Глава 21

…Ветер. Я чувствую его стылые пальцы у себя в волосах. Воет, словно все плакальщицы мира собрались посостязаться в скорбном ремесле. Мои глаза открыты, но перед взором пустота: угольно-черная, из края в край беспросветная, непроглядная. В ее антрацитовой глубине ворочается неясный рокот, словно далекие раскаты отошедшей грозы — отзвуки моих воспоминаний. Я хочу к ним, но что-то мешает. Это тепло, что вслед за ледяной пястью ветра опускается на мою голову… Такое крошечное, но когда оно рядом — вой ветра отступает, и мне чудится колыбельная. Я не могу уйти, пока оно здесь. Я беспомощен перед ним. Все, что мне остается — слушать…

— Глянь-ка туда, — голос слева. Хряский, точно скручивают веник, — а ну подь проверь, живой ли.

— Да кажись, снулый, — второй голос глухой, словно поверх рта втрое навёрнут рушник, — ребра наружу и хошь бы хны, а стынь так и сечет — верно мертвяк. Ну его к бесам, Шага, не терплю я деток снулых! Болтают, души у них докучливы, токмо коснись — привяжутся, до кровавых чертей умотают.

— Мало что ль за свою жисть ты им головенок поскручивал!? Испужался он! Ране надо было робеть. Поди хороводы вкруг тебя водят ужо, — смех такой, будто по сухостою ломится кто.

— Типун те на язык, трепло! Пока ими схрустнешь, они живые щё, трепыхаются под ногами, что рыбехи, а после я и не касаюсь. Ты глянь лучше, чой у него там на мослах? Сверток нето?

— Мож цацки успел из дому прихватить, а? Подь посмотри, ну. Чего рыло кривишь? Пусти, я сам тогда, баба!

Грузное «хруп, хруп» вплотную. Чужое касание ледяннее пятерни ветра.

— А. зараза! — удар отправляет меня в пустоту. На мгновение я сливаюсь с ней, но лишь на мгновение, затем меня принимает мягкое. Оно завладевает мной, обволакивает. Тепла я больше не чувствую, только холод, но и он милее мертвенной стужи чужого прикосновения. Самое время уходить, но я все еще здесь…

— Чего там, Шага?

— Ваше сраное сиятельство на руках поднесть!? Поди да сам глянь!

— Это чего же в тряпье? Башка!?

— Леденец, твою мать! Нет, верно говорил хромой, клятая деревня, пропащие души. Мы жреца потрошим, а он нам грехи отпущает. Служек вспарываем, а оне песни поют. Я одному требуху на шею намотал, так он меня, слышь, простил! Что ни хата, то подле кол налажен — верно тебе говорю, их тутошние бабы заместо мужиков пользовали! Выблядки вот с оторванными башками обымаются… Одно слово — ерытики. Слухай, Енек, дак мы, стал быть, богоугодное дело сладили, а?

— Ага, отправит те Кларий с белым голубком поцелуй в гузно. Нам деньгой плачено, Шага. Без нее родимой я б хромого и слухать не стал. И ты б не стал. И робятня наша не почесалась бы. А с деньгой споваднее: всё одно, кого резать. Жаль сверх зашибить не вышло. Вона Горыль — дурак дураком, а приметил, паскуда, что молчуны выблядков в обоз пакуют. Покамест мы селян свежевали, он тишком по дворам пацанов шукал да молчунам сводил. За серебро! Я уж его и так, и эдак крутил-совестил, мыслил, он зардеется аки маков цвет, поделится, куды там… слухал он со вниманием, чуть башка не оторвалась, так соглашался, опосля отослал меня нахер и вся недолга.

— От оно как… и тебя, сталбыть… А молчуны могли б и упредить, что за сучат монетой платют!

— Дак на то они и молчуны, чтоб помалкивать. Да и была б охота к ним с расспросами лезть. С души воротит от их бельм! Не зеница — желток в пережаренной яишне! Неспокойно мне, Шага. Тут один из них четверых положил. Враз! Я и приметить за ним не поспел, как!

— Что с того? Радуйся, что оне задарма режут — нам суетни меньше! У хромого-то глаз всегдашный, да и сам он, я так разумею, за набольшего у них. С ним и ведем! До молчунов нам дела нету.

— Оно так, но я вот о чем: мы-то им на кой сдались, Шага? Оне б эту деревеньку и без нас сладили…

— Сталбыть с нами споваднее. Да не думай пустого! Уплочено ж загодя, мошна ляжку так и жжет! И-эх, бабу бы теперь!

— Тебе со щелкой наискось что ль!? Вы ж всей оравой таскали какую-то. Чего ж еще?

— То-то и оно, что оравой! Повырезали всех баб вчистую — и старых, и малых, — а как поостыли-опомнились, так хошь друг друга насаживай! Выколупнули откель-то чахлую, так она и пятерых не потянула — померла. До меня черед так и не дошел! Мужики, кто побойче, остались блажить, а я свалил. Теперь-от промеж ног свербит…

— Так за чем дело стало — вертайся. Что холодновата — тебе не привыкать. С твоей-то рожей и живая, поди, лежит не дышит, от счастия этакого стынет!

— Ты за мою рожу не боись, ты вона за своей доглядывай! А приходовать снулых — грех это!

— Охолонь, праведник, шутю я! Ты глянь-ка сюда лучше. Мы тута языки полощем, а он промеж тем и не мертвяк вовсе, вона как на нас зенки таращит!

— Твоя правда — живехонек! Наварим, сталбыть, серебра-то! Глянь, так и зыркает! Тощой, волосья длинные… на девку сделан… влитой…

— В обоз сволочем бельмастым, пока не отчалили. Да и хромой с нами двоими потолковать желал перед уходом. Ну, чего обмер?

— Ты это, Енек, погодь чуток, я тут вот чего… попридержи-ка этого да пасть ему заткни хорошенько.

— Дак он и не орет вроде.

— Заорет… когда примусь…

…Я открыл глаза и выдохнул.

А память особо не церемонится, я гляжу. У нее прямо-таки необоримая страсть к мелочам. И этого в стерве не избыть. Теперь, когда она всерьез решила вернуться, следует запастись терпением. И немалым, полагаю, у нее достанет дерьма, чтобы обдать меня им с ног до головы, точно из ушата. Немного жаль, что нам пришлось пропустить розовую пору, когда помнится лишь хорошее, и разом перейти к будничной грязи. Словно супружеская чета, давно миновавшая елейный миг страсти, делим опостылевший быт, уживаемся, свыкаясь с общей вонью. По крайней мере, я вступил в эту связь, не теша себя иллюзиями: еще в первое свое откровение память честно назначила цену. И мне придется заплатить ее.

Вставать я не спешил — лежал, смакуя подзабытое за пару дней чувство безопасности. В Зловищах, как и во всей Затуже, впрочем, хватало мест, где с готовностью распахивали радушные объятия и саму душу в ответ на распахнутый кошель. С той лишь разницей, что объятия тут были погрязней, да душа погаже. Хотя в моем случае, как говаривал приснопамятный Рюго, привередничать — великий грех: с моим кошелем я не мог рассчитывать даже на казовую жалость. И совсем уж неожиданно на помощь его скудному содержимому пришла щедрость, какую я некогда явил хозяину этой выгребной ямы под дерзкой вывеской «У бога за пазухой». Скучные, ничем не примечательные заказы, где-то с полгода назад. Оба раза цели опрометчиво понадеялись на укрывающую способность Зловищей. Мне не составило особого труда разочаровать их… смертельно. В обоих случаях я провел тогда «у бога за пазухой» не дольше ночи, заплатив вперед за седмицу, и обратно денег не взял. На мое счастье владелец дыры, как выяснилось, обладал редким для Зловищей даром отличать долгосрочную выгоду от разовой поживы. И еще более редкой разумностью предпочитать первое последнему. Когда на исходе ночи я заявился в его корчму, он лишь мельком глянул в протянутый мной кошель и без слов проводил сюда.

Узкая, подозрительно смахивающая на стойло комнатка на нижнем этаже в самом дальнем углу корчмы. Вместо окна — отдушина шириной в ладонь под низким сплошь поросшим седой паутиной бревенчатым потолком. Сквозь отдушину в комнату тщетно пытаются протиснуться уличное пекло и смрад Зловищей. Впрочем, и своей вони «у бога за пазухой» довольно. Лениво колышется паутина. Под стать ей нехотя ворочаются мысли в голове. Стало ли для меня откровением решение старейшин? Вряд ли… если только самую малость: я понимал, что стоит на кону. Удивило другое: то, как скоро Тар-Карадж отступился от меня. Похоже, вариант, в котором я счастливо покидаю город на своих двоих, даже не рассматривался. Они забрали мою жизнь еще до того как я коснулся камня, и это единодушие удручало. Олаф, конечно же, знал о решении старейшин и тянул время лишь для того, чтобы к дому поспели остальцы. Тем не менее, пускай запоздало, но он всё же предупредил меня. Почему? Что он такое увидел, чтобы открыто встать под паровой каток воли Совета? Одно ясно: больше мне помогать никто не станет. Даже если Олаф каким-то чудом выпутается, я оставил шансы связаться с ним в доме лавочника вместе с камнем, по которому меня, несомненно, и нашли. Теперь я сам по себе. Одиночка. Изгой. Трудно передать, что я почувствовал, отчетливо осознав это только сейчас. То ли мне не хватало воздуха, то ли его вдруг стало чересчур много для меня одного.

В дверь едва слышно, словно бы украдкой, постучали. Я ждал этого стука, тем не менее, когда я поднялся с пола, рука сжимала стилет. Скрипнули петли, и в приоткрытую щель расцвел улыбкой Готар — чьей угодно милостью, кроме божьей — хозяин корчмы. Если прошлое человека метить цветом, то у корчмаря оно выходило не светлее вороньего крыла. Трепали, дескать был он правой рукой Брада Добряка, чья банда некогда наводила ужас на деревни от Затужи до самых Вильней. Но… где тот Брад? Посланная магистратом дружина обложила вольницу где-то у Сухой Залежи. Кое-кто сумел уйти, менее удачливых пристроили на колья. Самого главаря, приладив за руки за ноги к четверке лошадей, отпустили на все четыре стороны. Так что нет Брада Добряка. А Готар — вот он, улыбается, крепкие руки о полотняный передник вытирает. Я отворил дверь шире и посторонился, впуская корчмаря. Тот, на мгновение замешкавшись, чтобы поднять с пола уемистый парусиновый мешок, вошел.

— Хорошо ли спалось, милсдарь Лесс? — Готар не поскупился на искреннее участие в голосе. Скверно. Дай бог, чтобы он не добавил мне этого в счет.

— То, о чем я просил? — я кивнул на мешок, разом направляя беседу в деловое русло, чтобы обходительность корчмаря не пустила меня по миру.

— То, что вы приказали, — для вескости, не иначе, припечатав последнее слово поклоном, Готар аккуратно поставил мешок у моих ног и отступил. Неподвижные глаза корчмаря по-волчьи отблескивали в полумраке комнаты.

— Попросил — на всякий случай поправил я, присаживаясь, — это была просьба, Готар.

Тот ответил полуулыбкой, какой мудрые матери обычно одаривают неразумных чад своих. Она красноречивее всяких слов пояснила звонкую разницу между просьбой и приказом. Я запустил руку в мешок.

— Влажное.

— И воняет к тому же, — с готовностью подхватил Готар. — Что поделать, нынче доблестные сыны Затужи, не ведая ни сна, ни отдыха, денно и нощно топчут камень мостовых заместо потаскух, поди сыщи промеж них отутюженного.

— Не то улыбка на твоем лице был бы куда шире, так?

— Милсдарь Лесс проницателен: за подобную удачу я бы взял втрое.

Я вытряхнул содержимое мешка на волосяник. Из живописной груды тряпья извлек знававшую лучшие времена льняную стеганку. Лоскуты зеленого бархата на груди с вышитыми на них золотой нитью частями парящего орла вытерлись, золотой шнур истрепался, открывая швы.

— Просьба вольна, тогда как приказ исполняют в точности, я верно понимаю? Тогда ответь, почему вместо гордого льва затужских законников я смотрю сейчас на недужного петуха Барвелов? Или перед гербом их дома как встарь распахнуты все двери? Неужто старик Марвен пресытился грехом настолько, что, наконец, озаботился делами рода и так скоро поправил дела?

— Разумеется, нет. Его милость верен себе: обнищание мошны сказывается лишь на качестве вина, шутов и шлюх в его доме. Последнее, к слову, никогда и не было иным: барон всегда питал слабость к… замарашкам. В особенности к тем, что подешевле. Что тут скажешь, милостив творец дарующий блажь, столь необременительную для кошеля, иначе старик Марвен давно бы уж… Последнему печальному событию, однако, едва не удалось загнать барона в долговую яму.

— Печальное событие?

— Убийство принцессы, — лицо Готара потемнело, почти смешавшись с полумраком комнаты, будто речь шла о смерти его собственной дочери. И дурак же ты был, Брад Добряк, коли держал подле себя такого. Готов биться об заклад, когда прилаживали тебя к четверке горячих коней, не думал ты, что твоя «правая рука», прихватив казну банды, окажется так далеко. Да и только ли нелегкая занесла тебя в Сухую Залежь, кто сейчас скажет? — Сведения секретны и, как водится, каждый в нижнем городе уже знает о том, что произошло во дворце Стржеле. Герцог призвал знать к решительному содействию. Не откликнись Марвен на его волю теперь — замостил бы себе путь на дыбу. В нынешнем состоянии Ла Вильи в два счета устроит ее барону, невзирая на все заслуги рода Барвелов. Но и исполнять волю герцога старику следует без фанатизма, если, конечно, он не хочет тянуть остаток жизни в крайней аскезе. А он, смею думать, не хочет. Оценив ситуацию в коем-то веке трезво, барон мужественно лишил себя хлеба и зрелищ и на выпростанные деньги наскреб собственную гвардию из разномастного местного отребья, за гроши готового на многое.

— Другими словами, отрекшись от вина и шутов, закупил вдвое дешевых шлюх.

— Если вам так понятнее. Он разрыл заплесневелые сундуки, замкнутые со времен минувшей славы Барвелов, вырядил свое воинство в одежды с гербом собственного дома, всучил какое-никакое оружие и отправил в ведение магистрата. Смекнете, кто поставил агентам барона добрую половину этого сброда?

— У тебя сейчас слишком самодовольный вид, чтобы мне пришлось гадать долго. И я не удивлен: чего и ждать от сутенера? Но все это делает честь изворотливости барона и лично твоей деловой хватке, Готар, однако ничуть не помогает мне.

— К тому и веду. Ночью, едва переступив порог моего скромного заведения, вы первым делом пожелали узнать о судьбе ваших друзей. Я споро промыслил нужные вам сведения…

— Еще один приказ?

— Просьба. Тут моя помощь — добрая услуга, коли речь шла о наших общих знакомцах. Как вы уже ведаете, теперь они в восточной башне, о которой вам следует узнать кое-что прежде, чем вы приметесь оценивать мою помощь.

— Не припомню, чтобы я просил тебя о ней, но ты сумел разжечь мое любопытство. И что же подвигло тебя на мысль стать моим ангелом-хранителем?

— Следующий ваш приказ.

— Все-таки приказ. Послушай, Готар, раз уж речь зашла о друзьях, может, перестанем трепаться о приказах и начнем называть их добрыми услугами?

— Разбрасываться добрыми услугами мешает нужда. К тому же, изрядной доле обещанной вами платы как раз и суждено стать залогом приятельских отношений: нетопыри, знаете ли, ценят, когда их «друзья» платят вовремя. И все же грех скрывать, милсдарь Лесс, за доброе участие я жду, что и вы замолвите словечко, и налог на дружбу впредь не будет для меня столь обременительным.

— Тогда тебе придется снизойти до сирого и объяснить всё как можно доходчивее. Что там неладное с моим приказом?

— Даже не обладая особой прозорливостью, несложно догадаться, на что вам тряпье законников. Спасение друзей — цель достойная и вне всяких сомнений благородная, однако я не могу позволить вам действовать опрометчиво: я еще не получил обещанных денег. Ваш план прост, но и торный путь подчас таит опасность. Есть вещи, скрытые от праздных глаз, и разглядеть их можно лишь, когда перстом укажет ведающий.

— А ты, стало быть, ведающий?

— Порой звезды яснее видны из выгребной ямы.

— Что ж, последнее хотя бы справедливо по отношению к этому месту. Давай, выкладывай, что ты там разглядел на моем торном пути.

— Тогда наперво следует пояснить ситуацию с восточной. Любой торговец в этом городе обречен быть чьим-то «другом»: «гули», «чернецы», «нетопыри», «змеи»… приятелей хватает. Каждый не прочь повозить рылом в корыте с чужой удачей. И законники не исключение. Только на кой им мотаться от корыта к корыту… самим? Восточная как раз для тех, чьи набольшие исправно наполняют мздой нужную мошну. Секрет восточной не в том, что из нее невозможно бежать, а в том, что не бегут. К чему, если спустя самое большее седмицу двери башни отворяются сами? Никакая другая каталажка Затужи из разномастной дряни не ладит законопослушных горожан с такой прытью да еще в обход палача с его инструментарием. В народе восточную иначе как постоялым двором никто и не кличет. В другое время я бы посоветовал попросту выждать, но не теперь. Принцесса мертва. Полуночники из кожи вон лезут, отрабатывая доверие его святейшества. Их усердиями тюрьмы полнятся день ото дня. По городу поползли слухи о первых казненных. Если они правдивы, значит, рвение законников превосходит вместимость узилищ. Промедли вы еще пару дней, и восточная станет более… обитаемой. А тогда в общий котел могут сойти любые головы. Идти нужно теперь же, пока из всей охраны у восточной лишь марвенское стадо.

— Вот оно как. Я полагал ее охрану внушительней. Восточная — все же не хлев, так откуда у законников смелость оставлять ее на стадо да еще без пастуха?

— Смелость тут ни при чем. Знать верхнего города спутана родовыми корнями так, что барону, даже такому завалящему как наш, несложно заручиться поддержкой двух-трех влиятельных домов в счет старинных связей. Потому на провонявшую крысиным дерьмом, плесенью и лавандой от моли марвенскую рать в магистрате смотрят сквозь пальцы. В патрули их не выпускают, предпочитая держать подальше от улиц. Именно поэтому восточную башню, что аккурат на отшибе, определили под загон для баронского стада. Что называется, с глаз долой. К тому же обитатели там не буйные, так что особого догляда за ними не нужно. Однако если поиски убийцы затянутся, башню обживут и охрану непременно усилят, спровадив марвенский сброд обходить районы рыбных складов или стеречь выходы сточных канав вдоль Гнызы. Лучшего случая проникнуть в башню нежели теперь может и не представиться. Баронское стадо набиралось наспех, откуда придется, до того дня большая его часть друг друга и в глаза не видела. Незнакомцем меньше, незнакомцем больше — им плевать. Куда живее они реагируют на подвозимую вовремя жратву. Однако вовсе без присмотра стадо не оставить, тут вы правы, потому к нему приставлен офицер, но он редко покидает покои на верхнем этаже башни. Получается, для того чтобы остаться незамеченным, барвеловского тавра вполне достанет. И это лишь одно преимущество.

— Есть и другое?

— Иначе я бы не брал денег. Отсюда до восточной путь неблизкий, а за пару бесплодных дней подозрительность законников усилилась. В этой своре и в спокойное время за гербом стражей не укрыться — тут как в сучьем помете: все друг друга знают, чего и говорить о нынешнем? Не на первом, так на третьем… пятом кордоне непременно остановят. А в сбруе Барвелов все шансы одолеть этот путь. Но именно одолеть. Лишенные своими набольшими выпивки и шлюх затужские львы дичают. Единственное, до чего пока не добрался приказ — смех. Мыслю, по пути в башню вы не раз испытаете на себе их немудреный юмор. Так уж вышло, что марвенские вояки — отдушина для изнывающей от аскезы и зноя солдатни, но не стоит беспокоиться, шутам благоволят даже короли. Правда это потребует от вас… — Готар посмотрел на груду тряпья и поморщил нос — некоторого самоотречения. Но ведь дружба… стоит того?

— Не сомневайся. Кстати, что с хозяином тряпья? Он?..

— Нетленным духом в мире грез, бренным же телом — в моей опиумной курильне, в подвале. Ума не приложу, что мне с ним делать. Его грезы денег стоят. Может, прервать его никчемное существование?

— Поступай с ним, как сочтешь нужным, мне плевать. За его грезы я платить не собираюсь. Хотя меня и терзают сомнения, что ты не взял с него вперед.

Корчмарь ухмыльнулся и промолчал.

— Еще одно, Готар, добудь мне грамоту. Неважно — кредитную ли, подорожную, лишь бы она имела гербовую печать. Теперь оставь меня, мне еще нужно свыкнуться с мыслью, что ты обрядил меня в шута, и я тебе за это остался должен.

Готар поклонился и прошел мимо. Я слышал, как за моей спиной смолкли шаги, как открылась и не затворилась дверь. В комнате повисла тишина.

— Как и было обещано, — я не обернулся, — твои услуги будут щедро оплачены… позже.

— Ваше слово, милсдарь Лесс.

Дверь закрылась.

***************

Предрекая мне тяготы в пути, Готар точно в воду глядел. Лишь самую малость он промахнулся в той части пророчества, где говорилось о немудреном солдатском юморе — пары дней им оказалось вполне достаточно, чтобы здорово насобачиться. Раз мне даже пришлось убирать «за собой» конский навоз, старательно размазанный по мостовой. Откуда бы взяться лошадиному дерьму на узкой, петлявшей, точно нализавшийся в дым крючник, улице я старался не думать. Правда, стоило это мне лишнего крюка до корчмы да медного за полкувшина дрянного вина — руки отмыть. И все же медленно, но верно, я продвигался к цели. Марвенское тавро и впрямь оказалось лучшим выбором. Оно поистине даровало мне свободу скотины брести куда вздумается. Даже сидящие по уши в дармовой мане полуночники ни разу не попытались меня «прощупать». Что же до гордости… тут все просто: если у скота ее нет, то и у меня ей взяться неоткуда.

Изнурительный солдатский юмор порядком затянул мое путешествие — к восточной я выбрался лишь к вечеру. Верхушку башни и примыкающих к ней зубчатых городских стен закатное солнце уже окрасило пурпуром, утопив подножие в густой тени, отчего казалось, будто невиданная тварь, раскинув исполинские зазубренные крылья, висит, прижатая к земле все яснее проступающей на темнеющем небе Сетью. За ограду двора я прошел невозбранно, никто не окликнул, не остановил меня. Справа от распахнутых настежь ворот под кривым навесом маялась тощая кляча. Она ожесточенно скребла копытом дощатый пол, тщетно пытаясь дотянуться мордой до сена, на котором вповалку лежали мои невольные односумы. Я насчитал пятерых. Босые ноги еще двоих торчали из-под наспех сколоченного помоста для дисциплинарных наказаний, что прилепился к ограде слева. Бадья для вымачивания розг стояла в сохлом бурьяне и, похоже, была полна далеко не водой.

Потрепанный жизнью малый у дверей башни, развернув свиток, долго и со значением шевелил губами. Пергамент он держал вверх ногами, однако я почел за лучшее не расстраивать его. Это стало единственным проявлением интереса к моей особе. За дверью на меня и вовсе не обратили внимания. Четверо, позабыв обо всем, с немым остервенением дулись в кости за хлипким столом, жалобно скрипевшим под яростными ударами деревянной кружки. Чуть в стороне, на ведре, маялся пятый. Моё громогласное «по велению барона!» лишь сотрясло спертый казарменный воздух. Отыскать вход в темницу, то есть катиться к чертовой матери, мне предлагалось самолично. Низкая дверь с зарешеченным оконцем подошла в самый раз. Вероятность того, что круто сбегающие вниз каменные ступени за ней приведут меня в королевские покои, была ничтожной. Чадящего факела на стене доставало, чтобы и простой смертный спустился, не свернув себе шеи. Внизу мне не понадобился ни свиток, ни припасенный сонный шип — придверник был мертвецки пьян. Раскинув руки, он оглушительно храпел на полу. Его правая нога накрепко засела в перекрестии досок опрокинутой скамьи. В неровном пламени масляного светильника мерцали кляксы разлитого по столу вина. Связка ключей валялась тут же. Отперев дверь, я вошел.

Когда-то, во времена оно, здесь держали оружейный склад, а может, хранили продовольствие на случай осады. Теперь же неглубоким забранным железными прутьями нишам по обе стороны от широкого прохода нашлось иное применение. Дать волю воображению — зверинец, да и только. Правда, твари, что оказывались тут, зачастую бывали куда опаснее зверей. Я вдруг поймал себя на мысли, что, пожалуй, и сам мог бы сойти за достойный экспонат. И если не самый свирепый, то уж, как пить дать, редчайший.

Готар не солгал: «постоялый двор» и впрямь большей частью пустовал, потому нужных мне «постояльцев» я приметил сразу. Для пары их громоздких туш клетушка была явно маловата. Кирим раскинулся на тюфяке в глубине ниши и, похоже, дремал. Едва умещаясь между ним и решеткой, на полу сидел Шамир, втиснув скучающую морду меж железных прутьев. Глаза его были закрыты.

— Харпат, а, харпат, — гнусаво нудил он, — харпа-а-а-ат! Слышь, нет? Я тут чего разумел о россказнях-то ваших, там ведь как: «разверзлось чрево земное и выпростало на свет первого харпата». Верно то? Так ты мне прямо скажи, харпат, как вы уразумели-то, что за дырка отверзлась? Мож то задница была, а, харпат?

Кто-то хрипло затявкал в смехе. В клетке напротив звякнуло. Я перевел взгляд и едва не присвистнул. Этот «зверь» да еще тут, в Затуже, легко мог потягаться со мной в редкости! С тех самых пор как «единая и праведная» размотала потроха его собратьев по деревьям в верховьях Гнызы. И по сию пору лесорубы и охотники обходят те места стороной, не считая тяготой лишний крюк в десяток верст. Кряжистый, чуть ли не до бровей заросший медной бородой, харпат сидел, выставив вперед сбитые колодками грязные босые ноги, вперив ненавидящий взгляд в Шамира. Колодки? Я пригляделся. Воистину. Пара массивных брусьев замкнутых на висячий замок. Да сверх того еще и цепь, струной натянутая от стены до стены и пропущенная сквозь набитые на верхний брус железные кольца. Знатно стреножили. Похоже, не всем «постояльцам» тут рады. А может прав Готар, и законники принялись обживать восточную. Так или иначе, до харпата мне дела нет.

Шамира пришлось окликнуть дважды, прежде чем он соизволил отомкнуть сонные вежды. Дабы ускорить узнавание я подступил к клетке вплотную.

— А ну не напирай! — часто заморгал Шамир, отшатываясь. — Это… чего же… Лесс? Ты что ль? Оходи меня причиндалами семеро, и впрямь ты! Слышь, Кирим, подымайся, подымайся, говорю! Глянь, какого свища нам на задницы надуло!

Кирим задышал, завозился, боком, по-крабьи, переполз к решетке, оттеснив младшего брата.

— А я ведь тотчас тебя углядел, едва ты на пороге объявился. Думал, причудилось. Думал, с чего бы это моему другу Лессу в марвенских обносках щеголять? — в черных как уголь глазах Кирима не было ни крупицы сна, как и обычного дружелюбия, впрочем. — Видать дрянь у тебя дела, коль ты их с законниками водишь.

— Не тем думаешь, Кирим. За вами я. Убираться отсюда нужно.

— Уйдешь тут, когда набольший велел… — растянул пасть в зевке Шамир, но осекся под брошенным вскользь взглядом старшего брата и прикусил язык.

Кирим буравил меня исподлобья в упор, играя желваками на обезображенных скулах. Я стоял прямо, спокойно дожидаясь пока он перестанет беситься. Кирим — умница. Разума у него в равной доле с глупостью, как и доверия с подозрительностью. Полтора года нашего знакомства должно хватить, чтобы первое взяло верх.

— Идем, — наконец решился Кирим. Открывшему было рот младшему брату он коротким жестом приказал заткнуться. Вот и славно: не придется объясняться по пути.

Отомкнув дверь клетки, я с интересом взглянул на связку ключей в руке. Что-то удача чересчур благосклонна ко мне в последнее время. Сразу и не поймешь: то ли пестует, то ли откармливает. А ну как откармливает? С мелодичным перестуком ключи скользнули по соломенной трухе и замерли у скованных колодками ног харпата. Тот не шелохнулся. Жаль. Думал бородачом удачу соблазнить: выпутаться из кандалов — это тебе не дармовые ключи со стола сцапать, это пожирнее будет. Глядишь, клюнул бы и «под нож». Вместо меня. Ну, нет, так нет.

Распростертый на полу страж, каким-то чудом совладавший с храпом, был таинственно молчалив. Кирим вопросительно поднял бровь. Я отрицательно покачал головой, щелчком по горлу указав истинную причину, сморившую придверника. Шамир одобрительно хмыкнул не то моему везению, не то настырству караульного. Я шагнул к выходу, но тут же остановился. Братья недоуменно выпялились на меня. Голосов на лестнице за дверью они, конечно же, отсюда расслышать не могли. Зато их слышал я. Спускалось двое.

— Ваш визит — приятная неожиданность, моя госпожа, — голос мужской, осиплый. Такой случается от долгого сна или знатного перепоя, а чаще и того, и другого вместе. — Но зачем сами? Одно только слово, и я приказал бы доставить хоть все головы прямиком ко двору сиятельного графа. Осторожнее!

— Уберите руку, капитан, я в силах спуститься без вашей помощи. Мне тоже жаль, что сиятельного графа интересует не количество голов, иначе обязанность обходить свинарники он возложил бы на палача. К несчастью, ему нужна одна единственная, и опознать ее могу лишь я.

Этот голос. И запах, робкий, едва ощутимый среди агрессивной казарменной вони. Нездешний, чуждый и этому месту, и всей выгребной яме нижнего города аромат жасмина. Как же недавно и как давно это было. Письма Агаты благоухали им. Но причиной тому была не Агата, а ее служанка. Меж ароматами цветов и трав дворцового сада я неизменно угадывал ее запах раньше, чем появлялась она сама с очередным любовным посланием от хозяйки. Вот уж не думал встретить тебя вновь, Амалия. Воистину велика власть нелегкой приносить кого угодно! Зачем ты здесь? Уж не меня ли ищешь, почтовая голубка госпожи… покойной, кем бы она там ни была.

Братья перестали пялиться: наконец-то расслышали и они. Как бы чего не выкинули, с этой парочки станется. Я сделал Кириму знак не вмешиваться. Похоже, он понял меня, поскольку тут же одернул Шамира, нырнувшего было позаимствовать меч дрыхнущего стража. И вовремя.

Дверь распахнулась, и на пороге возник сиплый. Его спутница оставалась позади, а потому скрывать выражение недовольства на лежалой физиономии он не счел нужным. Таким и замер в дверном проеме, медленно обводя мутными глазами нашу теплую компанию: парочку громил плечом к плечу, меня и бездыханное тело на полу меж нами. Увиденное он истолковал явно превратно, поскольку рука его легла на рукоять меча. Братцы разом подобрались. Масла в огонь подлил нежданно «оживший» страж. Нужно признать, он с толком потратил краткий миг передышки, дарованный ему провидением: теперь храп звучал куда убедительнее. Вместе с осознанием к сиплому мало-помалу возвращался праведный командирский гнев. Землистый с лиловатыми отметинами от недавнего сна капитанский лик наливался кровью. Губы же, напротив, стремительно теряли краску. Костяшки пальцев, стиснувших рукоять меча, побелели. Подогретый недоразумением сиплый расходился не на шутку. Того и гляди потянет меч из ножен. Потянет, потянет да и вытянет. На свой зад. Да не на один лишь свой, вот ведь в чем штука. Похоже, не намного ты с госпожой разминешься, девочка.

— Может, позволите, капитан? Я достаточно налюбовалась вашей спиной!

Уж и не чаял, что бурю мыслимо укротить словом. И, тем не менее, сказанного хватило, чтобы у сиплого разом отлило от лица, да и сам он весь как-то опал, скис. Торопливо натянув маску учтивости, он с полупоклоном отступил в сторону. Проигнорировав протянутую им руку, в комнату вплыла Амалия. Ее взгляд, помедлив на братьях и едва скользнув по распростертому на полу телу, остановился на мне. Она рассматривала меня с откровенным интересом, чуть склонив головку набок и улыбаясь каким-то потаенным мыслям. О своей роли сердечной нарочной между мной и хозяйкой Амалия, надо думать, умолчала. Иначе подобным взглядом ее саму давно бы уже оценивал палач. И все же занятно, как она исхитрилась объяснить тот факт, что, ведая о таинственном визитере госпожи, не доложила о том ее отцу? Нерадивых слуг и за меньшее травили собаками до смерти. Уж не потому ли Амалия все еще жива, что видела убийцу? И не затем ли теперь ее гоняют по темницам? Вон даже подол платья поистрепался и сплошь пожелтел от пыли. Получается, о «перевертыше» они либо не ведают, либо не особо доверяют сведениям. Да и полуночники, похоже, не вездесущи, если остается шанс, что убийца может угодить в узилище, избежав «метки». Стало быть, девчонка жива, покуда в ней есть нужда. Интересно, сама-то она понимает насколько зыбко ее теперешнее бытие? Что ж, пожелаю ей удачи. Совершенно искренне.

Разглядывая во все глаза, как и полагается всякому молодому кобельку, разрумянившуюся от подобного внимания Амалию, я ни на миг не упускал из виду сиплого. Спокойно отмечал, как он подходит ко мне сбоку. Как поднимает руку. И как с силой бьет меня наотмашь тыльной стороной ладони по губам.

— Как стоишь перед госпожой, тварь!

— Прощенья просим, милсдарыня, господин капитан, — сглатывая кровь из разбитой губы, я согнулся в поклоне. — Барон велели вот их вот к себе, что ни есть духу. Двоих, сталбыть, Кирима и… того вон. А этот вот лежал и никак их не подъять. Ну, я ключи-то со стола самолично. Промедлишь и… барон хошь и старый, а по щекам лупит куда младому. Рука у его тяжелая. И норов тот еще. Господину капитану поклон слал, коли увижу, а так заботить не велел. Говорит, милсдарь капитан, поди, от трудов почивать изволит, так ты тогда уж сам. И грамотку дал. Они, говорит, не осердятся, восточная она ить для виду ежели что, все вже обговорено…

— Захлопни поганую пасть!

Ухо резануло болью. В голове ухнуло. Я немедля поднялся с пола и вновь согнулся в поклоне.

— Довольно, капитан! — Амалия встала между мной и сиплым. — Я имею представление и об этом месте, и о здешних традициях. И меня это совершенно не заботит. К тому же среди этих двух нет того, кто нас интересует. Так что уймитесь и спокойно следуйте вашим «договоренностям». Подними-ка глаза, дружок. Как звать тебя? Местный?

— Так это… Вацлав я, милсдарыня, из Вышинок. Село наше. Недалече. Верст осемь по Леике кверху. Тамошний.

— Голос у тебя знакомый. Давно в Затуже?

— Седмицу почитай. В селе муторно спасу нет. Важек с Митой сбегли, и я с ними. А голос чего… так это я разумения не имею, милсдарыня, голос как голос… с рождения при мне, богом дан.

— Стало быть, барону служишь. Нравится служба?

— Да всё лутче, чем у дряхлого Михала до седых муд… прощенья просим, милсдарыня, волос в подпасках отплясывать. Барон хошь и на руку скор, и пьян, што ни день, да кормит исправно… деньга опять же. Да и некуда мне… Важек с Митой обратно в деревню подались, а мне никак — прибьет Михал. Как пить дать, прибьет. Да и староста взад не примет, так и орал вослед.

— Вот как. А если я тебя на службу позову, пойдешь? Мне как раз не хватает таких молодых, горячих и… стойких.

— Дак… отчего же… токмо барон…

— Ну, с бароном я уж договорюсь. Как, говоришь, тебя звать?

— Вацлав я, милсдарыня госпожа.

— Я запомнила, Вацлав. Увижу барона, непременно поговорю с ним о тебе. А пока выполняй его волю, как он того велел. Мы с капитаном не станем чинить преград доброму слуге одного из старейших и влиятельнейших домов нашего славного города. Верно, капитан? Можете не трудиться, я и так знаю ответ. Идите вперед, показывайте этого вашего «особливого» и всех остальных. Чем раньше мы закончим с вашим свинарником, тем скорее у вас появится возможность выспаться и привести свое лицо в должный вид.

— Слушай-ка, Вацлав, — выдохнул Кирим, едва дверь за сиплым и Амалией закрылась. — Я уж и не ведаю, кто ты есть такой на самом деле, только вот мой тебе совет: коли ты и впрямь на службе у барона — плюнь на все и беги. Беги, не дожидаясь пока эта паучиха отыщет тебя.

— Зови меня Лессом, Кирим, как-никак это мое настоящее имя. И чем же, скажи на милость, тебя так напугала Амалия?

— Амалия? Какая там к чертям Амалия!? Агата, ты хотел сказать, сиятельный выблядок графа Стржеле…