Глава 12

Мертвые брошенные дома с провалившимися внутрь крышами, ощетинившиеся балками, жалобно скрипящие прогнившими ставнями даже в безветренную погоду. Густо заросшие бурьяном задворки. Просевшие каменные ограды, вполовину растасканные горожанами для своих нужд… Ничейная земля. Полоса отчуждения, которой нижняя Затужа брезгливо отгородилась от Зловищей. Словно замызганный нищий, старательно прячущий язву на своем теле под рванину, подальше от чужих глаз, чтобы его пинками не вышибли из уютной корчмы.     

Зловоние нечистот нехотя уступало место запахам разогретого камня, сухого вереска и застарелой гари. Из развороченных подвалов тонко тянуло прохладой, но желанного облегчения она не приносила, поскольку отдавала склепом. Дома по обе стороны разбитой дороги услужливо расступались или сходились так, что я кожей чувствовал близость пышущих жаром стен. Улица, будто бы забавлялась: то успокаивала показным простором, то вдруг норовила смять, раздавить, размазать по щербатой каменной кладке. Наконец эта забава ей наскучила, она свернула влево и неожиданно распахнулась во всю ширь, вытолкнув меня под исступленное, ничем не сдерживаемое лунное сияние. Здесь дома заканчивались, с двух сторон полукругом охватывая пустырь. Выбеленные мертвенным светом, стены зияли безжизненными черными глазницами окон. Мостовая, которая и без того держалась из последних сил, окончательно рассыпалась вывернутым из земли булыжником, а чуть поодаль и вовсе пропала под кучей – нагромождением из глины, веток, дробленого камня и какого-то тряпья. Я обогнул кучу, краем глаза успев приметить, как позади, из темного провала улицы, видимо оступившись на шатком булыжнике, вывалился и тут же проворно юркнул обратно в тень мой таинственный попутчик. Под моими сапогами трещала иссохшая трава, взметая облачка белесой пыли. Я задержался на краю широкого, довольно глубокого рва. На самом дне, промеж алебастровых валунов, в разные стороны торчали тупые торцы бревен. А на противоположной стороне в призрачном лунном мареве тонули приземистые покосившиеся домики Зловищей. Прибежище тех, кому не нашлось места даже в благосклонном ко всякому отребью нижнем городе.     

Когда-то здесь промышляли киноварь харпатские рудари. Давно. В те времена еще и Затужи-то никакой не было, а если и была – жалась десятком наскоро сколоченных домов к Гнызе и с завистью следила как уверенно, по-хозяйски, обживались в отдалении Зловищи. Харпатам что, народ они работящий, мирный. В междоусобных сварах не грызлись, по соседским землям сальными взглядами не шарили. Из своей вотчины в горах Харпат – богатой и неприступной как сами горы столицы Аалаты – расползались торговыми караванами по всему королевству и далеко за его пределы. Везли руду, оружие, стальную мелочевку незаменимую в хозяйстве… Отдельными обозами, взятыми в плотное кольцо темнокожими, словно просмоленными, елистанскими наемниками в цветастых кафтанах на голое тело и немыслимых тюрбанах, везли серебро и самоцветы. Но и на чужой стороне, посреди торговой суетни харпаты оставались верными себе: ползали по окрестностям, вороша каменные выходы, спускались в расселины… словом «пытали залежь». При благоприятном исходе, заключали с местными управителями  соглашения. А коль скоро ничего кроме камня харпатов не интересовало – да и выгода от сделок выходила не малая – туземные князьки рударям не мешали. Потому и Зловищам на землях сиургов жилось вольготно.

И совсем, совсем иначе должна была чувствовать себя Затужа. Лишь Кларий ведает, сколько лошадок воротилось назад, испуганно всхрапывая и косясь на притороченные к седлам плетеные корзины с головами королевских послов, возвращенных сиургами в качестве вежливого отказа. Сколько золота перекочевало в сундуки вождей, чтобы купить их лояльность и по возможности убедить в мирных намерениях монарха, обратившего, наконец, своекорыстные взоры на Леику. Сколько раздутых трупов первых поселенцев фактории унесли воды Леики к Окраинному морю… В отличие от благополучных, степенных Зловищей, Затужа подрастала и матерела с ножом у горла.  

Ров, на краю которого я стоял, некогда был частью канала прорытого харпатами от самой Гнызы. Вероятно, по нему к шахте доставляли лес для опор, который валили выше по течению реки. На противоположной стороне всё еще торчали сгнившие перекошенные сваи с остатками старого наката, по которому бревна вытаскивали из воды на берег. Большую часть канала засыпали: растущей Затуже не хватало места. Случилось это, должно быть, уже после того, как рудари оставили Зловищи, а горстка сиургов канула в серую безвестность Плашских пустошей.         

«Ну что, сударь мой – хвост крысиный, пробежимся? Внесем разнообразие в эту унылую, порядком измотавшую нас обоих прогулку при луне?» Ров можно было, конечно, и обойти – где-то тут левее, совсем недалеко, он заканчивался, – но при дрянной технике слежки мой спутник мог оказаться неплохим бойцом. Впрочем, я тут же припомнил, как тяжело он отдыхивался у перехода. Непохоже. В любом случае, стоило сбить ему дыхание до того, как сойтись с ним лицом к лицу: запасы времени и везения изрядно поиздержались, чтобы тратить их еще и на поединок. Чуть в стороне ливневые воды размыли берег рва, сделав его пологим до самого дна. Я спрыгнул в промоину и побежал. Теперь главное не переусердствовать – не оторваться от сердяги слишком уж далеко, а то чего доброго придется возвращаться и разыскивать его.

Внизу я поубавил прыти. Как бы мне ни хотелось махнуть поверх угрожающе вздыбленных бревен и в пару стремительных бросков оказаться на той стороне – приходилось себя сдерживать. Мой попутчик, похоже, понятия не имел, за кем он так отважно тащился по гнилому нутру Затужи. Вот и славно, и пускай остается в блаженном неведении… до поры. И все же, перемахивая с валуна на валун, подныривая под бревна, воняющие дегтем, я миновал завал слишком быстро. Выбравшись на противоположный берег, я обернулся, с облегчением отметив пыльный шлейф в том месте, где «довесок» скатился за мной следом.       

Безлюдьем и настороженным безмолвием встретили меня Зловищи. Скособоченные дома, прикидываясь спящими, внимательно следили за мной щелями полуприкрытых ставней. Кромешная тьма за гнилыми, частью завалившимися заборами полнилась невесомым шелестом крадущихся шагов. Лениво покачивалось тряпье, развешенное для просушки. Такое ветхое, словно ему довелось провисеть тут не один год. Тихо скрипели кем-то осторожно приоткрываемые двери. Шорохи, снующие тени, шепот… Крысиный мирок, до краев напитанный корыстным любопытством, болезненным алчным интересом. Этот мирок пялился из темных подворотен. Пытался понять, зачем я здесь, за какой такой надобностью, кого или что ищу и чего от меня ожидать. Мучительно размышлял: показываться мне или так и остаться бесплотным, а может сожрать и дело с концом? И все-таки этот трусливый поганец обладал цепкой памятью. Вспомнил, как в самую первую нашу встречу заступил мне путь троицей оторванных головорезов и потом с удивлением таращился на их неподвижные тела. Я оказался ему не по зубам. Но и прятаться от меня ему было незачем. Это он тоже вспомнил. И зашевелился, заворочался, полез из щелей и схронов. На левой стороне улочки, из-за угла дома выскользнула тень, распахнула неприметную дверцу в стене и, дождавшись пока пара таких же теней протащила по земле внутрь что-то стонущее, обернутое в холстину, прошмыгнула следом. Взвизгнула дверь дома справа, и ко мне торопливо припустил согнутый в дугу, раскоряченный силуэт. Он ловко помогал себе зажатыми в руках короткими костыльками, похожий на огромного черного паука.

– Девочку, милостивый су-ударь – просипело снизу с хрипом и бульканьем, точно воздух уходил сквозь перерезанное горло, – ма-ааленькую девочку, хоро-ошенькую, угодно ли? Да вы сюда, сюда пожалте. Чи-истенькую, три серебра всего вашей милости.  

– Два серебра, сударь, два! – от соседнего дома ковылял «паук» как две капли похожий на первого. Без излишних прелюдий, побросав костыльки, они молча вцепились друг в друга и повалились на землю. Не издавая ни звука, ожесточенно барахтались в пыли. Каждый пытался подмять противника под себя. Швырнуть их в глубокую глиняную тарелку, липкую от сырной похлебки, и станут они неотличимы от мохнатых пауков, чьи бои неизменно устраивают изнывающие от скуки матросы в портовых тавернах.  

Мелькнула мысль дождаться незадачливого провожатого прямо здесь: чего доброго Зловищи доберутся до него раньше. Мелькнула и пропала – я даже шага не сбавил. Слишком уж уверенно ринулся он в эту клоаку. Похоже, гнилое местечко водило знакомство не только со мной. Тем лучше: нагнать меня ему будет несложно, а мне роль няньки порядком наскучила. К тому же, с тех самых пор как я решил, что мой таинственный друг не имеет отношения ни к тайной канцелярии Ла Вилье, ни к ищейкам святош, вопросов, которые я хотел бы ему задать, с каждой милей становилось меньше, а желание убить крепло. Однако подгрызало, ворочалось внутри предательское «а вдруг». А коль скоро остается повод для сомнений – работа не закончена.   

Улица вывела меня к небольшой площади с развалиной башни в центре. Это так принято называть ее – развалиной, – на самом же деле, подняться выше четырех саженей ей так и не случилось. Кочуют шепотком по затужским корчмам такие истории, которые лучше не слушать, а, невольно услышав, тут же выбросить из головы. Одна из таких про эту вот башенку. Без особого воодушевления встретили харпаты предложение затужского коменданта поставить в Зловищах каменную сторожевую башню, чтобы предупреждать набеги варваров с запада. Полудикие племена меднокожих зухиров, устраивая редкие стычки на границах земель сиургов, тем не менее, никогда не забредали далеко вглубь. И все же праведным желанием коменданта радеющего о безопасности Затужи харпаты прониклись – дозволение на строительство башни дали. И выситься бы ей над Зловищами, только кто-то нашептал рударям, что сторожевой башенка эта никогда и не задумывалась. А задумывалась она колокольней и поднимала ее церковь святым именем Клария Всемилостивого «дабы сеять в почву язычества тлетворную животворные семена веры истинной». Строителей харпаты вышвырнули, что называется, взашей. Церковники позорную плюху от язычников снесли молча, с причитающимся им смирением. Оно и понятно, вступать в открытое противостояние с харпатами означало портить отношения с сиургами, и без того натянутые. Недостроенную башню рудари оставили в назидание. Время шло своим чередом, историю эту порядком забыли. Забыли, да как выяснилось не все. Когда деловитые палачи разложили костры. Когда вопли сиургов, корчащихся в их пламене, стали жуткой обыденностью. Когда комендант письменным приказом вызвал старосту рударей в форт для уточнения размеров пошлины, а излюбленным занятием затужской голытьбы стало швыряние камней с крыш ближайших домов в харпатов, проплывающих по каналу на связанных плотах – в одну из осенних ночей рудари оставили Зловищи. Уходили в спешке, прихватив лишь самое необходимое. По утру в брошенных домах уже вовсю крысами шныряли горожане. Волокли, что под руку подвернется. Грызлись меж собой за покинутое добро. Иные оставались тут же – обживаться. А спустя седмицу с верховьев Гнызы в Затужу вернулись лесорубы. Накрепко засели всей ватагой в корчме. Молчали и пили, пили, пили. Без просыху. А как отошли – поведали разноголосую, сбивчивую, жуткую историю о сгинувших харпатах… Церковь тогда назвала это карой господней «идолопоклонцам, что от веры праведной показно отвернушись, на поиски земель безбожия и окаянства устремишись». Только вот, боги не режут горла. Не вспарывают животов. Не развешивают трупы головами вниз на деревьях…

Долго ждать не пришлось. Грохоча сапогами, спотыкаясь на выбоинах и отчаянно при этом матерясь, на площадь благополучно выкатился окончательно наплевавший на осторожность «довесок». Меня, праздно подпирающего стену со скрещенными на груди руками, он заметил сразу. По старой памяти попятился было, но, живо сообразив, кого я тут собственно дожидаюсь, оскаблился на удивление белыми зубами и неторопливо двинулся в мою сторону. Изрядно же ему досталось: даже отсюда я слышал тяжелое с хриплым присвистом дыхание. Он остановился шагах в пяти. Его широкий, с жиденькой прядкой налипших волос лоб блестел от испарины. По одутловатому, словно давленому лицу градом катился пот. Насквозь промокшая рубаха облепила тучный торс. Разодранный левый рукав топорщился на покатом плече.      

– Приметил, значит – он облизал пересохшие губы и с преувеличенной невозмутимостью сплюнул в сторону. Получилось неважно: густая слюна, едва вытянувшись, повисла на щетинистом подбородке. Отерев ее тыльной стороной узкой, словно девичьей ладони, он сделал шажок вперед. – То-то гляжу, припустил, только пыль в глаза. А я следом. Нагоню, думаю, образумлю: место-то гиблое, пропадет ведь дурачок! Да…          

Он сделал еще полшажка.

– Молчишь. Со страху знамо. Ты я вижу молодой совсем, а тут знаешь так… и поминай, как звали. Это повезло, что я рядом случился. Было б кто другой… а я нет. Поясок-то у тебя тяжелый. Ведь от самой корчмы за тобой иду, там и приметил. Ну, думаю, не дойдет один. Оберечь, думаю, надо, а он, поди, не обидит.

И еще шажок.

– А сквозь стервятников не пошел – это ты верно, это ты молодец. Я бы и пособить не смог, их вона там сколько! А что в корчме, так Плечо сам нарвался, сам. Я ему говорил, брось ты шлюху эту, мало шлюх тебе, мало?! Ты-то вот мне сразу понравился. Еще когда по лестнице спустился и мимо нашего стола, значит, прошел, кафтан застегивал. Еще тогда приглянулся. Вот, думаю, достойный парень. Я и с другими-то побежал… разниму, думал. Чего нам делить?! У Плеча та еще рожа, а тут видно же – дело молодое, симпатия! Объясниться хотел, а ты в дверь, а я следом. Ну, вот объяснился, и полегчало. Теперь пойдем уже, ты поясок-то давай понесу. У меня оно и сохраннее будет, меня ту каждая тварь в лицо знает. Не тронут, побоятся.           

Конечно же, я его вспомнил, еще до того как он рот раскрыл – один из тех четверых, что поперли на братцев и рыжее трепло. Ну, вот, пожалуй, и все, что мне нужно было узнать. Ни Ла Вилье, ни «его святейшество» тут ни при чем. Всего лишь самоуверенный, безмозглый бык из банды «змей»… теперь уже мертвый бык.

– Все молчишь. Ну молчи, молчи – он медленно, не сводя с меня глаз, наклонился, ухватил рукой витой шнур темляка свисающий поверх правого голенища и вытянул нож. – А то бы сказал чего, а? Ведь помирать. Неужто и сказать нечего? Молчит! Я ведь как мыслил: снесет тебя Вепрь, махом снесет, а уж я поясок-то того, в сутолоке срежу, пока ты очухиваться будешь и всех делов. Мне кровь на руках при позорянцах скотских ни к чему. И ты живехонький остался бы. А так… помотал ты меня, парень, было б мне тебя там, на улице подколоть, да побоялся – неровен час, заверещишь, и скачи опосля галопом от воронья. А как уразумел куда ты метишь, так и всё радость. Кому радость, а кому… Тут ведь меня каждая собака… а ты сюда. Сам! Стало быть, судьба. Не нам грешным пенять ей! Не нам. Может передать кому что? Ты не стесняйся, проси.

Он прыгнул. Стремительно. Уверенно. По всем правилам атаки – на выдохе. Свистнул рассекаемый воздух. Лунный свет протянулся сверху вниз по широкой дуге вслед за хищным полированным клинком. Словно падающая звезда, на мгновение очертив свой путь, ударила в стену, рассыпавшись искрами вперемешку с каменным крошевом. Кто бы мог ожидать от этого сопрелого «студня» подобной прыти? И тяжелый нож он использовал не без выдумки: держал за темляк. Сообразил пес, что с его комплекцией доскочить до меня ему вряд ли удастся, а вот вытянутому на крепком витом шнуре ножу очень даже. Такой удар запросто мог пробить голову или вынести к чертовой матери глаз, если вскользь. Я не представлял, по каким углам выдохшийся жирдяй намел силы для броска, но одно знал совершенно точно – разбираться, сколько еще у него по этим самым углам оставалось, я не собирался.

Использовать оружие на темляке так, чтобы это стало опасным, могли лишь немногие опытные бойцы. Все дело в неуправляемости – сложно остановить и уж тем более перенаправить удар по цели, ушедшей с линии атаки. Требовалось неимоверное владение собственным телом, чтобы, не позволяя клинку остановиться ни на мгновение, раскрутить смертельную вязь и не угодить под неё самому. Этой городской крысе хватило умения лишь на единственный выпад. Мне всего-то и оставалось сделать шаг в сторону, пока отточенная сталь падает сверху, бросок вперед и разворот. И вот уже прямо передо мной спина с огромным темным пятном пота на рубахе. Мокрых патл на мясистом затылке жирдяя вполне хватило, чтобы сгрести их в левый кулак и три раза с силой воткнуть его потную рожу в стену. Пока он очумело тряс башкой, я выкрутил руку, все еще сжимающую темляк, и с силой дернул ее вверх. Он взвыл и, ухватившись за плечо, осел в пыль. Вот, пожалуй, и всё. Впрочем… осталось еще кое-что. Я поднял нож, блестевший у моих ног, повертел, разглядывая. Резная рукоять удобно разместилась в ладони. По широкому, точно у мясницкого ножа, обоюдоострому клинку от упора до острия и обратно ртутным пятном перекатывался лунный свет. Витой кожаный шнур темляка с медным утолщением на конце служил идеальным противовесом тяжелому клинку. Недурно. Жирдяй, следивший за мной выпученными глазами, перестал выть. Дернулся было подняться, но повалился на спину и судорожно замолотил каблуками по земле, отползая от меня вдоль стены. Я медленно двинулся за ним.

– Погоди, погоди – он полз и шептал торопливо, хрипло, сплевывая опухшими губами черную кровь, струящуюся из разбитого носа. – Да постой же ты, постой. Убить меня хочешь да? А ты не убивай, оставь… не трогай. Ты думаешь я сам… я им говорил… просил «ну его к черту»… это ведь Плечо сука первым у тебя кошелечек набитый приметил… это он… первым гнида и лег. Потаскухе серебряный спустил, чтобы к тебе, значит, на коленки сиганула… а сам лег тварь. Ну, хочешь, возьми мой кошель… возьми, там есть немного… Вот сапоги хорошие… лучше твоих, давай меняться. Рубаха вот… а потом еще будет… много, много будет… не убивай, парень. Найдут ведь они меня… и тебя после найдут, убьют. А отпустишь, я им не позволю… я им скажу… я попрошу. Ну что ты молчишь? Что ты, сука, все время молчишь?!        

Я остановился. Мы уже давно были не одни. В тени домов неподвижно застыли молчаливые фигуры. Разные: тощие, приземистые, перекошенные, высокие с одинаково бледными пятнами лиц, они словно чего-то ждали. И я знал чего именно. Этот продолжал нести ахинею, в которую и сам, поди, уже почти поверил. В его голос постепенно возвращалась твердость, а вместе с ней и прежние глумливые нотки.

– …живот вспорют, потроха выпустят, а тебе жить и жить еще. Молодой ведь, молодой. Ну чего, чего заради тебе кишки терять? А уж я замолвлю за тебя… в канаве мне сгнить, замолвлю… мое слово – гранит! А хочешь, давай вместе? Давай? Ты меня послушай, деньги будут, бабы… хочешь денег? Баб хочешь? Будут! Примем тебя, как родного, к делу пристроим… мы ж с тобой вроде как побратались! Ты ж брат мне теперь!..

Он бубнил, бубнил безумолку, баюкая вывернутую руку, пуская кровавые пузыри. Я забросил нож подальше в бурьян и повернулся к нему спиной.

– От, молодец. Молодец! Я сразу понял – свой человек. Чего старое поминать, верно? Ты ступай, миленький, себе, а уж я тебя найду, и… все будет. Ты ступай. Уж я если сказал, так ничего не забуду…

Он что-то еще бормотал мне в след. А, быть может, уже не мне. Когда я подходил к темному зеву улицы, пронзительный крик расплескал трясину густой тишины и тут же оборвался, словно его и не было совсем. Я оглянулся. Молчаливые фигуры деловито суетились у того места, где я оставил «брата». Кто-то стягивал сапоги, кто-то стаскивал с трупа рубаху… Зловищи, как смуллы «пожирали» раненого сородича.