Глава 17

Буковки ровные ладные, слова не разорваны, строчки, точно по струнке и даже слог какой-то деловитый, канцелярский. Что-то не слышал я о побочном свойстве ханарских свитков — править пачкотню перепуганных насмерть бомли. Впрочем, возможно, я недооценивал Рюго и обнаруженная им выдержка — явление заурядное, а вовсе не выдающееся. Полтора года толстяк исправно играл роль досадной помехи между мной и платой за заказ. Я и не думал о нем иначе. Намывать в мутной душонке жмота золотые крупицы его сложной, противоречивой натуры, охоты не возникало. Чего ради? Да и сам Рюго не горел желанием распахиваться перед очередным захребетником, навязанным его кошелю Тар-Караджем, а потому держал свои «сильные стороны» при себе. Благо это было несложно: вялое течение будней неизменно заболачивает те качества, явление коих возможно лишь на стремнине событий. А какие к чертям события, когда работа выполнялась мною неизменно чисто? Толстяку всего-то и оставалось, что звенеть монетами да с тоскою пялиться, провожая часть из них в мой кошель.

Плотная бумага под моими пальцами стала вдруг нестерпимо горячей. Ее поверхность стремительно чернела и коробилась с едва слышным потрескиванием. В расползающейся черноте, словно ожившие корчились строчки. Я разжал пальцы, отпуская свиток. На стол он осыпался уже пеплом. В то же самое мгновение где-то в «Озорном вдовце» прекратил свое существование исходный свиток. Я опустился на скамью. Никуда бежать я не собирался. Во всяком случае, не так, как мне того советовал мой бомли: не раздумывая, сломя голову. Глупо убегать от того, что не преследует, а подстерегает. Что бы там ни приключилось, самое спокойное место сейчас тут: в нашем с лавочником гнездышке. Эдакая мирная гавань, где можно переждать пока утихнет шторм, а пока ждешь, внимательно, без лишней суеты оценить его силу. И уж если действительно прижмет ринуться в него, то уже не сослепу, а с открытыми глазами.

Текст послания я помнил наизусть. Его подлинность сомнений не вызывала: никто другой, кроме Рюго, просто не смог бы воспользоваться ханарским свитком. Беда только из всех выводов, что крутились в голове, лишь один казался достойным истины: мой бомли рехнулся. Давешняя утрата части золотой россыпи, похоже, окончательно помутила рассудок толстяка. Агата — наследница престола! Чем не бред сумасшедшего? Про неуемную сладострастность августейшего монарха Филиппа Сильного в народе много чего трепали, но тащиться на край света за тем, чтобы обрюхатить супругу графа Стржеле… не много ли чести для последнего? Да и в Затуже венценосный гость не бывал ни разу: слишком уж непростые отношения сложились между ним и его младшим братом — герцогом Ла Вильи. По окончании сиургской компании Филипп подложил родственничку свинью «по-королевски»: указом пожаловал тому Затужу, а вместе с ней и заботы о восточных рубежах королевства, требующих его, герцога, безотлучного здесь присутствия. Другими словами, «вашу светлость» попросту спровадили киснуть у черта на рогах, подальше от Двора. Поговаривали, что виной тому оставшаяся в столице молоденькая жена герцога. Таким образом, встречи между братьями стали положительно невозможными. Правда, бродил слушок, будто время от времени, без королевской помпы, тишком, к обожаемому дяде наведывалась истинная наследница трона — старшая дочь короля — только, причем же тут Агата? А еще я не мог не отметить поразительную словоохотливость Рюго. Там, где вполне хватило бы лаконичного «вали из города» и назначенного места встречи, его прорвало. Положим, сальный хорек так прикипел ко мне сердцем, что решил, наконец, обнаружить свою слабость. Тогда почему тянул, прежде чем предупредить? Боролся с чувствами? Нужную новость Рюго узнавал первым. Если кто и выигрывал у толстяка этот забег, так это тайная канцелярия Ла Вильи, да и то не всегда или с весьма скромным отрывом. Почему же тут он дождался, пока Сетью накроют полгорода? Оставалась, конечно, обещанная лазейка в Южных воротах, куда я должен был лупить сейчас во все лопатки. Однако наличие ее было столь же сомнительным как верность молодой вдовицы мужнему праху: главные ворота накрывали в первую очередь и уж потом, неспеша, Сеть тянули вглубь города. Странное неведение для Рюго — не сопливый приготовишка. И эта приписка в конце… Да если бы Рюго лишился насиженного места по моей вине, никакие ужасы этого мира не удержали бы его от того, чтобы лично плюнуть мне в глаза. Нет, что-то темнил мой бомли. Не так он спешил, как о том писал. И не так напуган, как старался показать. Похоже, навестить его все же придется.

Я смахнул пепел со стола и поднялся. С улицы не доносилось ни звука. Темно-сизый уличный свет тщетно пытался протиснуться в узкие щели меж ставнями. Утро сейчас, день или вечер, гадать по нему было напрасно. Зато адское пекло стало как будто плотнее. Оно накатывало удушливыми волнами со стороны лестницы, что вела на верхний этаж. Жалобно поскрипывали деревянные ступени, словно именно по ним жар неспешно опускался в комнату. Впрочем, по сути, так оно и было. До недавнего времени я обретался на самом верху, в чердачной каморке: вонь, напитавшая дома и улочки Затужи, чувствовалась здесь чуть менее ярко, а удобный выход на крышу был весьма кстати. Когда же, пару месяцев назад, на город навалилась небывалая сушь, пекло под раскаленной черепицей, подобно маслобойному прессу мало-помалу выдавило меня сначала на второй этаж, а затем и ниже. Обеспечь лавочник свой погреб подземным лазом или хотя бы глухим отнорком-тайником, видит святой Кларий, я бы перебрался и туда. Однако мой молчаливый друг, если некогда и вертел сомнительными делами — ладил их в других местах, домой дерьма не волок, а потому его смахивающий на ловушку погреб мне не подходил. Словно почувствовав, что я думаю о нем, лавочник ожил и завозился на полу.

Он вновь «шагал» лежа на боку. Правда, на сей раз, у него это выходило куда ловчее: теперь он медленно кружил на месте. Попытка поднять его на ноги обнаружила, что стоять на своих двоих бравый «ходок» не в силах. Усадив лавочника у стены, я заглянул в его невидящие глаза и выругался крепче, чем намеревался. Нет, мутный оловянный блеск никуда не делся, добавилось лишь стойкое ощущение его необратимости. Лавочник все так же пялился «в никуда», но теперь этот взгляд стал для него естественным. Наложение сильного заклятья ханарского свитка на скромное моё похоронило остатки разума «куклы», а вместе с ними и надежду когда-либо воскресить их. Утрата горчила. Моими стараниями лавочник обладал всеми необходимыми для выгодного соседства навыками: помалкивал, жрал то, что оставлено для него на столе, гадил в указанном месте, предварительно сняв штаны, и пару раз за день показывался на пороге собственного дома. Рюго легким росчерком пера отправил псу под хвост все мои труды: от «куклы» с мозгами всмятку пользы теперь никакой. То, что лавочник перестанет казать нос на улицу, очень скоро привлечет мародеров. Это только с виду соседские окна слепы и безучастны. Там, за пыльным сумраком прикрытых ставней непременно притаилась какая-нибудь пытливая тварь, для которой закон добрососедства — не пустой звук. Особенно, если речь идет о поживе. Оставить лавочника в нынешнем состоянии я тоже не мог: очередной приступ в любой момент мог привлечь внимание к дому. И много раньше, чем его необитаемость. Из двух зол всегда следует выбирать меньшее. Я взял изможденное лицо лавочника в ладони и легонько сжал. Тот не отреагировал — таращился мимо меня и вообще мимо этого мира. Кто знает, кого он видел там. Хорошо бы, дочь… будет кому встретить. Одним движением я свернул лавочнику шею. Вот так. Выгадал пару-тройку дней, пока обезлюдивший дом притянет стервятников. На улицу я выбрался через черный ход, тщательно запер за собой дверь и окунулся в душный зловонный уличный сумрак.

Необходимость тащиться по Зловищам отпала сразу же, как я убедился, что посты сняты. Улицы, еще недавно кишевшие патрулями, теперь были пустынны. Изломы крыш высоко над головой таяли в белесом мареве: озверевшее солнце выжгло синеву, раскалив небо добела. Сколько же я провалялся в отключке? Судя по наседавшему пеклу, сейчас никак не меньше полудня. Солнце давно оправилось ото сна и уже успело войти в раж, охаживая огненными бичами город. Надо признать, затея с «перевертышем» от начала до конца была рискованной. Ставить норовистую дрянь дольше, чем на сутки не рекомендовалось. «Коли не мыслишь поиметь башку набекрень и срущее само по себе гузно…» — так незатейливо и доходчиво разъяснил когда-то, почему не рекомендовалось, Месиль Тунен — мой наставник по зельям. Уверен, старый мухомор был бы крайне разочарован, узнай он, что спустя месяц под личиной я не обратился в конченого идиота, отправляющего нужду в собственные штаны. С другой стороны, травник быстро бы вернул душевное равновесие, поведай я ему о том бреде, что сопровождал меня в забытьи.

Я оставил позади сонм безымянных и даже парочку имевших названия улочек, не встретив по пути ничего, что подтвердило бы новость Рюго или хотя бы напомнило о суете прошедшей ночи. Ни лязга оружия, ни грохота сапог, ни натужного сопения волочащихся за патрулями полуночников, лишь монотонный гул клубящихся над мусорными кучами мух наполнял полуденное удушье. Редкие прохожие исчезали в проулках или за дверями домов прежде, чем я успевал до них добраться. Первое многолюдное оживление ждало меня на площади Святого Патрика. Все пространство перед старой церковью было основательно забито людьми. Толпа гудела, словно давешние мухи. Солнце утопило площадь в расплавленном золоте. На почерневшем деревянном помосте, слева от главного входа церкви, одиноко торчал глашатай. Привалившись к хлипким перильцам, он неспешно отирал малиновым беретом блестящее от пота лицо. Это была единственная вольность, которую он себе позволил: его узкий, алый, с герцогским гербом кафтан оставался застегнутым под горло. Деревянный полированный футляр со свитком покачивался на поясе. Я опоздал. Толпа стояла к помосту спиной и, похоже, уже имела представление, о чем сообщалось в свитке. Я миновал низкую, местами провалившуюся церковную оградку, вдоль которой лежали в ряд тела тех, кому не повезло пережить эту ночь. Один из проломов запятнали чумазые детские мордашки. Со смесью испуга и любопытства они следили, как самый смелый из них тыкал палкой ближайший труп. Последним в скорбном ряду под оградой покоился старик. Когда я проходил мимо, он неожиданно простер ко мне сухую как тростник руку то ли за подаянием, то ли за помощью. Не получив ни того, ни другого, он захрипел, забулькал и затих, вытянувшись на земле.

За колыханием толпы что-то происходило. Не отвечая на брань, толчки в спину и пониже, я решительно протолкался в первые ряды. За редким оцеплением из стражи, по разбитой мостовой грохотали колесами груженые двухосные повозки. Их тянули безучастные к толпе и жаре, изредка всхрапывающие дестриэ — могучие лошадки-тяжеловозы, в просторечье прозванные рыцарскими. Цепляясь за дощатые борта повозок, шаркая, точно целая армия кандальников, при полной амуниции, утвердив тяжелые алебарды на плечах, тащились доблестные затужские орлы — гвардейцы герцога Ла Вильи. От славных сынов Затужи за версту разило потом и ненавистью. Вконец осатанев от жары под геральдической сбруей, гвардейцы секли полуголую толпу свирепыми взглядами. Минуя площадь, процессия втягивалась в улицу Свободную, прозванную так, без затей, за свои размеры. От Винного моста до Западных ворот тянулась Свободная, и не было во всем нижнем городе другой такой, что вместила бы подобное шествие. Разобрать, что именно везли в повозках, не представлялось возможным: груз надежно скрывала от глаз плотная, желтушного цвета парусина, туго перетянутая крест-накрест просмоленными веревками. Зеваки щедро делились соображениями о секретном грузе, впрочем, дальше шлюх и выпивки их фантазии не хватало. Кой-какие мысли о «сокрытом» имелись и у меня, вот только увязать численность повозок с ними я не мог: многовато получалось на одного убийцу, хотя бы и скамора. Узнать же доподлинно можно было лишь одним способом…

Лязгающая, грохочущая, шаркающая «многоножка» показала хвост. Толпа выдохнула и подалась вперед. Последняя возможность. Упустить её, значило тащиться за колонной до самых ворот без надежды подобраться к повозкам. Толпа напирала. Особо пытливые удвоили попытки разгадать тайну груза: они разве что на голову мне и друг другу не лезли, пытаясь высмотреть брешь в парусиновом покрове. Другой раз я бы отступился, послав и караван, и сутолоку ко всем чертям, но сейчас меня интересовало все, что хоть немного облегчит участь толстяка, когда я буду вытряхивать из него душу за угробленную «куклу». Для начала я рывком сбросил с плеч самых настырных и назойливых. Затем, уперевшись ногами в брусчатку, я с силой ухнул спиной назад. Толпа поддалась, колыхнулась подобно болотному зыбуну, немного покачала меня, словно примериваясь, и швырнула вперед. Готов поклясться, не многие разобиженные соседи воспользовались для этого руками. Я остановился, лишь повиснув на дощатом борту повозки. Хватило и одного легкого касания парусины, чтобы рука, занывшая от невероятного присутствия магии, подтвердила мою догадку. Я мгновенно подобрался. Дело принимало скверный оборот. Получалось, Рюго — не такой уж псих, а вот мне, похоже, хвастаться на этот счет особо нечем. Нужно уходить отсюда, убираться к чертовой матери. И по возможности быстро. Сообщив лицу приличествующий случаю испуг, я отшатнулся от повозки и, втянув голову в плечи, засеменил обратно. Сильный удар меж лопаток отправил меня под ноги гогочущей улюлюкающей толпы. Позади задорно ржали бравые гвардейцы. Любой из этих весельчаков мог засадить древком алебарды мне в спину, была б охота отгадывать который. С двух сторон ко мне уже спешила звереющая на глазах стража. Толпа, в равной степени готовая казнить и миловать, расступилась, принимая меня, и тут же сомкнулась перед носом подоспевших стражников.

Послание Рюго уже не казалось мне бредом. Ну, может самую малость: та его часть, про наследницу. Допустим шлюшка Агата милостью божьей и в самом деле королевский выблядок, и даже в этом невероятном случае ее шансы на престол ничтожны: бастарды и в «неурожайный» на претендентов год садились на трон чрезвычайно редко. А уж при живых и здравствующих наследниках это и вовсе невозможно: у его величества короля Филиппа, как я слышал, две законные дочери. К Западным же воротам везли не абы что, а Великие Кристаллы манны. Одного такого слихвой хватило бы целиком заволочь Зловищи Сетью и без труда удерживать ее до белых зимних мух. А всего я насчитал десять таких повозок, и сколько еще заглотала Свободная до меня! Смерть бастарда того не стоила. Как не стоила и смерть обычной шлюшки, пускай даже дочери советника самого герцога. Если Рюго и не рехнулся, то за него это сделали все остальные.

К «Озорному вдовцу» я подошел со стороны заднего двора и еще на подходе заслышал звуки, природу которых не смог бы определить разве что глухой. Я тишком выглянул из-за угла. Осторожность оказалась излишней: прогарцуй я мимо на коне, трубя в боевой рог, эти двое и тогда вряд ли заметили бы меня. Пристроившись у груды сопревших кулей, парочка самозабвенно придавалась любви. Зрелище примелькавшееся, обыденное, давно утратившее свой сакральный смысл в этом пропитанном повальным скотством городе. Он брал ее сзади жестко, что называется с огоньком, словно сваи вколачивал. Его худосочный бледный зад, усеянный лиловыми шрамами от фурункулов, двигался бешено, словно жил своей, отдельной от хозяина жизнью. Я уже встречал этот неистовый зад здесь в «Озорном вдовце», и не раз. На заднем дворе, в пыли у крыльца, у выщербленной стены, под фонарем… везде он был одинаково энергичен и напорист. Я даже откуда-то знал имя владельца. Звали его Яцек, но чаще его величали Большой Дубинкой. Я был хорошо знаком с его задницей, но никогда не видел его лица. Дубинки в его руках я тоже никогда не видел… но это, скорее, к счастью.

Светелка Рюго мутно отблескивала бельмами закрытых окон. Махнуть бы привычным путем да проверить: наглухо ли они закрыты или только для вида. Но мне мешали эти двое. Не сами по себе — тем нездоровым интересом, что мог привлечь их страстный поединок. На двор выходили и другие окна. И у любого из них мог сейчас корпеть, надсадно сопя и пуская слюни, какой-нибудь ущербный в любви постоялец. Со двора в корчму имелся и еще один вход. Он вел прямиком на кухню — не самое безлюдное место вечером, но в полдень большой сутолоки там быть недолжно. Во всяком случае, шансов сохранить свой визит в тайне тут поболе, чем шагая напрямки через парадный. Я подхватил с земли перекошенный ящик, от которого нестерпимо разило тухлой рыбой, утвердил его на левом плече и неторопливо направился к двери. Теперь с окон разглядеть мое лицо стало невозможным — мешал ящик, справа же до самого входа тянулась глухая стена примыкающего к корчме дома.

На кухне не было ни души: управляющий согнал всех в присутственный зал. Там вовсю кипела работа: огромными тесаками скребли столешницы, вениками сметали с пола слипшиеся почерневшие опилки и тут же сыпали новые, здесь же на полу плотник правил разбитые скамьи… И надо всем этим верхом на перевернутой бочке из-под огурцов восседал «его сиятельство» управляющий Свирч Кохан собственной персоной. Прихлебывая из бокала, он что-то вполголоса говорил молоденькой подавальщице, стоявшей рядом и державшей в руках кувшин, и по-хозяйски мял ее задок под сатиновой юбкой. Девчонка — совсем еще ребенок — вымучено хихикала и слабо сопротивлялась, время от времени подливая в протянутый ей бокал из кувшина. Раньше я ее здесь не видел. По всему новенькая, вероятно деревенская и, разумеется, по протекции — какая-нибудь седьмая вода на киселе. Ведала бы мать, какому пауку она вверяет заботу о дочери. Я оторвался от щели в закрытом раздаточном окне.

И очень хорошо, что мне не нужно пробираться сквозь всю эту суету: из кухни наверх вела отдельная лестница. По ней для состоятельных клиентов, оплативших комнату с обедами, на второй этаж доставлялась снедь. За отсутствием дураков переплачивать за хлев, роль единственного имущего клиента брал на себя сам хозяин корчмы. А поскольку жрать Рюго любил и занимался этим исправно, лестницу содержали в должном виде. Я поднялся к жилым комнатам. Расслышать, что творилось в апартаментах Рюго, помешала возня, учиненная подручными Свирча. У входа в мои «покои» меня ждал сюрприз — небольшой треугольничек подвешенный на дверной ручке. Черный, курчавый, вырезанный, похоже, из овечьей шкуры, старательно обметанный по краям суровой ниткой он слабо покачивался на витом кожаном шнурке. Этот знак обычно использовали шлюхи. Так они сообщали, что комната занята. Пренебречь знаком и войти считалось верхом крайнего неприличия даже здесь в этом хлеву. Иногда мой бомли бывал забавным. Я усмехнулся, но знак не тронул. Открыл дверь, проскользнул внутрь и закрыл ее за собой на хлипкий засов.

В комнате было душно и сумрачно. Крюк на стене подался книзу, открывая потайной вход. Масляная лампа на стене все так же нещадно чадила, распространяя вонь горелого жира. Я постоял прислушиваясь. В комнате Рюго царила тишина. Если я опоздал и толстяк действительно, бросив все, сбежал — мне придется остаться при своих вопросах. Я осторожно открыл дверь и вошел…

…Задать вопросы можно ведь и отрубленной голове. Боюсь, ответов придется ждать долго.