Глава 10

10.2.1 Advitalitum[1]

Тео показалось, что он под водой и какая-то сила, как давление огромной морской волны, вот-вот собьёт его с ног. Только отыскав взглядом загадочного собеседника, он почувствовал некоторую опору. Хорошо, что, уходя из Школы, Тео пообещал себе принимать всё, что встретится ему на пути — и теперь можно было не тратить время на размышления о существе происходящего. О том, что не написано в книгах библиотеки Ледяного Замка (и главное — почему?). Надо было понять, как жить здесь и как помочь спасти отца этого странного мальчишки.

— Это реальнейшее, — сказал Унимо, всё ещё не отпуская руку Тео. Он слишком ярко помнил, как первый раз оказался здесь, вытолкнутый письмом отца, помнил своё отчаяние и ощущение того, что мир проглотил тебя, как огромный кит — маленькую креветку, — здесь бывает страшно, но вообще здесь прекрасно. Здесь каждый может только то, что может.

Тео кивнул. От тепла руки Унимо он чувствовал рядом нечто огромное и сильное, и не приходилось сомневаться, что этот мальчишка здесь может многое.

Ум-Тенебри попросил своего спутника вспомнить день ареста и то, как несправедливо обошлись тогда с человеком, который всего лишь называл себя Защитником и говорил вслух то, о чём громче колоколов Собора думали горожане.

Бывший слушатель для верности закрыл глаза и легко открыл страницу того дня. Чувствуя, что волна гнева от несправедливости происходящего становится выше него, он испуганно распахнул глаза, как в детстве, когда снились кошмары про тех, кто больше и сильнее — и в реальности прячутся от тебя, чтобы выгадать время и напасть, когда взрослых не будет рядом...

— Неплохо получается! — услышал он одобрительный комментарий Унимо и стряхнул с себя сонную оторопь.

— Здесь легко завязнуть, — пробормотал Тео, благодарно сжимая спасительную руку.

Так они вернулись к площади, где горожане продолжали делать вид, что пришли прогуляться по старому Тар-Кахолу. Но в реальнейшем не оставалось никакого сомнения: их привело сюда то самое чувство, которое не позволяет делать или не делать что-то только потому, что так поступают другие, только потому, что так происходит. Солнечный зайчик, прыгающий по ступенькам древнего храма — то, что существует, пока есть солнце, солнце сознания и этой жажды быть в том мире, который, так или иначе, пусть даже и сквозь сумрачные времена, но следует к свету.

Унимо попробовал припомнить всё, что делал Форин — конечно, смешно было бы надеяться, что он сможет так же. Да и не могло быть в реальнейшем ничего «такого же». Но с чего-то надо было начать. Сильное, сияющее чувство Тео и неравномерное мерцание от людей на площади — это увидел Унимо, когда захотел увидеть, и из этого наверняка можно было что-то приготовить.

Странно, но, живя в столице, Ум-Тенебри никогда не задумывался, почему власть в Шестистороннем устроена так, а не иначе. Друзья отца иногда затевали длинные споры о политике, которые неизменно скатывались (или, вернее было бы сказать — возносились) к обсуждению поэзии или философии. Эти разговоры о правителях, указах и судах были словно беседы о погоде — непринуждённые и описательные, не стоящие внимания больше, чем на несколько полос ежедневных газет. И сейчас Унимо впервые почувствовал, что за этими скучными и неважными вещами стояли люди — те, кто ходил с ним по одним улицам. Что для того, чтобы он мог не отвлекаться на газетные заголовки, все эти люди — и ещё больше тех, которые уже исчезли, — каждый день ступали на мостовые города, в котором они хотели жить.

Унимо знал, что это всё особенности восприятия в реальнейшем — но решил когда-нибудь об этом подумать. Когда спасёт отца. Когда будет много времени. «То есть никогда», — понимающе усмехнулся злой дух реальнейшего.

Но сейчас нужно было добавить к тому сиянию, которое окружало образ несправедливо схваченного птичниками Астиана Ум-Тенебри, что-то от себя. Что-то очень сильное. И Унимо было страшно. Он не мог просто, как в детстве, верить в то, что отец самый-самый (добрый, умный, сильный, храбрый… с этим детски-наивным синкретизмом), и даже просто в то, что отец любит его. У стремления во что бы то ни стало помочь отцу не было прочных оснований. Кроме надежды. Надежды на разговор.

Унимо показалось, что он нащупал то самое — то, на что можно было опереться. Больше всего, искренне и неотменимо, он хотел именно поговорить с отцом — ибо как раз эта безответность, односторонняя незавершённость не давала ему смириться. Выпущенное на волю опасное желание поднялось огромным огненным смерчем…

— Здравствуй, сын, — послышалось за спиной.

Мир накренился, и Тео, руку которого Унимо тут же выпустил, не смог устоять на ногах и упал в траву.

— Тихо, тихо, — прошептал Астиан Ум-Тенебри, оглядываясь, словно и правда был сбежавшим из тюрьмы узником, — пойдёмте туда, — и указал на тихий тенистый переулок — идеальное место для того, чтобы перевести дух.

Не чувствуя ничего, Унимо всё-таки заставил себя захотеть, чтобы с Тео всё было хорошо, и тот, дрожа всем телом, поднялся на ноги.

— Защитник… теперь… теперь я вижу, — Тео не отрываясь смотрел на того же странного человека, которого совсем недавно хотел спасти от птичников. Точнее, не человека. А может, и человека тоже — но как же тогда…

Голова невозможно кружилась. Астиан в свою очередь заботливо протянул руку и придержал Тео, рискующего снова упасть с высоты своего роста.

— Кстати, пока ещё помню: там в соседней камере был кто-то из ваших, кажется. Потому что тюремщики называли его просветителем, да и вид у него такой… просветлённый, — недавний узник усмехнулся.

Думать в реальнейшем было сложнее, и самые простые мысли приходили с опозданием: какое-то время требовалось для проверки их на прочость.

«Это ведь Инанис! Это Инанис», — думал Тео, понимая, что его сил не хватит на просветителя, которому грозила, видимо, смертельная опасность.

— Пожалуйста, освободите его. Я хочу, чтобы вы освободили просветителя Инаниса, — набравшись наглости, выдохнул Тео.

Его пожелание-просьба звучало не очень убедительно, но Астиан, видимо, и сам хотел освободить соседа по заключению, поэтому покладисто кивнул. И через мгновение Тео увидел в центре аллеи Инаниса, занятого тем, чтобы скрыть своё удивление.

Решив не церемониться с объяснениями, Астиан просто перенёс всех четверых в переулок. В тень раскидистого платана. В крупнозернистое время.

— Надеюсь, вы извините нас, — любезно улыбнулся Астиан Ум-Тенебри, — я должен сыну разговор. Мы скоро вернёмся. А потом отправимся освобождать Ледяной Замок. Вы ведь этого хотите, да?

Не дожидаясь ответа, Астиан перевёл стрелки пространства и времени так, что они с сыном оказались когда-то давно на втором этаже особняка Ум-Тенебри. В комнате маленького Унимо. Даже сшитый матерью совёнок смотрел своими глазами-пуговицами так же, как в детстве. Нимо взял в руки игрушку, словно амулет, который может защитить его от восставшего из мёртвых отца, и забрался с ногами на кровать. Старший Ум-Тенебри принялся расхаживать по комнате.

— Ты научился. И весьма неплохо, — констатировал он, остановившись у окна и пристально разглядывая сына. — Я хотел бы сказать, что не сомневался в тебе, что всегда верил, что у тебя получится. Но не могу.

Унимо улыбнулся без улыбки — так, бывало, Трикс отвечал, если Форин вдруг вздумывал его отчитывать. И если Астиан ждал вопросов, то напрасно. Все вопросы, которые у него были к отцу, Унимо уже задал — в основном неодушевлённым предметам — и получил ответы.

— Хочешь, расскажу тебе сказку? — хрипло спросил Астиан, усаживаясь на пол. Слабый свет дня в окне над ним тут же сменился чистым сиянием звёзд.

Нимо только кивнул, как будто и правда был так мал, что не умел ещё говорить. Он любовался бледным, измождённым видом отца, искусной неуклюжестью его движений в обрамлении арестантского халата.

— Когда-то давным-давно, — начал Астиан, — довольно далеко отсюда… а, впрочем, теперь, когда ты видел реальнейшее, то можно сказать, что это не имеет значения…

Жил человек. И страдал оттого, что мир вокруг него — как огромный резиновый мяч: его можно выбросить, или проколоть и смотреть, как он сдувается, или играть с ним. Но и только. Человек не хотел ничего: всё казалось ему мелким и неважным. Мир, возможно, имел смысл и цель, но было ясно, что эта магистраль проходит по жизни человека, как по дому на снос. Люди пытались договориться с миром, и у многих это получалось — магистраль отодвигали в сторону менее удачливых соседей…

Человек не лишён был воображения. И, возможно, таланта (он даже писал стихи, но не показывал их никому, а затем и вовсе удалил без возврата). И того, что называют «силой духа» — но, не приложенная ни к чему вовне, эта сила немилосердно корёжила своего хозяина. И человек мрачнел с каждым днём. И в одну беспросветную ночь ему показалось, что он стал огромным — таким, что каждое движение причиняло боль от удара о невидимые стены мироздания. А потом ему показалось, что он стал маленьким-маленьким, как таракан, и каждый мог брезгливо раздавить его, и быть оправданным. И даже возвеличенным. Человеку снились сны о том, как награждают тех, кто уничтожает таких, как он — никчёмных, чуждых гармонии мира.

В одну такую ночь и случилось то, что можно назвать чудом. Но лучше так не называть. Потому что чудеса должны быть красивыми, а то, то произошло с человеком, выглядело уродливо. Он был один в пустой холодной комнате, извивался, как червяк, надеясь дотянуть до утра, и вдруг понял, что либо он немедленно придумает свой мир, либо эта ночь никогда не закончится. Это болезненное осознание заморозило человека, не давало ему вздохнуть и вернуться в ряд других таких же просто так. Требовало выкуп. Смеялось на разные голоса — и ни один из них не был сочувствующим…

И тогда он скользнул вниз с огромной ледяной горы и, открыв глаза, увидел Мир. Это напоминало сумасшествие: как будто вы сами дарите себе подарок и при этом искренне радуетесь сюрпризу. Как будто вы читаете свою собственную книгу так, словно не знаете, что произойдёт…

Мир был прекрасен. Человек постарался. Он подарил миру все цветы, которые могли только вырасти на каменистой почве его души. О, он даже не думал о том, что создать мир под силу не каждому — он считал, что ему просто очень повезло. И Мир ластился к нему, как щенок. И человек радостно дарил своё тепло, не задумываясь. Словно он не читал в детстве эту сказку про приручение цветка, которая так нравилась взрослым, но заветы которой они всегда нарушали.

Мир казался огромным и неизведанным. И даже то, что, узнавая его, человек понимал: в Мире нет ничего, что не нравилось бы ему самому, сначала не мешало наслаждаться новизной ощущений. Он словно погрузился в тёплый разноцветный поток жизни, в котором невозможно утонуть и невозможно уплыть не туда. Из того материала, который был человеку выдан (или который он смог украсть), ему удалось создать настоящее произведение искуства — и даже тот факт, что никто не сможет этого оценить, не омрачал восторг творца.

Но потом пришла Тьма. Человек почувствовал её дыхание, когда вокруг была цветущая весна и тёплый ветер покачивал прозрачные абажуры колокольчиков и розовые огоньки клевера на первозелёных склонах Горной стороны. Словно где-то далеко одновременно разбились миллионы невидимых хрустальных ваз, и тишина до краёв наполнилась звоном предстоящего.

Человек словно проснулся: он ведь и всегда знал, что так не бывает — не бывает такой красоты и гармонии, не для него, и вообще тоже не бывает, чтобы просто так, без платы. И понял он, что легионы блюстителей миропорядка спешат к новоявленному Миру, чтобы уничтожить его, потому что так было правильно. И тогда человек остался один. Ничто не могло поддержать его, ибо не было в Мире ничего из того же материала, что и пришедшая Тьма. Кроме него.

«Зримая Темнота» он назвал её. Она налетела, как буря, и захватила Мир, залила чернилами прекрасную поэму. Отчаяние, горькое, как полынная трава, обвило человека. И снова было не вздохнуть. Зримая Темнота не позволяла сомкнуть глаза: она желала, чтобы жалкий творец наблюдал гибель своего Мира во всей полноте.

Человек сам не мог в точности описать, что происходило с ним. Брёл ли он в пустыне, или на дне океана, или летел по небу вечной ночи. И была ли та Темнота чёрной, как уголь, или она сияла новым солнцем. Но, кажется, он сунул руку в карман и нашёл там немного песка с побережья Морской стороны. И слова. Сначала одно слово, потом ещё одно, и ещё. Какие слова он говорил, бросал в ненасытную пасть Тьмы — он не помнил, те слова сгорели без остатка. Но потом пришли другие слова — слова пульсирующего, трепещущего под толщей небытия Мира. И человек стал, захлёбываясь, повторять их — каждый дигет новые. Слова о красоте мира, о добре, о радости, о людях, о всех живых существах. Об отчаянии, о страхе, о сомнениях, о страдании.

И Зримая Темнота отступила. Навсегда ли, правда ли она испугалась или только подивилась странному действу — неведомо. Но люди Мира, пережившие отступление Темноты, говорили, что ничего лучше с ними не происходило. И все знали, что сделал для Мира человек, каждый живущий в те времена чувствовал это — и стали называть его Защитником. От почестей и славы, от хороших людей сбежал человек в горы. И постепенно, через поколения, забыли, как выглядел Защитник, но осталась память о нём, и благодарность, и слова на каждый дигет года.

Астиан замолчал. В окно заглядывал месяц, словно хотел отыскать зеркало и полюбоваться на своё отражение. Серебристый свет волшебной короной ложился на едва тронутые сединой волосы Астиана, и лицо его, на котором читалось слишком много, так что целые строчки выходили за его пределы, казалось призрачным ликом лесного короля, что заманивает припозднившихся путников в трясину музыкой и бархатистым голосом.

— Такая вот сказка, — уронил Астиан, и слова покатились, как серебряная монета на ребре — в угол, — дальше ты частично знаешь. Да и ничего интересного. Не подумай только, что я хвастаюсь.

Унимо сидел на кровати прямо, не выпуская из рук совёнка, глаза-пуговицы которого блестели в свете месяца.

— Тебе страшно? — спросил Нимо, потому что реальнейшее вокруг дрожало и кривилось — и он по себе знал, что это означает настоящий страх, такой, когда ты не можешь быть собой и готов задушить любого, кто посоветует тебе не бояться.

— Страшно? — усмехнулся Астиан, и в его глазах Унимо с ужасом увидел отблески Зримой Тьмы. Да, она никуда не делась — сидела здесь, как приручённый волк — одна из опасных иллюзий людей. — Ещё бы не страшно.

Унимо пожалел, что спросил, что не следовал советам Форина не задавать вопросы, на которые знаешь или знать не хочешь (что, впрочем, одно и то же) ответы.

— Этот страх, видишь ли, совершенно особенный, — с каким-то даже восторгом рассказывал Астиан. — Как хищная птица в клетке, что никогда не смирится, а будет упорно кидаться на прочные прутья. А клетка — это ты. Или как пустота под ногами. И ты знаешь, что ни летать, ни ходить по воздуху ты не умеешь — ерунда это всё, сказки. А пустота — вот она, здесь, рядом.

Потом они сидели молча и слушали, как ветер завывает на просторах Зримой Тьмы. Было смертельно холодно, и Унимо остро захотелось пересесть поближе к отцу, но он не двигался, словно прикованный к своей детской кровати.

— Но ничего, недолго осталось, — проговорил Астиан, резко запрокидывая голову и едва не ударяясь затылком о стену. — Я устал. Думаю кое-что проверить. Но ты только не переживай за меня, что бы ни было, ладно? Не знаю точно, что с Миром, но мне в любом случае будет лучше.

Он вглядывался в лицо сына, но месяц уже скрылся за чёрными кружевами облаков, и ничего нельзя было различить, кроме белых наивных пуговиц-глаз игрушки.

— Хорошо? Ну, что ты молчишь? Ну, хочешь, пойдём со мной? Обещаю, что больше не будет ничего страшного. И я тебя не оставлю.

Унимо молчал, благословляя ночные облака. Ведь это было реальнейшее — и можно было ухватиться за слова отца, за то, что должно быть правдой. Унимо чувствовал, что он уже мог бы это сделать. Даже если это слова самого Защитника.

— Нет, — Нимо покачал головой, — я хочу остаться и помочь Форину.

Астиан улыбнулся. Он перебирал в уме слова благодарности — и не мог понять, за что всё-таки Мир так щедр с ним.

— Я люблю тебя.

Кто-то это сказал. Кто-то произнёс эти слова в самом сердце реальнейшего. А потом в особняке Ум-Тенебри, словно в склепе, стало гулко и безвременно. Только маленький мальчик сидел неподвижно и неестественно прямо на кровати. И в огромной глиняной чаше тишины было хорошо слышно, как упала и покатилась по полу пуговица от старой детской игрушки.

Всё вокруг стало зыбким: как будто каждый предмет, каждая травинка и каждый глоток воздуха вдруг стали раздумывать, правильное ли место они заняли в пространстве. А что творилось в голове человека — и не описать.

Тео уже немного освоился в этой качке реальнейшего, а вот Инанис выглядел растерянным. Он даже как будто сожалел о том, что его вытащили из такой понятной и логичной камеры Королевской тюрьмы.

Бывший слушатель с отстранённым вниманием отметил, что при взгляде на просветителя чувствует, прежде всего, злорадство. И тут же по привычке укорил себя.

Инанис, справившись с первым удивлением, остановил взгляд на Тео, как на единственном знакомом образе, в попытке хоть за что-то ухватиться, и спросил, чтобы понять, может ли говорить в этом странном мире:

— Как ты здесь оказался?

— Если я не ошибаюсь, меня изгнали только из Ледяного Замка. А здесь — не Ледяной Замок, — ответил Тео, и его голосом явно говорила обида, набравшая немалую силу в реальнейшем.

Просветитель удивлённо взглянул на бывшего слушателя, но промолчал. Должно быть (так думалось Тео), Инанис решил, что это какая-то хитроумная ловушка, в которую из мести заманил его изгнанник Школы.

Но это ведь было не так.

— На самом деле, я не знаю, где мы, тар просветитель, — меня, как и вас, просто привели сюда, — устало пояснил Тео, прислоняясь к прохладной каменной стене в тени переулка, — но это слишком похоже на тот мир, который встретил меня за порогом Школы. Поэтому я быстро успел привыкнуть, наверное.

Инанис кивнул. Ему было тягостно оставаться один на один с Тео, ведь он так старательно (не сказать, что ему это вполне удалось и, тем более, что это было хоть сколько-нибудь просто) вычёркивал талантливого слушателя и друга из своей жизни. Как будто встретить призрака убитого тобой человека. Нет, просветитель ни на секунду не сомневался в правильности решения Совета, но то, что живой, редкостно умный, искренне и со страстью преданный делу служения Защитнику Тео должен был покинуть Школу, не могло быть правильным. И это противоречие, не разрешаемое ни одним из известных просветителю логических приемов, врезалось в душу при каждом неловком движении мысли, мучило его бессонными ночами. Но сказать об этом Тео — просто сказать — всегда было где-то за чертой реального, и только во снах просветитель видел не раз себя и Тео, сидящими где-нибудь и беседующими обо всём, как раньше.

Мимо проходил торговец кофе, и Тео, вытащив последние монеты и пожелав, чтобы у них с Инанисом был кофе, как раньше, когда они сидели в кабинете просветителя и частенько не замечали за разговорами, что уже наступило время, когда Ледяной Замок, словно огромный сом, погружался на дно сонной реки. Тогда Инанис сокрушался, что из-за него слушатель нарушает распорядок Школы, и качал головой, но на самом деле был доволен…

— Кофе? — Тео протянул Инанису картонную кружку, и тот взял, по привычке обхватывая её двумя руками, хотя было совсем не холодно.

На мгновение обоим показалось, что они в Ледяном Замке, и высокие стрельчатые окна привычно индевеют, покрывая небо Школы просветителей причудливыми узорами. Кричат ночные птицы, ворчливо бьют осипшие за зиму часы…

Но оба они, несомненно, были в Тар-Кахоле. И это уже нельзя было изменить.

Инанису вдруг захотелось рассказать, что он чувствовал, когда ушёл Тео, что никогда раньше не было такого, чтобы он сомневался хоть в чём-то, связанном с Ледяным Замком — да и теперь не сомневался, но боль и пустота были настоящими и говорили с ним по ночам, спрашивая, почему он хотя бы не попрощался с изгнанником. «Как будто моё прощание помогло бы ему», — оправдывался Инанис и сам себя укорял за слабость.

Просветитель молчал. Кофе расплескался и неаккуратными потёками украшал картонные стенки.

Тео не ждал, что просветитель скажет что-то важное. Теперь он сам мог говорить всё, что угодно. Он почувствовал, что здесь, в этом странном мире, он может сказать то, что станет правдой.

— Я хочу, чтобы вы перестали винить себя. И чтобы Ледяной Замок когда-нибудь отпустил вас, — самоуверенно заявил Тео.

И просветитель совершенно справедливо возмутился:

— Я вовсе не… не слишком ли ты много на себя берёшь, бродячий мудрец? — прошипел Инанис, отставляя кружку с кофе, поднимаясь со скамейки и сердито оглядываясь.

— Не больше, чем презренный изгнанник, — усмехнулся Тео.

Просветитель не успел ничего ответить, поскольку из-за угла переулка вышел Астиан Ум-Тенебри и удивлённо остановился, словно запнулся.

— Что-то вы, я вижу, не готовы к путешествию в Ледяные горы, — недовольно констатировал он. — Нет, мы можем, конечно, попить кофе и порассуждать о сотворении мира, о Зримой Тьме, о других захватывающих сюжетах, — продолжал Астиан с неожиданной язвительностью, делая вид, что собирается расположиться на скамейке, с которой только что поднялся Инанис, — но мне казалось, что вам небезразлична судьба осаждённых в Ледяном Замке.

— Осаждённых?! — Тео и Инанис воскликнули практически одновременно.

Астиан стадальчески вздохнул.

— Мало того, что вы не можете разглядеть Защитника ни в одном человеке, так вы ещё и не можете почувствовать страдание людей, с которыми провели большую часть жизни? Мне кажется, я слышу даже стоны старых камней Замка.

Тео первым выловил из всего этого потока раздражительных слов те, на которые стоило реагировать.

— Лори Ум-Тенебри, прошу вас, если вы знаете, как помочь обитателям Ледяного Замка, то мы готовы сделать всё, что в наших силах… — взмолился Тео и остановился, замерев в чёрных глазах Астиана, в которых словно вращалась спираль из сияющей темноты.

Наконец Ум-Тенебри отвёл взгляд и сокрушённо покачал головой.

— Придётся… а ведь вы, каждый по-своему, даже не верите в то, что я Защитник, — добавил Астиан с какой-то почти детской обидой и, когда Инанис собрался было что-то возразить, неожиданно хлопнул в ладоши и сказал: — Ну что ж, по крайней мере, подумайте о тех и о том, что вам дорого больше всего в Ледяном Замке. Только не пытайтесь лукавить: здесь это опасно. А я, так уж и быть, найду точку, где ещё можно что-то изменить.

Бледная Мариона стояла у высокого окна и смотрела, как Тео, не оборачиваясь, уходит по скользкой дороге за ближайший перевал. Плиний сидел один в своей комнате, в которой так и не успел разобрать вещи после возвращения — теперь уже и не надо было, — и думал о том, почему так произошло, почему именно с Тео. Айл-просветитель Люмар сидел, смотря в одну точку, и никто не мог бы сказать, думает ли он хотя бы о чём-то. И только один человек, пожалуй, доказывал бы всем, что глава Школы всё понимает, и разговаривал бы с ним по вечерам, даже если бы не слышал в ответ ни одного слова…

— Неплохо, — оценил Астиан, жестом показывая, что лучше пригнуться.

Оба они — Инанис и Тео — отлично знали это место — каменную гряду за первым перевалом по дороге от Ледяного Замка. Если чуть приподняться, то дорога до Школы и небольшая долина перед ней отлично просматривались с этой точки. Слушатели пробирались здесь, когда отпрашивались в город и хотели сократить путь.

Несмотря на солнечный день, в горах было, как обычно, холодно. Но Инанис и Тео с удивлением обнаружили, что они одеты в тёплые плащи с капюшонами, что было как нельзя кстати на зябком весеннем ветру.

Повинуясь жесту Астиана, они спрятались за огромным валуном, который с солнечной стороны начинал оттаивать, но всё ещё был покрыт прозрачными ледяными доспехами.

Убедившись, что его спутники не совершают резких движений и готовы слушать, Ум-Тенебри сказал, как мог серьёзно (он уже понял, что со служителями чем проще, тем получается сложнее):

— Там, у первого от Ледяного Замка перевала, сейчас расположился весь гарнизон Норсена. Если выглянуть, то можно увидеть их пушки и укрепления — только, пожалуйста, не нужно этого делать, пока поверьте мне на слово, это не так сложно, — предупредил Астиан попытку Инаниса привстать и убедиться. — У них приказ арестовать Айл-просветителя, на который обитатели Ледяного Замка, разумеется, ответили отказом. И королевские войска дали им три дня для принятия правильного решения, а вот что произойдёт дальше — трудно предсказать. Скорее всего, солдаты попытаются взять Замок штурмом, что, конечно, не составит особого труда. Возможности служителей к военному сопротивлению вы и сами, думаю, неплохо представляете.

На лице Инаниса читался ужас. Он с безжалостной ясностью представлял, что сейчас происходит там, в Ледяном Замке, и винил себя за то, что бросил свой дом в такой момент, совершенно забывая, что совсем недавно он был в Королевской тюрьме и ожидал вполне вероятной казни за исполнение поручения Айл-просветителя. Тео всё время внимательно всматривался в лицо Астиана, как будто хотел понять, может ли этот человек быть Защитником.

— У вас остался кофе? — неожиданно спросил Астиан.

И Тео, который всё ещё сжимал в руке остывшую уже, но наполовину полную кружку из Тар-Кахола, машинально протянул её Ум-Тенебри.

— Спасибо, — кивнул тот, принимая дар и усаживаясь прямо на снег, — вы ведь все тоже любите кофе, да? — с усмешкой уточнил Астиан, снова будто разговаривая сам с собой. — Ну конечно, как же иначе. Кофе я любил, пожалуй, больше всего — с тех пор, как впервые почувствовал эту волшебную горечь взрослой жизни. Так что и вам деваться некуда, да…

Инанис недовольно сощурился.

— Послушайте, лори Ум-Тенебри, мы ведь здесь, чтобы помочь тем, кто в Ледяном Замке…

Просветитель осёкся под ободряющим взглядом Астиана.

— Продолжайте, продолжайте, тар просветитель, — отпивая кофе, теперь уже откровенно издевательски произнёс Ум-Тенебри.

— И нам нужно что-то скорее предпринять… — сбивчиво закончил просветитель.

Астиан шутливо зааплодировал:

— Точно, как всегда! И ваши идеи в связи с этим, тар просветитель? Как нам одолеть целый гарнизон вооружённых солдат?

Инанис вышел из себя — но только потому (как он объяснял себе потом), что не мог думать ни о чём, кроме положения Айл-просветителя в осаждённом Замке.

— Если вы Защитник, как утверждаете, то вам не должно составить труда справиться с кем угодно!

Тео испуганно взглянул на Инаниса. Первый раз он видел, чтобы хладнокровный просветитель так явно выходил из себя (пожалуй, хуже, чем тогда, на памятном уроке логики у слушателей третьей ступени). И даже если этот странный человек самозванно мнил себя Защитником, не стоило с ним так говорить.

Астиан неловко поднялся.

— Вот как… ну хорошо. Раз вы так хотите. Сейчас я что-нибудь придумаю. Сейчас… — бормотал он.

Тео почему-то захотелось успокоить его, сказать, что всё хорошо. Но он тоже не знал, как и зачем они оказались здесь, под носом у целого гарнизона, не имея шансов спасти Ледяной Замок.

— А почему мы не… не спасли всех остальных из Королевской тюрьмы? И куда… куда делся тот мальчик, Унимо? — спросил Тео, нарушая затянувшуюся тишину потрескивающего снега и отдалённого гомона солдат, отчасти пытаясь отвлечь изрядно ушедшего в себя Астиана, отчасти действительно желая знать ответы на занимавшие его вопросы.

— Унимо? Он остался там, ему нужно было остаться, — вздрогнув, ответил Астиан. — А тюрьма. Ну, Форин бы не сказал нам спасибо, если бы мы сделали за горожан их работу, — загадочно отозвался он. И вдруг объявил: — Всё, я придумал!

Инанис, напряжённо изучающий позиции солдат, резко обернулся.

А Тео почувствовал, что приближается катастрофа.

— Да, я придумал, — радостно повторил Астиан. — Точнее, вспомнил, как это делается. Сейчас я пойду к ним, к солдатам, и они разбегутся пред моим ликом.

— Перестаньте, пожалуйста, — взмолился Тео. Он не на шутку испугался, что этот сумасшедший может и вправду выкинуть что-нибудь такое.

— Вы просто не верите в меня, — изменившимся голосом сказал Астиан. — Это не хорошо и не плохо, это ваше право. Вы, тар бывший слушатель, хотя бы верите себе, что уже неплохо. Уже половина дела.

Ум-Тенебри тщательно застегнул плащ, откинул капюшон и стал выбираться из снежного укрытия. И тогда отмер, как в детской игре «Окло-Ко — стоп!», Инанис.

— Стойте, что вы задумали! Не надо, прошу вас!

Астиан остановился, насмешливо оглядывая слушателей.

— Очень мило с вашей стороны, тар просветитель, проявлять такую заботу. О человеке, который посягнул на ваше святое. Почти подвиг. Рад, что вы не безнадёжны. А теперь послушайте меня оба, — слова Защитника падали редко и звонко, словно ранне-весенняя капель на черепичную крышу, — вы можете попытаться мне помочь, если хотите. Просто подумайте над тем, что я сказал. А вообще, не берите на себя слишком много. Прощайте.

С этими словами Астиан шагнул из-за камня и направился по дороге в сторону ворот Ледяного Замка. Тео и Инанис оба почувствовали, что не могут пошевелиться — могут только смотреть, как человек, или кто бы он ни был, идёт один, без оружия, под прицелами ружей десятков солдат…

Астиан Ум-Тенебри шёл, слегка прихрамывая, но вполне уверенно. Как будто не видел орудий и блестящих на солнце штыков, как будто не слышал трижды прозвучавшего предупреждения уставной совести: «Стой! Стрелять буду!»

Солдаты замерли, увидев фигуру странного человека, который неумолимо, как часовая стрелка, двигался по направлению к Ледяному Замку. До них уже дошли слухи, что где-то объявился некто, называвший себя Защитником. И многие говорили, что если это действительно Защитник, то он должен прийти спасать своих верных служителей. И вот этот невозможный человек, который идёт так спокойно, когда ему угрожают смертью… даже после третьего предупреждения и выстрелов в воздух никто из солдат не решался стрелять в нарушителя. Неисполнение приказа, конечно, страшило, но это было ничто в сравнении с предательством того, кто вытащил мир из небытия. Даже если была всего лишь сотая доля вероятности того, что это правда он…

Солдаты готовы были сбежать, бросая оружие — Инанис и Тео ясно видели это, и их души наполнял священный трепет. И каждый укорял себя за сомнения, породившие это жестокое чудо.

И тут кто-то из владеющих оружием выстрелил не в воздух. Выстрелил прицельно в сердце — в левую часть груди, становясь убийцей по кахольскому праву, даже если затея не удалась. Даже если счастливая случайность позволила бы пуле пролететь мимо. Но нет: на белой дороге, совсем близко, они ясно видели, как пуля попала в грудь путника, и на его плаще расцвёл, стремительно раскрывая лепестки, алый мак…

Человек стоял, не шелохнувшись, и улыбался — и вот тогда солдаты и офицеры гарнизона с криками побежали прочь. Самые впечатлительные потом рассказывали, что Защитник будто бы увеличился и стал затмевать горы, продолжая так же улыбаться и ласково смотреть на своих убийц…

В спешке беспорядочного отступления никто не заметил, как из-за ближайшей каменной гряды выскочили двое и побежали к раненому. Как, впрочем, и того, что Защитник, как самый обычный человек, резко побледнел и осел на снег, неаккуратно разбрасывая в кашле сверкающие на солнце рубиновые капли.

Эту картину в изумлении наблюдали и осаждённые обитатели Замка, они распахнули ворота и помогли Инанису и Тео осторожно внести истекающего кровью Астиана…

Потом доктор Квид, нервно покусывая губы, качал головой и недоумевал, как можно было вообще стоять с такой раной. Как можно было дотянуть до Замка с такой потерей крови.

— Он хочет видеть вас, — буркнул Квид бледным Инанису и Тео, ожидавшим приговора у двери комнаты лекаря, — и не приводите мне больше мёртвых богов! Не смейте! — зло воскликнул он, ударяя кулаком о стену и не заботясь о том, что его могут услышать.

Астиан не прекращал улыбаться. И если бы не радостный блеск глаз, то можно было бы подумать, что лицо его свела предсмертная судорога.

— Тео… теперь ты… будешь Защитником, — усмехнулся Астиан и тут же побледнел ещё больше, поскольку его рана не позволяла вытворять такое безнаказанно, — ты справишься… я в тебя… верю… извини, что я так… перешёл на ты… с богами обычно говорят на ты…

Ум-Тенебри остановился. Словно сверял нужные слова с тем небольшим запасом, который у него остался.

— Это не сложно… совсем не сложно, — проговорил Астиан, заметив темнеющим взглядом, как испуганно дёрнулся Тео. — Ты будешь отличным Защитником… научишься всему постепенно… Зримая Тьма пока спит…

— А вы… — продолжал Ум-Тенебри, слыша уже только гул своей крови в ушах, махнув в сторону замершего Инаниса, — просветитель… помогайте ему… если вы все в него поверите, то будет лучше… я слышал всё… всё, что вы говорили для меня… я всё слышал… и ваши слова были… моей… жизнью…

Глаза Астиана закрылись, а улыбка стала ещё более умиротворённой.

Тео плакал и не мог остановиться. Потому что теперь за границей комнаты с мёртвым Защитником его ждала только пустота. И где-то там, чуть дальше — Зримая Темнота. Он чувствовал её размеренное сонное дыхание.

Речь так и не вернулась к Айл-просветителю Люмару. Но однажды, после очередного вечера, который Инанис неизменно проводил в комнате главы Школы за чтением вслух его любимых книг, просветитель Сервил постучался в комнату бывшего слушателя Тео и с болезненной улыбкой протянул ему листок бумаги. На нём нетвёрдым старческим почерком было накарябано: «Он всё-таки привёл Его к нам».

10.2.2 Sic semper tyrannis[2]

Унимо снова стоял перед этой дверью, и ему казалось, что прошло по меньшей мере несколько лет с тех пор, как он впервые появился здесь. «Булочная Хирунди» — написано было нарочито неброско, потому что те, кто хоть раз побывал у Тэлли, не нуждались в дополнительных призывах. Дверь из старого дуба с кружевными узорами столетий, деликатно тронутые ржавчиной петли… Нимо разглядывал дверь, потому что его спутник, который стоял впереди, медлил, что казалось невероятным.

Форин — а это был именно он — словно не решался поднять руку и постучать. Унимо даже приготовил насмешливый комментарий, но удержался из благоговения, как будто скромная булочная Тэлли была святыней.

Трикс, дрожащий то ли от страха, то ли от волнения, держался поодаль от Смотрителя и его ученика, как прибившийся бродячий пёс, который не знает, приютят ли его те, за кем он увязался, или захлопнут дверь прямо перед носом.

Они снова были вместе, как на Маяке, и Унимо невольно почувствовал, что оказался дома. Нет, это ощущение вовсе не было приятным, уютным или чем-то вроде — скорее, даже в этот весенний вечер, становилось ощутимо холоднее, как будто от морских брызг, которым здесь, конечно, неоткуда было взяться. Но дом — это не всегда там, где тебе хорошо.

Собственно, из отцовского дома Форин и вывел его через какой-то невыносимо длинный лабиринт — так они снова оказались вместе.

Тогда Унимо сидел в тишине особняка Ум-Тенебри и слушал часы, бьющие оглушительно. Все предметы вдруг стали больше, и каждый норовил утащить Унимо с собой, прошептать какое-то воспоминание, отвести в прошлое, закружить, как ребёнка на карусели. Нимо сидел безголосый и почти бездыханный — сам почти обратился в вещь. И это состояние, это повторное обретение немоты, было притягательно тем, что всё уже существовало вокруг. Что всего было слишком много.

Когда стихли даже часы, Унимо где-то далеко на краю слуха уловил звук капель. Как будто дождь и протекла крыша. Капли стекали по стенам, медленно заполняя пространство своим победным «кап… кап-кап…».

Вот тогда явился он — его шаги по деревянной лестнице на второй этаж были слышны, как раскаты грома, так что Унимо раздражённо поморщился. А потом он ещё, проходя в комнату, задел мамину любимую вазу из лазурной майолики — и она разлетелась по полу сотней морских камешков.

— Ты что, собрался здесь остаться? — не замечая своей неловкости, недовольно спросил Форин, оказавшись перед неподвижно сидящем на кровати Ум-Тенебри.

Унимо непонимающе взглянул на своего учителя, а потом сказал:

— Вы разбили мамину любимую вазу. Я вам этого никогда не прощу.

«Отлично», — пробормотал Смотритель и, заметив, что все окна в комнате завешены, создавая этот питательный для воображения полумрак, он принялся отодвигать тяжёлые шторы, но из первого же оконного прямоугольника на него глянула Зримая Тьма, и Форин поспешил вернуть занавеску на место.

Отдышавшись, он подошёл к Унимо и, наклонившись, чтобы оказаться на уровне серых в чёрную крапинку глаз, сказал:

— Что бы ты там ни думал, я вытащу тебя из этой могилы. А дальше уже разбирайся сам.

И капризное детское «нет!» Нимо потонуло в мягких земляных стенах лабиринта, куда они оба провалились…

Конечно, теперь Унимо был благодарен Форину за спасение. Он зажмуривал глаза и качал головой, когда представлял, что не смог бы выбраться. Но отец верил в него, иначе не стал бы оставлять один на один с особняком. Отец не стал бы…

От раздумий Ум-Тенебри отвлёк звук стука в дверь — в ту самую, дубовую, с надписью «Булочная Хирунди». И Унимо почувствовал звонкую и чистую радость от осознания того, что вот сейчас, через мгновение или два, он увидит Тэлли.

Хозяйка дома не стала спрашивать «кто?» или смотреть в небольшое окошко, которое специально для таких целей располагалось слева от двери, — наверное, она знала, кого увидит. То есть наверняка, ведь это было реальнейшее.

Но всё равно она выглядела удивлённой и такой, намного младше, что ли. Унимо сначала даже не узнал свою подругу. Впрочем, она, кажется, даже не заметила, что за порогом есть кто-то ещё. Долгую-долгую секунду они смотрели друг на друга. Унимо не видел лица Форина, только его отражение, как в зеркале, в лице Тэлифо.

— Я зашёл… извиниться. Да, — это, несомненно, был голос Форина, но трудно было поверить, что и слова принадлежали ему.

— Ничего… видишь, я тоже… — пробормотала Тэлли, отступая вглубь комнаты. А затем, словно вспомнив, что она здесь хозяйка, произнесла уже с улыбкой: — Добро пожаловать, — и тут впервые заметила за спиной Смотрителя Унимо.

Это стало одним из тех впечатлений, которые человек хранит, как сокровища, где-то во внутреннем кармане своей жизни, забывая о них и нащупывая в самый необходимый момент. То, какой искренней радостью зажглись глаза Тэлли, когда она увидела своего младшего друга, неуверенно переминающегося с ноги на ногу.

— И привести к тебе твоего протеже — видишь, он в целости и сохранности, — усмехнулся Форин, уже совершенно прежний, отступая чуть в сторону, — и даже кое-чему научился.

Тэлли крепко обняла застывшего Унимо, и он прошептал едва слышно: «Я скучал по тебе», что было, разумеется, правдой.

— Привет, Трикс! — кивнула Тэлли всё ещё дрожащему немому. — Заходите, прошу вас.

— Мне нужно ещё успеть найти остальных, поэтому я… — деловито проговорил Форин, переступая порог.

Тэлли улыбнулась:

— В таком случае тебе повезло: они все здесь. Почти… — и действительно, на креслах и за столиками в закрытой булочной сидели все они: Мастер Любви, Мастер Музыки, Мастер Скорби, Мастер Поэзии, Мастер Преданности.

Долора постучала в дверь булочной сразу после того, как Кора и Сорел принесли Верлина. По нервно скомканной тишине, которая повисла на мгновение, Форин понял, что Мастера Слов больше нет. Но нельзя было отвлекаться.

Под прессом взглядов шести Мастеров Форин усмехнулся:

— Ну что же, рад вас всех видеть. Но сейчас у меня совсем нет времени, надо идти. В Королевстве, как вы знаете, опять что-то сломалось, — Смотритель всё-таки не стал разглядывать присутствующих, а задумчиво уставился в окно.

— Он тоже здесь, — не удержавшись, сообщил кто-то, и Форин обернулся и посмотрел в упор на того, кто решил, что Смотритель этого не знает. Такого взгляда, будь он чуть продолжительнее, достаточно было, чтобы надолго лишить человека желания что-либо говорить, но Форин быстро сменил гнев на милость.

— Да, разумеется, поэтому мне нужно поторопиться. А вас я прошу присмотреть за городом и горожанами. Всякое может случиться.

Мастера разрозненно закивали. Атмосфера реальнейшего Форина постепенно расползалась, как иней в помещении, в котором зимой погасла печь, и все были не против, чтобы Смотритель ушёл

Форин ещё немного потоптался у входа, как всегда, сочетая в своём поведении безграничную самоуверенность и неловкость. И, словно вспомнив что-то, сказал, резко вскидывая взгляд на забившегося в угол немого:

— Трикс побудет с вами, хорошо? Пока я не вернусь.

Трикс отчаянно замотал головой, словно забыв все свои замысловатые знаки. Но Смотритель, казалось, не замечал этого, уже обратив свой взгляд на Унимо.

— Пойдем со мной, если хочешь, — и, перехватив благодарный взгляд своего ученика, добавил: — А то ещё натворишь глупостей, если встретишься с Флейтистом один.

Не прощаясь, Смотритель шагнул к выходу, но тут Трикс бросился к нему, схватил за рукав, а затем, словно испугавшись собственной наглости, сложил руки в своей самой истовой мольбе, которая, казалось, могла бы расжалобить камень. Но не Форина — тот брезгливо отдёрнул руку и отвернулся, а когда немой повторил свою попытку, цепко ухватил его за плечо и, смотря несчастному прямо в глаза, произнёс:

— Я хочу, чтобы ты остался здесь, чтобы не выходил за порог и никому не мешал.

Конечно, бедняга Трикс не мог ответить ничего, только кивнул несколько раз, чтобы его хозяин скорее отвёл взгляд. А потом вжался в стену и застыл, словно лишённый не только слов, но и движений. Унимо уже видел Трикса в похожем состоянии: на Маяке Форин несколько раз всерьёз злился на своё зеркало и лишал его возможности любых проявлений в реальности. Как правило, это длилось недолго, чему немало способствовал и сам Унимо, осторожно напоминавший, что это на самом деле означало — злиться на Трикса. Форин тогда устало соглашался и, чтобы искупить свою вину, звал немого пить чай и старательно выслушивал его замысловатые жесты.

На этот раз всё было хуже — и Унимо, шагая рядом с Форином по улице Горной Стороны, не мог удержаться на непотопляемых доводах о том, кто такой Трикс, а погружался в холодные воды непрошенной жалости. Но Смотрителю, вероятно, было не лучше — не часто он так сильно нервничал. На памяти Унимо — никогда. Да и по испуганным лицам Мастеров можно было понять, что Смотрителя ждало серьёзное испытание, в исходе которого никто из них не был уверен.

— Зачем я вам? — решился спросить Унимо.

— Я уже сказал, — бросил Форин, не сбавляя ход.

— Но я хочу помочь! — воскликнул Нимо, стараясь перекричать внезапно поднявшияся ветер.

На улицах Тар-Кахола, несмотря на ранний вечер, было мало прохожих, многие ставни были закрыты, словно горожане чувствовали сгущение реальнейшего (хотя Форин говорил, что это невозможно).

— Если бы мне нужна была помощь, я обратился бы к Мастеру Помощи, — раздражённо отозвался Смотритель, и Унимо решил больше не бросать слова на этот занимавшийся ураган.

Когда они миновали площадь Рыцарей Защитника и шли по аллеям района шейлирских особняков, стало ясно, что они направляются Королевский дворец. Унимо шёл, как будто в каком-то заколдованном круге, и вспоминал, как в детстве высокое серебристо-серое здание с голубыми эмалевыми башенками, устремлёнными в небо, всегда казалось ему немного сказочным. Но потом он вырос и понял, что ничто не может быть так далеко от волшебства, как власть короля.

Унимо с удивлением увидел, что толпа на площади перед дворцом, где он ещё недавно в отчаянии думал о спасении отца, не поредела, а пополнилась новыми «прохожими». В воздухе реальнейшего отчётливо слышалась мелодия непреклонного наступления, основанная на чувстве необходимости и невозможности поступить иначе — но внешне горожане всё ещё сохраняли облик просвещённых подданных, предоставляя Оланзо возможность сохранить свою власть. Хотя, пробираясь вслед за Форином между людскими скалами, Унимо успел услышать в разных вариациях призыв судить начальника Королевских Птицеловов.

Смотритель (а с ним и Унимо) без труда подошёл ко входу во дворец, и стражники, встревоженные и усиленные в два или три раза по сравнению с обычным караулом, не посмели его останавливать.

Королевский дворец казался живым и враждебным — Нимо слышал, как стены кричат о том, что не прочь завалить всех, кто находится внутри, упасть на головы, острыми каменными краями резать плоть жалких людей, что как паразиты снуют по вековым переходам и лестницам… Ум-Тенебри постарался не слушать и сосредоточиться только на том, как бы не отставать от Форина.

— Пришли, — объявил Смотритель, остановившись перед дверью, которую охранял очередной караул.

Конечно, птичники не смогли даже заподозрить неладное, пропуская Форина и его спутника в самое сердце дворца — королевские покои.

В небольшой комнате было темно, хотя горел камин — порождая скорее тени, чем свет. Сначала Унимо подумал, что никого нет — и лишь потом увидел короля, стоящего у окна и осторожно, чтобы снаружи никто не увидел его, выглядывающего на улицу, как оставленный взрослыми один дома пугливый ребёнок.

Оланзо обернулся на звук шагов и, надо признать, совсем не удивился.

— Не страшно и не тревожно:

я зла натворил довольно,

и жало запрятал в ножны

кинжал, напитавшись кровью, — вполне сносно продекламировал он партию убийцы из «Безголового короля». — Что, пришли мстить?

Унимо тут же стало не по себе и захотелось уйти.

Но Форин, конечно, не растерялся:

— Для начала поговорить, Мэйлори.

Король с ядовитой любезностью указал гостям на кресла, а сам устроился на подоконнике, скрестив руки на груди.

Нимо с трудом заставил себя, вслед за Смотрителем, опуститься в предложенное кресло.

— Я понимаю, что мы договаривались не с вами, а с вашим отцом, — начал Форин, — и то, что вы оказались в таком положении, прежде всего, трагическая случайность. Поэтому я предлагаю вам просто уйти из дворца и заняться чем угодно, кроме управления Королевством.

— О, какая щедрость! А как же толпа, жаждущая крови, как же справедливое возмездие? — усмехнулся Оланзо.

Форин, сцепив руки перед собой и постепенно всё больше успокаиваясь, заметил:

— Вы не в том положении, чтобы этим шутить, Мэйлори. Это дозволено было бы только потерявшему разум королю.

— Угрожаете? — усмехнулся Оланзо.

Смотритель довольно улыбнулся: всегда приятно, когда не нужно тратить лишние слова на объяснения.

— Чего вы хотите? Чтобы я ушёл, это всё?

— Нет, нужно ещё немного подправить перспективу, а то горизонт завален. Вы должны казнить того, кто виновен в казни советника Голари.

Оланзо понимающе хмыкнул. Кровь за кровь — этот принцип был ему понятен ещё со времён изучения «Книги правителя стороны Штормов».

Унимо удивлённо взглянул на учителя: неужели, действительно, даже в реальнейшем не обойтись без таких человеческих вещей.

— Сожалею, тар неизвестный мститель, но это не в моей власти: видите ли, недавно Совет лишил меня права принимать решения о частных случаях.

— Решение Совета вступает в силу спустя пять дней, то есть завтра, — парировал Форин, и Унимо удивился Смотрителю: откуда тот только знал это, раз никогда не читал газет и вообще чего-либо, связанного с государственным устройством.

— Кроме того, возможно, вам никогда это не приходило в голову, Мэйлори, — поскольку невыносимо самому лишить себя единственного друга в мире враждебных и жадных до власти существ, в коих вы предпочитаете обращать всех вокруг, — но Малум — самый логичный претендент на престол после вашей смерти или отречения. Особенно когда ваш сын лишён всякого доверия и явно не может быть королём. Разве вас не удивляло, почему тар Малум, держащий в руках все нити настроений горожан, не предупредил вас об угрозе? Почему он подтолкнул вас на такой сомнительный шаг, как убийство пусть и не очень любимого народом, но явно невиновного Первого советника?

Оланзо побледнел, и Унимо удивился, как можно быть таким внушаемым — ведь это просто слова, даже не особенно логичные. И только потом одёрнул себя, вспомнив, что это слова в реальнейшем. Значит, главный птичник действительно плёл интриги против короля? Впрочем, это было не так уж важно.

— Я так и знал, — кивнул Оланзо, сокрушённо качая головой, — я так и знал! Малум, которому я так доверял, который был единственным человеком в этом проклятом месте, Малум, которому я доверял свои сомнения — он предал меня! Негодяй! Я его уничтожу, — король в волнении подошёл к письменному столу, взял стеклянную чернильницу и стал нервно сжимать её в руках, но Форин, мгновенно оказавшись рядом, мягко остановил его и подложил лист бумаги:

— Вот, лучше напишите приказ об отстранении от должности и суде, — сказал Смотритель.

И Оланзо стал тщательно выписывать буквы распоряжения, что-то шепча при этом, как будто не в себе, так что Унимо стало тоскливо и жутко и в очередной раз захотелось оказаться как можно дальше отсюда.

Убедившись, что король сам вполне справляется с задачей — более того, принялся за дело с воодушевлением, — Форин вернулся в кресло и равнодушно наблюдал за своей марионеткой, к ещё большей тоске Унимо.

Словно почувствовав неладное, явился и сам главный птичник. Бледный, похожий на призрака стражник королевских покоев, потеряв всю свою охранную сущность и оставшись просто шелухой, объявил: «Тар начальник Королевских Птицеловов испрашивает дозволения говорить с Сэйлори».

— Что? — вздрогнул Оланзо, а затем его лицо, как нагретый воск, расплылось в неприятной улыбке. — Конечно, пусть войдёт! Я и сам не прочь поговорить с таром Малумом.

Главный птичник лишь слегка приподнял брови, заметив в приёмной короля незнакомцев. Но его чутьё охотника, которое довольно легко оборачивается чутьём жертвы, кричало о том, что его загнали в нору, каким бы невероятным это ни казалось.

— Дорогой мой преданный Малум, как хорошо, что вы зашли, — ядовито произнёс король. И этот неприятный переход на «вы» уже прозвучал для Малума приговором. — У меня есть кое-что для вас.

С этими словами он шагнул к птичнику и протянул ему свеженаписанный приказ.

Малум пробежался глазами по тексту и изумлённо взглянул на короля.

— Мэйлори, это, должно быть, ошибка…

— Никакой ошибки нет! — закричал Оланзо, которому надоело сдерживаться. Он смотрел в упор на своего недавнего друга, теперь наблюдая только жалкие ужимки пойманного предателя. — Кроме того, что я доверял тебе! А ты… ты оказался предателем. Самым главным из них!

В глазах Малума мелькнуло понимание — по крайней мере, он отвернулся от напоминающего рассерженного ребёнка короля и взглянул на Форина.

— Как вам угодно, Мэйлори. Но если позволите последний совет, то сейчас не лучшее время для таких резких решений. Вам нужна защита. Вы ведь и сами наблюдали всё это из окна, пока эти почтенные тарни не отвлекли вас.

Король замер — в его глазах мелькнула какая-то мысль, которая отчаянно пыталась спастись с тех пор, как Форин в первый раз взглянул на него.

Медлить было нельзя.

— Я хочу, чтобы вы, тар Малум, исполнили приказ своего короля, — сказал Форин.

Главный птичник не смог ничего возразить, хотя, в отличие от Оланзо, сохранил осмысленный взгляд, в котором плескалось целое море разочарования от такого глупого проигрыша. «Ещё один игрок», — подумал Форин, когда Малум, откланявшись королю, стремительно удалился.

А потом он услышал то, что не рассчитал — полный ужаса, словно застывший на гребне волны, единодушный вскрик толпы: главный птичник забрался на самую высокую башню дворца и прыгнул вниз — туда, где блестели в закатном солнце черепичные крыши дворцовых пристроек…

— Если вы хотели, чтобы я отговорил его, то вы опоздали, — в дверях королевской приёмной, в которую теперь, кажется, можно было входить без доклада, появился Айл-врачеватель Грави, вечная невозмутимость которого, учитывая обстоятельства, была особенно эффектна.

— Вы меня вызывали, Мэйлори, — пояснил он застывшему королю, — хотя хочу вам заметить, что не имею чести состоять придворным врачом, поэтому прошу не рассчитывать на то, что я всегда буду являться по первому вашему зову.

Форин улыбнулся: Грави, кажется, совсем не изменился. И явился очень кстати.

— Я не вызывал… — испуганно пробормотал король, зачем-то отступая к окну. Конечно, недавнее происшествие с сыном успело изгладиться из его памяти, и явление главного врачевателя душевных болезней в Тар-Кахоле мгновенно сложилось для него в зловещий знак.

Смотритель встал и поклонился своему старому другу.

— Как бы там ни было, Мастер Излечения, ты поразительно вовремя. Нашему королю требуется твоя помощь.

Грави переводил взгляд с короля на Форина, затем скользнул взглядом по креслу, в котором ни жив ни мёртв сидел, вцепившись в деревянные подлокотники, Унимо, и снова обратил свой взгляд на его учителя.

— И я рад тебя видеть, Мастер Смотритель. Но, кажется, Сэйлори имеет другое мнение насчёт необходимости лечения, — Грави смотрел исключительно в напоминающие иней глаза Форина, и обоим было ясно без слов, что происходит.

— Ты хочешь, чтобы я сказал это по-другому? — негромко спросил Форин.

Он не хотел угрожать старому другу, но, зная их общее упрямство, сложно было предпринять что-то более подходящее для разговора на равных. Смотритель отлично знал, что Грави не берёт в Дом Радости никого, кто не приходит сам. И в этом он разочаровал уже не одну сотню родственников, многие из которых, впрочем, действовали исключительно из «лучших побуждений». Несмотря на любые увещевания, врачеватель был непоколебим.

— Если ты хочешь использовать мой дар как оружие, я не смогу тебе возразить, потому что оружие не говорит. Но оружие никогда больше не станет чем-то другим.

Тишина в приёмной короля плыла по реке мирного потрескивания дров в камине, своим уютом и спокойствием заострявшей то, что происходило в реальнейшем.

— Ладно, — вздохнул Форин, — ты ведь видишь, что я действительно свёл его с ума?

— Ты думаешь, что разбираешься в этом? — усмехнулся Грави.

И Смотрителю пришлось прочитать всё несказанное остальное — и скривиться от боли понимания. Конечно, это было самоуверенно — говорить при Мастере Излечения о том, что кто-то сошёл с ума. Становиться на эту топкую дорожку, на которой никто не может выжить: либо ты погибаешь, либо перерождаешься в чудовище, которое питается чужим страхом, чужой беспомощностью, чужой зависимостью. Самым страшным чудовищем, которое только может быть — чудовищем, которое точно знает. Пожалуй, никто, кроме Грави, даже сам Форин, не смог бы справиться с этим. Айл-врачеватель боролся за себя каждый день, и все его правила были не прихотью, а средствами оставаться тем, кем он был — Мастером Излечения. И здесь даже сам Смотритель не мог ему указывать.

— Пожалуйста, Грави… — пробормотал Форин с таким отчаянием, что Унимо показалось, будто всё уже потеряно и проиграно.

Даже компас реальнейшего, пожалуй, не смог бы тогда показать, что должно произойти, куда должна качнуться ладья реальности в этом штормовом море — вправо или влево, или пойти ко дну…

Но тут король, сжавшийся в кресле, вдруг долго и серьёзно посмотрел на Грави и сказал:

— Вспомнил… я ведь хотел его, моего мальчика, отправить к вам. Это безумие, безумие, — он сокрушённо покачал головой, — заберите меня с собой в Дом Радости, прошу вас, Айл-врачеватель!

Грави покачал головой, дивясь такой поразительной удачливости Форина, но кивнул и протянул руку своему новому пациенту, чтобы тот смог подняться и начать своё излечение.

Когда они — врач и пациент — проходили мимо Смотрителя, Грави обернулся к другу и прошептал:

— Надеюсь, ты ещё зайдёшь ко мне. И не с очередным пациентом. Береги себя.

Форин кивнул. Грави не раскидывался такими предупреждениями, и оба они знали, что у Смотрителя осталось очень мало сил.

Когда Грави увёл короля, а стража, видимо, не выдержав зрелища сопровождаемого врачевателем правителя, разбежалась, Форин тоже собрался было уходить, но тут в проходе появился Флейтист, оглашая глухую тишину опустевшего дворца редкими аплодисментами.

— Не так быстро, дорогой Смотритель, — усмехнулся слепой. И пояснил: — Исполнители главной роли никогда не покидают сцену так быстро. Они должны дать публике вдоволь насладиться своим глупым самодовольным видом.

Унимо замер, как муравей в патоке: он не мог пошевелить не только рукой или ногой, но и мысли его застыли так же, как застывают на холоде блестящие сахарные нити.

— О, и мой славный юный друг здесь! Как дела, Унимо? Смотрю, ты подрос и думаешь, что много чему научился у нашего грозного хранителя реальнейшего? Или он, по своему обыкновению, просто использовал тебя, без объяснений, — как вот и сейчас, например, чтобы иметь рядом живой источник ненаправленной силы?

Слова Флейтиста валились на голову, как тлеющие балки горящего дома, отрезая путь к спасению и разъедая горло неоспоримой гарью.

Форин молчал. Он берёг силы, потому что их действительно было страшно мало для сражения с Флейтистом, который, напротив, словно лучился предвкушением интересной игры и скорой победы.

— Что же ты молчишь, Айл-Смотритель? — продолжал издеваться Флейтист. — Теперь ты ведь куда ближе ко мне, чем раньше, правда? Как ловко ты ухлопал этого палача — просто загляденье! Даже я, наверное, так не смог бы. И со стариной Грави разделался — будь здоров! Может, теперь не побрезгуешь сыграть со старым приятелем, а?

Старик рассмеялся, и его смех застучал горошинами по каменному полу.

С каждым словом Мастера Эо сил у Форина становилось всё меньше. Унимо видел это, как если бы перед глазами у него были огромные песочные часы: с каждой секундой песчинки, толкаясь, неостановимо стремились на свободу — в точно такую же, только пока меньше заполненную, стеклянную колбу. Словно капли крови по шкуре смертельно раненого животного — время истекало.

— Хочешь сдаться? — уточнил Флейстист, подбираясь всё ближе к безмолвному Форину. — Ну, давай, я согласен: сдай мне город — и с тобой всё будет хорошо. И с твоим мальчишкой тоже, так уж и быть, хотя со мной он научился бы гораздо большему.

Унимо подумал о том, что он на самом деле хочет, чтобы Смотритель забрал все его силы для сражения с Мастером Эо. Глубоко вздохнув, он подумал об этом так, словно мысль эта была острым ножом, о который легко порезаться.

«Ты уверен?» — спросил Форин. И Нимо кивнул. Они оба помнили, как ученик Смотрителя ушёл тогда — те следы на песке остались до сих пор, стоило только закрыть глаза. Но тем не менее Унимо кивнул. «Ты не сможешь больше ничего выбрать, ты понимаешь?» — отчаянно требовал ответа Форин. В реальнейшем нельзя было лгать — даже без слов. А в таком состоянии даже сам Смотритель не смог бы сделать так, чтобы ложь обернулась правдой хоть на мгновение. Поэтому Унимо почувствовал боль. Это была потеря: он знал точно, что мог бы сделать много всего, мог бы найти то, что составляло бы его сокровище, постоянный источник радости, мог бы, возможно, даже найти или создать свой мир, — но кивнул в третий раз. И потерял сознание — потому что в реальнейшем нечего делать, если ты, как дурак, отдал своё самое важное другому человеку…

— Так, пожалуй, будет лучше, — прокомментировал Мастер Эо то обстоятельство, что теперь они вдвоём со Смотрителем шли по пустынной улице Весенних Ветров в старинном центре Тар-Кахола.

Примечательно, что не было видно ни одного жителя. Но Форина это не беспокоило: он чувствовал, что это просто иллюзия.

— Нет, всё-таки я удивляюсь, как тебе удаётся их очаровывать, — покачал головой Флейтист. — Сначала эта булочница, как там её, теперь мальчишка…

— Заткнись, — беззлобно бросил Форин, но вложил достаточно силы, чтобы Мастер Эо не стал развивать свою мысль дальше.

Флейтист всегда чувствовал приятное возбуждение в начале игры, и оно заставляло его болтать без умолку.

— Нет, и всё-таки я не могу понять, чем тебе так дороги люди, эти пустые куклы из бумаги. Ладно ещё Мастер Всего — он вроде как чувствует свою вину за всё это безобразие, но ты-то?.. Эх, — Мастер Эо махнул рукой, признавая безнадёжность своего собеседника, — посмотри хоть, как прекрасен город без людей, ну?

Форин отвернулся от заглядывающего в лицо спутника, но, действительно, без людей город приобретал особое очарование — Смотритель не мог этого не признать, оглядывая пустые аллеи, свободные скамейки и сами для себя журчащие изящные фонтаны на маленьких проходных площадях.

Не нуждаясь в задушевных беседах или в поклонении, в том, чтобы заглядывать кому-то в глаза и видеть там своё отражение — чуть лучше или чуть хуже, — Смотритель не мог сказать, что именно чувствовал к людям, а значит, и к самому себе. Ту жгучую ненависть, которую он изредка ощущал, или, что чаще, тоскливое понимание, что «ну вот, опять», когда очередная его попытка защитить людей от них самих проваливалась, Форин не мог признать за настоящее отношение к этим существам, к роду которых ему выпала судьба принадлежать. Он не понимал людей и даже немного боялся их — не понимал, что хорошего они могут находить в миллионе вещей, которые не стоили и одного мгновения вечности. Словно любитель бабочек, он мог бы, наверное, ради изучения накалывать их на булавки и сушить для коллекции, если бы его компас в реальнейшем не грозил стать бесполезным от таких недопустимых погрешностей зла. Или, возможно, ещё из-за чего-то, имени чему Форин пока не знал…

— Задумался? — усмехнулся Флейтист. — Это хорошо. Но игра, тем не менее, не ждёт. Ты, как всегда, за белых?

Форин только фыркнул: вот паяц! Хотя, конечно, никаких иллюзий по поводу того, что слепой старик — слабый противник, у него не было.

— А помнишь, — расчётливо припоминал Флейтист, — как мы ввели моду на эту игру — «Двойное желание»? Весёлое было время! Кажется, тогда доходило даже до убийств…

— Не помню такого, — пробормотал Форин, и реальнейшее тут же нанесло ответный удар — перед глазами его всплыла во всех деталях та история, в которой он до сих пор винил себя, сколько бы тяжёлых аргументов ни кидал в этот бездонный колодец его деятельный разум.

В молодости, действительно, они с Флейтистом (точнее, Мастер Эо, а Форин, как всегда, был затянут в эту забаву обманом — но что это меняло?) придумали игру для обитателей реальнейшего. Состояла она в том, что двое, по взаимному согласию и доверию (только так, конечно — Смотритель с ужасом думал о том, что, несмотря ни на что, он постоянно доверял Флейтисту, потому что никто не был так близок ему в реальнейшем, никто не понимал так хорошо его мотивы, пусть и выворачивая их наизнанку), произносили фразу: «Я хочу исполнить то, что скажет…» — тут подставлялось имя другого игрока. И потом каждый мог произнести одно желание, которое другой обязан был исполнить. Но, чтобы это сработало, каждое желание должно было касаться только двоих игроков — не больше и не меньше. Это условие добавил Форин, создавая эту игру и вводя соответствующие законы реальнейшего. Ему казалось, что так он сможет избежать возможных разрушительных последствий таких забав для мира — а Мастера, если уж им так хотелось, могли пощекотать себе нервы.

Но однажды одному из игроков удалось достичь такого мастерства, что он соединил свой образ с образом своего заклятого врага и, обойдя так законы реальнейшего, приказал убить того человека, и его партнёр вынужден был это исполнить. Считая себя убийцей, хоть и поневоле, тот второй тоже покончил с собой. Казалось бы, несчастный случай, довольно глупая трагичная история, бывает везде и без всякого реальнейшего, ну, стоит ли переживать, но Форин с тех пор разлюбил эту игру — поэтому и реальнейшее не очень благоволило к тем, кто решался в неё сыграть, так что постепенно популярность «Двойного желания» сошла на нет.

— Сыграем? — не унимался Флейтист. Видя, что его спутник не разделяет азартного нетерпения, Мастер Эо остановился и зло прошептал: — Мне это уже надоело — почему я должен всегда тебя заставлять играть? При этом ты ни разу не смог предложить мне занятие поинтереснее. Впрочем, раз тебе так проще, то если ты не согласишься, я начну уничтожать этот мир. Конечно, ты рано или поздно меня остановишь, но кто знает, сколько людей к тому времени погибнет, — а ведь эта скучная математика так важна для тебя.

Смотритель шёл, погружённый в свои мысли. Он пытался почувствовать, насколько на этот раз слова Флейтиста расходятся с его истинными намерениями: этого никогда нельзя было сказать наверняка, в этом и была самая сильная сторона Мастера Игры. Не связанный ничем, кроме правил, которые он придумывал на ходу, Флейтист был виртуозом реальнейшего, умудряясь оставаться в заданной этим миром тональности, но при этом не повторяя ни одного гармонического хода.

— Может быть, чтобы ты быстрее соображал, я скажу, что начну с одного дома в центре Тар-Кахола, где известные нам жалкие Мастера сейчас пытаются изо всех сил удержать город от опрокидывания? — вкрадчиво уточнил Флейтист.

Конечно, он мог так сделать. Но здесь Мастер Игры промахнулся: в реальнейшем Форин всерьёз оберегал только тех, кто не понимал, что происходит. Дело было в другом — Смотритель просто устал и не мог ничего придумать. А промедление, как известно, может стоить мира даже в реальном. Впрочем, как и поспешное неправильное решение. Но Форин кивнул.

Флейтист едва не подпрыгнул от радости. Он мог не беспокоиться, что его соперник что-то заподозрит: Мастер Игры всегда был вне себя от счастья, когда ему удавалось втянуть в Игру единственного достойного противника.

— Я хочу исполнить то, что скажет… — начали они, сдвигая плиты реальнейшего.

Кажется, и город уже исчезал, и обломки его падали в темноту — потому что декорации пора было убирать.

— Мастер Игры! Мастер Реальнейшего! — одновременно закончили они.

Флейтист едва не потирал руки, и тут Форин почувствовал, что за пластом его обычной радости от игры скрывается, как руда в горной породе, что-то ещё…

Но он не успел обдумать, что это могло бы быть, потому что Флейтист, не удержавшись, объявил:

— Играть со мной каждый раз, как я того захочу!

Форин невольно улыбнулся. Всё-таки то, что перспектива вечной Игры с тобой может составлять смысл чьей-то жизни, не могло оставить равнодушным даже чуждого человеческим страстям Смотрителя.

Флейтист улыбался торжествующе. Что бы ни пожелал теперь Мастер Реальнейшего, это не затронет новоустановленного порядка. И, конечно, они не могли играть ни на что другое, кроме самого мира, поэтому партии предстояли захватывающие. А желать отрицания желания другого человека нельзя было по установленным самими Форином законам — закону «запрещения отрицания».

Ситуация казалась безвыходной. Смотритель ошибся, сделал всего один неверный ход — и теперь победы не видать. Разве что пожертвовать какой-нибудь важной фигурой. Например, игроком. Двумя игроками…

— Исчезнуть из этого мира. Обоим.

«А там уж будем играть, сколько ты захочешь», — добавил про себя Форин. Страшное решение придавило его, словно улитку тяжёлым сапогом, но от этого он улыбнулся ещё радостнее: всё-таки Мастер Игры умел выбирать себе противников.

Флейтист побледнел. Но проигрывать он тоже умел, хотя никогда не приходилось проигрывать так по-крупному. Это было больше, чем просто смерть. Это было изгнание куда-то, где, возможно, не существует и самой Игры. Но Мастер Реальнейшего рискнул и потерял гораздо больше — и всё-таки это была красивейшая партия, невозможно было этого не признать.

Поэтому Мастер Игры склонил голову на бок и подвёл итог:

— И всё-таки, это ты проиграл. Потому что за раздумьями о судьбах мира ты не заметил одной простой детали в том, кто был рядом с тобой: я разучился играть на флейте. Теперь я не могу и звука выдавить из этой немой старухи — моя резвая ученица сбежала и забрала всю Музыку с собой. Поэтому мне нечем угрожать миру. А значит, я победил.

Да, Форин ошибся. Это было очевидно: не заметить, что Мастер потерял то, чем он мог изменять реальность, было довольно сложно, и тем не менее Смотрителю это удалось. Не заметил того, что было у него под носом, как свет маяка иногда слепит и не позволяет видеть то, что лежит прямо по курсу. Он должен был чувствовать смертельную досаду, как и полагается проигравшему всё и даже больше. И, наверное, чувствовал.

— Раз уж так, то моё последнее желание состоит в том, чтобы у каждого из нас был ещё один, последний день здесь. И я уверен, что реальнейшее не откажет мне в этой последней милости.

Удивление на лице Флейтиста было бесценно.

— Зачем это ещё? — недоумевал он.

Форин отмахнулся, но всё-таки ответил с загадочной улыбкой:

— Уж я, в отличие от тебя, найду, чем заняться.