будто шевельнулось в полутемном углу. Не завязав ботинок, привстала, подняла свечу. От пола вверх по стене расходилась сеть быстро темнеющих трещинок. Сквозь них сочилась вода. Свет дрогнул.

По полу будто судорога прошла. А Иван играл. Теперь мелодия оформилась окончательно, и мне показалось, я её где-то слышала раньше. Я мало что смыслю в музыкальных инструментах, но мне кажется, такую музыку нельзя было извлечь из неказистой дудочки. Пол, своды и стены дрожали все сильней. Я вскочила — на одной ноге тапок, на другой — ботинок, схватила Ивану за руку. Вспомнился черный лаз в комнате с окном. И оттуда, из чернильной пустоты, что-то лезло, сдвинув мою дощечку. Видение это было таким ясным, словно я действительно могла видеть сквозь стены.

— Да перестань ты уже! Прекрати!

Лицо Ивана было совершенно белым в неверном свете свечи, глаза окаменели, подернулись мутной пленкой. Он играл и играл. Я беспомощно оглянулась — бежать темным коридором мимо страшной комнаты? Остаться здесь, с этими ужасными звуками? По стенам каморки расползались трещины. Здание содрогнулось от самых своих корней до огромного ангела на шпиле. Вторя музыке, раздался вой и низкий гул. Шел он со всех сторон из-под земли, воздух уплотнился и завибрировал.

— Ваня, Ванечка! — в нарастающем грохоте я трясла его за руки, пытаясь оторвать проклятую дудку. Но она будто срослась с его лицом, черной змеей впиваясь в посиневшие губы. Я потащила его на выход, уже молча, сжав зубы. Прямо над моим ухом раздался хохот и стук копыт. Стены, дрожа, расплывались в сыром мареве. Сквозь них я видела плотно слежавшуюся землю, мерзлую, окаменевшую перед лицом зимы. Она наполнялась темной водой, тяжелея, раздаваясь под напором. И по самые макушки скрытые, двигались сквозь земляной покров и воду слепые всадники, небрежно разбрасывая копытами смерзшиеся комья. Со всех сторон острова пробивались они к церквушке, привлеченные звуком? Поднятые какой-то иной силой? Я не знаю. Наваждение мелькнуло и погасло, я дернула Ивана изо всех сил, он вздрогнул и шагнул за мной к выходу. Длинным коридорчиком предстояло нам добраться до ступеней, что вели наружу, в сонный дворик за церковью. В этот момент где-то далеко наверху раздался страшный грохот и будто крик сотен голосов, заглушенный землей. Там, снаружи, что-то прогрохотало по куполу и тяжело грянулось оземь.

Мы шагнули в темноту. Огонек свечи дрожал, бросая нам под ноги резкие тени. Иван уже не играл, но мелодия не думала прекращаться. Или мне это только казалось? Пол все трясся. Доски под нашими ногами чавкали в быстро поднимающемся иле. Стоило на миг остановиться, и живот мой скрутило судорогой. Так бывает, когда мчится вниз карусель…

— Господи, да она же…— я не успела договорить, Иван споткнулся и встал на колени. Я обернулась, чтобы поднять его и остолбенела — они были здесь. Поднимаясь от пола, выступая из стен, грозные тени на фоне догорающей вдалеке свечи. Под их копытами сверкали брызги. Им было тесно в черном подвале, они толкались, перетекая друг в друга, извиваясь подобно клубку змей. Склизкий шорох и стук копыт неслись со всех сторон. Я упала перед Иваном, обхватила его, чувствуя, как горячо потекло по ногам. Что-то холодное коснулось моего лба, как будто снежинка.

— Прости меня, — прошептал Ваня. Свеча догорела.

Вместе с тьмой опустилась тишина.

Мы стояли друг перед дружкой на коленях, в темноте, погребенные под сумрачными сводами, гранитными плитами, ногами прихожан, пыльными ликами икон, вычурными колоннами, тяжелым куполом и глухим, без единого просвета, небом, что, набухнув водой, опускалось все ниже, ниже…

Застучало по ступеням. Кто-то шел к нам с улицы, громыхая ключами.

— Живые что ль? Ребятки?

Я встрепенулась, встала, потянула Ивана вверх. Он как-то деревянно поднялся, будто пьяный. Скрипнула дверь, на ступенях показался батюшка с керосиновой лампой в дрожащей руке.

— Фух, слава Богу, все в порядке, — заговорил он быстро, торопливо озирая что-то за нашими спинами. Молча, не отпуская иванова рукава, я двинулась к выходу. Прочь, прочь отсюда. Батюшка вытер лицо, вдохнул поглубже. Бежал он, что ли? Так запыхался…

Мы выбрались во дворик, и уже тут меня прорвало. Я хохотала, глядя на осколки каменного ангела. Ветер нес по воздуху сор и ветки. Иван молча смотрел. Глаза его были уже вполне человеческие, живые, в них застыл ужас.

Батюшка взял меня под локоть, повел в сторожку:

— Давай-ка, голубушка, чаю надо. Горячего. Лица на тебе нет, — неприятно холодила руку его мокрая насквозь ряса. И этот холод отрезвил меня, успокоил. Всхлипывая и икая, я пошагала за батюшкой, Ваня — следом.

В сторожке было жарко натоплено. Сторожиха сидела в темной рубахе и платке по самые глаза. Пока она отпаивала нас с Иваном, батюшка принес длинную юбку и мой ботинок: «На-ка вот, переоденься. Да и переобуйся». Иван сидел истуканом, не морщась глотая кипяток. Дудку свою он где-то обронил.

Не дожидаясь расспросов (а что было спрашивать? откуда всадники?), отец Игорь затараторил:

— Ветрище-то какой! — и, не дождавшись реакции, продолжил:

— Ангела жалко. Войну пережил, а такую напасть — нет.

Он тяжко вздохнул и вышел вон. Сторожиха, будто только и ждала его ухода, заговорила быстро-быстро, будто самой себе:

— Жалко вас, детишек, совсем молодые еще.

Кое-как нацепив узкую юбку поверх джинсов, я пододвинулась ближе, а она продолжила, довольная, что слушают:

— Я ведь и говорю — тут пока институт был, такой дряни под полы закопали, ужасть! Геологи всякого понапривозили, а куда девать? Вот и закапывали. Нельзя в том подвале долго-то! — она назидательно подняла палец, — тяжелые металлы! Последнее явно говорила с чужих чьих-то слов и гордилась этим своим знанием.

Я кивнула.

— Спасибо за чай, мы пойдем.

Старуха пожевала губами, вздохнула.

— Да и раньше, тут, говорят, всякое творилось… Церковь не зря построили, вроде как охрана.

Так и подмывало ответить, мол, не работает ваша охрана ни черта. Но просто поблагодарила за чай: бабке тут сидеть еще до конца дней, а нам пора. Дома ждал душ и горячий чай.

— Пойдем, Ваня.

Он встал, все такой же заторможенный и молчаливый, и мы выбрались в узкий Т-в переулок. Здесь до сих пор сохранилась старая мостовая, Иван спотыкался о камни и вдруг тихонько заплакал. Мы остановились.

— Ну что ты, Ваня? Все же позади.

Я обняла его, взяла за руку. Холодная твердая ладонь камнем легла в мою. Где-то далеко впереди сквозь шум ветра и дождя послышался перестук копыт. Ваня высвободился из моих объятий, отступил на шаг и достал из-за пазухи дудку.

Лицо его исказилось мукой, карие глаза будто выцвели, он силился что-то сказать. И когда наконец сумел разлепить губы, слово было:

— Беги.

Я схватила его за руки, потянула. Он грустно покачал головой, поднес к губам сверкнувший черным мундштук. Я кинулась к дверям сторожки — заперто. Заметалась по узкому переулку, слыша звуки уже как будто со всех сторон. Но где-то за пеленой дождя и ужаса был ярко освещенный С-й проспект, я видела. Спешили люди, проехала машина. Я бросилась туда. Позвать кого-нибудь, срочно! Силясь закричать, только зря разевала рот. Это было как во сне, когда хочешь завопить, а никак. Юбка, намокнув и отяжелев, полоскалась вокруг ног, спутывая шаги. Я споткнулась, грянулась на острые камни и, вставая, мельком глянула назад. Всадники входили в переулок со стороны Невы, поднимаясь из-под тротуара единой черной массой. Тоненькая Иванова фигурка преграждала им путь. И когда он заиграл, они обступили его со всех сторон, подобно клубам дыма. Повалил снег.

Когда наконец добежала до проспекта, из-за угла, словно там ждали, вышагнули мои приятели-музыканты, спеша на репетицию. Из истеричных выкриков они поняли, что дело плохо, и бросились к церкви. Я не смогла себя заставить вернуться.

Ивана не нашли.

Наутро город стал белым-белым.

Я много лет помнила эту историю смутно, как сон. Она постепенно гасла в прошлом, казалась все менее реальной. Да и сейчас не вполне я уверена, все ли было именно так? Были ли всадники в подвале? Вряд ли, скорее, мне это привиделось. Им там было бы просто негде развернуться, да и церковь все-таки, святая земля, откуда там быть такой нечисти. Но Ивана, стоящего в кругу с черной дудочкой у лица, я не могу забыть.

Я избегаю Васильевского Острова, не люблю сырости и первого снега.

Про захоронения в подвале сторожиха не врала — после осенней истории я всю зиму провалялась по больницам, и врачи вынесли диагноз «поражение щитовидной железы солями тяжелых металлов». Всё спрашивали, на каком вредном производстве успела поработать, невольно косясь на мою раннюю седину.

Пару месяцев назад мне пришлось проходить мимо старой церкви. На фоне вылизанного города она выглядит ужасно: купол обшарпан, новый ангел лежит по дворе, прислоненный к забору, сеть морщин покрывает все здание. Я слышала, что реставрация здесь была, не один даже год велась. Но не помогает. Что-то неуклонно подтачивает эти мощные древние стены.

Из нашей компании Ивана больше никто не видел. Но стоит мне поздней осенью выйти на набережную, сквозь дождь и ветер я слышу ту музыку.

Так что пойми меня правильно. Мы обязательно пойдем с тобой гулять, когда зима окончательно обоснуется в городе, и он заполнится привычными звуками, а не заунывным плачем и мольбой черной дудки. А пока мне лучше побыть дома.

Примечания

*Поталь — тонкие листочки фальшивого золота, изготавливаются из сплава меди и цинка, употребляются для нанесения позолоты.

*Скворцова-Степанова — лечебница для душевнобольных недалеко от станции Удельная.

_