Глава 20

Наползая, напирая друг на друга, скаты крыш изгибались под самыми немыслимыми углами. Их ломаное безбрежье, в красноватых отсветах полыхающей в небе Сети походило на хитиновый панцирь исполинского чудовища. Вверх-вниз. Под сапогами то глухо бухала дранка, то гулко перестукивалась черепица. Вверх-вниз. Казалось, чудовище мерно дышит погруженное в сон, совершенно не замечая пары блох, устроивших чехарду среди остей каминных труб. Что ему пара, когда изо дня в день приходится терпеть под серым брюхом возню сонма других таких же?

Я уже не оглядывался: знал, что он не отстанет. Ни черные ущелья улиц, ни широкие провалы двориков не охладили его пыл. На нем была форма затужской охраны, но для охранника он являл чересчур завидную прыть. Он немного уступал мне в скорости, но нисколько в ловкости. Поначалу их было пятеро, но только этот, не раздумывая, перемахнул первый же провал уличной расселины вслед за мной. С гребня крыши я успел расслышать удивленные выкрики оставшихся на том «берегу». Так ли еще они забегают, когда сообразят, наконец, что ни один из них знать не знает героя и никогда раньше его не видел. Я бежал, стараясь держаться как можно дальше от кордонов с их рассыпанными по крышам арбалетчиками. Сеть наверху словно взбесилась: истеричная перекличка магов трепала ее как щенок лоскут. Поначалу я метил в Зловищи, но с таким бойким довеском на хвосте нечего, было, и думать пересечь пустырь невозбранно. Пару раз мне уже случилось увернуться от метательных ножей, выслушав над ухом их разобиженное сопение. И смазаны они были, надо думать, не манной кашей. Мне весьма доходчиво давали понять, что персона моя чересчур важна, чтобы вот так запросто позволить ей уйти. А стало быть, самое время оставить бесплодные попытки стряхнуть довесок и постараться найти подходящее место для встречи с ним.

Полоса отчуждения. Здесь «панцирь» чудовища Затужи терял целостность, дробился, будто истерзанный зубами неведомого хищника. Обломками костей белели в провалах стены. Бежать стало труднее. Уцелевшие скаты крыш колыхались, словно травяные болотные сплавины. Раскоряченные балки натужно скрипели и норовили выскочить из-под ног. Незыблемыми оставались лишь обнаженные торцы стен, да и на тех лежал такой слой каменного крошева, что приходилось здорово попотеть, чтобы не оскользнуться на нем. Я уклонился, пропуская мимо очередной нож: тот свирепо клюнул черную перекошенную трубу дымохода впереди, разочарованно взвыл и канул в темноту. В настырности довеска было что-то нечеловеческое. Похоже, к нашим салкам он относился со всей серьезностью, да и меня, надо признать, его отношение быстро настроило на деловой лад. Да и как иначе? Непросто сигать по уцелевшим крышам, вглядываясь в клубящуюся меж ними пыль, и вместе с тем чутко прислушиваться, не режет ли воздух за спиной пущенная вдогонку сталь. Как на грех, ниже проломов мне открывались либо нагромождения из балок, либо зияющая пустота до самой земли. И ничего похожего на то, что искал я. Время помянуть хваленую удачу. Я и помянул: вслух и, кажется, весьма убедительно, потому что в следующий миг увидел…

…И с ходу нырнул, ударив напряженными, широко расставленными руками в крышу. Как и ожидалось, старая дранка поддалась легко, и я рухнул вниз, увлекая за собой отменную лавину из пыли и гнилых досок. Если б мне случилось наблюдать за этим со стороны, я, пожалуй, с чувством похлопал бы себе. Расчет оказался верным: шлейф пыли протянулся за обломками до самого пола, как нельзя вернее указав место моего падения. Мигом позже, шагах в трех позади, менее зрелищный обвал ознаменовал прибытие довеска. Он просто воспользовался дырой, которую чуть раньше перемахнул я, поэтому появление его вышло не столь эффектным. Зато приземление ему, бесспорно, удалось: доски едва скрипнули под ногами. Он так и остался стоять, низко пригнувшись к полу, в столбе красноватой пыли закручивающейся спиралью. Он прекрасно понимал, с кем имел дело, и не тратил сил на тщетные попытки уйти с освещенного места и затеряться в темноте. Но и я не хуже понимал, кто пожаловал за мной, и поэтому не спешил обнаруживать себя раньше времени. А раз уж мы оба оказались такими смышлеными, то и вопрос об использовании магии под полной Сетью отпадал сам собой.

Я внимательно наблюдал за ним. Говорят, пристальный взгляд может выдать — возможно, и все же предпочитаю не уподобляться грудастой жене мельника из скабрезной песенки, которая, спасаясь от возжелавшего ее залетного ухаря, спрятала голову под лавку. Какое-то время довесок торчал на свету, изображая легкую мишень. Наконец, смирившись с тем, что «водить» придется все-таки ему, он мягко скользнул в темноту, с легким шелестом вытянув из-за спины не то длинный нож, не то короткий меч. Оружие не имело крестовины — узкий клинок являлся продолжением рукояти — но держал довесок в руке его так, что сразу становилось ясно: этим клинком можно наделать не только дырок. В открытой схватке противопоставить такому стилет было бы роковой ошибкой. Парня неплохо подготовили к встрече. А сколького еще я не видел! Уверен, Тар-Карадж проследил, чтобы он был набит сюрпризами точно трезвый пресвитер добродетелью. Только я-то не собирался знакомиться со всем многообразием его инструментария. Тар-Карадж… Интересно, изменит ли мне мое монолитное спокойствие, когда я убью брата? Тогда, в Утробе, я ничего не почувствовал. Но там я всего лишь проткнул непроглядную тьму, заставив ее вскрикнуть совсем по-человечески. И только ее я и видел у своих ног, когда за мной пришли.

Довесок не спешил. Движения его были скупы, выверены и легки: рассохшиеся половицы лишь сонно поскрипывали под сапогами. А по тому, как он вглядывался в залегшие у стен и в углах густые ночные тени, было ясно: в темноте он видит ничуть не хуже меня. Его неплохо натаскали. И все же я надеялся, что осознание собственного всесилия помешает его способности мыслить творчески. Крайняя изобретательность — это для жертв. Удивительно, как стремление выжить порой питает их, на какие ухищрения сподвигает! В то время как холодный расчет охотника на свою беду излишне логичен. И ничего удивительного, что от профессионала я прежде всего ожидал трех вещей (брат подходил все ближе): рассудочности, последовательности (остановился, озираясь) и того… что он не посмотрит вверх, чтоб отыскать там упавшее вниз. Я крепко обхватил ступнями потолочную балку и медленно распрямился, повиснув головой книзу. Обритый наголо, затянутый бледной паутиной шрамов затылок брата оказался всего лишь в паре ладоней от моего лица. Быстро обхватив его шею левой рукой, я с силой вогнал стилет ему в ухо и провернул. Взметнувшаяся, было, рука с клинком опала как подрубленная. Брат захрипел, сапоги судорожно заскребли по полу. Я вырвал стилет, ощутив редкие жаркие капли на своем лице, и ударил снова. Он умирал долго. Изо всех сил я стискивал ногами балку, чтобы не упасть. Его колотило, будто запертая внутри него жизнь обезумевшей птицей билась в поисках выхода. Чтобы помочь ей я ударил еще и продолжал давить, физически ощущая скрип плоти разрываемой сталью. Руку, сжимавшую стилет, захлестнуло жидкое пламя. Щеку оросила горячая россыпь. Дернувшись пару раз, тело брата выгнулось дугой и обмякло, сделавшись непомерно тяжелым. Только теперь я ослабил хватку, позволив ему осесть на пол, и, легко качнувшись, спрыгнул следом.

Тьма Утробы обрела, наконец, плоть. Я стоял, тщетно пытаясь наскрести по пустопорожним сусекам души хотя бы толику сожаления. Похоже, братская любовь так и осталась для меня всего лишь отзвуком выспренних речей Отцов на ежедневном Слове. А потому лицемерить, распаляя чувство вины, которой нет, не стоило. Равно, как и затягивать скорбную паузу. Я присел над трупом. В широко распахнутых глазах брата застыла белесая муть, под которой едва-едва угадывались темные полыньи зрачков. Я присвистнул. Да он залит эликсирами под горло! И, похоже, это не первая отведанная им замесь. Разлепив покойному губы, я провел пальцем по его стиснутым зубам. Половина их оказалась выкрошенной едва ли не до десен: боль, которую он испытывал по возвращении, была воистину страшной. И магия… я не чувствовал ее. Ни йоты магии в распростертом на полу теле. Осталец. Следовало бы догадаться. Он ни в чем не уступал мне, но то, что для меня было данностью, он и ему подобные получали лишь взаймы. Олаф рассказывал...

…В Тар-Карадже некоторых сыновей после первого же круга инициации определяли в остальцы. Олаф не уточнял причин, просто называя это «отделением зерен от плевел». С этих пор наше обучение здорово разнилось. Остальцы не знали «отрад» скаморского образования, таких как Пасть или Утроба. Им разрешалось общение друг с другом, их даже селили всех вместе. В наших разговорах Олаф называл остальцов не иначе как отребьем, однако меня, коротавшего бесконечные вечера в келье, собственная «избранность» тогда ничуть не радовала. Даже жестокая правда о том, с чем именно изо дня в день приходилось сталкиваться париям Тар-Караджа, угнетала меня едва ли больше, чем одиночество. Дело в том, что остальцов учили терпеть боль. Дикую. Нечеловеческую. Всё то, что по каким-то причинам оказалось им недоступным, они принимали вкупе с лошадиными дозами эликсиров. Ни опий, ни маковый отвар, ни какая иная маринующая разум дрянь не могли справиться со смертельной болью, что приносило с собой «похмелье». Единственным средством обороть ее был яд болотных геерн — тварей, которыми кишели набухшие от сырости леса Умганы. Творец, по-видимому, пребывал в самом дурном расположении духа, когда сподобил эту проворную мерзость еще и умением метко садить отравленными иглами на расстоянии. Наполнявший иглы яд был столь сильным, что добыча, мгновенно впадавшая в состояние эйфории, даже не замечала, как ее неторопливо и со вкусом пожирали заживо. Олаф рассказывал, будто лица повстречавшихся тварям людей и по смерти сохраняли выражение невыразимого блаженства… если конечно геерны оставляли им лица. Даже если жертве каким-то чудом удавалось спастись — ее жизнь длилась не дольше действия яда. Приходившая вслед за эйфорией боль убивала мгновенно. Этот удар и учились держать остальцы. Один удар вместо дюжины — все логично. Жаль только логика — не сказочное заклятье, что с легкостью помогло бы пережить боль. А потому, перспектива загнуться раньше времени, была для остальцов много реальней, чем все прочие. Те же, кому судьба даровала жизнь, благополучно гробили ее лошадиными дозами эликсиров, выполняя для Тар-Караджа самую грязную работу. Что за «грязная работа» Олаф никогда не пояснял, а я не спрашивал.

Зато теперь, кажется, начинал понимать. И поневоле отдавал должное дальновидности Совета: разумней жертвовать «плевелом», чье воспитание и так зиждилось на естественном отборе «сдохнет-выживет», нежели лишаться тех, чей отбор обходился не так дешево. К тому же, в случае неудачного для Тар-Караджа исхода охоты — труп любого скамора годился в кем-то заваренную кашу. Куда правильнее тут поступиться остальцами, чьи тела, как и тела обыкновенных смертных, откликались на пресловутую метку. Задернув рукав, я вывернул оголенную руку остальца ладонью кверху. Под бледным снегом кожи темнели набухшие ручьи вен. По ним, от локтевой впадины вниз, тянулись прерывистыми стежками черные точки. Их было не меньше сотни. Да у нас тут, похоже, долгожитель остывает. Впрочем, могло статься не все стежки на руке сводного брата — издержки ремесла. Мне уже доводилось слышать о новом, стремительно набиравшем популярность увлечении. Необычайно тонкие, очищенные от яда иглы геерн — полые внутри — при помощи мудреных приспособлений помогали ввести опий прямиком в кровь. Так он действовал быстрее, ярче высаживая мозг. Воистину две вещи на этом свете обречены человеком на вечный прогресс — истребление ближнего и самого себя.

Негоже философствовать натощак да еще когда под ногами того и гляди полыхнет. Чутье подсказывало мне, что очень скоро я буду вспоминать местную скуку с нежной грустью. И этот труп на полу, и тот, чей стилет я подобрал в доме — не последние гости, прибывшие по мою душу. У Тар-Караджа достанет «родственничков», чтобы занять меня: свою расторопность он уже доказал. Немного беспокоило, каким образом на мой огонек так скоро слетелся герцогский гнус, однако, учитывая в его рядах остальцов, можно было не сомневаться: Совет держал ситуацию под контролем. Вот только не знаю, чего мне стоило по сему поводу больше — волноваться или гордиться. Передышку следовало использовать с толком. Дом лавочника мне пришлось покинуть налегке. С тяжелым сердцем я припомнил кошель с золотом, оставленный на столе. Об остальном можно и не вспоминать, не то боль утраты грозила стать воистину невыносимой. Про дом, конечно же, придется забыть: полуночники обрыщут его сверху донизу, пометят каждую стену, каждый угол, вылижут дочиста. Оставался Рюго. Вернее его корчма. Не думаю, что в светелке толстяка оставили засаду, иначе я утрачу веру в благоразумие людей, которому сам собирался изменить. Можно конечно потрясти сводного братца (с его молчаливого согласия), но обирать трупы не в моих правилах. И не столько из суеверия, сколько из опаски получить в руку отравленный шип, или еще какой гостинец от весьма изобретательных по этой части скаморских умельцев. Стилеты относились скорее к «расходникам» и «начинки» не содержали, но тащить этот из головы остальца, точно редис из грядки, желания у меня не возникло. Я поднялся. Наверное, самое время сказать «покойся с миром» или что-то вроде того, однако слова, сказанные не от чистого сердца, навсегда повиснут в воздухе, в котором и так уже не осталось места от людского лицемерия, так что я уж честно:

— Лучше ты, чем я...

…К «Озорному вдовцу» я вышел, когда Ковырь — местный вышибала — выпроваживал из корчмы последнего клиента. Церемониал расставания был сильно упрощен: амбал бережно вынес его на крыльцо и пинком отослал вниз по лестнице. Под крыльцом, около фонаря и у блевотной лохани слабо возились в пыли или неподвижно лежали те, кто уже успел испытать на себе его настойчивое радушие. Судя по обилию тел, смерть толстяка мало затронула дела корчмы, лишний раз доказывая старую как мир поговорку «свято место…». Дверь за Ковырем с треском захлопнулась, послышался глухой стук задвинутого засова. Задний двор корчмы оказался безлюдным, а оба окна в комнату Рюго были распахнуты настежь. Зловещие кровавые отсветы Сети на стенах усиливали предчувствие западни, словно грошовые декорации к дерьмовому представлению. Все это выглядело настолько пошло, что запросто могло оказаться правдой. Что ж, по тем же канонам, внезапное появление героя на сцене неизбежно застигало злодеев врасплох и несло им кровавую расплату, оставляя зрителей прямо-таки выть от удовольствия. Хотя в моем случае зрителям лучше было бы заткнуться и сидеть тихо-тихо.

Одолев в одно мгновение торный путь наверх, я влетел в распахнутое окно. Комната встретила меня знакомой вонью коптильни и непривычной гулкой пустотой. Тут не было затаившейся стражи — ей просто негде было таиться — из всей обстановки в комнате оставался лишь камин с черным, непроглядным как дыра в преисподнюю зевом. Дверь в чулан оказалась распахнутой настежь — давешняя бадья вкупе со скамейкой и похожим на саркофаг сундуком не избежали участи прочего скарба. Отскобленный, гладко ошкуренный от стены до стены пол сиял. Кто-то вчистую вымел всю память о бывшем владельце. А стало быть… Нет, оба тайника остались нетронутыми, но их убогое содержимое говорило, что и Рюго не планировал надолго задерживаться в городе. Тощий кошель с медью, не самый добротный стилет, кое-какая мелочевка да пара пустых флаконов из-под зелий — все это больше смахивало на брошенный за ненадобностью хлам. Похоже, толстяк и в самом деле готовился убраться из Затужи, а посему пытать удачу, напрасно копошась в схроне винного погреба — лишь подтверждать деловую сноровку моего бомли, о которой я и без того самого лестного мнения. Оставался мой собственный тайник. Мохнатый треугольник все так же красовался на дверной ручке — шутка явно удалась. За самой же дверью меня ждал сюрприз: всё и без того невеликое пространство моей клетушки от входа до окна было сплошь завалено барахлом Рюго. Справедливое низведение светелки до заурядного хламовника я принял бы с куда большим удовлетворением, если бы устроенный бедлам не преграждал путь к тайнику. Пришлось изрядно повозиться, прежде чем я смог выбраться обратно, но уже с дерюжным мешком, приятно оттягивающим плечо. Более в «Озорном вдовце» меня ничего не держало. Я приоткрыл дверь.

— Впусти, Яля, слышишь, ну? Впусти.

Слева по коридору, шагах в пяти от меня топтался Свирч. Отклячив угловатый зад, он хрипло нашептывал в закрытую дверь.

— Дурочка же, не понимаешь, с кем будешь. Ты слушай, тут теперь всё моё … всё. Я ж по-отцовски к тебе… как к родной… да я же за ласку… не подумай чего, я же и одарю… завтра ж на базар пойдем… платьице васильковое, что глазки твои, хочешь? Шелками завалю, не хуже прочих будешь… моей будешь… Языков не бойся, все они у меня вот тута вот! Отвори…

За дверью тоненько, по-детски всхлипывали. Эка разбирает старого похотника, тощими босыми ногами по полу сучит, что кобелек молодой. Аж взопрел сердяга. Насквозь сырая ночная рубаха облепила сутулую хрящеватую спину, обвиснув спереди пузырем, белесым точно рыбье брюхо. Свеча в жилистой руке так и ходила ходуном, понуждая и без того неверный огонек бешено метаться на фитиле. Вот значит, кто корчму прибрал. Надолго ли? Не успеет и глазом моргнуть, как гости заявятся. Только не мое это дело. Путь свободен: старый черт сейчас себя не видит. Я выскользнул из комнаты.

— Открой, Ялька! Ты думаешь что… я с тобой вожжаться долго буду? Ковыря-то видала? То-то… Знаешь, чего он с бабами делает? Я тебя, сука, ему отдам — шелковой станешь! Да не только ему — каждый пройдется! К кровати прикручу да по медяку с клиента! А матери отпишу, мол, с полюбовником сбежала! У нее-то вас мал мала меньше — забудет враз! А коли ты с лаской ко мне, так и я со всем сердцем. Впускай, тварь!

Свирч бухнул в дверь плечом. Всхлипы переросли в рыдания. Не мое это дело…

Свирч осекся, едва почувствовал упертый в бок стилет. Я легонько надавил, чтобы у него не осталось никаких иллюзий чем там в него тычут. Свирч понял, всхрапнул точно конь и дернулся в сторону. От него и разило как от коня, даже в глазах пощипывало.

— Стой смирно. Свечу ровнее держи — я положил руку Свирчу на плечо и притянул к себе — Рюго видал? — Свирч судорожно сглотнул — Хорошо. Теперь слушай внимательно. Её в покое оставь. Я прослежу. Если узнаю за тобой что — выпотрошу как рыбу. Уразумел? Головастый. Медленно считай до ста золотых. Сойдешь с места или обернешься раньше — отправлю к Рюго.

Я отступил словно художник, придирчиво оглядывающий свое творение. Свирч стоял, уткнувшись лбом в дверь, его била крупная дрожь, по тощим ногам у него текло. Завтра я буду корить себя за внезапный порыв. И, скорее всего, пожалею о том, что не сдержался. Но… сейчас я улыбался