Глава 19

По крайней мере, девочка оказалась удачливее Рюго: голова осталась при ней, да и в личике не потеряла. Везение, не бог весть какое, но эдак в гроб ложиться краше. Свою же удачу я с ослиным упорством испытывал на прочность глупостью. Какого дьявола меня принесло сюда? Что мне за интерес до «кухни», в которой разделали толстяка и шлюху? И так ли уж важно кто кухарничал: дорвавшиеся до поживы братья, загадочный приятель Рюго в «обтерханном» плаще или некто третий? Угодить в это мясное рагу я желанием не горел. И, тем не менее, с ходу приняв неверное решение, я здесь. Ошибка за ошибкой. К черту! Привычно перевалить сразившее меня скудоумие на финальный реверанс перевертыша, благо есть на что. И самому валить отсюда к того же черта матери. Вот только дама, что указала дорогу, запомнила меня. При случае может и живописать. Надо бы заглянуть, как обещался, да сверх обещанного свернуть ей шею, чтобы помалкивала. Но что-то удержало меня, быть может, мало-помалу возвращавшийся рассудок. Смерть шлюхи — событие для большого города будничное. И дня не проходило, чтобы в веселых кварталах не подрезали какую-нибудь ночную пичугу: то сутенер, то грабитель, а то и просто перебравший вина клиент расстроенный своим утратившим стойкость «ратником». Магистрат по таким делам даже дознавателей не отряжал. Похоронная команда зарывала трупы за городскими стенами в грошовых ящиках. Еще чаще, когда могильщики индевели с похмелья, тела и вовсе по-тихому вывозились на берег и сбрасывались со старого причала в Леику. Что называется, концы в воду. Так что пусть себе полощет язык бабенка — всем наплевать. К тому же Сабелла была сиротой. Она родилась здесь — в Затуже. Ее родители — сиурги — одни из тех, что, бросив опостылевшую сень лесов, бежали в факторию. Они неплохо прижились тут, да так, что имели собственное жилье. Когда левобережье Леики захлестнуло восстание свободных сиургов, Сабелле шел восьмой год. После падения города, ее и еще нескольких сиургских детишек укрыла в подполе собственного дома чета сердобольных старичков, живших по соседству. Из-за узенького зарешеченного оконца Сабелла видела, как по раскисшей от крови земле деревянными крючьями таскали изрубленные тела родителей. Старичков не тронули, детей не нашли. Позже, когда в Затужу победоносно вступила армия Филиппа Сильного, ведомая герцогом Ла Вильи, старички не продешевили, выгодно сбыв детей разгулявшейся солдатне. Так что некому оплакивать «сиургское отродье» и хлопотать о правосудии. Может быть мне: наверное, единственному, кто знал историю Сабеллы? Только я не стану.

Обратный путь уже не был таким безмятежным. В городе в унисон с трепещущим от жара воздухом пульсировало напряжение. Я чувствовал его очень отчетливо — напряжение предстоящей охоты. Оно незримо витало повсюду. На улицы вернулись кордоны стражи. Пока что они не заступали дорогу прохожим, пропуская всех невозбранно, но глаза стражников уже приобрели нужную цепкость, как у охотничьих собак выглядывающих дичь. А полуночники уже не хватались за поясные мешки с кристаллами, прикидывая, сколько манны в них еще осталось, а вальяжно прогуливались, жмурясь точно коты, поигрывая едва заметными голубоватыми змейками молний на пальцах. Теперь в манне недостатка у них не будет: я чувствовал Сеть над собою. Она плавно покачивалась, точно настоящая, брошенная в волны рыбацкая сеть. Время от времени легкая дрожь пробегала по ней во все стороны — маги держали меж собой связь, координируя действия. Мне ничего не стоило перехватить послание, но в этом случае я бы выдал себя, район мгновенно оцепили и я очень скоро составил бы компанию Сабелле и Рюго. Сейчас город один в один напоминал прихлопнутый крышкой котел: разложен огонь, добавлены все потребные ингредиенты, еще немного и забурлит, заклокочет. Ринется наружу пар в оставленные специально для него узкие щели, хорошо охраняемые щели. И будет кипеть варево до тех пор, пока с паром не выдавит из котла то, ради чего его заварили. И я вдруг с кристальной ясностью осознал, что всё это и все они тут лишь для меня одного. Для меня — никто другой им не нужен. А не спешат они потому, что знают: я в городе. В котле. И мне из него не выбраться. Совсем как в давешнем бреду. По дурости ль, с умыслом Рюго набрел на того, кто воистину поверил в сказку о скаморах. Поверил и начал большую игру, для которой труп обычной шестерки не годился — нужен был козырь. И мне — материализованной сказочке с иммунитетом к меткам — отводилась именно эта роль. С той лишь разницей, что я все еще в колоде и попасть на раздачу не стремился. А куда я действительно стремился, так это на встречу с Отцами, которые уж конечно знали, как вытащить меня отсюда.

В квартале кожевников на меня налетел пацан. Едва взглянув, буркнул что-то и нырнул в переулок. Чертов заяц. Ну, хоть над кем-то не имела власти эта паскудная жара. Следующая улица оказалась наглухо забита телегой водовоза и опрокинутой тачкой. Среди разбросанных тюков собачились двое — надо понимать, сам хозяин расшвырянной клади и водовоз. Они орали, наскакивая друг на друга и размахивая руками. Разобрать кто из них кто не представлялось возможным: оба были голы по пояс, потны, и свирепые рожи их были одинаково красны от натуги. На меня, сунувшегося было перемахнуть затор, напустились оба.

— Куда прешь, холера!? Тебя еще тут… вертай оглобли взад!

— Вон переулком вали, не околеешь чать! Лезет он! Еще один выползень…

Я успокаивающе выставил обе ладони вперед и свернул в переулок. Однако вопреки чаянью он вывел меня вовсе не на соседнюю улицу, а в глухой двор. Сумрак здесь был менее густым, а вонь стояла несусветная. У крохотной помойной лужи посреди двора, вывалив малиновые языки, дремали псы. Меня они едва заметили. Редкие кособокие двери были захлопнуты. Привалившись спиной к одной из них, на корточках сидел нищий. Мое появление вызвало у него куда больший интерес, нежели у собак. Он поднялся и с трудом, подволакивая ногу, направился ко мне.

— Подай, добрый человек — гнусаво заканючил нищий, приблизившись и протягивая руку, — от добра черпнешь — стократ добром тебе воздастся.

— А мне б наперво воздалось, а уж потом я тебе черпнул бы — я взглянул на его ладонь: широкая, чистая. Мозолей на ней в самый раз для работенки непыльной. Ни кузнечного молота, ни рыбацкой сети, ни уж тем более возни в мусорных кучах сроду не видывала эта ладонь…

— Чего телитесь? — неожиданным басом спросил у кого-то «нищий», выглядывая поверх моего плеча. Голос его чудесным образом исцелился. Как и нога впрочем, потому что теперь он стоял уверено и прямо.

Я оглянулся. По переулку неторопливо подходили «хозяин тачки» и «водовоз». Нищий покопался под рванью, выудил скомканный мешок и швырнул к моим ногам. Мой выход. Я «испуганно» отпрянул. У нищего и одного из приспевших в руках тут же появились «воловьи языки» — тяжелые кинжалы с клинком шириной в ладонь у крестовины. Излюбленное оружие морской братии, незаменимое в сутолоке абордажной резни. Могло статься, из одного хорошо знакомого мне схрона. Уж не эта ли троица позабавилась с моим бомли?

— Не сучи копытами, мерин — нищий мотнул головой на мешок, — куль на башку, с нами пойдешь.

— У меня ничего нет — мой голос дрогнул в нужном месте.

— Напяливай или своей требухой самолично его набьешь.

Я поднял мешок «дрожащими» руками. Из всей троицы стоил внимания только этот нищий: по всему не новичок, шрамы на скуластом лице и жилистой, точно скрученной из веревок шее, взгляд цепкий настороженный, кинжал, словно продолжение руки. Парочка позади несущественна. Здоровяк, судя по сбитым костяшкам пальцев и смазанному набок носу, больше привык доверять кулакам и мирился с оружием лишь как с частью образа — кинжал держал, точно репу за ботву. Второй же чересчур самоуверен, если позволил себе расслабиться до того, что даже нож не вытащил. Похоже для него я попросту еще одна запуганная «овца» под стрижку и разделку. Я нахлобучил мешок на голову. В носу тотчас засвербело от вездесущей пыли и застарелого запаха крови. Дерюга оказалась плотной, сумрак двора сменился непроницаемой тьмой.

— От и ладно — нищий, похоже, расслабился. — Янка, где ты там есть? Сыпь сюда, отворяй.

Справа прошелестело шлепанье босых ног, детских ног. Взвизгнул пес. Что-то едва слышно лязгнуло, так же тихо и протяжно, словно украдкой вздохнув, отворилось. Мне оставалось лишь слушать. Магия могла бы помочь, жаль использовать ее под Сетью, не растревожив паучий выводок «его святейшества», не получится. Что ж, перебьемся. На беду этой троицы, для того что я собирался сделать ни заклинания, ни глаза мне не нужны.

— Топай — нищий хлопнул меня по плечу.

Нет, ни черта он обо мне не знает, раз подошел так близко и так скоро успокоился. Я сделал пару «нетвердых» шагов в сторону.

— Куда наладился!? Вперед двигай! — нищий ухватил меня за шиворот и рванул обратно. Последний гостинец Рюго жалобно затрещал под его рукой. В спину мне гулко ударил пудовый кулак здоровяка, заставив пошатнуться и на мгновение сбив дыхание.

— Легче — безучастно заметили справа. — С копыт его свалишь — на собственном горбу попрешь.

Теплая компания, все трое рядом. Я закрыл глаза…

…благо здесь, в Утробе, от них не было никакого проку: непроницаемая тьма морочила фантомами почище бродячего мага, что еще вчера развлекал нас в Главном зале. Перед инициацией Отцы подарили нам самый настоящий праздник. На миг я даже поверил, что кто-то мог посетить Тар-Карадж и после невозбранно покинуть его. Жаль длилось это недолго. Лишь до тех пор, пока движения «залетного чародея» — дерганные, будто его припекало снизу — с головой не выдали в нем наставника Хонеша. Он творил удивительные, невероятные по красоте иллюзии, но главной иллюзией в тот вечер были упоительные ощущения свободы и семьи. Сыновьям впервые позволили общаться друг с другом: ни Пасть, ни другое изощренное наказание за это не грозили. И видит бог, мы общались. Преодолев иссушающий глотки страх наказания, мы не могли остановиться. Пять лет одиночества показались несравнимо короче одного единственного вечера. А спустя день нас уже оставляли в Утробе подвое, и выйти из нее мог только один… или никто — как повезет. Здесь, в кромешной темноте двимеритовой пещеры, чьи своды гасили любую магию, беспомощнее глаз были лишь заклинания. Я плавно перенес вес тела на правую ногу и замер. Камень леденил голые ступни. Холод все увереннее ощупывал нагое тело, пытаясь выискать слабое место. Я выровнял дыхание, чтобы помешать стыни заполнить меня изнутри. Глаза я держал закрытыми — эта тьма была мне знакома, она не мешала, не строила козней. Кинжал я держал отведенным в сторону: смазанный ядом клинок — дерьмовый сосед. С тех пор как затихли шаги Отцов, тишина не баловала разнообразием звуков: где-то капала вода, да едва слышно ворочалась меж двимеритовых теснин подземная река. Ее отдаленный рокот казался мне смутно знакомым. Вернее не сам рокот, а те мгновения, когда он утрачивал басовитость и вдруг обретал заунывный гул увязшего в отдушине ветра или… метели, наметающей сугробы вокруг… каменного колодца… Тихий, почти неуловимый шорох справа, вернул меня в Утробу. Я повернулся на шум и пригнулся к полу. Сегодня моя память впервые дала слабину — осталось лишь немного надавить. Но для начала я должен выжить…

…Я стащил мешок с головы. Все было кончено. Двое отошли легко. Они лежали на спинах недвижно, раскинувшись точно морские звезды, выброшенные штормом на берег. Только «нищий» нашел в себе силы отползти в сторону и все еще слабо царапал иссохшую землю окровавленными пальцами, но скоро затих и он. Протяжный всхлип заставил меня поднять глаза. В приоткрытую дверь торчала кудлатая голова пацаненка. Того самого, что столкнулся со мной в квартале кожевников. Его глазенки влажно блестели, по щекам к острому подбородку протянулись тонкие грязные тропки. Я улыбнулся и успокаивающе подмигнул ему. Он юркнул за дверь за миг до того, как в нее на добрую ладонь вошел кинжал. «Воловий язык» не приспособлен для метания — это спасло волчонку жизнь. Я подошел к «нищему» и носком сапога перевернул его на спину. Массивный золотой амулет, в форме змеи свитой в четыре кольца, смотрелся нелепо посреди живописной рвани. Стало быть, не врал дружок Сабеллы, мир праху его. Шустрый гаденыш уже, верно, на полпути к приятелям упокоенной троицы. Компания скорбящей «родни» долго ждать себя не заставит и, само собой, постарается достать обидчика. Однако все это будет неважно, потому что очень скоро мудрые Отцы сообщат мне, как именно я выберусь из этого дерьма. И чем скорее, тем лучше.

Дома меня ждал терпеливый труп лавочника и нетерпеливый, пульсирующий голубым светом камень связи с Тар-Караджем. Однако бросаться к камню тут же, я не стал: лицо мужчине должно сохранять вне зависимости от интенсивности накала собственного же зада. Я тщательно проверил защитную руну у парадного, как если бы еще на пороге черного входа не понял, что она не тронута. Запалил трут, неторопливо и значительно рассадил янтарные лепестки на свечи. Можно было приготовить ужин и отметить скорое отбытие из помойной дыры, именуемой Затужью, если бы не откровенный душок: лавочник оказался не таким уж терпеливым. Когда же, наконец, чувство собственного достоинства удовлетворилось твердостью моей воли, я накрыл камень ладонью. Свет тотчас опал, но уже в следующий миг полыхнул с такой силой и яростью, что на мгновение поглотил руку, сделав ее невидимой. Затем он рассыпался сонмом светляков и истаял, а подле меня остался стоять Отец Олаф. Фантом был так себе — то и дело терял внятность, смазывался — однако возможность магии под Сетью обнадеживала. Из-за подобного «визита» сюда в любой момент могли нагрянуть присные «его святейшества», тем не менее, мирное любопытство, с какими Олаф оглядывал мое временное обиталище, вселяло надежду во всесилие Тар-Караджа.

— Отец — я сдержанно поклонился.

Олаф едва заметно кивнул в ответ. С нашей последней встречи он почти не изменился: морщин на высоком лбу стало побольше, да черты узкого костистого лица поострее. Выше меня чуть ли не в полторы головы, невероятно плечистый он все еще смотрелся весьма и весьма внушительно. Руки по своему обыкновению он прятал в рукава рясы. Я глядел на него снизу вверх и вновь чувствовал себя ребенком. О чем молчал Отец, я не знал, зато прекрасно понимал, о чем молчу я: за десять лет Олаф ни разу не представал передо мной в роли связного. Не к его сану неотрывно торчать у камня, дожидаясь отклика — эта обязанность младших. Почему же старший Отец? Почему именно Олаф?

Там, в Тар-Карадже, в первые годы он был единственным кто приходил ко мне не за тем, за чем едва ли не каждую ночь заявлялись в мою келью некоторые Отцы. Я плохо понимал, что со мной делали, и всякий раз после, долго не мог избавиться от чувства неясной вины и скверны, которую не удавалось ни смыть водой из ведра у стены, ни отскрести деревянным скребком, что валялся с ним рядом. Олаф же приходил просто говорить со мной. Иногда он заставлял меня кричать: точно так же, как если бы я был с другими Отцами. Только в отличие от них, Олаф ничего такого со мной не делал. По мере моего взросления визиты Отцов становились все реже, а потом и вовсе прекратились. С Олафом же мы стали видеться чаще. Все, что я мог узнать о мире за стенами Тар-Караджа, я узнавал от него. Наши частые встречи не были тайной: иной раз я замечал на лицах Отцов приторные ухмылки — они видели то, что хотели видеть…

— Ты заставляешь себя ждать, мой мальчик — Олаф отошел от комода. С камнем его связывала тонкая извивающаяся голубая нить, навроде пуповины. Приметив труп, он остановился и поморщился.

Нашарив в полу стальное кольцо, я потянул за него, отверзая черный зев подпола. Без церемоний пройдя прямиком сквозь фантом Отца, я подошел к столу и, ухватив лавочника за ногу, оттащил к люку. Когда труп, прощально взмахнув руками, канул во тьме, я плотно захлопнул крышку, для верности притопнув ее ногой. Олаф удовлетворенно кивнул.

— Ты наделал много шуму, мой мальчик. Совет огорчен твоим промахом. Надеюсь, ты сам понимаешь всю серьезность, а главное непредсказуемость последствий своей ошибки? На твоих руках королевская кровь, кровь наследницы.

— Со всем уважением к Совету, Отец, кровь шлюхи. Моей целью была дочь советника, я всего лишь исполнил заказ.

— Ошибаешься, мой мальчик — С виду Олаф был безупречно спокоен, но я видел, как играли желваки на его скулах, как четче проступали морщины вкруг сжимаемых в полоску губ, — ты исполнил не ту. Пошел на поводу у бомли, совершенно позабыв, что доверие имеет много имен и, к сожалению, одно из них — глупость. Тебе надлежало проверить заказ, лично убедиться в истинности цели. Ты этого не сделал. Чужой промысел вел тебя. Кто и как — нам еще предстоит выяснить, а вот что теперь делать с тобой?

— Может многомудрый Совет просто вытащит меня отсюда?

— Все не так просто, мой мальчик, все не так просто. Город забран Сетью пятого порядка — мера беспрецедентная. Во всяком случае, на моей памяти такого не было ни разу.

— Но вы здесь.

— Это верно. Однако магия извне — не одно и то же, что магия под Сетью. Даже если бы у нас достало сил открыть переход за пределы города — это выдало бы нас, а мне ли тебе объяснять, почему это неприемлемо для Совета?

— И что делать мне? Прятаться как зайцу, пока все не уляжется?

Олаф молчал. И с каждым мигом его красноречивого молчания я все яснее понимал, каков будет ответ. Наконец Олаф заговорил.

— Ты не сможешь прятаться вечно, мой мальчик. По твою душу лучшие чародеи Полуночной Зари и церкви Новой веры, худшие, кстати, тоже. Многие прибыли в Затужу еще до исполнения тобой заказа. Все без исключения храмы городов левобережья прислали своих магов и резервы Великих кристаллов. Суета вполне объяснимая: король Филипп недавно покинул столицу, задавшись целью навестить младшего брата — герцога Ла Вильи. Воссоединение братьев собирались обставить с большой помпой. Дочери короля пребывали в Затуже с самой весны инкогнито, как это уже случалось и раньше: старинная вражда племянниц не касается. Тот, кто начал игру, был неплохо осведомлен о намерениях короля и, конечно же, знал, что наследницы в городе. Филипп не особенно жалует магию и пробудет в дороге самое малое неделю. Впрочем, когда до него дойдет весть о смерти дочери, кто сможет поручиться о точных сроках? Так или иначе, но еще до прибытия Филиппа герцог перероет весь город от вельможных дворцов до самых глухих отнорков нижних трущоб. Ведь кровь наследницы так же и на его совести, и лучше бы ему найти убийцу до прибытия брата. Все силы брошены на твою поимку. Тебе придется ужом виться, чтобы выскользнув из одной западни не угодить в другую. А скоро их станет столько, что и тебе уйти будет не под силу.

— Я смогу…

Олаф вскинул руку, прерывая меня.

— Есть еще кое-что: Совет испытывает сильное беспокойство, что в дело вступила третья сила.

— Орден Грифона? Храмовников не видели сотни лет, да и само их существование… разумно ли Совету верить в сказки?

— Мы ведь тоже сказка, мой мальчик — голос Олафа стал вдруг усталым, — очень долгая сказка. Достаточно долгая, чтобы превратиться из жуткой в жалкую. Тар-Карадж пережил собственную славу, теперь он — лишь тень былого величия. Время, когда скаморы были разящей рукой Судьбы мира, миновало. Подобно гулям мы пируем на трупах, давным-давно позабыв вкус настоящей крови. Ты прав, мой мальчик, об ордене Грифона никто не слышал вот уже сотни лет, но и кровь королей не проливалась нами столько же. И вот теперь, когда это свершилось, из прошлого вернулись они — убийцы убийц. Только сейчас Тар-Карадж слаб и жалок, чтобы осмелиться принять вызов. Поэтому никто не придет тебе на помощь. Никто не…

Олаф осекся и, чуть повернув голову, прислушался к чему-то у себя за спиной. Его лицо окаменело. Наконец он выпрямился.

— Совет не может допустить, чтобы в смерти наследницы открыто обвинили Тар-Карадж — голос его был ровным до казенного и сухим до перши в горле. — Тебе велено оставаться на месте до прихода исполнителей. Если во внешнем мире имеют место те, чья жизнь тебе небезразлична — сообщи, где искать их, и они ни в чем не будут нуждаться. Ты был хорошим сыном, но пришло время слиться с матерью Тьмой. И да будет твоя поступь в ее объятия неустрашима и легка.

— Так Совету угодно, чтобы я покинул мир?

Глупо задавать вопрос, ответ на который известен заранее, но все же я его задал. Зачем? Неужели в глубине души надеялся на то, что Совет изменит свое решение? К смерти меня готовили с детства. Я и в мире так долго терся с ней бок о бок, что перестал обращать на нее внимание. Для меня она — лишь еще один вариант одиночества, не больше. Какая, в сущности, разница, с какой стороны быть одиноким? Я прислушался к себе. Нет, я не боюсь Тьмы, и моя поступь «в ее объятия» и в самом деле могла бы быть «легка и неустрашима», но… что это у меня там, в потайном уголке? Неужто и впрямь надежда? Моя память готова была сдаться. Сегодня утром я отчетливо почувствовал это. И неважно, что послужило причиной ее слабости: добрый промысел или лошадиная доза «перевертыша» — нужно дать стерве шанс все исправить. Так или иначе, второй раз ей от меня не отвертеться. Но для этого я должен выжить, как тогда, в Утробе.

Олаф молчал и, похоже, те, кто незримо стояли за его спиной, тоже. Мой вопрос они, конечно же, проигнорировали. И правильно: иллюзии для живых, а со мной дело решенное. Теперь понятно, почему Олаф. Деликатность Совета трогала. Жаль смазывать концовку. Я выпрямился.

— Я нахожу волю Совета неприемлемой — мне показалось или Олаф чуть заметно кивнул? — Но оставаясь любящим сыном, спешу упредить Совет, что постараюсь устранить любого, кто будет послан за мной — еще один кивок, на этот раз явный. Губы Олафа тронула улыбка. Он вновь чуть повернул голову, прислушиваясь к чему-то. По мере того как он слушал, улыбка становилась все шире.

— Совет взывает к твоему благоразумию и напоминает о долге перед Тар-Караджем.

— Я не забыл о нем, жаль только, что Тар-Карадж не помнит долгов перед сыновьями. Я всего лишь собираюсь выжить и хочу, чтобы Совет, посылая за мной братьев, помнил об этом.

Лицо Олафа напряглось. Он что-то сказал мне беззвучно, одними губами. Я не успел разглядеть что именно.

— Беги! — крикнул он. Нить «пуповины», связывающая фантом с камнем, завибрировала, натянувшись струной, и лопнула. Олаф исчез.

Я схватил с комода камень и ринулся вверх по лестнице. Дверь парадного жалобно забряцала щеколдой под тяжелыми ударами. «Именем герцога!» Сухой треск вышибаемых дверей преследовал меня по пятам. Окно на крышу оказалось распахнутым. Под ним лицом вниз лежал труп стражника: сработала охранная руна. Нижний этаж наполнился грохотом сапог. Дивиться на нежданного гостя времени не было. Подхватив лежавший с ним рядом стилет, я вывалился в раскрытое окно. И поневоле замер. Сеть, ставшая видимой на почерневшем небе, колыхалась так низко над городом, что казалось ее можно достать рукой. Она струила с небес призрачный свет, окрашивая бесчисленные крыши зеленым. Но не цветом листвы или травы, а скорее болотным, тинным. Оттого было ощущение, будто ты на дне морском и черные провалы особенно широких улиц и дворов лишь усиливали его. Низкий басовитый гул прокатился над крышами. Сеть дернулась, словно живая. Дрожь пробежала по ней из края в край. Гул повторился. Сеть дернулась еще раз и вдруг налилась пунцовым. Охота началась.