Глава 14

Впрочем, не такого уж и старика, как мне помнится. Полгода назад, когда я впервые приметил его в «Осином улье» — одной из помойных дыр рыбацкого квартала — это был вполне еще крепкий, осанистый малый. Потное лицо его, сизое от частых запоев, было все еще широко и щекасто. Под распахнутым бараньим полушубком и порядком изгвазданной сальными и винными пятнами рубахой угадывалось зажиточное брюшко… Он здорово сдал за эти полгода.

Я прошел к столу и уселся напротив старика. Тот не шелохнулся, не поднял на меня глаз. Ни единый мускул не дрогнул на его изможденном костистом лице, обтянутом серой, точно мешковина, кожей, совершенно сухой, несмотря на заполнившую дом липкую неподвижную духоту. Он так и сидел, вцепившись узловатыми птичьими пальцами в край стола, втянув косматую седую голову в острые плечи, чем-то и сам похожий на диковинную птицу. Вернее чучело диковинной птицы, какие иные корчмари-выдумщики приобретают у егерей, шалеющих от одиночества в лесных сторожках, и рассаживают по стенам своих притонов, тщась придать им божеский вид. Я протянул руку и медленно отодвинул пустую тарелку, в которую упорно пялился старик. Он и не заметил этого, продолжая таращиться на то место, где она только что стояла. Его остекленевшие рачьи глаза отливали мутным оловянным блеском…

Совсем таким же, как у тех бедолаг, что имели несчастье попадать к магистру Каспару Таушу. В его затянутую опийным дымом подвальную камору, которую он высокопарно именовал аудиторией, и которой больше подошло бы название живодерни. Совет не скупился, оплачивая услуги торговцев людьми. Наставники в Тар-Карадже получали достаточно «живого материала» для практических занятий — обучение сыновей требовало наглядности. Однако в логовище Каспара, где от сладковатого запаха свежепролитой крови начинало мутить раньше, чем от опийного угара, смерть «наглядных пособий» была особенно изощренной. Я хорошо помнил, как жертвы с такими же вот оловянными глазами, собственноручно вспоров себе животы или перерезав друг другу глотки, валились к ногам устало подпиравшего стену Каспара. Помнил, как он сонливо щурил покрасневшие от еженощных опийных бдений глаза. Как извлекал из недр необъятной черной мантии платок и, неторопливо отирая кровавые брызги с лица, принимался разъяснять формулу того или иного заклятия парализующего волю и разум. Помнил, как неодобрительно хмурился и качал головой магистр, как строго говорил «чш-шшш» корчившимся у его ног телам, когда стоны и хрипы становились чересчур громкими и назойливыми…

Я резко хлопнул раскрытой ладонью по столу. Доски жалобно ухнули, пустая чашка подпрыгнула, глухо стукнула об её дно деревянная ложка. Старик даже не моргнул. Пожалуй, Каспар мог бы гордиться мной — заклинание выполнено безукоризненно. Не все из того, чему он учил, пригодилось — я все так же предпочитаю сталь магии, — но кое за что стоило бы сказать ублюдку спасибо. Впрочем, прежде чем я понял за что именно, мне пришлось осчастливить своим присутствием с пяток нужников, которые с подачи моих беззастенчивых бомли все как один носили гордые звания покоев, горниц, светелок… Поначалу я честно довольствовался предложенным, ворочаясь на тощих соломенных тюфяках под хоровые стоны шлюх, состязавшихся кто громче за хлипкими стенами. И, само собой, с должным радением новичка верил в тайный промысел Совета, упорно предписывающего мне прозябание в шумных клоповниках среди надсаживающихся глоток. К счастью, день, когда мне всё это осточертело, пришелся на день, когда у меня появилось достаточно денег, а паче дерзости, чтобы устраиваться самому. В обход указаний Совета. Однако в «благопристойных» заведениях за немалые деньги я получал все тех же горластых шлюх за стенами, все тот же безудержный ор набравшейся толпы до утренней зари и клопов, которым было ровным счетом наплевать, во сколько мне обошлась постель. Оставалось лишь согласиться с выгодой даровых конур Совета и смириться с неизбежностью возвращения под «заботливое» крыло бомли. Однако выход я все же нашел.

Подсмотрел однажды, как растрепанная кривоногая сопля в замызганном платье, таскала по двору тряпичную куклу. Вдоволь вывозив ее в грязи, девчонка уселась и принялась тыкать в слипшуюся паклю кукольной головки пучком соломы, приговаривая: «жри, будет рожу-то воротить, жри». Решение оказалось настолько очевидным, что впору было почувствовать себя ослом. Я и почувствовал: иметь за плечами десять лет снулого трепа магистра Каспара Тауша с его заклятиями подчинения и никак этим не воспользоваться… Сопля продолжала глумиться над куклой, а я уже прикидывал, как бы найти «куклу», готовую разделить со мной свое жилище. Придирчиво перетряхнув наследие Каспара, я очень скоро разобрался, как отправить бомли с их клоповниками катиться ко всем чертям.

Недостатка в «куклах» я не испытывал: любой город в смердящем закутке своем держал наготове корчму, которая могла услужить мне дюжиной соискателей, увлеченно нашаривающих смысл бытия на дне выщербленных винных кружек. К моему появлению, большинство из них успевало просадить на поиски не только последние деньги, но и львиную долю собственного имущества. Впрочем, меня, бережно взращенного Отцами в крайней аскезе Тар-Караджа, это мало трогало. Что действительно было важным, ради чего стоило вывозиться в наследии Каспара — это покой. Как правило, моими «куклами» становились обитатели беднейших кварталов. Ежедневно с рассветом, отсюда изливалась людская река, озабоченная промыслом хлеба насущного, и кварталы кисли в безлюдной тишине. Поздним вечером река возвращалась вспять, втягивалась в безмолвные дома, и улицы погружались в сонное оцепенение. Изредка последними приползали те, кому днем удача улыбнулась настолько широко, что хватило на пару-другую кружек вина в корчме. Тогда, вспугнутая их хриплыми воплями и тявкающим смехом, тишина отступала, чтобы спустя недолгое время воцариться вновь. После неизменно беспокойных ночей у бомли мне это вполне подходило.

Не могу сказать, что самоличная забота о подходящей крыше над головой доставляла мне удовольствие — я все-таки предпочел бы свалить это на Совет, — но, по крайней мере, мой план работал. Заявляясь в указанный город, я наскоро знакомился с той конурой, которую мне определили под жилье. В тот же вечер, получив от бомли сведения о местных забегаловках самого низкого пошиба, я выходил на охоту. Забавно, но ни один бомли, ни разу не назвал в числе прочих клоповников свой собственный. Как правило, жертву я находил довольно быстро: пара беспокойных ночей в даровой конуре этому здорово способствовала. Да и не так уж трудно выделить в толпе понурого одиночку, жадно вылизывающего свою кружку и с мутной завистью заглядывающего в кружки соседей. Я подсаживался к нему за стол, всецело полагаясь на удивительное свойство дармовой выпивки располагать к себе людей. Подливая вина новоиспеченному приятелю, я позволял его щедро смазанному бесплатным хмелем языку трепаться свободно. Выслушивая обычные для всех «битых судьбой» слезливые жалобы на паскудную жизнь, я тщательно выделял из жалостливого трепа нужное. Меня интересовало, одинок ли горемыка и если да, то правдиво это одиночество или всего лишь попытка подстегнуть мою щедрость жалостью. За подтверждением оставалось лишь набиться к приятелю в гости: иногда обстановка (или то, что от нее осталось) в доме не в пример красноречивее хозяев, «где хозяин промолчит — вещь расскажет». Кувшинчик вина «на дорожку», прикупленный мною же, здорово способствовал искренности приглашения. Обычно, честность стоила приятелю рассудка, зато лишала заботы о хлебе насущном и даровала забвение от серой обыденности, по крайней мере, на полгода. И не беда, если на поверку горемыка оказывался не так одинок как причитал за кружкой — его пьяный треп мог указать на нужного мне человека. Подобным образом мне «сосватали» немало «кукол». Так я отыскал и эту…

Старик сидел всё в той же неизменной позе, нахохлившись, и сверлил мутными «оловяшками» пустоту. В свое время, этот малый был весьма оборотистым лавочником, даже собирался перебраться в верхний город, но, как известно, «тварь располагает — а Бог ведает». Что-то там у него с единственной дочерью приключилось — ее облепленный тиной труп выловили из-под причала рыбаки. Старая как мир история о злосчастной любви, родовитом обольстителе, обрюхаченной им дуре и смерти. Сама девчонка утопилась или пособили — доискиваться не стали. Похоронив дочь, осиротевший лавочник поклялся отомстить «неподсудной сиятельной мрази» и… с тех пор старательно «мстил» в местных корчмах. Я подобрал его как раз вовремя: мутный поток ржаной сивухи, вымыв из его кошеля и загашников последние медяки, только-только принялся за нажитый скарб. Подобная удача дорогого стоила. Одно плохо — подкачал лавочник, того и гляди, разваливаться начнет. Еще полгода ему нипочем не вытянуть. А Совет молчит. И Старшие отцы, будто в рот воды набрали. И это их красноречивое молчание может означать только одно — меня оставляют в Затуже… снова.

С последним заказом я накрепко связывал надежду на завершение своего пребывания в этом городе, итак порядком затянувшегося. Всю дорогу до дома я непрестанно чувствовал покачивание туго набитого кошеля, приятно оттягивающего пояс. Он словно бы напоминал мне о себе, о выполненной работе, о скором расставании с тухлой дырой Затужи. Ничего удивительного не было в том, что, отсыпав мою долю, Рюго не попрощался со мной, не пожелал удачи: всё добросердечие сального хорька, вся его теплота и участие, буде они имелись, без остатка принадлежали золотым кругляшам, а если что и оставалось по мелочи — серебряным. Что говорить, сработались мы великолепно — Рюго было глубоко плевать на меня, а мне, в свою очередь, на него — только дело, дело и ничего лишнего. Накинутый Советом год лишь упрочил наши с Рюго отношения, и меня это устраивало. Молчание толстяка о моем переводе я воспринял как должное, и завозившийся было червячок беспокойства, скоро утих. Надежду погасила непроглядная тьма, караулившая меня дома. Окатыш на комоде оказался холодным и безжизненным… камень и камень. Небольшой, с детский кулачок, тонкие трещинки причудливыми змейками по гладкой матово-черной поверхности, на одной стороне довольно приметный скол… кто бы мог заподозрить в этом обычном куске породы кристалл связи с Тар-Караджем? Я и сам стал уже забывать, как истончаются, становятся прозрачными стенки окатыша, как в антрацитовой глубине его наливается цветом и яростью пульсирующая искра, как, наконец, она вспыхивает и ровный голубой свет…

Я обернулся и посмотрел на окатыш. Камень и камень… полтора года уже… и еще полгода камнем будет, а быть может, и еще столько же. Неисповедимы пути Совета, и ведать, что творит он, дано лишь патриарху, только вряд ли он опустится до того, чтобы самолично разжевать мятущемуся сыну тайный промысел его. Одно оставалось незыблемым и утешало постоянством — деньги за исполненный заказ Тар-Карадж принимал все так же охотно. Я отцепил кошель и высыпал его содержимое на стол. И опять таки, старик не выказал к происходящему ни малейшего интереса: и прожженный лавочник в нем не мог осилить чар. Пустой кошель я бросил в верхний ящик комода и, прихватив увесистый полотняный мешочек, вернулся к столу. Рядом с золотой россыпью выросла горка серого слабо фосфоресцирующего песка. Вообще-то для заклятия мог сгодиться и обычный, и белый речной, и даже истертый в пыль придорожный, но тогда пришлось бы корпеть над вычерчиванием правильной спирали и исходных рун, городить уймищу вспомогательных заклятий и нашаривать абсолютный центр спирали для камня сопряжения сил… То ли дело песок из Кхема. Я опустил правую руку в прохладную серую массу, чувствуя легкое покалывание в сжатых щепотью пальцах. Произнес формулу заклятия, одновременно поднимая руку и в паре ладоней над столом разводя пальцы в стороны. Песок потянулся вверх по спирали, вовлекая в ускоряющуюся круговерть всё — до последней песчинки — содержимое полотняного мешочка. Через мгновение под моей ладонью бешено кружил вихрь. Я убрал руку. Вот и всё. Правильный ингредиент и одна единственная формула. Жаль, что об этом вспоминалось лишь тогда, когда подходил черед уплаты звонкой Тар-Караджу. Свой запас кхемского песка я с присущим всем новичкам легкомыслием сбросил еще в самом начале, в одном из городов. С той поры мое искусство сквернословить совершенствовалось от уплаты к уплате. Если бы не полотняный мешочек Рюго — здесь в Затуже я бы здорово прибавил в этом умении. По-счастью, безвестный скамор допустил ту же оплошность, что и я в свое время: покидая город, оставил «излишки» поклажи у толстяка. Тот бережно прибрал их. Ко всем прочим достоинствам, Рюго был еще и припасливым малым — обычное качество среди бомли, когда речь заходила о собственной выгоде. Однако крайне редко эта их общая сквалыжная черта оказывалась на руку кому-либо еще. Мне посчастливилось. Правда и выкладывал я толстяку по десять серебра ежемесячно вот уже полтора года — своего рода налог на удачу.

Завершающая часть любого заказа это не смерть жертвы и не получение денег с бомли, отнюдь. Финал — это безмятежное шуршание песка по столу. Я поднял монету, повертел её в пальцах, примериваясь, и метко отправил в вихрь. Золотой канул в песчаной круговерти…

Я скармливал прожорливой воронке монеты неспешно, по одной, выдерживая паузы. И невольно улыбался, представляя, как в точности у такого же вихря начинает медленно закипать казначей Тар-Караджа. Если удача всё ещё при мне — там ночь, и я вытащил его из постели. При мысли о постели глаза на миг заволокло белесым маревом, золотые кругляши на столе утратили четкость, смешались. Только теперь я мог позволить себе почувствовать насколько вымотался и до чего же сильно мне хочется спать. Весь последний месяц сон был роскошью, которую я не мог себе позволить — еще один гостинец «перевертыша». Лошадиные дозы снотворного зелья дарили лишь краткое забытье, да и то приходилось контролировать, раз за разом возвращая бунтующий рассудок в зыбкое подобие сна. Очухавшись, я по горло заливался восстанавливающими эликсирами, чтобы образ пылкого воздыхателя не затрещал на мне по швам. «Перевертыш» благополучно выдохся, хоть это и едва не стоило мне провала, а действие эликсиров стремительно слабело. Я чувствовал, как неодолимо тяжелеет голова, как наливаются свинцом веки…

Повезло тебе, казначей, счастлив твой бог. Отсчитав в сторону десять золотых, я горстями скормил прочее вихрю. Потом убрал заклятие и, подперев щеку рукой, наблюдал слипающимися глазами, как лишенный магической силы вихрь медленно чахнет, теряя песок. Сиротливая горстка оставшихся на столе монет упорно не желала обретать внятность, расплываясь в мутную желтую лужицу.

Смутное предчувствие быстро переросло в тревогу, вытряхнув из меня сон. Место напротив оказалось пустым — «куклы» не было. Хлопнула дверь черного входа. То, что щели меж ставнями оставались темными, а значит, еще не рассвело, я отметил про себя уже на бегу. Пускай каким-то чудом лавочник скинул заклятье, но сил это ему не прибавит, уж ногам-то точно. Я достиг входа, рывком распахнул дверь и выскочил наружу. Лавочник, похоже, не особо торопился. Он сидел чуть поодаль, привалившись спиной к обгоревшему деревянному столбу. Откуда здесь взялся этот столб, да еще обгоревший — хороший вопрос, но прежде все-таки стоило бы ответить, откуда тут снег.