Глава 4

Рюго улыбался мне той прокисшей улыбкой, какой обычно ростовщики встречают скоро поправивших дела клиентов, воротившихся за оставленным залогом. Его круглое, плоское и блестящее, словно вымытое блюдо, лицо в бисеринах пота и с трещиной шрама под правым глазом выражало одновременно и сожаление о грядущей утрате, и смиренную покорность судьбе. Я хорошо знал это выражение лица моего «бомли» — на протяжении вот уже двух лет оно упреждало оплату исполненного заказа.

— Если бы вместо тебя, Рюго, меня тут встретила целка, — я неторопливо приблизился к столу и мизинцем приподнял рушник, — Кларий мне свидетель, я б добавил сюда пару-другую золотых.

— Ну, если бы… — Рюго дурашливо захихикал, словно ярмарочный паяц, осторожно отобрал у меня край рушника и бережно разгладил его по столу.

Единоличный владелец «Озорного вдовца» — Рюго Доллин — имел одну маленькую слабость — болезненную страсть к деньгам. Впрочем, все мои «бомли» так или иначе были подвержены подобному недугу. Мне неизменно приходилось буквально вытягивать из них монеты на подготовку к исполнению заказа. Будь у меня право голоса на Совете Старейшин в Тар-Карадже, конечно, при условии, что «бомли» действительно «куются» скаморскими магами, я бы ратовал за привнесение в ритуал какого-нибудь заклятия на небывалую щедрость.

— А с рожей чего приключилось? Откуда кровь? — сменил тему Рюго, настойчиво оттирая меня от стола. Сальный хорек так проникновенно глядел мне в глаза, будто ему и в самом деле было любопытно, что у меня с лицом.

— «Перевертыш» выдохся не ко времени.

— Надо же, а то я уж было подумал, что Лесс трупы жрать начал, ровно гуль.

Наконец, ему удалось оттеснить меня. Когда же я перестал угрожать целостности золотой россыпи под рушником, Рюго заметно оживился.

— Чем это от тебя так разит? — словно только сейчас получив возможность обонять, он сморщил приплюснутый, лоснящийся от испарины нос, прихрамывая, дотащился до второго окна и распахнул створки. — К золотарям в подсобники подался?

— Кому-то же надо дерьмо разгребать — уладить дела скоро не получилось. Мне предстояло выдержать, пока прижимистый «бомли» сроднится с мыслью о потере части своего богатства.

— Ну-ну, только посреди дерьма бывает и жемчужины подвертываются — усмехнулся Рюго. Я прекрасно понял, о чем он. Не всегда мне выпадало отнимать жизни только лишь у отребья, другой раз моими «клиентами» оказывались вполне добропорядочные люди, волею судьбы перешедшие кому-то дорогу. Что может сказать топор палача руке, которая его сжимает? А что могу сказать я? Моими услугами пользовались всякие. Они крепко «сжимали» меня и без жалости обрывали чью-то жизнь: если палач не ведает жалости, то бессмысленно искать ее у топора. Нет, хорек, ни черта ты не понимаешь, если пытаешься уязвить меня этим.

— Всякое бывало, — усмехнулся и я. — Иной раз даже остроязыкие владельцы таверн случались.

«Бомли» так и расплылся в улыбке: знал, зараза, что ему бояться меня нечего.

— Как прошло-то? Ну, сказывай, сказывай. — Рюго нетерпеливо потер пухлые ладошки и придвинулся ближе. — Снял пенки с сучки? Шутка ли — последний любовничек знатной шлюхи!

— Не последний.

— Что, не опробовал даже? Жаль, а то поделился бы, каково оно на ощупь — сиятельное тело. А ну как у родовитых шалав и щелки поперек!? — Рюго зашелся тявкающим смехом. — Ладно, шучу, шучу, не зыркай на меня так. Знаешь, Лесс, я вопросов лишних покупателям не задаю, да и они молчат всё больше, а этот вдруг сам разговорился — наболело видать… не знаю… если б вельможная потаскуха моего сына под нож мясницкий загнала, ровно барана на скотобойню, и я б три шкуры с себя содрал, но отыскал денег…

— У тебя нет никакого сына, Рюго.

— Почем знать? Да и не о том я — завидую тебе, хоть одним глазком бы глянуть, как корчится сука, да на рожу папаши ее.

— Она умерла быстро. Что до «папаши» — извини, дожидаться не стал.

— Думаешь, ведала девчонка о проделках родителя? Могла ведь и не знать… Ладно, пустое, отплакались слезки… теперь папаше самому впору ноги раздвигать да подмахивать. Ну, будет, потрепались. — Тон Рюго сделался деловым, лицо посерьезнело. Хороший признак: обычно после этого я получал свои деньги. — Ступай в соседнюю комнату, в бадье вода — рожу ополосни и сам весь… как сможешь.

— Одежда, — напомнил я, — нужна неброская и желательно чистая.

— Будет тебе одежда, — по лицу Рюго пробежала тень. На мгновение мне показалось, что мой «бомли» вот-вот сорвется, и нам предстоит наново пройти путь его свыкания с потерей. Однако, вопреки моим опасениям Рюго сохранил твердый деловой тон. — Самая что ни на есть неброская, тут уж не беспокойся, золоченым шитьем тебя еще баловать! И вполне чистая. Вонючее тряпье вот прямо сюда, в корзину складывай.

Ох, не понравилось мне его спокойствие.

— В храмовом саду, у схрона с одеждой дозор был. — Я внимательно смотрел на Рюго. — Им бы там делать нечего, да и приказ у них — я подслушал — странный: больше света и не скрываться. Ты если думаешь одежду прибрать и утром со служанкой прачкам отослать, выбрось это из головы. Нечисто тут что-то. А если и нет ничего, все равно рисковать не стоит. Сожги ее прямо сейчас.

По печальному лицу Рюго я понял, что попал в цель.

— Не сопи, толстяк, башки из-за скаредности своей лишиться можешь.

— Гныза от ищеек утаит. — Насупился Рюго.

— Нюх ищейкам, может, и перебьет, а если шмотье «меченое»? В лучшем случае ненадолго задержит, а к утру «полуночники» здесь будут. Сжигай, говорю.

Я толкнул дверь в соседнюю комнатушку. В нос ударила резкая прогорклая вонь подгоревшего жира. На стене одиноко чадила глиняная масляная лампа. Заметалось чахлое пламя, вспугнутое сквозняком, закружились потревоженные тени. Я с сомнением глянул сначала на уемистую бадью, что покоилась на низенькой скамейке, рядом с исполинским, похожим на саркофаг, сундуком, затем на серую обвисшую тряпку, вяло покачивающуюся на единственном крюке, вколоченном в стену.

— И не сомневайся, — Рюго успокаивающе похлопал меня по плечу, — вода чиста, как слеза младенца. Хотя в твоем случае привередничать — великий грех.

— А тряпка как что младенца?

— Сам же знаешь, сколько прачка за малую корзину белья дерет! — вздохнул Рюго, протягивая мне чистый рушник, — Нешто тебе, не околел бы. Всё чище, чем ты!

Когда я вернулся, Рюго колдовал у камина. Веселое пламя жадно облизывало тряпье, ничуть не гнушаясь его запахом. Чистую одежду я обнаружил на прикрытой плетеной крышкой корзине. Быстро оделся и подошел к столу. Рюго без слов занял место за столом, откинул рушник и принялся считать золотые монеты, бережно сооружая из них аккуратные столбики.

— Пять сотен — твоя доля. — Рюго покопался под столом, вытащил пустой кожаный кошель и ловко смахнул в него деньги. Один столбик, правда, он оставил. — Вода, поди, смердит теперь страшно? Ума не приложу, где бы для себя воды за полночь достать? И одёжа на тебе такая славная: справная, чистая. Вон, даже сапоги выискал — загляденье! Впору на блядки бегать! Как для себя старался. Нравишься ты мне, Лесс, вот что. Сколько вас чертенят у меня было, а ты больше всех показался!

Рюго осторожно снял со столбика золотой и отложил в сторонку. Я забрал у него кошель, смахнул в него оставшийся столбик и следом оправил ту монету, что отложил Рюго.

— Ценю твою щедрость и… откровенность.

Я потрепал Рюго по плечу. Вид толстяка меня позабавил. Выражением лица мой «бомли» смахивал сейчас на проповедника, которому вернули корзину для сбора податей совершенно пустой.

— Ну… какие могут быть разговоры? — Рюго, кряхтя, поднялся. — Уже уходишь?

— Можешь не провожать — дорогу я знаю.

Я вернулся в комнату с бадьей. Приблизился к светильнику на стене и с силой потянул его вниз. Часть стены с тихим скрежетом скользнула в сторону, открывая узкий проход.