Глава 16

Иного я и не ждал. Чертовщина бесцеремонно влезла в мою голову, деловито перетряхнув воспоминания, ценность которых была сомнительна, поскольку я все еще понятия не имел мои ли они. Было бы странно, не приметь она для своих игрищ то единственное, которое я твердо считал своим. Это теперь, заискивающая память виляла сучьим хвостом, на-гора выдавая секреты. Раньше она держалась иначе. Точно собака с костью, забавлялась с моим прошлым, не подпуская меня к нему ни на шаг. Дразнила снами, что наутро оставляли по себе лишь зыбкие, неотвратимо тающие в предрассветных сумерках образы да бессильную ярость. Лишить ее забавы казалось немыслимым, однако я упрямо пытался вырвать из ее когтей то, что по праву принадлежало мне. Пока однажды, в ответ на мои усилия, она не оскалилась одним единственным воспоминанием, которое навсегда отбило у меня охоту вернуть себе прошлое…

Я подходил к нему медленно, стараясь не напугать, но и без лишней осторожности, чтобы мое появление не стало неожиданностью. Неизменный сверток покоился на его острых в ссадинах коленках, выпиравших сквозь прорехи штанов. Положив головку на сверток и обхватив его тонкими перемазанными копотью ручонками, мальчишка не шевелился. С этой стороны мне были видны лишь его припорошенная снегом макушка с жесткими кустиками темных волос да торчащее ухо, черное от сажи. Край его разорванной шерстяной котты выбился из-под пояса и задрался, открывая всем ветрам впалый живот и выпирающие из-под грязной кожи ребра, такие тонюсенькие, что больше походили на рыбьи. Заморыш сидел неподвижно, не замечая ни меня, ни стужи вокруг, ни ледяной стыни мерзлого колодезного камня. Я смотрел на безмятежное серебрение снега, покрывающего тонкие запястья, и память услужливо рисовала мне застывшие глаза лавочника с нетающими в их лиловой мути снежинками. Чертовщина по-своему перекроила мое воспоминание. Оно и так-то не было подарочком вдруг раздобрившейся памяти, но даже в нем, заморыш у колодца всегда оказывался живым. Жалким, но — ЖИВЫМ. Именно это, в свое время, помогло мне удержаться, когда сука-память, вконец остервеневшая от моих настойчивых попыток лишить ее лакомого куска, рассталась с тем воспоминанием, которое лучше бы никогда не помнить. Именно за это, в самом начале ее паскудного откровения, я цеплялся, словно утопающий цепляется почерневшими от напряжения пальцами за кусок топляка. И вот теперь, я смотрел на неподвижное тельце перед собой и должен был чувствовать… что? Что!? Может быть, когда-то я и впрямь нуждался в поддержке, однако с тех пор много воды утекло. Я уже не тот сопляк, катающийся по полу кельи и умоляющий память забрать «подарок» обратно. Я научился с этим жить. Меня научили. Заморыш мертв? Что ж… ему и в самом деле давно бы пора уже сдохнуть. Носком сапога я ткнул мосластую коленку. Сверток упал на снег и откатился в сторону. Что теперь? У кого искать ответы? Хранили молчание снежные холмы. Безмолвствовали черные пепелища. Помалкивала уверенность, заманившая меня сюда надеждой эти самые ответы получить. Да и сверток, что валялся в снегу, откровенничать явно не собирался. Я перевел взгляд на заморыша… он смотрел на меня.

Вернее, устремил ко мне лицо, вместо которого у него была сплошная снежная масса: ноздреватая, посеревшая от копоти, с редкими вкраплениями какого-то сора. Плечи заморыша подрагивали, неестественно длинные для его куцых ладошек пальцы судорожно сжимались и разжимались. Я почему-то сразу понял, что он вот-вот заплачет, и как только это произойдет — слезы растопят снег на его лице. И словно в ответ на это осознание очнулась моя уверенность, которая тут же подсказала, что необходимо вернуть ему сверток прежде, чем это случится. Я послушно поискал глазами пропажу (как же быстро удалось объездить меня моей неожиданной гостье). Сверток застрял в снегу, шагах в пяти от меня. Странно, но поначалу мне показалось, будто он лежал гораздо ближе. Я присмотрелся. Сомнений не было — сверток продолжал катиться! Медленно, с натугой преодолевая снежное сопротивление, разметав по сторонам выбившиеся из-под холстины волосы. Сколько же чертовщине нужно еще дерьма, чтобы вынудить меня поскользнулся на шатких мостках реальности? Много, много больше, чем она мнит выудить из своих загашников. За недолгую, но весьма насыщенную жизнь я перевидал его достаточно — хватило, чтобы обрести необходимую устойчивость. И мне плевать, сам собой катится сверток, нет ли, если он поможет заткнуть готовому разреветься заморышу пасть — я достану его. Тем паче этого требовала моя уверенность, а я с некоторых пор стал удивительно покладистым в отношении нее.

Однако вернуть щенку его собственность оказалось не так-то просто. Всякий раз, как я пытался приблизиться к свертку, тот странным образом умудрялся сохранять меж нами неизменные «шагов пять». Это звучало нелепо, но он бегал от меня! «Чертов гостинец» не желал даваться в руки! Словно в той дурацкой сказке о сбежавшем от четы голодных стариков то ли калаче, то ли еще какой-то испеченной дряни. Чертовщина оказалась двужильной стервой — она продолжала глумиться. Шут, балаганный фигляр — вот кем для потехи она вырядила меня, но остановиться я уже не мог. И побежал, почти ощущая как первые жгучие капли буравят в снежной маске заморыша извилистые стежки. Сверток тоже прибавил. Безо всякого пиетета он задорно пёр прямиком по холмам, высоко подскакивая, тяжело бухаясь в снег, оставляя позади себя глубокую прерывистую борозду. И еще эта сволочь… хохотала! А, может, то был смех самой чертовщины, вальяжно раскинувшейся на лучших местах и покатывающейся над тем, как я прилежно сигаю вслед за свертком. Я стиснул зубы. Что ж, роль шута мне не внове. Вот только тем, кому повезло насладиться моей игрой, после этого пришлось сдохнуть.

Сверток хохотал неистово, взахлеб, глумливо взвизгивая всякий раз, когда ему удавалось увернуться, вытянув меня по пальцам заиндевевшими, жесткими как плеть волосами. Но как бы он ни вилял, сколько бы ни крутил — я неотступно следовал за ним. Отдавшись на волю уверенности, мне не было особой нужды напрягаться: она пришпоривала, она же и правила. Мне оставалось лишь покорно внимать ей. И бежать. Бежать, безошибочно повторяя каждый финт чертова свертка, каждый его выверт. Он уже не хохотал — выл. И в этом вое отчетливо слышались отчаянье и ужас. А позади меня нарастал совсем иной вой, и ничего кроме голодной злобы в нем не было — горлохово воинство спешило на выручку бесовскому свертку. Я преследовал — меня преследовали. Неподвижная доселе площадь пробуждалась, потревоженная нашей дьявольской чехардой. Краем глаза я замечал, как шевелятся холмы, как на чистом, белом то тут, то там появляются черные пятна, как они расползаются, растут, как нехотя расступается снег, возвращая то, что казалось погребено им навсегда. В последнее мгновение я перепрыгнул вырвавшуюся из-под сугроба почерневшую руку, пытавшуюся ухватить меня за ногу. Уклонился от обожженной сморщенной ступни, предательски выставленной из-под следующего холма. Перемахнул широкую, рассеченную от плеча к пояснице спину, медленно вздымающуюся над третьим — снег осыпался с нее подобно песку… Один за другим они вставали и шли, ковыляли, тащились, ползли ко мне со всех сторон. Они не спешили. Им незачем было спешить. Очень скоро на площади станет тесно от них. Так тесно, что мне придется остановиться. И остаться тут. Навсегда. Одним из безмятежно мерцающих под луною холмов. А сверток, сволочной сверток так близко! В отчаянном прыжке я рванулся вперед…

…Тупая боль скрутила живот, вытесняя дыхание. Что-то упало и, судя по глухому хлопку, разлетелось вдребезги. Я удержал равновесие, схватившись за край стола, непонятно как и откуда очутившегося под рукой, резко, сквозь зубы выдохнул то немногое, что еще оставалось в легких, и медленно, очень медленно втянул носом знакомую до боли вонь. Подогретая мешанина из «ароматов» пота и мочи подействовала не хуже нашатыря: из полумрака яснее проступила привычная обстановка берлоги лавочника. Вот уж не думал, что когда-нибудь режущее глаз амбре сроднится с понятием милого сердцу дома. Сон сгинул, но вой остался. Я потряс головой, окончательно приходя в себя.

Выл лавочник. Растрепанный, серый точно гигантская моль, он бился в косяк входной двери. Налетал на него всем телом, отшатывался, балансируя на негнущихся ногах, и кидался вновь. На рассохшемся дереве темнело пятно крови. Привлекая ненужное внимание, старый дурак спускал псу под хвост наше тихое, почти семейное счастье. От удара о столешницу немного саднил живот, однако мне пошел на пользу странный полусон-полуобморок: в тело вернулась легкость, порядком подзабытая за месяц «перевертыша». Спустя один удар сердца я уже был рядом с лавочником, без церемоний сгреб его за космы и отшвырнул от двери. Он упал на бок, но упорно продолжал «идти», елозя по утоптанному полу ногами, будто заведенная кукла ярмарочного чудодея. Выть он перестал. Могло статься, что поздно. Я прислушался. За дверью царила тишина, напоенная мушиным звоном. Если любопытные и были — предпочитали помалкивать и, судя по всему, не дышать. Я подождал — любопытство редко отличается выносливостью, конечно при условии, что оно не вызвано чисто профессиональным интересом. За дверью оставалось по-прежнему тихо — удача, к счастью, оказалась на редкость прилипчивой. Лавочник пару раз шаркнул ногой и затих на полу ворохом серой рвани. Что же так рассердило мою, некогда смирную куклу? Что заставило, вопреки всем правилам приличия для очарованных, отправиться пачкать кровью имущество хозяина? А я-то полагал свое заклятье образцовым… Заклятье! Я метнулся к дальнему углу, куда еще в первый день нашей совместной с лавочником жизни свалил весь лишний хлам, который мог помешать случись в доме заварушка. Из груды пыльных рогожных кулей, почерневших от гнили корзин, обломков скамей и прочей дряни я извлек свиток, скрепленный сургучной печатью. Он был теплым на ощупь и слабо трепетал в руке, точно живой. Я отнес его на стол. Как бы ни хотелось, надломив печать, разом покончить с неопределенностью — я медлил. Даже не обладая особой прозорливостью, нетрудно было догадаться: грядут перемены. И насколько разительными они будут, зависело лишь от новости, которую спешил сообщить мне мой бомли. А поскольку прозорливостью я все же обладал, она-то и подсказывала мне, что неплохо бы насладиться последними мгновениями покоя и размеренности. Впрочем, пытаться удержать уходящее — гиблое дело. Сургуч сухо треснул под моими пальцами.

«Наследницу трона нашли зарезанной в доме советника. Ты сработал не ту! Полуночники землю роют — святоши объявили Сеть. Гнызу, оба порта, северные и западные ворота накрыли. Тянут на восточные, южные пока свободны — бросай все, попытайся уйти через них. Впрочем, задница твоя. Лично я сваливаю. В корчму не суйся — меня не застанешь. С Отцами свяжусь после, а ты сам как сможешь. Черт бы тебя подрал, Лесс».