Охота

Низкая хмарь затянула всё небо и неторопливо ползла над тусклыми холмами и темными полями. Деревья царапали холодный воздух обнаженными ветвями, будто пытались нащупать пропавшее тепло. Ночь собиралась уходить и обещала пасмурный, но тихий день. Отличный день для охоты.

Оливер затянул поплотнее пояс и осторожно вывел кобылу через заднюю калитку. Ружье было спрятано в седельную сумку и не бросалось в глаза, хотя в такую несусветную рань даже любопытная фрау Гофман должна еще спать. На всякий случай бросил взгляд, не торчит ли соседка за забором. Хорошо, что Гофманиха псов не держит, зато справа у Фишеров есть собака. Ха! Собака! Жирный Вальди давно прикормлен и только повизгивает, барабаня хвостом и выпрашивая подачку. Но сейчас Вальди беззаботно дрых где-то под крыльцом, как порося в соломе.

Оливер прислушался — нет, нигде ни души. Хмыкнул над глупыми страхами и неторопливо направил Рыжку по меже к лесу. Ему просто нужно в… Скажем, к кузнецу в Нойкирхе и обратно. Или… Или не всё ли равно? Потом придумает, что сказать односельчанам, если будут приставать…

Оливер пригнулся к шее лошади, въезжая в лес. Ветки шуршали по одежде и робко дергали, бросали за шиворот щекотливые кусочки коры, шептали: «Вернис-с-сь...»

Лошадь встряхнула гривой и поддала крупом, вылезая на старую дорогу. Некованные копыта глухо и ритмично застучали по утоптанной земле. К рассвету он свернет по распадку налево, и останется еще приличный кусок бездорожья до поляны у мельничного ручья.

Всё сложилось очень удачно: егерь увез захворавшую жену в город, а старый барон нос из замка не кажет — никто уже и не помнит, когда его видели напослед на людях. Вон, даже гончих распродал. Гремевшая на весь Шварцвальд охота кончилась, умерла вместе с… Нет, сын барона просто исчез. Убежал от деспота-отца и с концами. Главное, не думать, не ковырять старое и всеми забытое. Оливера-то никто никогда не подозревал, он же был лучшим другом Генриха.

К сожалению, вся знаменитая охота стала никому не нужна. Только он единственный и поддерживает бывалую славу, вековую традицию загонной охоты у Цвикау. Но никому об этом не скажет, пока он еще в своем уме. И не будет добывать трофейного рогача — не бароны, чай, и хвастаться трофеями ему ни к чему. Возьмет годовичка или ланку. Рогов у них, можно сказать, и нет, а мясо нежное и тащить легче. Выпотрошенную и разделанную тушу Рыжка вполне увезет за один раз. А рога… Зачем ему рога? Каминного зала в его доме нет и графьёв-баронов в друзьях уже нет, хвалиться не перед кем. Оливер одернул сам себя, испугавшись, что мысли так некстати опять повернули в ненужном направлении, и выслал кобылу рысью. Ехать далеко — у деревни охотиться он не будет, не надо людей дразнить. Одинокий выстрел в охотничий сезон вряд ли привлечет внимание, но стрелять всё же надо подальше от замка.

Он торопился — на облюбованную полянку надо прийти раньше стада. Егерь по многолетней привычке продолжал кормить зверей и старательно чистил прикормочные места, которые удобно простреливались с укрытых охотничьих вышек. Однако сами поседы не обновлялись и давно обветшали. Барону охота опротивела и даже гостей всех отвадил.В прошлом же месяце, воспользовавшись оказией, Оливер укрепил опоры вышки и прикрыл прогнивший кусок пола старой, но еще крепкой доской. Егерь как раз был в очередной отлучке — отвозил последних собак из стаи старого барона.

Понемногу разодневалось. Сумрачный день вязко тянулся, как бесконечные сумерки. Солнце не было видно сквозь густые неподвижные облака, которые днем выглядели еще неприветливее и печальнее. Копыта мягко ступали по опавшей листве. Лес как будто ждал чего-то, притих и как бы пригнулся под тяжелым небом. Оливер передернул плечами, отгоняя назойливый ледяной ветерок, и привязал кобылу на длинную вожжу в овраге, где еще осталась кое-какая трава. Взял ружье, торбу с обедом и закинул на плечо полупустой мешок с зерном — приманкой для оленей. Еще раз проверил ветер и, аккуратно ступая, дошел к кормовой поляне. Прислушался. Ветерок шуршал в голых кронах, потрескивали стволы, где-то далеко вскрикнула сойка. Все спокойно. Досыпал зерно в пустые ясли и залез на вышку. Обстоятельно и бесшумно разложил вещи, зарядил ружье и приготовился ждать.

Олени должны заявиться. Возможно, не сразу, может, он тут проторчит полдня или даже до вечера. Не страшно, у него с собой есть и что закусить, и что выпить. Алкоголь он не берет, хватило одного раза. Он не идиот, чтобы повторять собственные глупости. Крепкий чай с медом — самое хорошее питьё.

Оливер глотнул из бутылки. На самом деле пить не хотелось, да и есть пока не особо хочется. Еле ползущий день навевал унылые мысли. Тихо в лесу, непривычно: кормушка полная зря стоит, ни заяц не прилез проверить, ни кабаны не прибежали. Хотя натоптано и катышков натрушено по всей поляне. Видно, что звери часто сюда ходят, следы свежие и много.

Но что ж время-то так тянется. Странно, как вымерло всё. Волей-неволей вспоминались дурные суеверия. В детстве бабушка его каждую осень пугала, что до первого снега нельзя в лес ходить. Как она говорила? Осень спрятала зелень, стерла из памяти стрекотание кузнечиков и мелькание пестрых бабочек. Прогнала поющих птиц.Все лето и осень люди собирали дары леса — ягоды и грибы насушены, наварены варенья, запечатаны в крепкие бочонки соленья и всё сложено в кладовые. Тучные стада загнаны в теплый хлев. Жнецы давным-давно срезали налитые будущей жизнью колосья, обмолотили и сложили зерно в хранилища. Урожай из садов и огородов собран и сложен в закрома. Деревья сбросили листву и уснули. Все живое залезло в укрытия и замерло в ожидании. Будут ждать. Удастся ли пережить? Достаточен ли урожай? Хватит ли еды и тепла? Крепки ли засовы? Целую долгую, холодную и голодную зиму все живое будет жить за счет собранного урожая. Идет зима — время подведения итогов. Время ожидания смерти.

Когда все живое уже готово, когда в лесах есть самая жирная, откормленная дичь, тогда появляется Косарь, собирающий свой собственный урожай. Он выкашивает тех, у кого не будет сил дождаться весны и не будет сил заботиться о новом урожае. В последнюю бесснежную ночь осени выходит на жатву Жнец перелома, собирающий урожай живых душ.

Оливер спал. Сквозь сон что-то странное беспокоило его.

Голод. Жажда. Тоска? Нетерпение последних мгновений до… До чего? Не знает… Но рвется, тянется изо всех сил! К чему? Возвращается память… Ощущение, что это уже было — такое тянущее напряжение и чувство необходимости… Нужности. Кто он? Или он это она? Собственная суть казалась сейчас неважной. Всё это сейчас неважно. Вспыхнула радость: возвращаются чувства и понимание. Стремление становится осознанным. Но к чему стремиться? Куда это тянет, с такой силой, что, кажется, прорвется окружающая тьма или разорвется собственное «я»? Острые, кусающие обрывки памяти вывалились из небытия, накрыли оползнем, сковали страшной тяжестью и в то же время освободили, дали цель, осветили дорогу. Свет! Сильнее к свету!

Темная дымка курилась из забытых могил, текла из давно заросших оврагов и высохших болот. Вилась вокруг затихших деревьев, сплеталась невесомыми прядями, тяжелела от первого осеннего морозца. Впитывала в себя тяжесть осенних туч. Плотнела, густела, приобретала форму, и наконец неуверенно встала на еще мягкие ноги. Оставила первые следы. Схватила его за руку…

Оливер содрогнулся и уставился в дощатую стенку. Болезненные мурашки бегали в отлежанной руке. Надо же, заснул! На вышке, на охоте… и заснул! Осторожно приподнялся на колени и выглянул, растирая руку. Сколько же он проспал? Пасмурный день как будто застыл в неподвижном безвременьи. И, кажется, стало еще темнее — тучи опустились совсем низко и мчаться, задевая верхушки деревьев, а ветра так и нет. Вот же незадача! Были ли тут олени?

Оливер размял руку, сел поудобнее и насторожил слух. Кажется, кто-то идет. Среди ветвей шелохнулось и застыло нечто серо-коричневое. Вот раздвинулись деревца и прямо перед ним вышел, как выплыл на поляну могучий олень. И застыл, гордо измеряя свои владения хозяйским взглядом. Оливер пересчитал отростки. Ну надо же, какое счастье! Да за такие рога всё охотничье общество Шварцвальда друг друга поубивает. А ему-то такая добыча зачем? Хорошо, подождем ещё. Где же стадо?

Крупный бык склонил голову с громадными рогами, звучно втянул воздух, фыркнул, копнул землю и заревел. Оливер затаился. Из чащи отозвалось сразу несколько соперников и через четверть часа на поляне кипел поединок — вызов принял горячий шестилеток. Быки пыхтели, всхрюкивали и стонали, с костяным стуком сцеплялись рогами, пытаясь вытолкать соперника… Оливер злился, пытаясь выхватить цель среди леса. Дерущиеся олени постоянно лезли под выстрел, но стрелять рогача он не будет! Возни с ним потом. И мясо жесткое и вонючее. Ланку бы, сеголетка хотя бы… Стыдливые самочки держались недалеко, проскальзывали за деревьями, но ни одна не встала как надо. Между ветвями и за стволами на мгновение показывался то любопытный глаз, то мелькало ухо или светлая салфетка под хвостом, но слишком быстро, слишком нечётко.

Но вот матерый бык выгнал более слабого, а, может, просто менее опытного, шестилетка с поля боя, и, гордо закинув рога на спину, пробежался победной гарцующей рысью по поляне. На минуту замер, кося глазом на невидимых самок. Красуясь и закрепляя победу, взрыл рогами дерн, разбрасывая его на ближайшие кусты и себе на спину. И вальяжным шагом пошел прочь. Неясные силуэты его жён в густых порослях потянулись вслед. Кажется, сейчас уйдут все! Никто не подошел к кормушке, плевать они хотели на зерно! Оливер водил ружьем и не мог выбрать. Было отчаянно плохо видно. Но нет, надо решаться! Кажется, вон там приостановилась ланка… Оливер выстрелил наугад сквозь ветви. Попал! Животное подпрыгнуло, рванулось сквозь тонкие осинки и молодые елочки. Деревца замотали верхушками, как кнутами, и олень, с треском ломая деревца, тяжело рухнул за кустами.

Между стволов рвался и выл невесть откуда налетевший ветер. Потемнело. «Прямо и не день, а поздний вечер. Сейчас еще немного и буря начнется», — бормотал Оливер. Затолкал вещи в мешок и слез. Холодный воздух дохнул в лицо, дунул за воротник. И как это погода так испортилась? На небо было страшно смотреть: тучи сливались в чернущую клубящуюся массу, как будто над головой разверзлась бездна.

«Надеюсь, Рыжка не сорвалась от такого ветрюгана. Вот еще дождя не хватало», — Оливер полез боком в густые заросли, высматривая добычу. Вон свежесломанная березка и пролом в малиннике. Прикрываясь локтем от колючек, он вышел к упавшей оленихе и заледенел. Никакой это не олень! В кустах, неестественно подломив в сторону ноги, лежал человек. Вместо щеки кровавая дыра, лицо в крови и кровь продолжает толчками вытекать под голову. Там уже целая лужа… Генрих, нет!

Генрих открывал рот и хрипел, правая рука разгребла желтые листья и жухлую траву, и теперь пальцы безнадежно царапали голую землю.

— Ты… — задохнулся Оливер и упал на колени, деревянными руками пытаясь уложить Генриха поудобней. — Ты же умер, — прошептал.

Ноги давно похороненного друга были неестественно подвернуты, как тогда… Тогда, когда его неудачно выпущенная пуля перебила Генриху спину. Он же умер!

Но грудь раненого судорожно с раздирающим сердце бульканьем, вздымалась, а его рука всё скребла и скребла землю. И, казалось, сердце захлебывается в такт с этими звуками.

— Генрих! Ты же… Как?! Я же похоронил тебя?! — Оливер неуклюже выпрямил Генриху ноги и умирающего за теплую и живую руку. Генрих ответил на пожатие, а Оливер держал напрягающиеся пальцы друга обеими руками и не знал, что еще сказать, что сделать?

— Я не чувствую ног, — вдруг просипел Генрих. — Совсем не чувствую. Ты снова убил меня…

— Нет! — Оливер сорвался в рыдание. — Ты же… Я не хотел! Не хотел! Ты не должен здесь быть!

— Это ты не должен был убивать меня, — Генрих вдруг сел, вырвал руку и ткнул пальцем в грудь бывшему другу. — Ты опять пошел в лес! И опять убил меня!

— Ты же мёртв! — успел сказать Оливер, как вдруг одежда плотно обхватила его, пальцы почернели… И не пальцы это вовсе, а раздвоенные копыта! По рукам побежала шерсть… Оливер упал, забился, встал… Генрих уже стоял напротив и в руках у него было его ружье. Он подтолкнул дулом Оливера в бок.

— Беги, олень, беги! Охотники уже близко!

Голове было непривычно тяжело. Оливер прыгнул в сторону, налетел на деревце. Ломая его, упал, ударился чем-то, что отозвалось гулом в голове… Оглянулся… Он олень! Ужас стегнул его ледяной плеткой и он помчался. Путаясь в ногах, закинув голову до боли в шее, он несся сквозь чащу. Сзади трубили охотничьи рога. Приближался многоголосый собачий гон. Охота?! Какая охота?! Барон давно не охотится, а егерь уехал в город! Но лай гончих и колотушки загонщиков все громче, всё ближе. Яростнее! Он олень!

И Оливер мчался, удивляясь своей силе. Пока острая боль в боку не сбила его с галопа. Он присел и крутанулся на задних, скидывая повисшую в паху гончую. Ударил ее рогами. Собака завизжала, откатилась. Другая тут же прыгнула, целясь ему в горло. Его окружила вся стая. Оливер махнул головой, разгоняя собак, и тут огонь взорвался в его груди. Передние ноги подломились. Он упал.

Черное небо кружилось и кружилось. Деревья с гулом росли и смыкались над ним.

Подошёл охотник. Окрикивая собак, пнул его ногой.

— Отличный выстрел, Генрих! Прямо под лопатку!

Оливер поднял голову, но не увидел лица человека. Тьма спустилась с небес и окутала его холодом…

*

Низкое небо хмурилось над тусклыми холмами и полями. Деревья сонно шевелили голыми ветвями, будто пытались укутаться в низкие облака. Влажная осенняя ночь медленно растворялась в пасмурный, но тихий день. Отличный день для охоты.

Оливер убрал ружье в седельную сумку и вывел кобылу через заднюю калитку. В такую несусветную рань соседи еще спят. На всякий случай оглянулся по сторонам и прислушался — нет, нигде никого. На душе было странно тревожно и почему-то хотелось вернуться. Хмыкнул над глупыми страхами — он ждал этого дня так долго! И все так удачно сложилось! Он направил Рыжку по меже неспешной рысцой в лес. Если вдруг кто-то из соседей увидел его отъезд и будет потом любопытствовать, то он скажет… Что ему было нужно в… Да куда-нибудь! Какая разница! Потом придумает.

Наконец-то он едет на охоту!

_