Глава 9

Всё. Больше ничего вразумительного вытянуть из перепуганной девчонки не удастся: не иначе представила себе леденящую кровь парочку головорезов за работой. Смотри-ка, совсем сникла. Уже и не рада, что ротик свой многоречивый раскрыла. Дрожит всем тельцем. Того и гляди откажется помогать, пошлет распаленных близостью богатой поживы братцев к чертовой матери. Вот и Кирим почуял неладное, засуетился. Этот так просто не отцепится: кусок наклевывается лакомый. Уж больно понравилась «мышонку» история про перстеньки. Нет, девочка, хочешь — не хочешь, а расстараться за язычок болтливый придется.

— Да ты не бойся, милая — Кирим тщился придать своей роже участливое выражение. Дело для него непривычное, но, надо отдать ему должное, старался он изо всех сил. Чем еще больше перепугал бедную Сабеллу, потому как гримасами своими походил сейчас на ярмарочного зубодера, — ты нам их только до местечка указанного проводи, а дальше уже не твоя забота.

— Не было такого уговора! Ты просил указать на них и только! А ну у вас не выйдет ничего? — шепот у Сабеллы сорвался. — Они меня тогда…

Она не закончила. По-детски всхлипнула. Закрыла глаза, даже дышать перестала.

— Чего о пустом болтать? — Кирим расплылся в улыбке. Шамир хохотнул. — Как это не выйдет? Твое дело нехитрое — до места проводить, и гостинца дожидаться. Забаву нам оставь.

— И сколько же мне перепадет с вашей забавы? — Странным образом голосок Сабеллы окреп, личико стремительно меняло выражение испуга на деловитую заинтересованность. Воистину удивительную власть над страхом имеет корысть. — Ты смотри не дешевись, Кирим, не меньше вашего рискую.

— Иди, иди. Открутят тебе головенку-то куриную, дура — Нестор махнул стакан вина залпом, закашлялся, — не те, так это вот вражье семя. Ну, чего пялишься на меня — вот так меж двух пальцев зажмут и открутят.

Он зажал меж большим и указательным пальцами правой руки небольшую надкусанную луковицу и одним движением раздавил ее.

— Не отвлекайся на него, милая — Кирим спокойно отер луковые брызги со щеки и вздохнул, давая понять, что утихомирить болтуна — дело безнадежное и бессмысленное, ровно как обращать внимание на его треп, — ты на меня лучше погляди. Мы не первый годок с тобой знаемся. С чего бы мне тебя обманывать? Мое слово верное: если все, что ты тут обсказала, правда — одарю щедро. Елдаки сама себе выбирать станешь: пчелами ухаживатели вкруг тебя виться начнут. Кучу эту навозную бросишь — в верхний переберешься.

Проник, просочился шепот медовый в чуткие жадные ушки. Сально заблестели глазки. Сабелла все еще вздрагивала, но уже скорее от нахлынувших радужных грез. Кирим щерился, весьма довольный собой. «Ухороводил-таки сучку», как верно подметил вполголоса Нестор.

— А вот интересно — задумчиво проговорил Шамир, перекатывая пустой стакан по столу от руки к руке, — какими такими темными делами Рюго ворочает, что к нему «денежные мешки» сами в гости заявляются? Может, на ручеек денежный набрел да и черпает себе полными горстями? А? Если так, то, может статься, и нам у ручейка того местечко облюбуется. Приглядеть бы за толстяком. Ты как, Кирим?

Самое время бы тебе, щенок, заткнуться. Как справедливо подмечено в «Конце Начал» Акиллом Сворским, основателем и первым патриархом Тар-Караджа: «Всякому до скорбного Конца свой Путь означен. Но протяженность каждого Пути в немалой зависимости от Разума обретается. Кому-то долгий путь к Судьбою уготованному краю, иному же и языка неукротимого длины достанет». Близко, близко ты, Шамир, подобрался к краю. Смерть-то рядом совсем. Вот же она — напротив, смотрит на тебя «осоловелыми» от хмеля глазами, усмехается поверх пустых кувшинов и расшвырянных по столу объедков, руку протяни и коснешься. Самое скверное — выбора ты ей не оставляешь: догляд за Рюго мне ни к чему.

— Дурь-то из головы выкинь — Кирим нахмурился, — будто не знаешь, что у наших с толстяком свои дела накрепко слажены. Немалая польза от него. О том, чтобы Рюго тронуть хоть пальцем и думать забудь. И приглядывать за ним нечего. А вот за гостей его договоренности не было, потому и мозгуем.

— Да я ничего — Шамир пожал плечами, — нет, так нет.

Что называется, послушаешь старших — проживешь дольше. К чему кривить душой, мне было бы искренне жаль расставаться с этой приметной парочкой. Я всегда испытывал чувство непонятного удовлетворения, наблюдая за тем, как старший брат опекает младшего. Со стороны уличить братьев в нежной привязанности было непросто. Они с завидным постоянством и прилежанием гвоздили друг друга пудовыми кулачищами после попоек, собачились такими словами, что заставляли портовых крючников зеленеть от зависти, уводили друг у друга баб… словом, делали все, чтобы смотреться в глазах окружения истыми мужами, напрочь лишенными сопливых сантиментов. Однако в любой свалке Кирим будто бы случайно оказывался впереди младшего брата, принимая на себя град самых первых, самых жестоких ударов. Думаю, не ошибусь, если объясню этим природу его многочисленных шрамов. Шамир же, как и полагается младшим, старался вырваться из-под опеки. Он отстаивал свою независимость с присущей молодости нарочитой дерзостью, однако ни разу не посмел ослушаться Кирима. И в сварах хоть и терся позади, но бился на равных, прикрывая спину старшего брата. Да и костить друг друга последними словами дозволялось лишь им: неосмотрительно встрявшему в их семейные дрязги часто влетало от обоих. Это потаенное единение притягивало меня, заставляло задуматься. Что движет человеком, который вопреки логичному «каждый сам за себя», рискует своей жизнью ради другого? Что значит — привязанность?

В Тар-Карадже личные встречи между младшими сыновьями строго воспрещались. Мы жили порознь: каждый в своей келье. Необходимые знания получали тут же. Прогулки были спланированы заранее и таким образом, чтобы в Малом саду всегда находился только один послушник. Исключение составляли лишь уроки этикета и отдельные занятия по боевым искусствам. Не думаю, что общее присутствие на них было так уж необходимо: мы прекрасно могли заниматься с Наставниками и по отдельности. Позже я понял, для чего это было нужно. Послушники не родились в Тар-Карадже: у каждого за высокими каменными стенами осталась своя жизнь. Вернее, воспоминания о ней. То немногое, что связывало с прошлым. На совместных занятиях нас дразнили друг другом, как если бы показывали краешек прошлого, в котором детям разрешалось играть вместе. Но естественное желание обрести друзей сурово каралось бдительными отцами. За попытку заговорить, обратить на себя внимание или даже малейшую улыбку виновник оказывался в Каменной Пасти — зловонной яме с небольшой дырой входа, но расширяющейся ко дну до десяти шагов в поперечнике. Если смотреть снизу — светлое, не больше детского кулачка, пятно входа в кромешной тьме наделяло яму иллюзией невероятной глубины. Однако иллюзия глубины — не все, что скрывала Пасть. Каменные стены ямы на два человеческих роста были сплошь изрыты норами смуллов. Мерзкие твари, размерами не больше домашних кошек. Совсем пауки, если бы не крохотные морщинистые лица, до жути напоминавшие человеческие, над передними суставчатыми лапами. Трусливые поодиночке и необычайно яростные и упорные в исступленном голоде и злобе, когда нападают скопом. Вот там, на дне ямы, по колено в истлевшем тряпье и смрадной слизи, без оружия, лишь с обломком тоненькой берцовой кости, подобранной тут же, мы постигали науку одиночества. Озверевшие от близости добычи и ободренные численностью, смуллы атаковали сразу со всех сторон. Но достаточно было убить, растоптать, разорвать руками десяток, чтобы получить передышку: смуллы прекращали нападение и растаскивали трупы и раненых сородичей по норам. Липкий удушливый мрак наполняли визг грызущихся за добычу смуллов и почти человеческий крик раненых, которых пожирали заживо. А потом вторая волна… и снова… снова…

На поверхность те, кто сумели выжить, возвращались совсем другими. Отныне страх заставлял контролировать свои чувства: страх за себя, за свою жизнь. Для иного в сердце места больше не было, а если что-то и оставалось — гнило в самых потаенных уголках. Мы взрослели. Иные изощренные испытания вытравили, наконец, из наших сердец и сам страх, но былые чувства не вернулись, и память о них поблекла