Глава 7 / История Смотрителя Маяка и одного мира / У. Анна
 

Глава 7

0.00
 
Глава 7
7.2 Realiora

7.2.1 Lux in tenebris[1]

 

Как только Унимо, преодолев страх, решился открыть зажмуренные глаза, чувство падения сменилось ощущением полёта. И тут же колючая, стремительная и опасная темнота набросилась на него, заставив снова прикрыть глаза. Хорошо, что тело было куда более мудрым во всём, что касалось выживания: руки Унимо крепко сжали блестящие тёмные перья, не давая ему сорваться в бушующее море, ещё до того как он успел понять, что летит в ночном штормовом небе, прижавшись к спине большой чёрной птицы. Широкие крылья едва заметными движениями настраивались на взметающие морскую воду потоки воздуха, легко скользя по его невидимым крутым горам, обрывам и перевалам, как способны только крылья океанских буревестников.

От бьющего в лицо дождевого ветра было тяжело дышать, но через некоторое время Унимо привык и смог даже оглядеться между судорожными глотками воздуха: за спиной сиял маяк, и его яркий, пронзительный луч не заслоняли и нависшие над морем серые тучи, скрывающие саму темноту. Птица уносила Унимо всё дальше от маяка — в сторону открытого моря, к Чёрным скалам.

Мысли Нимо были на удивление ясными, являлись как будто продолжением мира вокруг, при этом и видимая картина отличалась поразительной для таких условий чёткостью. Прижимаясь к птице, можно было разглядеть капли дождя или морской воды, странно застывшие на слитых в единую поверхность перьях, а вытянув шею и осторожно посмотрев вниз — увидеть белую пену бурунов на границах стремительных волновых фронтов. Как будто Унимо смотрел на бурю через стекло, находясь при этом в самом её сердце.

Мысли о том, как и зачем он вдруг оказался в небе на спине огромной птицы, если совсем недавно был на маяке с Форином, казались далёкими и несущественными, поэтому обрывались, словно прогнившие плетения старой рыбацкой сети. В какой-то момент Унимо почувствовал даже восторг от невозможности и великолепия происходящего: редко кто из людей, наблюдая за птицами, вольно парящими в небе, хоть раз не мечтал оказаться на их месте — но все попытки нарушить притяжение земли только убеждали людей в том, что их предназначение — ходить по лугам и полям, прятаться в лесах, даже взбираться в горы и перемещаться по водам, преодолевая риски и трудности, а если когда-нибудь люди и научатся летать (думал как-то Унимо, наблюдая за весенними ласточками над крышами старого Тар-Кахола) — они никогда всё-таки не смогут чувствовать то же, что птицы, для которых мир состоит из неба и украшающей его тонкой полоски земли.

В какой-то момент птица повернула влево и описала широкий круг — так, что Унимо смог увидеть свет маяка, не поворачивая головы, затем чуть снизилась, как будто двигаясь по спирали. На одном из таких витков Нимо стал вглядываться в море внизу, и от того, что он увидел, в его солнечном сплетении как будто обрушили ледяную лавину, и от неожиданности он отпустил руки, так что только благодаря умелой балансировке птицы не соскользнул с её чёрной спины в огромный водоворот, который готов был вот-вот поглотить тонущую бригантину: её фок-мачта скрывалась под водой, показываясь лишь на несколько мгновений и снова погружаясь в пенную неодолимую глубину. Унимо смотрел и смотрел, не в силах оторваться, да и птица, как будто специально, описывала всё меньшие по диаметру круги прямо над местом кораблекрушения. Нимо видел тонущий корабль, почти скрытый под водой, очень хорошо: косые паруса на гроте, порванный бурей такелаж, болтающийся на поверхности, чтобы через минуту-другую быть утянутым на дно, обломки рангоута, бесполезные нелепые пузыри парусов — всё, что было когда-то великолепно слаженным механизмом покорения морской стихии, представляло теперь груду никчёмного хлама.

Унимо не раз видел такие бригантины в порту Мор-Кахола: в Шестистороннем их часто использовали для перевозки пассажиров и почты из столицы в Морскую и Островную стороны, — и всегда его поражали изящество, лёгкость и продуманное совершенство этих кораблей. И вот теперь бригантина шла ко дну, и ничто не могло этому помешать. Причина такой судьбы была совсем рядом: в паре кабельтовых от места гибельного водоворота хищно обнажали клыки Чёрные скалы, то и дело коварно скрываемые высокими волнами. «Они разбились о Чёрные скалы, не заметили их в темноте, потому что погас маяк», — думал Унимо, и мысли его набирали скорость, как несущееся с горы колесо. «Сколько людей погибло по моей вине!» — прозвучало в его голове, когда колесо ударилось о камень на дороге и разлетелось на мелкие щепки. В то же мгновение Унимо увидел лица людей с бригантины, погибающих в бушующем море. Те из них, кого не затянула огромная воронка опустившегося на дно корабельного остова, барахтались на волнах, цеплялись за деревянные обломки и беззвучно кричали что-то, пока очередная волна не заливала их с головой. Словно обладая способностью собственным зрением приближать предметы, но не управляя ей, Унимо видел то синие руки утопленников — в тот момент, когда они, сдаваясь, безвольно выпускали обломок рея, — то обезумевшие глаза женщины, которая озиралась, видимо, в тщетной попытке отыскать своего ребёнка, то гримасу гнева бородатого старика, который тряс кулаком, по-детски грозя бесстрастному небу, — то вдруг взгляд Унимо охватывал всю картину бедствия в целом, как поле битвы после сокрушительного поражения.

За ужасом от произошедшей катастрофы мелькнула, как белая чайка в свете маяка, мысль о том, что можно попытаться спасти хотя бы пару человек — казалось, огромная птица без труда могла бы поднять их. Но как можно было сделать это, если птицу, очевидно, влекла своя сила, далёкая от сочувствия трагедии выброшенных в штормовое море людей? Осознавая нелепость своих действий, Унимо всё же наклонился ближе к голове птицы и зашептал:

— Пожалуйста, давай спасём хоть кого-то, ты ведь можешь, спустись вниз, на волны, ну пожалуйста!

Птица вскрикнула, — как показалось Унимо, сердито — и продолжала летать кругами над местом кораблекрушения, пока надежды на спасение немногих оставшихся на плаву стремительно таяли, а затем вдруг резко развернулась и полетела в сторону маяка, скользя по дорогам воздушных потоков.

Унимо не помнил, как оказался на холодном каменном полу маяка, но слишком хорошо запомнил мгновение перед тем, как открыл глаза: ему хотелось, чтобы больше никогда не пришлось этого делать. На галерее маяка ярко горели лампы, и буря, бушевавшая за стенами, казалось далёкой и ненастоящей. Смотритель сидел на подоконнике в наброшенном на плечи мокром рыбацком плаще, и лицо его не выражало никаких чувств.

— Там… корабль… может быть, можно их спасти… надо попытаться, — с трудом проговорил Унимо, приподнимаясь с пола и держась руками за стену.

— Ты сам знаешь, что это бесполезно, — сердито сказал Форин. — Отвратительно и неразумно делать что-то только для того, чтобы оправдать самого себя.

Не в силах больше говорить, Унимо заплакал, спрятав голову в руках. Весь мир обрушился на него, не оставляя ни глотка воздуха — потому что такие, как он, не должны дышать. Лампы стали как будто более тусклыми, а темнота из углов словно обрела форму и протянула свои чёрные руки к шее Унимо, который и не думал сопротивляться.

Вдруг все лампы маяка ярко вспыхнули разом, а перед глазами Нимо увидел недовольное лицо Смотрителя.

— Что ты задумал? Я хочу, чтобы ты немедленно прекратил, — раздражённо произнёс Форин.

— Но ведь я… я убил всех этих людей. Я не могу жить, — всхлипывая, ответил Унимо.

Лицо Смотрителя мгновенно стало серьёзным и обеспокоенным. Он усадил своего ученика на табурет, а сам устроился на прежнем месте в окне галереи. Шторм начинал стихать, и сквозь обрывки облаков показывалась ярко-жёлтая луна, вступая в соревнование с ровным светом маяка за господство на небе.

— Глупости. Конечно, можешь, — сказал Форин. — Я хотел показать тебе, что для меня важно, чтобы маяк горел каждую ночь. Но поскольку тебе это пока трудно понять, пришлось показать, что могло бы быть, если бы здесь ходили корабли.

Унимо поднял на Смотрителя заплаканное лицо.

— Могло бы быть? — медленно переспросил он, чувствуя, что его мысли снова переплетаются, путаются и обрываются, как старые нитки.

Но Смотритель всегда был очень точен со словами. Поэтому «могло бы» означало только «могло бы».

— Ты слышал, — произнёс Форин, отворачиваясь и смотря в окно.

— То есть… ничего этого — погибшего корабля, тонущих людей — на самом деле не было? — спросил Унимо.

Смотритель повернулся к нему, с выражением досады на лице, и раздражённо произнёс:

— Я показал тебе то, что могло бы быть, в то время как погас маяк, если бы здесь проходили корабли.

Ум-Тенебри чувствовал себя преданным, обманутым, маленьким и беспомощным — и в то же время неведомый ранее гнев наполнил его мысли.

— Но это чудовищно жестоко! — воскликнул Унимо. — Ведь я подумал, что всё это на самом деле, что по моей вине эти люди погибли! Как вы могли так поступить! Я не заслужил такого! Мне говорили, что вы великий человек — может, это и так, но теперь я вижу, что вы такой же, как они все, как капитан Просперо, как Флейтист, ничем не лучше…

Форин соскользнул с подоконника и теперь стоял напротив Унимо, с любопытством разглядывая мальчишку своими тяжёлыми мертвенно-неподвижными глазами. Мало кто мог выдержать этот взгляд, но Унимо решил не сдаваться, даже когда в его голове что-то задрожало от напряжения, как стекло, которое вот-вот разобьётся. Внезапно всё закончилось: Форин отвёл взгляд и криво улыбнулся, как будто признавая бессмысленность этой неравной дуэли.

— Ладно, раз уж ты настолько хорош, что можешь кричать на меня в реальнейшем, то я немного поговорю с тобой, — с усмешкой сказал Смотритель. — Здесь между «могло бы быть» и «было» нет разницы. Как и в реальном, впрочем, но люди предпочитают этого не замечать. Если бы здесь проходил корабль, твоя небрежность могла бы его погубить — только это я и хотел сказать. И в этом нет ни капли неправды. Потому что в реальнейшем ложь невозможна. Но признаю, что, действуя под влиянием гнева, я действительно хотел, чтобы ты страдал, думая, что стал причиной гибели этих людей. И я не буду удивлён, если ты решишь, что не можешь позволить так с собой обращаться, и уйдёшь с маяка навсегда.

Унимо ничего не ответил, только нащупал за спиной каменную стену и осторожно опустился по ней на пол. Он слышал, как вскрикивают за стенами галереи чайки, и ночной полёт над Чёрными скалами, казалось, был уже давным-давно. Море умиротворяюще шумело за стеной, убаюкивая, успокаивая.

Сквозь полуприкрытые глаза Унимо видел, как Смотритель проверяет лампы, как протирает линзу, садится на табурет, согнувшись, как обычно, и его долговязая фигура в тёмных одеждах, действительно, была похожа на странную, выброшенную порывом ветра на скалы, морскую птицу. Это мгновение длилось и длилось, казалось, что уже должен был наступил рассвет, но небеса за окнами галереи маяка всё ещё оставались тёмными.

— Я больше не буду засыпать, когда горят лампы маяка, — пообещал Унимо.

Форин приподнял голову и рассеянно кивнул:

— Хорошо. «Постараюсь не засыпать», в реальнейшем лучше говорить так.

В его голосе не было ни капли гнева или раздражения, что ещё дальше отодвигало в прошлое полёт над Чёрными скалами.

— Форин, где мы? — тихо спросил Нимо.

Смотритель залил ещё немного масла в лампы — его движения казались медленными, как под водой, — и сказал:

— Я бы назвал это миром без представлений других о том, как он должен выглядеть.

Унимо очень старался понять, но смысл сказанного ускользал от него, как серебристые хвосты речных рыб, легко исчезающие в иле. Сознание становилось вязким, кисельным, но то, что он хотел знать, манило блесной и не давало ему замолкнуть.

— Это мир, в котором есть магия, да?

Смотритель вздохнул и на пару секунд прикрыл глаза.

— Да, что-то вроде того.

В то же мгновение в ушах Унимо застучало — ему показалось, что буря разыгралась с новой силой. Было сложно дышать, как будто кто-то с каждым вздохом всё больше вдавливал рёбра в податливые лёгкие, глаза слепило, хотя яркого света не было.

Тяжело дыша, Нимо в панике огляделся: ничего не поменялось, он по-прежнему был на маяке. Но его охватил безумный, непонятный всепоглощающий страх. Отчего-то он вспомнил один вечер в детстве, когда отец рассказывал ему о бесконечности Вселенной. И тогда маленький Нимо спросил: «Но ведь всё когда-то кончается, верно? Тогда как Вселенная может быть бесконечной? Если люди есть и на других звёздах, как ты говоришь, они все тоже умрут, рано или поздно. И что тогда?» Отец стал говорить о том, что бесконечность есть в каждом мгновении и это можно сравнить с тем, что было до нашего рождения и будет после нашей смерти, — всё то, что можно сказать на это не по годам развитому, но всё-таки ребёнку. Унимо впервые тогда почувствовал, что отец чего-то и сам не знает. И боится, но гонит этот страх от себя, как и каждый, кто когда-то родился. «Ты понял?» — спросил тогда отец, и Нимо кивнул, хотя он прослушал половину того, что ему говорили, представляя, как люди на разных звёздах — такие, как подданные Шестистороннего, или совсем другие, рождаются и умирают, рождаются и умирают, но рано или поздно заканчиваются — и наступает ничего. То, из чего ничего не появляется. Конец всему. Там, где заканчиваются мысли и мечты. Там, где нет ничего важного.

Той далёкой ночью Унимо не смог заснуть, но не стал, как обычно, звать маму. Он просто лежал и наблюдал, как слёзы катятся по его щёкам, инородные и страшные на застывшем детском лице.

С удивлением Нимо заметил, что слёзы действительно катятся по его лицу — уже который раз за вечер. «Это просто детские страхи, — думал он. — Довольно глупо так вести себя, всё это не на самом деле!» Но мысли никак не хотели успокаиваться, тянули его в самые грустные воспоминания, как утопленника — сапоги. Его обычные, ничем не примечательные детские страхи были достаточно глубоки, чтобы утопить его. Не было сил выплывать, силы нужны были, чтобы дышать под водой…

— Вот это реальнейшее. Нравится? Я просто убрал из твоего мира своё желание того, чтобы ты успокоился, — раздался откуда-то сверху, — видимо, оттуда, где ходят корабли, не зная, что на дне лежат их погибшие собратья, — голос Смотрителя.

— Лучше уж так, — упрямо сказал Унимо, хотя его голос звучал на редкость жалко, а в груди по-прежнему всё болело. — Научите меня жить здесь. Пожалуйста.

Форин хмыкнул, вытащил мальчишку из какой-то тёмной мутной лужи, в которой тот решил себя утопить, и усадил на табурет.

— Сейчас ты не можешь нормально думать — ну, знаешь, взвешивать все за и против. Как это обычно делают. Так что давай поговорим завтра, когда ты отдохнёшь, — сказал Смотритель и добавил, экономно предупреждая попытку возражения: — Я хочу, чтобы ты выспался и подумал о своём решении, когда в голове у тебя прояснится.

Унимо кивнул. Слова возражения застряли у него в голове, губы не слушались. Он подумал, что, действительно, самое время поспать — тем более что за высокими окнами галереи уже занимался пурпурный морской рассвет — прекрасный, очищенный страданием перенесённой ночной бури.

Ум-Тенебри встал и осторожно, держась за скользкие от утренней росы камни стены, пошёл к выходу. Но у самой лестницы он обернулся и спросил:

— А это очень сложно, превращаться в такую птицу?

Смотритель покачал головой, но его бледные губы, напоминающие тонкую серую бумагу осиных гнёзд, с тихим шелестом растянулись в почти настоящую улыбку.

 

Унимо плохо помнил, как заснул — но проспал без снов до вечера следующего дня, а после пробуждения чувствовал себя ужасно. Хуже всего была голова, которая, казалось, от любого звука или движения кусалась, словно загнанная в нору лиса.

Нимо с трудом вышел из комнаты приготовить себе чай — надо ведь было с чего-то начинать жить. Трикс был в очередной «депрессии» и не отвечал ни на один жест, сидел неподвижно, мрачно уставившись на гаснущего в ладонях моря светлячка дня. Не имея никаких сил, чтобы пытаться разговорить мрачного немого (хотя обычно, когда это наконец удавалось, Трикс немного выныривал из той осязаемой темноты, в которую, казалось, был погружён в такие периоды), Унимо стал просто ждать Смотрителя, чтобы сказать ему о своём решении. То есть, конечно, не просто ждать, а очень волноваться.

«Я подумал», — сказал Ум-Тенебри, как только Форин спустился с галереи маяка и зашёл в гостиную со своим обычным отсутствующим видом. Смотритель молча остановил взгляд на Унимо, словно едва узнавая его. «И я хочу стать вашим учеником в реальнейшем», — произнёс Нимо, стараясь, чтобы его голос звучал с той уверенностью, которую он, на самом деле, не испытывал. Форин только кивнул.

И уже вечером впервые отправился в реальнейшее вместе со своим учеником.

— Мне придётся рассказать тебе правила, — произнёс Смотритель, как всегда, с аккуратной точностью зажигая лампы на маяке, одну за одной, — соблюдение которых обеспечит тебе большую вероятность безопасности, чем несоблюдение.

Унимо серьёзно кивнул. Теперь, когда он стал настоящим учеником Форина, всё, что говорил Смотритель, приобретало особое значение.

— Прежде всего, в реальнейшем слова значат больше, чем в реальном. Так что не трать их без необходимости и тщательно подбирай. Слова могут изменить то, что вокруг. Хотя для этого нужна большая сила, которой у тебя пока нет. Совсем нельзя говорить неправду в реальнейшем. Хуже будет всем и всему, но, в первую очередь, тебе. И таким образом, который ты даже не сможешь представить. Если не уверен, лучше молчи. Впрочем, если не сомневаешься — тоже. Пока ты со мной, тебе ничего не угрожает. Если будешь один — делай так, как считаешь нужным, и всё время помни о том, кто ты и что для тебя важно, чтобы не потеряться. В остальном разберёшься сам. Да, реальнейшее непредсказуемо, поэтому я не могу гарантировать тебе, что ты вернёшься. Учти это, пока не поздно. Есть вопросы? — Смотритель говорил с трудом, как обычно, когда приходилось что-то объяснять и вообще много говорить. Так что Унимо хотел даже удержаться от вопросов — но не смог.

— Да! Как идёт время в реальнейшем? Все ли люди могут туда попасть? Можно превратиться в любое животное? Почему люди не живут всё время в реальнейшем? Можно ли там умереть?..

Форин недовольно нахмурился и запротестовал:

— Стоп-стоп, слишком много. Придётся решить так: каждый день ты можешь задать не больше трёх вопросов.

— Но почему… — начал было Нимо, и тут же прикусил язык.

— «Но почему» что? — вкрадчиво поинтересовался Смотритель.

— Ммм… ничего, учитель. Я подумаю над вопросами, — улыбнулся Нимо.

Форин кивнул, и Унимо взял Смотрителя за протянутую руку, уже зная, что последует: темнота, ощущение падения, несколько раз придётся открывать глаза, чтобы оказаться там, где ты ни в чём не уверен.

Вокруг была та же галерея маяка: мягко сияли лампы, воздух, наполненный морской влагой, нежно обнимал всех живых существ редким на море лёгким тёплым ветром, первые звёзды зажигались небесными смотрителями.

— Не обольщайся, это не твоё реальнейшее — это я хочу, чтобы ты немного привык, — послышался насмешливый голос Форина. Ничуть не изменившись внешне, в реальнейшем он выглядел совсем по-другому. Наверное, сила, которой Смотритель обладал здесь, отражалась в его глазах, движениях, в его словах и в его молчании — или в глазах того, кто на него смотрел.

Унимо притих и восхищённо оглядывался вокруг: впервые он находился в этом странном мире по собственной воле. Это было так волшебно, что дух захватывало.

— А мы не можем взять с собой Трикса? — вдруг спросил Нимо, не жалея, что потратил один из трёх драгоценных вопросов. Он подумал, что немой мог бы почувствовать себя лучше здесь. А может, он и не был бы немым в реальнейшем — кто знает?

Форин посмотрел на своего ученика внимательно и сказал:

— Трикс не может быть здесь, потому что он не настоящий, — и, не обращая внимания на округлившиеся от ужаса глаза своего ученика, продолжил: — Трикса выдумал мой учитель, чтобы объяснить мне, что чувствуют люди в тех или иных ситуациях. А потом, когда я научился, мне показалось удобным иметь возможность отделить самые отвлекающие состояния и передать их кому-то другому.

Признание Смотрителя мгновенно выбило Унимо из того состояния умиротворения, в котором он оказался не по своей воле. Вся история знакомства и — как ему казалось — дружбы со странным немым обитателем маяка пронеслась в голове Ум-Тенебри. Он не мог поверить, что Трикс был ненастоящим. Но то, что в реальнейшем нельзя говорить неправду, Нимо тоже запомнил очень хорошо. Да и зачем Смотрителю было выдумывать такое? Постепенно мелкие детали поведения Трикса, преподносимые памятью, складывались в картину — подтверждение слов Форина. Было так горько, как будто Унимо потерял близкого человека. Никак не удавалось принять в качестве действующего образа Трикса — вместилище человеческих чувств Смотрителя. Но, видимо, так оно и было.

— Но это ужасно, — сказал Унимо.

— Почему? — без любопытства поинтересовался Форин, как обычно, усевшись на окно галереи, так что его силуэт казался гравюрой в старой чёрно-белой книге.

— Может быть, Трикс уже не только наглядное пособие. Может, он и сам научился чувствовать, но скрывает это от вас.

Нимо сам понимал, как по-детски звучат его слова, но ему было горько терять друга. Потому что теперь он не сможет относиться к немому как прежде — даже если ничего не поменяется в поведении Трикса. Как просто оказалось лишить человека личности, просто лишив его своей веры в то, что он настоящий.

— Не исключено, — с пугающим равнодушием пожал плечами Форин. — У меня никогда не возникало желания оживить его — возможно, у тебя получится. Если для тебя это действительно важно, а не просто заученное многими людьми желание в любой ситуации казаться хорошим.

Два оставшихся вопроса Унимо потратил на то, чтобы узнать, что выбраться из реальнейшего сам он не сможет до тех пор, пока будет хотеть выбраться, а время — такое же измерение несуществующего, придуманное для удобства, как и в реальном.

А потом он оказался в лесу.

Точнее, в предгорьях Лесной стороны: Унимо узнал их по папоротниково-зелёному, наполненному светом подлеску и ярким сочным каплям горных цветов, спрятанным под раскидистыми нижними ветвями деревьев. Возможно, это было то самое место, где он жил с родителями несколько лет.

Нимо огляделся и пошёл по едва заметной в траве лесной тропе. Солнце — то, что пробивалось сквозь зелёное стекло буков и ясеней, — светило как раз так, как нужно, чтобы не замечать, какая погода: не было ни холодно, ни жарко, ни сумрачно, ни слишком ярко. Унимо просто шёл по лесу и, если бы не назойливые мысли о том, что всё слишком уж спокойно, мог бы просто наслаждаться прогулкой. Но он шёл и шёл, и тенистая лесная тропа была всё так же безоблачна.

Несмотря на то, что было не очень жарко, вскоре Унимо почувствовал жажду. И только он успел подумать, что хорошо было бы найти воду, как дорогу ему перегородил прозрачный ручей, весело сверкавший по гладким разноцветным камням. Нимо наклонился, чтобы зачерпнуть воды, и застыл, уставившись на своё отражение. Ему никогда особенно не нравилось то, как он выглядел: тонкие невыразительные черты лица, острый подбородок, немаленький вздёрнутый нос — и жалкое, беспомощное выражение непропорционально больших глаз. Разумеется, Нимо старался скрывать от самого себя своё недостойное недовольство и, тем более, ни за что никому бы не признался в этом, но иногда, тоскливо зависнув взглядом в зеркале, он ловил себя на невесёлых мыслях и тут же сердился на собственную глупость. Однако теперь, увидев в ручье своё отражение, Унимо поразился тому, что человек, выглядывающий из воды, вызывает в нём симпатию. «Видно, что это смелый, решительный, неглупый и в меру упрямый юноша», — услышал Нимо чей-то чужой голос у себя в голове. Произошедшее так поразило его, что он не сразу вспомнил, зачем наклонялся к ручью. Вспомнив, напился воды, которая оказалась чистой и свежей, как роса в начале лета, и сел отдохнуть под деревом — высоким раскидистым буком.

Отдохнув, Унимо почувствовал, как желудок у него сводит от лёгкого голода. Он не успел даже подумать о том, что делать и куда направиться дальше, как вдруг на тропе, с которой только что сошёл, увидел девочку лет тринадцати, с большой корзиной в руках. Заметив Унимо, она, ничуть не смутившись, подошла к нему и, поставив свою ношу на камень, сказала:

— Привет! Ты ведь идёшь вперёд, через лес, так?

Ум-Тенебри кивнул, от неожиданности не сообразив, что ответить.

— Вот и отлично! Тогда ты поможешь мне донести эту корзину, а я дам тебе большой пирог с ягодами. Идёт? — продолжала бойкая незнакомка.

Унимо снова кивнул, и тут же у него в руке оказался большой кусок пирога, восхитительно пахнущего подрумяненным тестом и кисловатыми лесными ягодами. Поблагодарив, Нимо съел пирог, разделив его пополам с девочкой, а потом они напились воды из ручья, умылись и продолжили путь вместе. Унимо нёс корзину, которая оказалась совсем не тяжёлой, по дороге они весело болтали. Шли довольно долго, но лес вокруг только сгущался.

— А где деревня, в которую ты идёшь? — спросил Унимо.

Ему нравилось идти вместе с попутчицей, но он был бы не против уже дойти до деревни и сердечно попрощаться с ней. Становилось немного скучно слушать её истории о жителях деревни, которых Унимо, возможно, никогда в жизни не увидит.

— Ну вот мы и пришли. Спасибо за помощь! — сказала она, внезапно остановившись посреди леса.

— Пришли? Ты живёшь в лесу? — удивился Нимо.

— Ну да, вон там наши дома, — сказала девочка, указывая куда-то наверх, в кроны деревьев.

Только тогда Унимо увидел, что на ветках деревьев крепились странные конструкции, напоминающие небольшие хижины на деревянных площадках. Вдоль стволов деревьев висели едва заметные лестницы из зеленоватых верёвок.

Не успел Унимо опустить голову, как вдруг на тропу прямо перед ним и девочкой из кустов выпрыгнул волк. Шерсть его была вздыблена, когти на лапах выпущены, в оскале можно было разглядеть все клыки до одного.

Девочка вскрикнула и прижалась к своему спутнику, дрожа. Унимо вышел вперёд и посмотрел в глаза волку. Он не знал, что делать, но нужно было во что бы то ни стало спасать девочку. Заглянув в глаза волку, Нимо вдруг почувствовал, что голова его кружится, а сознание слегка размывается. Затем он услышал хриплое дыхание и резкие слова, напоминающие собачий лай: «Волчата… охотники… вы хотите убить их… я не позволю… сначала… меня». Унимо с удивлением слышал в своей голове этот хриплый голос и, всё ещё неотрывно смотря в глаза волку (точнее, теперь он откуда-то знал, что это волчица), попытался успокоиться и мысленно произнёс: «Мы не тронем волчат. Мы не охотники, мы сами дети. Мы просто шли домой».

Неожиданно оскал на морде волчицы сменился испуганным выражением, и она стремительно исчезла в кустах.

Девочка бросилась обнимать Нимо.

— Ты настоящий герой, ты спас меня! Пойдём к нам, пойдём к отцу, он наградит тебя! — выкрикивала она.

Унимо с трудом выбрался из её объятий и пробормотал что-то вроде: «Ничего такого. Мне пора, я тороплюсь. Тороплюсь к морю».

Девочка немного успокоилась и кивнула с пониманием.

— Ну тогда возьми хотя бы это, — сказала она, протягивая ему огромный пирог.

Унимо взял подарок с благодарностью, тем более что таких вкусных пирогов он не ел с тех пор, как покинул дом Тэлли.

Несколько раз оглянувшись на странное поселение в кронах деревьев, он пошёл вперёд, совсем не представляя, куда заведёт его лесная тропа. Но то, что ветви подлеска вдруг расступились, а за ними оказалось настоящее синее море, было уже почти не удивительно. Мысли о том, откуда взялось море посреди леса, перестали занимать Унимо, как только, сбежав с пригорка прямо на песчаный берег, он увидел стоящий неподалёку фрегат со светло-синими парусами и чёрным флагом на главной мачте. Именно такой корабль снился Нимо в самых лучших снах, от которых просыпаешься с чувством неутолимого разочарования от того, что это был всего лишь сон. Впрочем, сны всегда давали Унимо надежду — ведь заранее не знаешь, что можешь увидеть в следующий раз. Именно поэтому он никогда не капризничал, как другие дети, отправляясь спать. Сны были желанной непредсказуемой игрой, в которой можно было вытянуть из шляпы драгоценный волшебный образ или пугающе реалистичный кошмар.

В мечтах Унимо корабль с синими парусами, не приписанный ни к какому порту, шёл попутным ветром исследовать границы океана. Бывало, что он попадал в шторм, но неизменно продолжал свой путь. И команда на паруснике подобралась необычная: никто не приказывал никому, каждый просто делал то, что нужно.

Выбежав на берег, к самой кромке воды, Унимо, конечно, увидел, что за ним уже спустили шлюпку с фрегата и кто-то приветливо машет ему рукой, а потом садится на вёсла и гребёт в сторону суши.

Приветливый моряк возраста чуть старше Нимо, с выгоревшими на солнце волосами и лучистым взглядом, обнял его, как старого друга. А потом их уже качало в шлюпке на волнах, щедро раскрашенных серебристыми бликами.

Фрегат был невозможно красив — так, что даже на фоне моря, этого эталона прекрасного, смотрелся великолепно. Не маленький и не большой, лёгкий и прочный на вид, с тремя устремлёнными к звёздам мачтами и ясно-синими, как небо июля, парусами.

Как только шлюпку подняли на борт, фрегат расправил паруса и пошёл фордевинд в открытое море. На палубе было человек двадцать, и все они работали слаженно, не было слышно даже обычных для парусных кораблей громких команд.

Унимо смотрел на моряков, и ему казалось, что он уже не раз видел их: хмурые, равнодушные и весёлые лица на корабле как будто были ему знакомы. Но он не мог сказать точно, где их встречал. Словно ему дали посмотреть чьё-то чужое детство, чьи-то чужие воспоминания.

— Мы рады, что ты с нами, — сказала девочка с оранжевыми волосами, напоминающими тигровую лилию, ловко закладывая гитовы грот-марселя.

— Конечно, так здорово, что нам по пути! — добавил тот моряк, который был в шлюпке.

Нимо как раз собирался спросить, куда они собираются идти, но вовремя прикусил язык. Сообразив, что это ведь неважно, когда вокруг вечно изменчивое море, ласковый ветер и паруса, и люди, кажется, не самые плохие.

Люди, действительно, подобрались замечательные: за несколько дней путешествия Унимо смог в полной мере оценить это. Они все были нездешние — как будто с какой-то далёкой звезды, — хотя внешне ничем не отличались от обычных юношей и девушек Шестистороннего. Наполненные какой-то солнечной энергией, даже когда они были в плохом настроении, что случалось часто. Среди них было спокойно и просто: если ты хотел побыть один, то все чувствовали это и не подходили с разговорами, но если тебе захотелось поговорить о том, в каком месяце самые красивые звёзды, бывают ли чёрные чайки или почему в самом начале лета иногда вдруг становится грустно — то тут же можно было оказаться в компании тех, кто тебя понимает.

Унимо всегда думал, что так не бывает. Что если ты хочешь быть частью компании — ты должен платить частью себя. Поэтому в детстве он мало играл со сверстниками, вызывая сочувствие мамы и равнодушное «не вижу в этом ничего страшного» отца. Лучше уж посидеть дома и помечтать или почитать книгу. Но всё-таки с некоторыми людьми Нимо проводил время по собственной воле: например, с Майти и его семьёй он общался постоянно, хотя и уставал от непрерывного движения, криков и суеты в их доме. Но друзья есть друзья.

И вот теперь Нимо наслаждался небывалым ощущением того, что с людьми может быть хорошо. Это было невероятно — настолько, что два дигета он даже не вспоминал о том, как всё начиналось. Примерно два дигета, потому что он не утруждал себя подсчётом времени. Просто любовался рассветами и закатами, звёздами, волнами, ветром.

Но постепенно приступы мучительной задумчивости стали нападать на него всё чаще, и в один из дней он попросил высадить его на ближайшем острове. Никто не стал возражать, никто даже не удивился, когда на горизонте появился одинокий остров, как будто специально вынырнувший из глубины: вокруг не было ни скал, ни островов поменьше, как обычно бывает.

Команда синепарусного фрегата молча высадила Унимо на острове и, помахав ему на прощанье, отправилась подальше от берега.

Оставшись один, Нимо сел на песок, рассматривая перламутровые раковины, кое-где покрытые чёрной облезающей плёнкой. Шум волн создавал особую тишину, которую не так легко было нарушить.

Унимо думал, наконец, о том, почему он здесь оказался, пытаясь пробиться сквозь неопровержимость реальности острова, моря, песка, раковин, припекающего солнца. «Я оказался здесь не просто так, а потому, что Форин решил мне что-то показать. Я должен что-то понять здесь, только вот что», — думал Нимо, наблюдая за маленьким прозрачным крабом, осторожно подбирающимся к странной живой скале. В задумчивость он протянул руку — захотелось, чтобы краб забрался по ней. И когда тот действительно, перебирая своими длинными розовыми ножками с налипшим песком, стал забираться выше по бледной руке с закатанным рукавом матросской рубашки, Нимо дёрнулся, едва не стряхнув перепуганное животное. «Вот оно что! Здесь всё происходит так, как я хочу. Мир словно подстраивается под меня. Но это ничего мне не даёт. Я ничем не отличаюсь от ребёнка, которому по первому требованию выдают конфету, а он и доволен, и думает, что так будет всегда».

Нимо ещё долго сидел на острове один, долго-долго, пока мир вокруг не стал распадаться. Когда исчез остров, Унимо упал в воду и, почти не сопротивляясь, пошёл ко дну, точно зная, что ни один корабль здесь не пройдёт и спасения ему ждать неоткуда, поэтому держаться на поверхности было бесполезно.

Спасение оказалось не очень приятным: Нимо лежал на твёрдом каменном полу и чувствовал ужасную боль в груди при каждом вздохе. Убедившись, что зрачки утопленника сузились, а кожа из зеленовато-белой превратилась в просто белую, Форин сел рядом, опираясь на стену. Несмотря на боль, Унимо улыбался, изучая уже привычный потолок галереи.

— Я угадал, правда? — спросил он.

— Ты уже потратил все свои вопросы, — раздражённо отозвался Смотритель, протягивая ему тёплый сладкий чай, полагающийся спасённому.

Нимо подумал, что на этот раз, хоть он едва не утонул, у него всё получилось.

 

 

7.2.2 Manae ifinitae sunt species[2]

 

Как только Тэлли осталась одна и шаги её проводника Верлина стихли в коридоре ночного Дома Радости, она почувствовала непреодолимое желание выйти в сад подышать тёмным весенним воздухом в одиночестве. Точнее, конечно, не в одиночестве: Тэлли почти не удивилась, когда, пройдя по тропинке на залитую лунным светом поляну с деревянными скамейками, увидела Грави Эгрото. С обречённым вздохом она подошла и села рядом.

— Вы добились-таки своего, — проворчала она с несвойственной резкостью, — я пришла снова.

Врачеватель невозмутимо кивнул.

— Тут отличное место, чтобы встречать рассвет: можно заметить, как первый розовый луч скользит по чёрному озеру. Я тут часто сижу, когда не спится.

Тэлли огляделась: действительно, огромное зеркало Кахольского озера хорошо просматривалось даже сквозь ветви цветущих вишен, запах которых наполнял темноту сада кисло-сладкими свежими красками.

— Раньше ты приходила сюда с другим настроением, — сказал Грави.

— Раньше мне нужна была помощь, — пробормотала Тэлли, чувствуя, как воспоминания лишают её наспех наброшенной решительности.

— А теперь не нужна? — улыбнулся Великий Врачеватель, повернув голову и смотря на Тэлли своими глазами-скальпелями, лишь немного притуплёнными мягкой улыбкой.

Тэлифо отлично помнила, как её впервые привели в Дом Радости служительницы городского приюта, обеспокоенные замкнутостью и постоянными слезами своей воспитанницы. «Она нездорова, Айл-врачеватель, не знаем, что и делать с ней, как выпускать в люди — скоро и семнадцать лет исполнится, а ведёт себя, что дитя малое». Грави тогда попросил служительниц подождать, вышел с юной Тэлли в сад и проговорил с ней час, прохаживаясь под теми же вишнёвыми деревьями. А потом заверил всех, что с девушкой всё в полном порядке. Служительницы не поверили своим ушам, но сомневаться в словах самого известного врачевателя Шестистороннего не решились. Так Тэлли удалось выпуститься из приюта с положенной сиротам от города суммой золотых на руках и начать самостоятельную жизнь, а не переходить из больницы в больницу под присмотром служительниц, как было бы, если бы Грави счёл её состояние опасным или не подходящим для взрослой жизни.

Тэлифо хорошо запомнила тот их первый разговор, а потом ещё не раз приходила к Айл-врачевателю, когда становилось особенно тяжело, — и он всегда с радостью принимал её, слушал про то, что её все ненавидят, что жители города смотрят на неё свысока, что служительницы приюта обвиняют её в том, чего она не делала, а как-то раз даже ударили её, заставляя признаться, что она украла с кухни зеленичный сироп, который она ни разу даже не видела («Честное слово! Я никогда бы, никогда…»).

— Да, я неблагодарная, — тихо сказала Тэлли, рассматривая носки своих туфель.

Айл-врачеватель покачал головой:

— Дело не в этом. Точнее, и в этом тоже, но это частность. Дело в том, что в реальнейшем то, что было проблемой, может стать огромной силой. Но от этого не перестанет мучить тебя.

Тэлифо молчала. Она не хотела говорить о реальнейшем, совсем не хотела.

— Ну, расскажи мне что-нибудь в счёт благодарности, как ты живёшь теперь? — осторожно спросил Грави, откидываясь на спинку скамейки, как тогда, много лет назад, когда они часто выходили в этот сад. Гуляли.

Что было рассказывать? Всё, что определяло теперь то сочетание временных и пространственных линий, которое составляет жизнь человека, неизменно приводило к нему — даже распутывать было нечего. Поэтому любое слово — как это говорится в инструкциях по общению с птичниками? — будет использовано против тебя. Поэтому Тэлли молчала, а перед глазами её, как будто это происходило сейчас, вставала картина прощания с Форином.

«Прощания» — громко сказано. Точнее будет сказать, изгнания. В Шестистороннем есть легенда о том, что раньше был в середине моря такой остров, на котором было всё что пожелаешь, на котором круглый год — начало лета. И на этом острове жили счастливые люди. А потом чем-то прогневали они мир, и Высшие Силы изгнали их с острова, затопив его огромными волнами. Защитник тогда дал людям прочные лодки, чтобы они могли спастись. Так они плыли сорок дней, питаясь рыбой и водорослями и собирая дождевую воду, а на сорок первый день их вынесло на берег рядом с нынешним Мор-Кахолом. Вот примерно такое же изгнание у неё. Только без лодки.

Когда только поселились на маяке, Форин не находил себе места. Он несколько раз порывался ехать в Тар-Кахол, опасаясь, как бы там снова без него всё не испортили. Забыл даже, что сам решил оставить всё на волю горожан. И если бы не Чёрные скалы, из-за которых не заходил ни один корабль, и отправился бы, наверное, обратно. Но постепенно стал всё реже говорить об этом, да и вообще говорить. Стал ещё более задумчивым и резким. Хорошо, что был Трикс. Тэлли хоть и знала, что это зеркало, любила проводить с ним время. Приставать с разговорами к самому Форину она не решалась. Потом не могла понять, с чего ей было стать такой разговорчивой. Всегда считала себя необщительной, да и служительницы приюта частенько говорили о ней: «Бука, как есть бука! Людей боится, а люди-то ей вот помогают, кормят-одевают, а в ней ни капли приятности. Даже кошка, и та ластится, а эта — дикая девчонка».

Но если бы она не была такой дикой, то никогда не встретила бы Форина. В тот день, когда в приюте был выпускной и директор говорил об открытых дорогах и широких дверях (или наоборот?), она улизнула. Не опасаясь уже, что ей это припомнят — всё-таки выпускной, двадцать золотых в руки и прости-прощай. Она вышла за ворота и медленно пошла по переулку Первопечатников, выходящему прямо к улице Горной Стороны. Стояла жаркая середина лета, воздух как будто весь выкачали, как перед грозой, прохожих — никого. Краем глаза она заметила что-то чёрное, какое-то мельтешение. Присмотрелась — маленькая птичка в дорожной пыли, бьётся, как в припадке. Дремотное состояние мгновенно пропало, и Тэлли принялась беспомощно озираться, решая, что предпринять. Любая агония, любое безнадёжное трепыхание вызывали в ней ужас: совсем маленькая, она лежала в кроватке, напоминающей клетку, и слышала, как отчаянно и неостановимо билась в стекло большая осенняя муха. Плакала тогда навзрыд, долго, мучительно, не ведая слов, но уже желая скорейшей смерти обречённым. И служительницы ворчали, за что им досталось такое наказание. А ей потом ещё долго чудился этот звук: тук-тук, тук, — большая муха бьётся о стекло…

Но как подступиться к птице? Видимо, она была ранена, раз не могла взлететь — не сломать бы её тонкие кости. Тэлли осторожно присела рядом: вблизи удалось получше рассмотреть её длинный хвост, агатовые бусины глаз и угольно-чёрные перья. Непонятно было, что делать: Тэлли протянула руку, но тут же сама одёрнула её.

— Стриж обыкновенный. Он не болен, просто не умеет ходить по земле. «Стриж не может ходить по земле, но нет равных ему в полёте», — произнёс кто-то над головой.

Тэлифо вздрогнула и тут же подумала, как глупо она, должно быть, смотрится — как будто наблюдает за мучениями птички. Подняла голову и наткнулась на тяжёлый взгляд Форина.

— Они часто падают вот так, когда только учатся летать, потом не могут подняться и умирают от голода, — лекторским тоном сообщил непрошенный собеседник. — А помочь очень просто: посадить на руку и терпеливо ждать, пока улетит в небо.

Тэлифо так и сделала, не без помощи незнакомца с тяжёлыми веками. Осторожно подняла птичку, слушая сумасшедшую гонку крошечного сердца, посадила на открытую ладонь и подняла руку повыше. Птица, перестав биться, тем не менее не спешила возвращаться в родную стихию. Устав держать руку, Тэлли поменялась с незнакомцем, потом снова взяла в стрижа в ладонь, и — о чудо! — он полетел, как запущенный в ясное небе из рогатки чёрный камешек.

— Летит! Летит! — закричала Тэлли, провожая взглядом точку в летней сини, и запрыгала от радости, не боясь показаться глупой. Но внезапно остановилась и обернулась, почувствовав затылком неприятный насмешливый взгляд незнакомца.

— Никогда раньше не видела стрижей на земле. Они так беспомощны здесь. А в небе — прекрасны, — смущенно сказала она. — Мы ведь спасли его?

— Без нас он не смог бы взлететь и с большой вероятностью погиб бы от голода или от лап уличного кота, — произнёс Форин, задумчиво смотря на придорожную высокую траву с пушистыми гроздями семян.

Эта манера говорить, приближая слова как можно больше к реальности, потом стала для Тэлли привычной. А тогда, стоя на пыльной мостовой, она подумала, что у незнакомца наверняка что-то не так с головой. И решила, что нужно непременно отправиться с ним, куда бы он ни шёл.

— Я хочу учредить Общество Спасения Стрижей. Ходить по Шестистороннему и помогать птицам взлететь. Как раз думала, чем заняться после школы.

Форин в первый раз посмотрел не неё с интересом, но тут же вернулся к изучению придорожной травы.

— Отличная идея, — усмехнулся он.

— Вы мне поможете? — спросила Тэлли, уже зная ответ, и не удивилась, услышав «нет», приправленное улыбкой этого странного человека.

Странных людей Тэлли за свою жизнь повидала немало. Обычно они становились самыми любимыми. Но странность тоже была разной, её оттенков в людях Тэлли видела не меньше, чем бывает оттенков синего в палитре мариниста. Странность на грани безумия, странность, которая самого человека измучила, странность, как будто человек иностранец, хотя может из Тар-Кахола за всю жизнь ни разу не выезжать, странность показная, странность художественная…

Странность Форина была инверсивная: рядом с ним начинало казаться, что весь мир вокруг странный, неподходящий, недостаточно сложный для этого человека. А сам Форин как будто становился совсем не странным. Но стоило немного отойти, как от картины в музее, и ты понимал, что это самый странный человек на свете.

Очень странно, например, было понять только спустя много лет. Тогда Тэлли уже старалась не появляться в реальнейшем Смотрителя без необходимости. Мало ли что, да и вообще, неуютно. Но тогда нужно было помочь: в семье рыбаков из посёлка пропала девочка. Тэлли это умела, когда требовалась помощь, она могла практически всё: ухватиться за тонкую золотистую нить, что протянута от человека к человеку, и осторожно распутать, найти пропажу. Вот и девочка нашлась: играла в скалах и застряла между камней, а крики её глушил рёв волн. В общем, закончилось хорошо, но Тэлифо осталась почти без сил, так что не могла сопротивляться, когда Форин предложил перенести её на маяк. И только тогда понял, что к чему. Разозлился ужасно: на Маяке ещё дигет бушевал ураган. Велел не появляться больше в реальнейшем. И на маяке. Сказал: «Я хочу, чтобы ты…». И всё — только уносить ноги оставалось. Море тогда всё чернело и клубилось, и неясно было, совпадение это или нет. А Трикс в реальном смеялся и не мог остановиться. «Ты только сейчас заметил?» — вопрошали его резкие угловатые жесты. Гнев Форина превратил его в статую, в соляной столб, как ту девушку из легенды, которая оглянулась, уходя из пещеры морского короля. Тэлли надеялась, что потом Смотритель всё-таки вернул Трикса в привычное состояние.

А сама она, взяв только карту, запасную пару башмаков и хлеба с сыром от благодарных жителей посёлка, отправилась пешком в Тар-Кахол — главное, подальше от моря. И даже хорошо получилось, что пешком: если идти целый день, то к вечеру думаешь лишь о том, чтобы поесть, отдохнуть и перевязать повязки от мозолей на ногах.

Внутри Тэлли как будто что-то сломалось. Может быть, тот механизм, который заставлял распахивать глаза по утрам. Колесо скатилось с горы, шум стих, всё встало на свои места. Когда всё правильно — так, как и раньше, в приюте, где ей намекали, что в мире не очень-то много места отведено лично для неё. Она была даже рада немного — так, как бывает, когда происходит то, чего ты боялся, и поэтому бояться уже не нужно. Когда становится пусто и холодно, как на осеннем поле, как на дне спокойной реки — и от этого дна ты можешь оттолкнуться ногами и плыть вверх. Или остаться, чувствуя, как ледяная вода медленно и мучительно заполняет лёгкие, разбавляет кровь, проникает в сердце — и сердце перестаёт биться…

Она тогда ушла вместе с проклятием самого Форина, которое прочнее любого засова закрыло ей дверь в мир реальнейшего. Сейчас он, наверное, забыл про неё — и к лучшему, потому что теперь можно снова вдыхать этот терпкий, вечно осенний воздух и со странным наслаждением чувствовать, как рана где-то под рёбрами не только не заживает — но становиться ещё более реальной. Эта была её, Тэлли, странность, и она не намерена была расставаться с ней даже ради выздоровления.

— В общем, всё нормально, ничего не происходит, — сказала Тэлифо, взглянув на светлое предлетнее небо, украшенное призрачными звёздами.

Грави кивнул с мягкой улыбкой.

— Ты замёрзла, — диагностировал он.

— Вовсе нет, — по привычке сказала она.

Хотелось ещё посидеть в саду, тонкие ветви которого красиво гравировала луна.

Врачеватель ушёл и вернулся с тонким одеялом и кружкой горячего чая. Молча протянув согревающие предметы своей пациентке, он исчез, так что Тэлли даже не успела его поблагодарить. Как будто сам сад решил согреть свою гостью.

 

— Сочиняешь гениальное творение о луне и несчастной любви? — с усмешкой спросил Грави, столкнувшись на тропинке между деревьями с Верлином, который шёл, не замечая ничего вокруг.

Мастер Слов зло пробормотал что-то, но делать было нечего: в реальнейшем Дома Радости встречи с Врачевателем никогда не были случайными.

— Я хочу, чтобы ты прогулялся со мной вниз, к озеру. Надеюсь, поэтический мир Тар-Кахола не очень пострадает, если я займу немного твоего времени, — издевательски предложил Грави.

«Ненавижу», — произнёс про себя Верлин, но в ответ только улыбнулся и пошёл за Грави по дорожке, ведущей к низине Кахольского озера — туда, где даже в тёплые летние ночи блуждали обрывки тумана.

По пути он размышлял о том, что люди казались ему такими же сгустками тумана — никогда не поймёшь, что за ними скрывается, да и стоит ли разбираться. Главное, что делило людей, было умение и неумение слушать и понимать стихи. Первые были необходимы, вторые — не стоили того, чтобы на них отвлекаться. Ко вторым, как правило, относилось и большинство поэтов: все они слышали только себя. Да и сам Мастер Слов не всегда был исключением. И был ещё Грави Эгрото, с которым нельзя было не считаться, хотя стихи он терпеть не мог. «Мы с тобой похожи, — как-то заметил Айл-врачеватель, — оба используем людей для подтверждения собственного мастерства, не испытывая при этом никакого уважения к людям как таковым». «Люди — это просто материал, питательный бульон, строительный раствор», — согласился тогда Верлин, погружённый в мысли о новом стихотворении.

— И всё-таки ты неравнодушен к этой девушке, Коре. Хотя она отнюдь не подпитывает твою исключительность, — произнёс Грави.

Конечно, Врачеватель не мог не припомнить сцену с этим жалким приятелем Коры. Когда Верлин не нашёл в себе сил удержаться. И теперь мало того, что ему досталось от Коры, так ещё приходится терпеть эти разговоры. «Я не хочу об этом говорить», «я что-то устал, пойду спать, если вы не возражаете» и прочие более или менее светские способы свернуть беседу давно уже не работали. В Доме Радости Грави назначал Верлину самые горькие лекарства. «И я уже вижу результат», — самодовольно заявлял он.

Возможно, с тех пор как Мастер Слов оказался в Доме Радости, он действительно стал чуть спокойнее. Перестал болезненно реагировать на людей и научился смеяться и шутить над своими недостатками.

— Да, — сказал Верлин с усмешкой, — но она меня презирает, поэтому можете ожидать от её пребывания здесь положительного эффекта.

— Ну-ну, не драматизируй. Посмотри, как луна отражается в озере. Как вы, поэты, это называете? Лунная дорожка?

Мастер Слов, оказавшись в своей стихии, только фыркнул:

— Эта метафора устарела ещё в позапрошлом веке.

— Тебе виднее, — покладисто произнёс Грави, останавливаясь полюбоваться. Ему было непонятно, почему люди так упорно пытаются втиснуть весь мир в дырявые карманы слов. Поэты в этом деле были те ещё шулеры — и непростые пациенты. Всегда у них наготове были слова из рукава. Но ничего, справился с самим Мастером Слов — справится и с остальными.

— О чём это вы думаете? — подозрительно спросил Верлин.

— Это мой вопрос, — отозвался Грави. — Хотел задать его сразу после вопроса о том, что ты помнишь из детства отчётливее всего.

В траве сада непрерывно переговаривались какие-то немыслимые насекомые, ведущие, наверное, настоящие дебаты. Мотыльки то и дело с лёгким шорохом пролетали прямо перед носом.

Этот вопрос Мастер Слов слышал уже не раз. Он мог бы придумать немало красивых историй: как к нему придирался школьный учитель, или как родители ссорились и кричали друг на друга, или как он впервые увидел мёртвого человека, — но проблема заключалась в том, что в реальнейшем нельзя было врать. Некоторым мастерам это удавалось (точнее, они могли между делом изменять реальность так, что сказанное на время становилось правдой — но для этого требовалась огромная сила) — сам Верлин мог бы что-нибудь придумать, когда речь шла о стихах — там, где он силён, — но в разговоре с Грави в реальнейшем обманывать было очень рискованно.

Из детства Верлин помнил мало, поскольку не было в его детстве ничего особенного. Обычные заботливые родители, школа, мечта поступить в Тар-Кахольский университет. Это потом уже он разочаровал родителей, когда отчислился на последнем курсе и стал заниматься невесть чем — но к тому времени родители уже перешли в разряд тех людей, которые не понимают стихи, превратились в туманные фигуры, поэтому их мнение было не так важно.

Впрочем, вспомнился один эпизод: родители обсуждали, в какую школу отправить юного гения, и дошли даже до сдержанного спора, что случалось крайне редко. И мать, и отец приводили аргументы в пользу избранной каждым школы, а Верлин сидел на диване, смотрел, как по стене ползёт паук. Этот паук вдруг оттолкнулся от стены и смешно повис на длинной невидимой нитке, раскачиваясь, как циркач, из стороны в сторону, перебирая длинными лапами. Верлин тогда рассмеялся — так ему понравились манёвры паука, а родители, внезапно смолкнув, с тревогой посмотрели на своего сына.

В итоге они нашли третью школу, которая удовлетворяла обоих и была, разумеется, лучшей в Тар-Кахоле.

— Я не помню, с каких пор сошёл с ума, — сказал Верлин, увлечённо рассматривая блестящего жука, который сел на рукав его куртки, — это лучше знать моим родителям.

— Судя по твоим словам, ты действительно ещё не вышел из детского возраста, — проворчал Грави.

Верлин улыбнулся:

— Вот и славно. Защитник хранит детей и дураков, как известно. А если и то, и другое — вдвойне хорошо. Вот и старый стишок на эту тему:

 

Том, который построил дом,

в котором было тепло,

в котором было светло

всем, кроме него самого,

рассчитался на одного,

да и вышел вон.

 

Только ступил за порог —

оступился, расшиб лоб,

и с тех пор голова кругом,

в голове — звон,

бим-бом,

дин-дон.

 

— Ладно, ладно, вот отправлю тебя на все четыре стороны, рассказав всем о том, что ты никакой не сумасшедший — что ты будешь делать?

Верлин пожал плечами. Что-нибудь он придумает, хотя быть сумасшедшим поэтом лучше, чем просто поэтом. Хотя бы что-то оставлять людям на съедение. Пусть думают, что они здоровы, а этот — немного не в себе. Вот и стихи у него такие. Да и вообще — всё с ним ясно. Когда людям с тобой всё ясно, это освобождает. Можешь тогда напрямую говорить с миром, пока люди уверены, что говоришь с ними. А тут ещё доказывать придётся, чудачества выдумывать. Так что лучше уж так. Но Грави не всерьёз, конечно.

— Вот про луну уже никто не пишет прямо. Уже в прошлом веке сказали, что нужно найти деталь, достаточно отстоящую от предмета. Например, отражение отражения луны в зрачке вороны, сидящей на дереве над озером. Но сейчас и это уже устарело, — сообщил Мастер Слов.

— Вот как, — удивлённо отозвался Грави, — а как же принято сейчас?

— Написать так, чтобы никто не догадался, что это про луну, — ответил Верлин.

Грави Эгрото удивлённо поднял брови.

— Как в южно-синтийской кухне, где главное правило — чтобы нельзя было догадаться, из чего на самом деле сделано блюдо? — попытался понять Айл-врачеватель.

— Вроде того, — кивнул Мастер Слов.

— Но это всё-таки странно, — пробормотал Грави, — очень странно.

Верлин улыбнулся — его всегда подкупала способность главного врачевателя Дома Радости удивляться таким обычным вещам.

На одном из перекрёстков сада они, не говоря ни слова, пошли в разные стороны. Потому что Грави ждали новые случайные встречи, а Верлину не терпелось начать новое стихотворение про луну. «Когда всё это закончится?» — спрашивал Мастер Слов, когда становилось совсем тошно. «Когда ты напишешь своё лучшее стихотворение», — с улыбкой отвечал Грави. И Верлин пробовал снова и снова.

 

В комнате было душно, и Кора вышла в сад. Луна благоухала в короне из лиловых облаков, пели ночные птицы, а воздух был соткан из сияния цветущих вишен.

— Тари Кора, простите, если помешал вам, — произнёс Айл-врачеватель, увидев поэтессу, задумчиво стоящую возле одного дома.

— Ничего, всё в порядке, — сказала она, как будто совсем не удивившись ночной встрече.

— Вы хорошо устроились? — вежливо поинтересовался Грави.

— Да, благодарю, — так же ровно ответила Кора Лапис.

Они стояли рядом и любовались луной, как будто это было самым подходящим занятием для почтенного врачевателя и беглой поэтессы в саду сумасшедшего дома.

— Знаете этот стишок? — спросила Кора и, не ожидая ответа, произнесла:

 

— Один чудак

каждую ночь

продавал луну:

полную — золотой,

месяцем — четвертак,

а тем, у кого ничего —

за так.

 

Второй чудак

каждую ночь

покупал луну

и прятал её

на чердак.

 

Третий чудак

каждую ночь

наблюдал за луной

телескопа стеклянным

глазом.

 

Четвёртый чудак

каждую ночь

улетал на луну

и ещё

не вернулся

ни разу.

 

Голос поэтессы, которая столько раз читала свои стихи, был на удивление монотонным и невыразительным. Как будто она читала с листа скучную речь.

— Это ваш? Хороший, — отозвался Грави, — вы, полагаю, четвёртый?

Кора удивлённо взглянула на врачевателя.

— Четвёртый чудак? — пояснил он.

— Ах, это… скорее всего, да, — рассеянно ответила Кора, явно думая о чём-то другом.

— Знаете, я не большой любитель поэзии, честно говоря. Но меня восхищает такая беззаветная преданность такому ненадёжному материалу, как слова. И я был бы вам очень благодарен, если бы вы рассказали немного о… ммм… механизме. Это позволит мне лучше понять некоторых моих пациентов.

Кора рассеянно кивнула, щурясь и вглядываясь в предрассветную темноту.

— Здесь они везде. Впрочем, как и в реальном, — сказала поэтесса.

Грави посмотрел вокруг, но не увидел ничего, кроме тёмно-зелёной россыпи теней ночного сада.

— Нет, не туда смотрите! — воскликнула Кора. — За деревьями, и на земле, и вот, смотрите, здесь, — с этими словами она протянула вперёд руки ладонями вверх, выгибая запястья, а потом словно попыталась стряхнуть муравьёв с тыльной стороны руки, на которой любое прикосновение ощущается как угроза.

 

— Когда всё истлеет,

только они останутся —

шрамами древних заклятий

на запястьях времени,

на потолке, на стене,

на кровати, на простыне,

на подушке, на шее,

на солёной щеке,

на внутренней стороне

плотно закрытых век…

 

Кора замолчала, задумчиво раскачиваясь с пятки на носок.

— Я думаю, что вы очень талантливая, — сказал Грави. — И особенно потому, что вам, кажется, всё равно, что я думаю.

Поэтесса улыбнулась чуть виновато.

— Вас не пугают люди? — спросил врачеватель, когда они медленно пошли по главной дорожке сада, освещённой лаконичной гирляндой треугольных фонарей.

— Нет, — помолчав, отозвалась Кора.

Скорее, иногда отвлекали. Было непонятно, что с ними делать. Иногда очень отвлекали: Кора с досадой вспомнила, как ей пришлось создать свою копию для того, чтобы она ходила на свидания вместо неё. Отдала фальшивой Коре всю свою расположенность к людям, всё желание нравиться, все платья, которые ей покупали в детстве, приговаривая: «Посмотри, какая ты красавица!» — чтобы дочка-серая мышка не расстраивалась и стала в будущем уверенной в себе девушкой. Только малышка Кора нашла куда более действенное средство.

Постепенно копия откуда-то добывала свои собственные черты — становилась эгоистичной, жестокой, падкой на лесть. Кора видела себя как будто в огромной кривом зеркале — и это было невыносимо, поэтому она решила уничтожить своё творение. Но хитрая подделка, почуяв опасность, сбежала от хозяйки. Где-то бродит теперь, кого-то дурачит; Кора перестала её чувствовать. Ощущение досады и вины с тех пор всегда мешалось, как камешек в ботинке.

Вдалеке показался Сорел, белой тенью среди тёмных стволов. «Конечно, не может пропустить такой ночи, когда луна, как часы на башне, отмечает медленный путь ночных минут», — подумала Кора и тут же мысленно ударила себя по голове.

— Я пойду спать, пожалуй, — сказал она, внезапно остановившись.

Грави понимающе улыбнулся, поклонился и направился в сторону Сорела.

 

Рассвет уже занимался где-то на той стороне озера, но понять это можно было, только проведя в этом саду немало ночей. Ночь уже потеряла свои зимние силы, и даже предрассветная темнота была слишком прозрачной, чтобы что-то скрыть.

Сорел испуганно вздрогнул, услышав за спиной шаги, и не очень успокоился, обернувшись и увидев самого Айл-врачевателя. Было неловко, что он вроде как оказался в Доме Радости случайно. Но уйти, оставив Кору, он был не в силах. «Всё может случиться, птичники легко могут заявиться сюда», — обманывал Сорел себя самого, потому что от него пользы в этом случае уж точно будет немного.

— Этот сад, говорят, посадили здесь ещё до основания Тар-Кахола, — произнёс Грави тоном завзятого краеведа.

— Вот это да! — восхитился Сорел.

— Конечно, вишни, яблони и заросли смородины с тех пор много раз менялись, но дубы и буки в южной части сада остались с тех пор.

Сорелу нравилось всё, что касалось истории Тар-Кахола, особенно истории переулков, улиц, парков и домов. Архитектурно-пространственной истории. Ему нравилось узнавать, как всё это медленно изменялось, обрастало легендами, городскими историями. Нравилось идти по какой-нибудь улице и представлять, что было здесь пятьдесят, сто, пятьсот лет назад. Иногда он так уходил в свои представления, что сталкивался с кем-нибудь и слышал грубый окрик: «Поосторожнее! Здесь тебе не Мор-Кахол и не деревня твоего отца!»

Он никогда не обижался на грубость. Просто улыбался и шёл дальше, стараясь смотреть внимательнее. По крайней мере, в Тар-Кахоле никого не удивляли его бубенчики в волосах. Здесь вообще можно вырядиться хоть лесным царём и пройти по улицам — никто и бровью не поведёт.

— Я думаю, что Коре очень повезло с таким другом, как вы, — услышал он голос Грави Эгрото.

— Что? — Сорел опять вздрогнул от неожиданности. Ну вот, опять задумался. — Спасибо, но не уверен, что это так, — покачал он головой.

— Мы в реальнейшем, — напомнил Айл-врачеватель.

Сорел удивлённо посмотрел на него, а потом закивал головой:

— А, да, мне Кора говорила, что здесь нельзя врать. Но я, честно говоря, не вижу особой разницы.

— Ну да, поэты умеют не видеть, — с усмешкой произнёс Грави.

Сорел смутился.

— Я не то чтобы поэт. Так… вот Кора. Или Мастер Слов.

Айл-врачеватель вздохнул — но, как он сам заметил, это было реальнейшее, а значит, в мире этого шейлирского мальчишки дело обстояло действительно так.

— Вот видите эту луну? — неожиданно спросил Сорел, указав на небо.

Грави с интересом кивнул, ожидая, что будет дальше.

— Так вот, настоящий поэт никогда не скажет вам, что это луна. Что угодно скажет — но описывать луну не станет. Зачем, когда можно и так посмотреть, — грустно сказал Сорел.

— Свет отражения луны в воде, отражённый в зрачках вороны, — пробормотал Грави.

Сорел весело рассмеялся.

— Да, примерно так.

Они вышли на поляну, залитую лунным светом: каждая травинка, каждая гроздь цветов была любовно очерчена, как в чёрно-белых старинных иллюстрациях к «Жизнеописанию Защитника».

— И всё-таки, здесь прекрасно, — сказал Сорел, останавливаясь.

— Мне кажется, вам нужно больше доверять себе. И больше ценить себя. К слову, плохие поэты никогда не попадают в реальнейшее, — заметил Грави.

Сорел помотал головой, и его колокольчики мелодично звякнули в предрассветной тишине.

— Это не так уж важно, на самом деле, — сказал он.

 

— Луна проплывает низко,

задевая небрежно огромные,

узорные, добела-чёрные

тени столетних дубов.

 

Земля обнимает небо

своими руками-склонами

и с нежностью исступлённой

занимается с ним весной.

 

Нестерпимо хочется плакать,

но для этого ни единого

повода нет, и причины

мне не найти ни одной.

 

Кроме, пожалуй что,

вида прекрасной картины,

так безнадёжно испорченной

мной.

 

— Луна скрылась, — с улыбкой заметил Грави, — теперь нельзя просто указать на небо.

 

Утро выдалось солнечным, но ещё по-весеннему нежным: с Кахольского озера поднималась дымка, смягчая сияние голубого неба. Птицы в саду радостно распевались на разные голоса. Хотя с чего люди решили, что птицы поют от радости? — вечно это человеческое всезнайство. Может, они проклинают жизнь и весь мир, используя тот голос, который им достался. Но сказать наверняка нельзя было: в Доме Радости пока не было никого, владеющего птичьим языком.

Подопечные Айл-врачевателя просыпались и неторопливо сползались на кухню, где готовили себе завтрак, и долго и задумчиво сидели в столовой, или за деревянными столиками на веранде, или брали кофе и бутерброды и шли к озеру. «Пикники посреди лечения», — усмехался Верлин.

Когда Тэлли, чувствуя себя разбитой после ночной прогулки, вошла в столовую, надеясь раздобыть кофе, Мастер Слов, Долора, Морео и Кора уже сидели за длинным столом около открытого окна, уставившись в свои чашки. Хлеб, варенье и сыр стояли почти нетронутыми. Наглый воробей то и дело залетал в окно и хватал со стола крошки. Неподвижность этих странных существ придавала ему храбрости.

— Доброе утро, — поздоровалась Тэлли, и в ответ все закивали с отчаянным энтузиазмом.

Взвесив на руке опустевший кофейник, она отправилась варить кофе.

Кухня была небольшой, но очень удобной: Тэлли оценила порядок расстановки баночек, поскольку сама потратила немало времени у себя в булочной, чтобы организовать пространство в режиме «всё под рукой». Из большой дубовой кадки она налила холодной воды, поставила на огонь блестящий котелок и без труда отыскала кофе, а также корицу и кардамон.

Обнаружив на полках муку, сахар, масло, Тэлифо подумала, что надо будет как-нибудь приготовить булочки для местных обитателей. Но не сегодня — слишком тяжело. Как бы кофе не испортить.

Но беспокойство было напрасным: приготовление кофе со временем стало для Тэлли почти инстинктивным действием. Она успешно вернула отяжелевший кофейник в центр стола, налила себе кружку чёрного напитка, отрезала хлеба с сыром и села на свободное место рядом с Верлином.

За столом немного оживились, почувствовав запах кофе. Но вскоре оживление снова сменилось дремотной апатией.

Мастер Слов развлекался тем, что пытался понять, кто из обитателей Дома Радости стал жертвой ночной охоты Грави. Как в этой детской игре про разбойников в городе. Вот Тэлли, кажется, да. И Кора — хотя её не поймёшь толком. Гадание по хмурым утренним лицам.

В столовую вошёл Сорел и остановился на пороге, оглядываясь в нерешительности. Заметив его, Тэлли приветливо замахала рукой, и поэт присоединился к друзьям.

— Вот, — сказал он, выкладывая на стол свежий номер «Королевской правды» и наливая себе кофе.

Обитатели столовой с любопытством повернули головы, словно Сорел принёс не утреннюю газету, а что-то необычное. Казалось, едва слышное шелестение, как от поворота страницы, разнеслось в воздухе.

— Откуда это у тебя? — поинтересовался Мастер Слов.

— Я шёл по саду, и какой-то человек просто сунул мне в руки газету и убежал, — ответил Сорел, пожимая плечами. — О, это отличный кофе!

— Он хотел тебя подставить, — пояснил наученный горьким опытом Морео. — Тут, если ты читаешь и не можешь объяснить, зачем тебе это нужно, делают так, что ты на время забываешь все буквы. С газетами совсем беда, все новички попадаются.

— Давайте рискнём, — улыбнулась Кора и решительно протянула к газете свою тонкую бледную руку. Ей не страшно было разучиться читать.

Рубрики «Королевской правды», как правило, пестрели хорошими новостями со всех Шести Сторон, хотя больше всего, конечно, было новостей Тар-Кахола. Являясь официальным глашатаем Дворца, газета тем не менее пыталась заинтересовать подданных Шестистороннего интервью с любимыми героями, статьями профессоров Университета и советами о том, как вести домашнее хозяйство. Эту газету, как правило, просматривали утром по дороге на работу, а затем ставили на неё чашки кофе и чая или случайно забывали где-нибудь, поэтому Тар-Кахольские бездомные знали все рубрики «Королевской правды» и вечерами, устраиваясь на ночлег в переулках Тёмного города, вели жаркие обсуждения прочитанного.

— «Синтийский студент, которого Королевские Птицеловы обвиняют в шпионаже, скрылся», «Король глубоко обеспокоен агрессивным поведением Синта», — монотонно читала Кора, — «Между Шестисторонним Королевством и Синтийской Республикой всегда существовало историческое взаимоуважение. Несмотря на действия Непременного Консула, Сэйлори искренне надеется, что сложившуюся ситуацию удастся разрешить мирным путём».

Верлин присвистнул и покачал головой.

— Чем больше они говорят о мире, тем скорее нужно ждать войну.

— Войну? — вздрогнули Сорел и Тэлли.

Мастер Слов прищурился и посмотрел так, как смотрят на тех, кто притворяется слишком небрежно.

Долора протянула к газете свои мертвенно-бледные руки и улыбнулась.

— Хорошая сегодня погода, — произнёс Верлин, — предлагаю вечером пойти к озеру на пикник. Как в новые добрые времена.

Действительно, солнечные лучи уверенно пробивались сквозь тонкую ткань занавесок, лёгкий ветер словно немного приподнимал тёплый день над землёй.

— Я могу рассказать о том, как говорить с животными, если кому-то интересно, — сказал вдруг Морео хриплым голосом, тут же в смущении отхлебнул слишком большой глоток кофе и закашлялся.

Верлин кивнул, как будто того и ждал.

— Отлично, я повешу объявление в библиотеке, — сказал он.

 

Допив кофе, Морео встал и, резко кивнув остальным, вышел из столовой. Он шёл по яркой, залитой солнцем тропинке к озеру. И думал, как лучше рассказать о том, что значит быть Кошачьим Богом. Здесь, в Доме Радости, тоже жили кошки, но они пока не хотели признавать его. Ничего, это вопрос времени.

Шаги Морео были по-кошачьему бесшумны. Он пробирался к озеру, осторожно ступая по сочной весенней траве. Солнце ослепляло, болела голова. Уйти, спрятаться в кустах. Из Дома Радости не попасть в городскую канализацию, увы.

Морео остановился, пытаясь справиться со внезапно накатившей паникой. Казалось, что его горло стягивает узкий воротничок, наподобие тех, что носят служители ратуши — тех, которые он всегда терпеть не мог. Кошачий Бог остановился, прислонился к темнеющему на фоне молодой листвы дубов и буков старому тису, надеясь защититься от безжалостной прямоты солнца в густой хвойной тени.

«Разговаривать с животными. С кошками, например. Очень просто. Для этого нужно…» — бормотал он. И воспоминание того дня, когда… того самого дня, как иглой, пронзило его беззащитное сознание.

Ночь в городском саду. Только вместо тёплого солнца холодный, равнодушный свет луны, как подсветка театральных декораций. Но тогда этот свет казался прекрасным, волшебным, вином лесных фей, разлитым по бокалам мшистых полян.

Городской сад. Они идут, держась за руки. Только изредка расцепляя, как будто вспоминая что-то, и затем снова, повинуясь безотчётному притяжению, сплетая холодные и тёплые пальцы, как свет луны и свет солнца.

Морео не помнил, о чём они говорили — и это было не важно. Он помнил, что огромное, безмерное счастье нависло над ним, и все птицы смолкли, свет луны внезапно исчез — и он почувствовал, что падает в пустоту, и старался только не отпустить холодные пальцы своей луны, думая умиротворённо, что если так приходит смерть, то нет ничего лучше.

«Где мы?» — спросила она. И он засмеялся: ничего не изменилось, они по-прежнему гуляли в саду. Придумал какую-то невнятную пошлость о том, что это у них головы кружатся от счастья. Она подняла плечи, будто от холода, в тревоге оглядываясь. О, зачем он был так самоуверен тогда! «Я хочу, чтобы ты всегда была со мной», — прошептал он то, что шептали миллионы до него и будут шептать миллионы после. Несчастные, чья жизнь подобна дню мотылька — ворочают тяжёлые камни слов, не зная, как легко могут вызвать обвал.

Скала сорвалась и накрыла их обоих с головой, засыпала тяжёлыми обломками; на мгновение закрыв глаза, Морео увидел рядом с собой маленькую серую кошечку с белым пятном на груди, которая доверчиво тёрлась о его ноги. И тогда он впервые заговорил с кошкой, и она отвечала ему. А потом исчезла, как тень на лесной поляне от набежавших на луну облаков.

Уже потом были крики в опустевшем саду, ожидания у её заколоченного дома, дни и месяцы в лихорадке, череда грозных видений и тонкая, временами исчезающая нить, не позволяющая сорваться в бездну — призрачная надежда найти её и вернуть всё, как было.

Когда Кошачий Бог открыл глаза, то он нашёл себя лежащим под тисом в любимой кошачьей позе. Солнце уже клонилось к закатной стороне Кахольского озера, тени деревьев удлинились, холодный воздух карабкался всё выше по склону сада.

Морео встал, чувствуя боль во всём теле, и пошёл искать Верлина, чтобы сказать ему, что он не сможет рассказать ничего о том, как разговаривать с животными.

На крутой тропе вверх, к столовой и домам, Кошачий Бог увидел Тэлли, которая, казалось, поджидала его. Эта женщина будила в нём какие-то невозможные тёплые воспоминания о том далёком времени, когда мир был на расстоянии вытянутой руки.

— Я искал Верлина, — смущённо сказал он, хотя смущаться следовало той, которая так бесцеремонно поймала его, загнала в ловушку своим всёпонимающим взглядом.

— Не буду притворяться, что я здесь случайно. Я ждала вас.

 

Это было правдой. После завтрака Тэлли решила прогуляться в одиночестве, что, конечно, не вышло, поскольку ей случайно встретился Мастер Слов. Они говорили о погоде, а потом Верлин неожиданно сказал, что Морео нужна помощь. Тэлли криво улыбнулась: если и была надежда скрыться в местном реальнейшем, то она испарилась. «Это просто невероятная история, достойная баллады Котрила Лийора!» — с неожиданной восторженностью сказал Мастер Слов, и Тэлли вздохнула, понимая, что эта редкая для циничного Верлина восторженность, выдающая не менее редкое серьёзное беспокойство, не оставляет ей никакого выбора.

 

— Ждали меня? — неуклюже переспросил Морео.

— Да, чтобы предложить помощь. Я могу найти вашу возлюбленную, — продолжила Тэлли.

Морео отступил назад, снова ощутив прикосновение холодной смертельной тоски, как тогда, когда Грави отправил его в прошлое. Почему им всем так нравится причинять боль? Неужели нельзя просто оставить его в покое?

— Боль — первый признак выздоровления, как говорит Грави, — ласково сказала Тэлли, чувствуя, что всё выше и выше растёт, словно побеги синтийского плюща, желание во что бы то ни стало помочь этому Кошачьему Богу со смертью в глазах.

— К Окло-Ко Грави! — обессиленно пробормотал Морео.

— Если кому-то нужна помощь, то я могу почти всё. Я могу протянуть нить к вашей пропавшей возлюбленной, где бы она ни была.

Морео взглянул в лицо Тэлли, в её спокойные зелёные глаза, и шагнул навстречу.

— Я хочу, чтобы вы помогли мне, — сказал он, впервые за многие годы.

— Хорошо, — кивнув, ответила Тэлли, старательно не замечая, как тысячи маленьких человечков у неё в груди по такому случаю вздумали запустить фейерверки. — И давай тогда уж на «ты».

 

Не теряя времени, Тэлифо и Морео в тот же вечер ускользнули из Дома Радости. Тэлли очень помогло знание привычек сторожа, а для Кошачьего Бога, который почувствовал, что силы вернулись к нему, это и вовсе было простым делом. Поэтому поздним вечером они уже шли по Тар-Кахолу, вдыхая запах пыльных мостовых, изысканных блюд из дорогих кафе, запах нагретых за день крыш, слушая обрывки разговоров людей, встречающих ночь в мансардах, сидящих на скамейках у фонтанов, с неспешностью конца дигета проходящих по церемонным центральным улицам. Тэлли крутила головой, как будто оказалась в своём родном городе первый раз. Детали — вроде распускающихся листьев каштана на перекрёстке или звука выливаемой в канаву воды — вторгались в её реальнейшее с неожиданной резкостью, но в то же время всё вокруг приобретало черты незримой общности, связи каждого элемента, каждого человека, каждого шороха платья — и она впервые почувствовала, как город встаёт перед ней всей своей необъятностью и просит о помощи.

Чувствуя, что ноги с трудом держат её, Тэлли попросила Морео свернуть в тихий переулок и опустилась на мостовую под тревожным взглядом Кошачьего Бога.

— Прости… тут… кое-кто ещё просит о помощи, — с трудом проговорила она, — и я не могу отказать. Мы знакомы всю жизнь. Но после, я обещаю, я сразу же помогу тебе.

Морео нахмурился, но тут же, снова чувствуя небывалый прилив сил, сказал:

— Давай поможем ему вместе. Так будет быстрее.

Тэлли кивнула с благодарностью — сейчас ей действительно не помешала бы помощь.

Они молча сидели на остывшей уже мостовой, под увитой молодым плющом стеной, собирая тщательно замаскированные удивлённые взгляды редких прохожих.

— А кто он? — спросил Морео, нарушая ночную тишину, обрамлённую далёким стуком подков резвых шейлирских лошадей где-то в районе Трактирной стороны.

— Тар-Кахол, — с улыбкой ответила Тэлли, всматриваясь в тёмные окна на противоположной стороне переулка, — и мы как можно скорее отправляемся в Дальнюю строну.

 

Тем же вечером из Дома Радости сбежала ещё одна сумасшедшая: Долора отправилась бродить по улицам столицы. «Не к добру это», — покачал головой расстроенный Грави. Но искать тех, кто убежал в реальнейшем, — он знал — было бесполезно. Потому что никто не мог никуда убежать.

  • Иногда просто хочется / Заповеди цинизма / Анна
  • Будущее / СТОСЛОВКИ / Mari-ka
  • Привет тебе тот, кто его никогда не прочтет / HopeWell Надежда
  • Наш Астрал 10 / Уна Ирина
  • Вираж / Брат Краткости
  • Русский солдат / Тебелева Наталия
  • Юбилейно-непоздравительное / В созвездии Пегаса / Михайлова Наталья
  • Грибники, ау! Я жду! (Армант, Илинар) / Лонгмоб "Смех продлевает жизнь-2" / товарищъ Суховъ
  • NeAmina - Под горой / Много драконов хороших и разных… - ЗАВЕРШЁННЫЙ ЛОНГМОБ / Зауэр Ирина
  • Сашка - король гномов - война / Малютин Виктор
  • Леилана / LevelUp - 2015 - ЗАВЕРШЁННЫЙ КОНКУРС / Марина Комарова

Вставка изображения


Для того, чтобы узнать как сделать фотосет-галлерею изображений перейдите по этой ссылке


Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.
 

Авторизация


Регистрация
Напомнить пароль