Глава 8

8.1.1 Circulus vitiosus[1]

— Мне надо… прогуляться, — сказал принц, с трудом поднимаясь на ноги на крутом берегу Кахольского озера.

Дитрикс Первый и Пойз только кивнули, в молчаливом единодушном умиротворении созерцая отражённые в воде звёзды.

Поднявшись по заросшему деревьями и кустами склону, Таэлир выбрался на улицу Весенних Ветров — там, где длинная и многолюдная центральная улица только начиналась, как огромная река от маленького ручья. Рассвет, несмотря на усилия бродячих артистов, неумолимо наступал, постепенно добавляя в тёмные краски ночи всё больше воды. Таэлир шёл, не встречая никого из прохожих, рассматривая полированные камни мостовой, а на разноцветных мозаичных крышах всё громче звучали первые ноты популярной каждой весной сюиты Утреннего Света.

Принц казался задумчивым и серьёзным как никогда. Но на самом деле он чувствовал, что его лицо застыло от ужаса, как актёрская маска трагедии, и любого дуновения будет достаточно, чтобы он рассыпался в пыль, в прах, забился, затёрся между камнями мостовой и смотрел, как тяжёлые башмаки десятки и сотни лет проходят поверх.

Таэлир осознавал себя на удивление ясно после бессонной ночи: улицы не сливались в один слепящий коридор, не было и той лёгкости и восторженной усталости, обычных после ночных похождений. Только бездонный ужас, перед которым душа замирает, не в силах сделать ни движения, — а со стороны кажется, что всё хорошо.

— Доброе утро! — улыбнулся приветливый прохожий, и Таэлир чуть не отпрыгнул в сторону от звука его голоса, словно с ним заговорила сама Окло-Ко.

Быстро свернув в переулок, он огляделся, как вор, удирающий после удачного дела. Сердце стучало неровно и не в такт, дыхание всё никак не приходило в норму — каждый вздох с ощущением, как будто в груди отрывают клочки от старой пыльной тряпки.

Мысли крутились в голове, не останавливаясь: звонкие, словно капли, что сверкают в лопастях мельниц в пригороде Тар-Кахола. «Может быть, я схожу с ума?» — думал принц и сам же себе усмехался. Это казалось простым и прекрасным, или ещё вот потерять память. Не слышать никогда, не знать, что в День хорошей погоды его отец будет погребён под обломками Арки Победителей. Интересно, каково это, когда заваливает камнями? Отстранённые, холодные, скользкие мысли. Думал, хорошо бы не знать этого — значит, уже похоронил папочку. Пока-пока, никаких больше придирок. Да и то сказать — Тар-Кахолу вздохнётся легче. Ну там, конечно, официальный траур, как положено, но на самом-то деле, мы-то знаем…

Принц вышел из переулка и быстро-быстро зашагал в сторону улицы Холма. Ему казалось, что кто-то идёт за ним, — но, оборачиваясь, он видел только свою тень, метнувшуюся от резкого движения. Солнце уже встало, уже равно одарило своим светом всех: и святых, и преступников. «Я убил отца», — стучало в голове. Убил. Ну, убил — с кем не бывает. Ну, в самом деле, раскис, как будто и не принц вовсе, не сын своего отца.

Таэлир увеличивал скорость, насколько это было возможно, не переходя на бег. Прохожие смотрели удивлённо. Мало ли, куда молодой лори опаздывает. Чего не видели? Скорее, выражение его лица вызывало тревогу у всех встречных. «Они знают. Они всё знают».

Скользнув в один из переулков, ближайший к улице Холма, принц остановился — такой же бледный, как покрытая известняком, на южно-морской манер, стена какого-то дома, к которой он прислонился.

Я должен сказать, должен. Как всегда. Своя совесть ближе к сердцу. А что там потом — неважно. Только чтобы не я, не на меня. Не-подумали-бы.

Как легко будет вычислить. Птичники наверняка вспомнят его в компании уличных артистов. Это там, в реальнейшем, они были так беспомощны. А так они весь Тёмный город перевернут, все любимые места принца, чтобы узнать, кто. Обязательно узнают. И тогда казней не миновать, всё возвратится, и тогда отец станет ещё более подозрительным. А когда правитель подозрительный, все подданные ходят в подозреваемых.

Интересно, будет пытать или нет. С него станется приказать Малуму, этому палачу. Страшно? Ведь страшно? Ну, немного. Конечно. Ха-ха, и этого человека ты собрался спасать! Поистине, чудо сыновнего долга заставит прослезиться и самого циничного.

Страшно, безумный отец страшен. Но хуже, что у них, говорят, есть какие-то средства, которые пьёшь, а потом всё-всё рассказываешь. Может, и неправда. Наверняка неправда. А что, если есть?

Таэлир шёл по улице Холма, натыкаясь на уже нередких прохожих, деловито спешащих по своим утренним делам.

В булочных пекут хлеб. Кошки ожидают молочника. На окне кто-то выставил огромные лилии — наверное, тайный знак. «Приходи ко мне сегодня вечером», — или что-то вроде того. У Коры есть такой прекрасный стих про окна Тар-Кахола. Кора. Забыл совсем про неё. Объявлена охота, как на дикого зверя. И кем, спрашиваю я вас? Правильно, справедливым отцом. Которого нужно спасать. Город просыпается, как птица, чистит свои перья. Прочищает горло. Смотрит в небо, улыбается: весна ещё, даже лето не началось. Юность.

Столько жили до и будут жить после Оланзо. Если бы не несчастный случай, не быть бы ему королём. Но не перепишешь теперь. Король и его непутёвый сын. Напишут в этих книгах, которые хранятся в Университете, что непростое было время, смутное.

Принц шёл и удивлялся, что улица Холма такая длинная, как будто бесконечная. И ему начинало казаться, что он уже проходил мимо этого дома.

Точно, проходил. Но не мог ведь он пропустить Арку Победителей — эту уродливую громадину. На деньги горожан. Собирали, копили. Как трогательно.

Он остановился, не в силах больше идти так быстро и не в силах замедлиться. Теперь он ясно видел, что уже проходил здесь: вот точно этот дом с белыми стенами, у которого он свернул в переулок.

А что, если не сказать? Ничего ведь не будет. Он не при чём. Как это говорится служителями Зала Правил и Следствий — нет действующей причины. Ну и что, что стоял где-то там с краю — мало ли любопытствующих на пожаре бывает? Потом потянутся соболезнования, эти оскорбительно-скорбные физиономии. Маму вот жалко, это да.

И чего, собственно, распереживался? Может, тебя кто-нибудь любил в жизни? Ну хоть немного? Может быть, мама или, спаси Защитник, — отец? Или кто-нибудь вообще, кроме кота, который был у тебя в детстве и умер, отравившись головами крыс из дворцовых подвалов. Как плакал тогда. Как будто знал, что никто больше тебя не полюбит так, как это беспородное чучело. Мама всё говорила не пускать его на кровать. Ага, вот ещё не пускать.

Да и кому ты, собственно, сдался, мальчишка с дурным характером. Призраку Коры, может быть? Или тем, кто терпит тебя, потому что ты Сэйлорис, как же — вдруг нелёгкая занесёт на трон.

Не в силах больше видеть эти повторяющиеся картины улицы Холма, принц свернул на восток и через несколько переулков оказался неподалёку от ратуши.

«Убийца. Убийца, — устало констатировал голос в голове в такт быстрым шагам, — с тех самых пор, как только подумал, и теперь, и вовеки, и неотменимо. Отцеубийца!»

Незаметно Таэлир вышел к «Кофейной соне». «Хорошо бы они уже открыты были», — подумал он. Но нет, конечно, ещё слишком рано. Принц сел на скамейку на противоположной стороне улицы и принялся ждать. Жизнь города ласковым потоком обнимала его, покачивала на своих волнах уютной повседневности: вот студенты-первокурсники деловито идут в Университет, вот мастеровые, цветочницы, писари, служители Ратуши, каменщики — все идут на свои места, строить, холить, лелеять город. А он тут к чему? Откуда он взялся и куда идёт?

Тем временем две девушки открыли стеклянную дверь «Сони» (слышно было, как звякнул колокольчик). Одна поправила вывеску, другая в это время зажгла огонь в камине. Расстелили скатерти — белые в красную клетку — поправляли, переговаривались, перешучивались друг с другом, улыбались знакомым через стеклянную витрину. У хозяек «Кофейной сони» немало знакомых в этом городе, без сомнения.

Подождав, пока степенный усатый профессор выпьет свой утренний эспрессо и в кофейню заглянет ещё несколько посетителей, среди которых можно затеряться, Таэлир встал со скамейки и, справившись с привычным головокружением, направился в «Кофейную соню».

Как тут всё-таки прекрасно. И эти девушки-хозяйки, вечно улыбаются, а ведь неглупые. Совсем неглупые. Он как-то разговорился с ними, сидя в «Соне…» до закрытия, когда не хотел идти во дворец, к отцу. К отцу. Где теперь отец? Нет его. Свобода. Чего не радоваться, казалось бы.

— Кофе по-синтийски, пожалуйста, — улыбнулся Таэлир.

Одна из девушек кивнула и принялась готовить напиток.

— Во многих кофейнях уже отказались готовить кофе по-синтийски, — со вздохом сказала вторая.

— Правда? Почему? — удивился принц.

— Такие времена, — ещё более грустно сказала она и улыбнулась через плечо принца следующему раннему посетителю.

Таэлир сел за свой любимый столик — в углу и в то же время у окна. Скрываться и наблюдать. Бояться людей и тянуться к ним.

Так что же отец. На чём остановился? Ах, да — отцеубийца. Но ведь надо что-то сделать. Надо сделать что-то. Ещё есть время.

Люди. Заходят, пьют кофе, уходят. Или сидят — бездельники, как он. Студенты-прогульщики. Шейлирские наследники. Сидят, переставляют свои гениальные мысли на разный манер. Наслаждаются одиночеством. Точнее, тем, как они смотрятся в своём тепличном пренебрежении ко всем. Разговаривают. О чём разговаривают — непонятно, даже если будешь прислушиваться. Как будто обрывки вчерашних газет.

Впрочем, в «Соне» как раз часто говорят о важном. Приходят поговорить. Не говорится им о погоде. Или вот о последних новостях «Королевской правды». Нет, надо своими грязными пальцами тянуться за тем, что не можешь ухватить. Всё человеческое тщеславие. И он, Таэлир, такой же. Ещё и бесстыдный вор: разговорит, бывало, какого-нибудь умника из «Сони», тот ему выложит все свои заветные, ночами передуманные слова — а принц только сидит и кивает, как в «позиционной беседе».

Этим искусством, к слову, он владеет отлично. Во дворце говорить ни о чём учат первым делом, и не зря. А те, кто считает, что это просто «глупые разговоры», — недалёкие твердолобые умники. Не обязательно говорить о Защитнике, чтобы говорить о Защитнике. Мало тех, кто понимает. Много пустоты, конечно. Но это, по крайней мере, воздушная пустота, как пирожные «У Эллис», а не то, что они бессмысленно ворочают, будто камни, в серьёзных разговорах. Тратят силы.

Принц резко поднялся и, оставив в «Кофейной соне» деньги на кофе для того, кто первым попросит, вышел. Недоумевающе звякнул колокольчик: так, мол, хорошо сидели. Но нет, надо идти дальше. Метаться, не находить покоя. Так заведено.

Осенний ветер весеннего дня погнал принца к ратуше. Там он сидел и смотрел, как ласточки расчерчивают небо в только им одним ведомом узоре. Вот если бы это были не ласточки, а тонкие кисти, обмакнутые в чёрные чернила, — наверняка можно было бы увидеть картину. Из тех, которые люди, считающие себя ценителями искусства, ещё относят к современным веяниям. Хотя всё это было уже давным-давно. В природе, и везде. Просто не было мастеров, чтобы проявить.

Приветливый окрик вспугнул принца, и он поспешил снова в своё бесцельное блуждание по Тар-Кахолу. У фонтана на площади Рыцарей Защитника долго стоял и смотрел, как водяные капли прыгают в звонком весеннем воздухе. Вспоминал Кору, её глаза, то, как она произносит свои стихи, как робко и в то же время самоуверенно ведёт себя. Где теперь любимая поэтесса? Наверное, давно уже далеко от Тар-Кахола. Или ушла в Тёмный город. А кого следует за это благодарить?

Недовольно нахмурившись, принц покинул и площадь Рыцарей Защитника, отступая снова к улице Холма. Сдавая без боя позицию за позицией, он проходил весь маршрут ещё и ещё, пока прекрасные, неповторимые дома Тар-Кахола не стали одинаковыми, как в Синте. Голова кружилась, ноги заплетались — как раз то, что было нужно.

В очередной раз оказавшись у фонтана, Таэлир зачерпнул воды и умыл лицо. Вода совсем чуть-чуть отдавала речной тиной. Солнечные блики плясали на вечно тревожимой поверхности, слепили. Принц опустился на ближайшую к фонтану скамейку и закрыл глаза.

— Вот ты где! — воскликнул кто-то, бесцеремонно усаживаясь рядом.

Пойз. А вот и Дитрикс Первый.

— Что делаешь? — с грубой любознательного ребёнка продолжал расспрашивать Пойз.

— Смотрю, — не открывая глаз, ответил принц.

— А мы вот собираем иллюзии для нашей будущей постановки, — доверительно сообщил Пойз, и Таэлир почувствовал запах зеленичного вина. Значит, так с утра и пьют.

— Что за манера приставать к людям, Пойз. Ты не на представлении в конце дигета, — наставительно произнёс Дитрикс.

— Как говорил наш великий актёр и человек, весь мир — это театр! — восторженно произнёс Пойз. — Театр — это здесь и сейчас, это когда кто-нибудь нелепый, вроде вот меня, занимает время умников вроде тебя, Аэл. И имеет на это право, а возмущение будет лучшей наградой.

Принц улыбнулся. Эти актёры совсем не так просты. Может, и не случайно нашли его — может, следили. Нет, гнать такие мысли — а то можно стать таким, как дядюшка Иланий Озо, который никогда дважды не ездил по одному маршруту. А умер в своей постели от апоплексии.

— Может, вина? — предложил Дитрикс Первый, и Таэлир отчего-то согласился, чувствуя, как время отступает и позволяет ему вздохнуть.

С непривычки и одного стакана зеленичного вина было достаточно, чтобы в голове зазвучало приятное мягкое эхо — как будто каждое слово, каждый звук оборачивали тканью, прежде чем кинуть в воздух. И бесценное ощущение того, что всё не имеет цены.

Разговор тоже медленный, тягучий, приятный. Эти актёры — замечательные, всё-таки, люди. И почему он не родился в повозке уличного театра где-то между Тар-Кахолом и Согаром?

— Ты никак не хочешь признать, что жизнь твоя бесцельна, друг мой, а между тем это так, — видимо, продолжая начатый уже разговор с Пойзом, сказал Дитрикс, задумчиво разглядывая опустевшую бутылку.

Пойз извлёк из своих необъятных карманов ещё одну, но принц замотал головой, ощущая себя перед благоразумной чертой «вовремя остановиться».

— Зато я не служу птичником, — парировал Пойз, ловко подкидывая бутылку: если бы не ловкость Дитрикса Первого, вино досталось бы тар-кахольской мостовой.

День балансировал на грани вечера, и всё больше горожан, закончив дневные дела, выходили на прогулку. На площади Рыцарей Защитника появлялись студенты, первые музыканты, настраивающие свои инструменты для вечернего представления.

— И вообще, я согласен с Котрилом нашим Лийором, если хочешь знать, — произнёс Пойз.

Он встал и, обращаясь к безответному фонтану, прочитал с воодушевлением:

Кто научился сложно, глупо жить,

тот на любой вопрос в любое время, —

во сне и наяву, в бреду и в просветлений

мгновенья редкие, в застенках палачей,

в суде и в пьяной дружеской беседе, —

и хору возмущённых голосов,

и вздоху дорогого сожаленья

ответить может просто:

не служу.

Нигде и никому, никак и ни за что,

ни вам, ни им, ни нам и ни себе,

ни добродетели брезгливым идеалам,

ни человечной радости страстей.

И на войне, отрадной для тиранов,

и временами тошной мирной лжи,

пускай меня объявят дезертиром,

моим девизом будет:

«Не служи!»

Свободы нет на свете даже тени,

лишь только самолюбие — как воск,

что плавится в сиянии сомнений.

Когда-нибудь, я верю, справедливым

всё станет, и прекрасный новый мир

наступит, будет счастье всем и даром, —

ну а меня повесят в назиданье

с табличкой деревянной:

«Не служил».

— Тебя-то повесят раньше, можешь не переживать, — вместо аплодисментов проворчал Дитрикс, но было видно, что он гордится своим напарником, так мастерски изобразившим юношескую мудрость Лийора.

Люди, привлечённые искусством чтеца, останавливались и разглядывали Пойза через фонтан. Бывший король потянул приятеля за рукав, пока тот не начал, чего доброго, раскланиваться. А принц понял, что нужно делать. Точнее, понял он уже давно, с самого утра, но теперь его решимость обрела очертания.

Советник отца. Вроде бы порядочный человек, хоть и зануда. И отвечает за королевскую безопасность, как-никак. Отец поверит ему. Главное, придумать, как обезопасить приятелей. И себя? И себя, конечно.

— Мне нужно идти, — сказал принц, поднимаясь со скамейки перед фонтаном.

Дитрикс кивнул, не взглянув на него, и даже любопытный Пойз не стал спрашивать: «Куда?»

Вечер уже занял город без боя: прохожие глядели празднично, фонарщики собирались на работу. Дневная пыль оседала на мостовую, и воздух становился прозрачным, как будто кто-то протёр стекло огромной витрины со стороны улицы.

Таэлир шёл по вечернему Тар-Кахолу, мимо квартала шейлирских особняков, в сторону Королевского дворца, серо-голубые башни которого прекрасно смотрелись в сумеречном небе.

Принц не сразу понял, что идёт прямиком во дворец. В это время его отец обычно заканчивает дневные дела и, уставший, просит принести ему стакан вина и оставить одного. Ноги были мудрее. Но никак нельзя было следовать за ними. Поэтому Таэлир повернул назад и, побродив немного в районе ратуши и убедившись, что за ним нет птичьего хвоста, вернулся к особнякам, где с трудом отыскал дом Первого советника: старинный, точно выверенных классических пропорций, но тем не менее невзрачный и жалкий, как сам Голари.

Принц осторожно заглянул поверх невысокой живой изгороди и увидел, что в доме не горит свет. Вероятно, Первый советник, известный тем, что часто засиживался в ратуше дольше всех, просто ещё не дошёл до дома. Таэлир присел на камень, скрытый за деревьями так, что можно было видеть каждого, кто проходил по тропинке к дому.

Замерев, принц старался не думать ни о чём — чтобы не сбежать. Он чувствовал, как живые токи протекают в нём всё медленнее и медленнее, уподобляясь камню, на котором сидел.

Стать камнем. Или деревом. Или водой — тогда можно ещё и путешествовать. Синтийская философия. Синтийское теперь в опале. Как странно. Камень такой тёплый, хоть ещё не лето. И трава высокая. Как будто её не постригают здесь. Или специально так. Естественная среда. В насквозь искусственном мире шейлирских ископаемых. Сбились в кучу, как полипы на камнях. Питаются прошлым. Как животные-трупоеды. Прошлое — то, что прошло. Будущее обретает своих жертв в настоящем. Шаги. Слышно, как песчинки трутся друг о друга.

Нет, не может быть. Точнее, как раз может быть — как плохой знак, как, по-детски загадав желание, раскрыть книгу на пустой странице. Потом снова, и снова, и снова. Как эти тени молодых деревьев, что перечёркивают старую дорогу. По ней, наверное, ещё основатели Тар-Кахола взбирались посмотреть, где лучше построить ратушу…

— Добрый вечер, Мэйлорис, — сказал Голари, стараясь, чтобы его голос не звучал удивлённо. Хорошо, что положенный по этикету поклон и поздние сумерки надёжно скрывали выражение его лица.

Принц поднялся навстречу Первому советнику и поклонился в ответ.

— Прошу прощения, лори Первый советник, что так бесцеремонно поджидал вас, — сказал он и замотал головой, заметив, что Голари хочет что-то сказать: — Нет-нет, только не говорите, пожалуйста, что это большая честь для вас. Все знают, что я приношу беду.

— Ну что же, — неожиданно усмехнулся профессор, — тогда нам ничего не остаётся, кроме как пойти и выпить горячей тирены[2]. Прошу вас быть моим гостем.

Голари долго возился с задвижкой калитки — как неловкий вор, решивший поживиться в шейлирском особняке. Наконец замок глухо звякнул в тёмно-синей тишине наступившего вечера. За изгородью, куда не проникал свет уличных фонарей, царила изумрудная темнота густых кустов. Первый советник неуверенно шёл по едва различимой дорожке из светлого шлифованного камня и слышал, что принц следовал за ним — куда уверенней.

Привычный к ночным приключениям. Сколько раз король в гневе требовал от птичников найти и вернуть наследника — а тому, как выяснялось, лишь вздумалось посмотреть на звёзды с тар-кахольских крыш. Никого не предупредив. Будь у него такой сын. Впрочем, и король — отец не из лучших.

У двери главного входа в особняк Голари зажёг специально на этот случай предусмотренный масляный фонарь. Тут же на свет слетелись, обретая форму, невидимые прежде мошки, мотыльки и жуки — как столичные театралы на премьеру Королевского театра.

Зажигая свет в длинном пустующем холле, Первый советник обернулся:

— Простите, Мэйлорис, особняк Претосов сегодня не выглядит гостеприимным: у дворецкого выходной, — но я постараюсь предпринять всё, что в моих силах, чтобы исправить это впечатление.

Тут из темноты анфилады комнат выплыл пушистый чёрный кот с белыми лапками и сел в значительном отдалении от людей, требовательно посмотрев на Голари.

— Это Сервиш, — взглянув на принца, серьёзно произнёс Первый советник, — он настоящий хозяин этого дома. И мой друг.

«Мой единственный друг», — мысленно добавил профессор.

Принц церемонно поклонился коту, спрятав совсем детскую улыбку.

На самом деле, он ведь ещё ребёнок. Слишком рано и слишком поздно повзрослевший. Как растение, выращенное в тесной теплице. Причудливо изогнутое. Приспособившееся и неприспособленное.

— Прошу вас, Мэйлорис, проходите, устраивайтесь, где вам будет удобно, — позвал Голари своего гостя, зажигая свет на небольшой кухне, служившей одновременно столовой для немногочисленных обитателей дома.

Сервиш, подтверждая свой статус хозяина, вбежал без приглашения и в недоумении остановился перед пустой миской. Пока Голари выполнял свои обязанности кошачьего друга, Таэлир сел в одно из старых кресел, окружавших небольшой деревянный стол, и сказал:

— Лори Голари, прошу вас, называйте меня Таэлир и на «ты», пожалуйста: я мог бы быть младшим студентом Университета — да и то, меня наверняка бы довольно быстро отчислили за неорганизованность и лень. И я пришёл не как принц.

«Я пришёл как тот, кто появляется на сцене балагана в чёрном плаще и маске. Как тот, кто всё разрушает в последнем акте. Как тот, кто вонзает нож в спину», — мрачно подумал принц, заразившись театральностью своих новых приятелей.

— Как скажешь, Таэлир, — отозвался Голари.

Накормив кота, он принялся готовить обещанную тирену: засыпал побольше тиренового порошка в железный ковш, положил корицы и сахара, залил водой и поставил на огонь. Принц наблюдал за действиями Первого советника и ощущал, как его решимость тает, рассыпается в прах, столкнувшись с образом реального человека. Человека, который кормит кота и готовит тирену. Может быть, это и не Первый советник вовсе — может быть, в сумерках принц перепутал дом…

Действовать надо было решительно. Но Таэлир не успел перейти в наступление — Голари спросил, помешивая закипающую тирену:

— А на какой факультет ты хотел бы поступить?

Принц на мгновение растерялся. Потом вспомнил то, о чем он много раз думал:

— Факультет Звёзд и Светил. Я прочитал все книги про звёзды, которые были в Королевской библиотеке. Но отцу никогда не говорил — он сказал бы, что это занятие для поэтов или дураков. С такой мудрой улыбкой, знаете? Я ненавидел эти его слова. И улыбку. И поэтому не говорил.

В кухне разлился ни с чем не сравнимый сладко-горький аромат тирены, и Голари снял ковш с огня и оставил его немного остыть.

— Не могу назвать себя специалистом в этом вопросе, — сказал он, — но, общаясь со студентами, я с огорчением замечаю, как часто родители считают себя вправе указывать своим детям, что делать, и, без тени сомнения, брать на себя смелость править рукописи чужих жизней только на том основании, что волей случая у них в руках оказался ключ от книжного шкафа.

Принц кивнул, внимательно посмотрев на Голари.

Вот если бы у него был такой отец. Умный и понимающий. Мог бы стать, кем угодно. И поступить в Университет. Как мило, вот уже выбираешь себе нового отца взамен убитого, да?

Пока профессор разливал тирену по маленьким фарфоровым чашкам, Таэлир решился.

— Лори Голари, я пришёл к вам как сознательный подданный к человеку, ответственному за безопасность моего короля, с важным сообщением, касающимся угрозы жизни правителя, — выпалил он. — Но сначала обещайте, что никому не скажете о том, что я приходил.

Голари нахмурился. Вот, значит, как…

— Я не могу ничего обещать, не располагая достаточной информацией, — холодно отозвался Первый советник. — Это может нарушить мои обязанности или законы Шестистороннего, что для меня неприемлемо.

Теперь было ясно видно, что это именно Первый советник — хоть и такой, над которым посмеивались и шейлиры, и коллеги из Университета, но всё-таки честный и добросовестный служитель Шестистороннего.

— А когда король погибнет из-за вашей щепетильности, вы это будете говорить себе? — ядовито поинтересовался принц.

— Я тебя не понимаю, — ещё более холодно ответил Голари, поставив на стол чашку с тиреной.

Чтобы не было заметно, как дрожат руки. Чтобы не было видно, как Первый советник, защитник короля, опора законности Шестистороннего, умирает от страха в своём собственном доме. Этот мальчишка действительно приносит беду. Похож на выпавшего из гнезда воронёнка, который своими криками привлекает всех окрестных кошек.

Он не согласится. Ни за что не согласится. Что же мне делать? Он моя последняя надежда. Неужели придётся идти к Малуму? Или к отцу? Нет, они не поверят.

— Я прошу вас, лори Голари, поверить мне. Потому что это был мой единственный план, и, если он не сработает, я не знаю, что делать. Отец никогда не поверит мне. Он не воспринимает меня всерьёз, — в отчаянии пробормотал принц, понимая, что теперь у него не осталось даже маски сознательного подданного.

Голари долго сидел, молча рассматривая чашку с остывшей тиреной. Сервиш благосклонно запрыгнул к нему на колени, как будто пытаясь подбодрить своего человеческого друга.

— Если ты не определился, просишь ты или требуешь, будь готов, что не получится ни того, ни другого, — профессорским тоном сообщил Голари, почёсывая мурчащего Сервиша.

Принц быстро взглянул на Первого советника. Осторожно взял в руки едва тёплую чашку с тиреной и сделал глоток, ощущая её сладковато-дымный вкус. И кивнул, признавая поражение. Странно, что он ничего не знал об этом человеке, который так часто бывал во дворце отца.

— Но я согласен. Я обещаю, что никому не скажу, что узнал это от тебя, — невозмутимо продолжил Голари Претос, — так что говори, что ты должен мне сказать.

Не сознательному подданному. Не принцу. А тому, кто годится ему в сыновья. Тому, кто запутался. Тому, кто не знает, что делать.

Принц удивлённо посмотрел на Первого советника.

— Но это… это нелогично! — изумился он.

— Если хочешь поговорить со мной о логике, сначала прослушай хотя бы краткий прикладной курс профессора Риглина, — усмехнулся Голари.

Таэлир улыбнулся в ответ. Неважно, почему, но профессор согласился. И откуда-то возникла уверенность в том, что всё устроится хорошо. Но, как уже позже понял принц, это был всего лишь заглушающий звуки мира шум от камня, который упал с его сердца.

Принц рассказал всё, что не касалось его уличных приятелей. И снова убедился в том, что ни Малум, ни отец ему бы не поверили: со стороны звучало как настоящая провокация. Но Голари не стал расспрашивать подробности, только кивал и мрачнел.

А потом они долго говорили о звёздах: профессор Голари поведал несостоявшемуся студенту всё, что слышал о последних наблюдениях и небесных открытиях от коллег из Астрономической башни. А когда Первый советник вышел проводить своего гостя в сад, звёзды уже вовсю сияли на тёмно-синей, в масштабе один к одному, карте ночного неба.

Вернувшись и допивая холодную тирену, Голари в первый раз почувствовал смерть на кончиках пальцев. Что-то огромное, невидимое и неизбежное наполнило его, постепенно вытеснив всего Первого советника. Он стал почти что чистым знанием — и не профессору было об этом жалеть.

Сервиш, словно чувствуя, что его друг исчезает, уселся на колени Голари и не покидал его весь остаток ночи. Человек и кот сидели в темноте, сдавая фамильный дом Претосов в полное владение коменданта весеннего времени, генерала всех невидимых существ, неизменно захватывающих мир с наступлением тепла. И только Сервиш иногда проявлял бдительность и поводил ушами — когда слышался писк мыши под окном или большая бабочка, залетев в комнату на втором этаже, не сразу могла найти выход и несколько раз ударялась о стекло, заставляя Голари вздрагивать в мучительном резонансе.

Утро Дня хорошей погоды выдалось пасмурным. В серых облаках, скрывающих раннее весеннее солнце, собирался дождь. Голари любил такую погоду весной и летом — не холодно и не жарко, прекрасный фон для любых дел.

Едва дождавшись утра, Первый советник надел шляпу, старый коричневый плащ и, кивнув сонному Сервишу и оставив записку для дворецкого, вышел из дома.

Традиционная поездка короля по всему городу начиналась в полдень, и нужно было успеть до этого времени — но так, чтобы приготовления были уже завершены. Первый советник отстранённо отметил свою мысль о том, что ему неприятно было бы узнать о поимке заговорщиков. И несколько минут он размышлял, что было тому причиной: абстрактное уважение к любой разумной и неразумной жизни, политическая дальновидность или личная неприязнь к Оланзо.

Дорога до дома тара Малума была недлинной: главный птичник жил как раз между районом шейлирских особняков и Королевским дворцом. Голари рассчитал время так, чтобы застать главного королевского охранника ещё дома.

Дом Малума был раза в два больше, чем дом Первого советника, и охранялся не в пример лучше, обнесённый высоким каменным забором, у которого постоянно дежурили птичники. Вот и сейчас они выставили вперёд шпаги, не узнав второе лицо Королевства.

Голари вздохнул, привычным жестом показывая, что не вооружён, и называя свой полный титул. Птичники переглянулись, и один направился докладывать своему начальнику о раннем госте.

Глава Королевских Птицеловов лично вышел встретить раннего посетителя и, удивлённо приподняв брови, отвесил ему церемонный поклон.

— Лори Голари, я чрезвычайно польщён тем, что вы посетили мой скромный дом, — произнёс Малум, — и был бы рад видеть вас моим гостем и оказать должное почтение, но, боюсь, что сегодня у меня очень напряжённый день, — сегодня, как вы, конечно, знаете, Сэйлори объезжает столицу, и я должен обеспечить его безопасность.

Первый советник, стараясь не обращать внимания на уничижительно светский для такого раннего утра тон птичника, сказал:

— Именно поэтому я и пришёл к вам в этот неприёмный час, тар Малум. Я бы не стал тревожить вас без веской причины.

Хозяину дома, чтобы не проявить неучтивость, не оставалось ничего, кроме как пригласить Первого советника короля в дом.

Голари поспешно отказался от предложенного кофе и, дождавшись закрытой за слугой двери, сказал, ощущая закономерную тоскливую тревогу от профессионального птичникового взгляда:

— Мне стало известно, тар Малум, что на Сэйлори готовится покушение. Сегодня, когда он будет объезжать город, злоумышленники планируют обрушить Арку Победителей на королевскую карету. Подробности мне неизвестны, но я уверен, что служащие вашего ведомства без труда их установят, если обследуют Арку. Разумеется, прежде всего обеспечив безопасность Сэйлори.

Главный птичник сидел неподвижно, отведя взгляд от собеседника. Он думал о том, как всё-таки удачно складываются порой обстоятельства. Разумеется, для тех, кто умеет их раскладывать в свою пользу.

— Надеюсь, вы понимаете, лори Голари, что меня крайне интересует вопрос, откуда вы получили эти сведения.

Профессор ждал этого вопроса — поэтому заранее обдумал ответ.

— Думаю, что в настоящих обстоятельствах это неважно, тар Малум. Смею вам напомнить, что, согласно Уставу Общества Королевских Птицеловов, в случае, когда речь идёт о безопасности короля, проверяются любые сведения — в том числе полученные из неизвестных источников.

Малум не удержал усмешку. И выждал ровно столько времени, чтобы Первый советник успел понервничать, но при этом пауза не была затянутой.

— Меня удручает, лори Голари, что Первый советник короля проявляет такую неосмотрительность, — покачал он головой с невыносимой снисходительностью, — и рискует своей жизнью, общаясь с заговорщиками. Боюсь, мне придётся поставить перед Сэйлори вопрос о вашем постоянном сопровождении.

— Я не общаюсь… — начал было Голари, но тут же осёкся, понимая, к чему клонит птичник. Прикрыв воспалённые после бессонной ночи глаза, Первый советник сказал: — Боюсь, тар Малум, у нас с вами нет времени на такие беседы. Думаю, что в ваших интересах устранить угрозу и доложить об этом Сэйлори. Я, со своей стороны, обещаю никому не говорить об этой нашей неурочной встрече.

Малум покачал головой:

— Не ожидал такого предложения от главы Зала Правил и Следствий, лори Голари.

Чувствуя, как спокойствие покидает его, Первый советник пытался понять, почему птичник упорствует — неужели только из очевидной обоим взаимной глубокой неприязни? Профессор был уверен, что единственный логичный ход для оплошавшего Птицелова — именно тот, который выгоден и самому Голари. Но, вздумав переиграть птичника на его поле, он, видимо, не учёл какой-то посылки этого силлогизма.

— Признаюсь, я не очень хорошо разбираюсь в тонкостях вашего ремесла, тар Малум, — предпринял новую попытку профессор, — но я уверен, что Сэйлори не будет рад узнать, что Королевские Птицеловы упустили смертельную угрозу Королевству, если всё так, как я сказал. А вам всего лишь нужно проверить информацию о возможном покушении.

— Не задавая вопросов, почему Первый советник Королевства так рьяно покрывает заговорщиков? — с любезной улыбкой уточнил птичник.

Голари поднялся — и Малум, помедлив, тоже встал с кресла, насмешливо разглядывая бледного профессора.

— Если с Сэйлори что-то случится, я расскажу о том, что приходил к вам, но вы не предприняли никаких мер, — с отчаянной угрозой прошептал Голари.

— Думаю, что у вас не будет никаких доказательств, лори Голари. И лучше вам никогда не угрожать мне чем бы то ни было, — отозвался Малум, давая понять, что утренняя аудиенция окончена.

Когда дверь за гостем закрылась, он принялся надевать парадный мундир к празднику, едва сдерживая улыбку отнюдь не праздничного торжествования.

Голари ничего не оставалось, кроме как продолжить свой скорбный путь в сторону Королевского дворца. Уже рассвело — это было видно даже сквозь серые завесы плотных облаков, на улицах появились первые прохожие. Многие окна и балконы были украшены цветами и лентами к празднику.

Первый советник шёл, не поднимая головы, и камни мостовой сливались под его усталым взглядом так, что, казалось, вот-вот выскользнут из-под ног. Преодолевая это неожиданное препятствие, Голари немного отвлёкся от мыслей о предстоящем. Впрочем, теперь оставалась самая простая часть дела.

Королевский дворец выглядел выжидающе-празднично и нарядно, как шейлирский наследник на первом в своей жизни приёме. Подходя к главным воротам, Голари, как всегда, поднял голову и остановился полюбоваться совершенством пространственного мышления тех, кто задумал и воплотил эти башни-стрелы из светло-серого камня, устремлённые в небо, изящные и величественные одновременно.

Стражники у ворот узнали Первого советника и, улыбаясь, отсалютовали ему. Он в ответ неловко приподнял шляпу с обезоруживающей улыбкой штатского человека, которому по должности полагаются военные приветствия.

Короля пришлось дожидаться в приёмной. Во дворе слуги осматривали кареты, конюхи чистили лошадей. То и дело слышался звук открывающихся и закрывающихся дверей. Голари, как ему показалось, только на секунду прикрыл глаза, но вздрогнул, не сразу заметив, как вошёл король. Первый советник тут же поднялся и застыл в глубоком поклоне.

Сэйлори, как обычно, выглядел недовольным, но сегодня у него, по крайней мере, была на это причина: королю пришлось начать свой день раньше обычного, поскольку Голари настоял передать, что у него дело чрезвычайной важности.

— Слушаю вас, лори Первый советник, — произнёс Оланзо, указывая на привычные кресла у окна.

Голари тут же стал излагать свои опасения, стараясь, чтобы они звучали как можно убедительнее.

Прослушав это сбивчивое сообщение, король неожиданно улыбнулся и сказал:

— Я понимаю, лори Голари, ваше беспокойство. Но, поверьте мне, в нашем деле мнительность может сослужить плохую службу.

Первый советник увидел, что его глаза наполняются сверкающей металлической стружкой, сквозь которую невозможно ничего разглядеть. Ещё немного — и судьба короля будет зависеть от того, как быстро придёт в себя после обморока его Первый советник. Поэтому нельзя было медлить.

— Это не мнительность, Мэйлори. Я знаю, что будет покушение. Я готов поручиться, чем угодно. Если вы мне не поверите, то рискуете своей жизнью.

Оланзо наконец серьёзно посмотрел на Голари, вид которого ясно давал понять, что Первый советник нездоров.

— Откуда вы знаете это? — резко спросил король.

— Я не могу сказать, — ответил профессор и почувствовал, что говорить правду он умеет лучше всего.

— В таком случае у меня нет оснований отменять поездку, которую ждёт весь город, — произнёс король, поднимаясь.

Голари тоже встал, хотя это и стоило ему значительных усилий.

— Тогда прошу вас, Мэйлори, взять меня в свою карету. Если я погибну вместе с вами, то не буду слышать упрёков в том, что плохо заботился о вашей безопасности, — твёрдо произнёс профессор.

Сэйлори остановился, в упор смотря на своего Первого советника, еле стоящего на ногах. И вдруг на лице короля появилась неуместная улыбка. Он сразу же, конечно, решил перестраховаться и отменить выезд, но только теперь понял, какая это была удача.

— Хорошо, лори Первый советник, пусть будет так. Я никуда не поеду. Но вы за это ответите, — произнёс Сэйлори, выходя и оставляя Голари одного.

Едва дождавшись, когда пришли Птицеловы и с изысканной любезностью, показав королевский приказ со свежей, чуть смазанной в спешке печатью, препроводили его в Королевскую тюрьму, где мучительно долго оформляли документы, которые Первый советник подписывал, бегло просматривая, а затем отправили его наконец в камеру и оставили одного, Голари тут же заснул, даже не постелив тонкое одеяло на твёрдую каменную кровать.

8.1.2 Ad libita librarii[3]

Просветитель Инанис укорил себя за самодовольство, но честность не позволила ему не признать, что поручение Айл-просветителя Люмара он выполнял успешно: королевский посланник в Ледяном Замке был окружён любезным вниманием и доброжелательной открытостью, но в то же время постоянно находился под незаметным присмотром. Инанис улавливал каждую мелочь, каждую фальшивую интонацию, и вскоре никаких сомнений в том, что посланник короля — самый настоящий птичник, у него не осталось.

Несмотря на то, что всю жизнь просветитель Сервил провёл в Ледяных горах, где был счастливо избавлен от общения с птичниками, у него существовало стойкое предубеждение против тайных королевских охранников и их методов. И уж конечно, появление одного из них в Ледяном Замке не предвещало ничего хорошего, особенно если он представлялся служителем безобидного Зала Представителей.

Инанис вздохнул и открыл глаза: хотя было ещё темно, но очередной новый день, дар Защитника, наступил и требовал всего, без остатка, внимания просветителя. Откинул одеяло, не позволяя себе задержаться в тепле ни на минуту — и тут же безраздельный холод весеннего утра в комнате с погасшим ещё ночью камином грубо, но действенно пробудил протестующее тело.

Просветитель зажёг огонь и достал с полки кофе. Одна из немногих вещей, которые он позволял себе просто потому, что хотел этого. Хотя по привычке иногда до сих пор уверял себя, что кофе помогает от головной боли или позволяет ему работать эффективнее. «Ты просто любишь этот напиток, просветитель Сервил. Если уж людям обязательно нужна слабость, то пусть твоей будет именно эта», — говорил кто-то в голове Инаниса с мудрой улыбкой Люмара.

Пять ложек кофе, немного корицы, подождать, пока нагреется, но не закипит… Пока Инанис выполнял свой собственный маленький ритуал, его мысли уже выстраивали сложную конструкцию плана наступившего дня: вести Утренний Обряд, затем занятия у первоступенников, потом, когда проснётся королевский шпион — повести его осматривать библиотеку, замечать каждую деталь для Айл-просветителя, потом, после обеда, логика у слушателей третьей ступени. Тео. «Надо будет спросить у Плиния, как дела с упражнениями», — подумал Инанис, и предчувствия его, и без того нелёгкие, стали ещё тяжелее. Просветитель несколько раз глубоко вздохнул, привычно одёрнул себя от убивающих время бесплодных переживаний и, слишком быстро выпив утренний кофе, направился в Зал Обряда.

В Зале уже собирались слушатели первой ступени, которые не успели ещё научиться рассчитывать своё время: обитатели Ледяного Замка бережно относились к драгоценным утренним секундам и приходили обычно в последний момент, за пару минут. Но и опозданий тоже обычно не было, потому что это являлось серьёзным нарушением Устава и просветители, особенно сам Инанис, никогда не оставляли без внимания опоздавших. В лучшем случае это заканчивалось разговором, который строился, с разными вариациями, на основе энтимемы с посылками о том, что человек никогда не опаздывает на то, что ему действительно важно, и если кому-то неважно исполнять обряды во славу Защитника, то не очень понятно, что он вообще делает в Ледяном Замке. Обычно одного такого разговора было достаточно, чтобы слушатель или хранитель никогда больше не опаздывал на Обряд.

Когда Зал наполнился служителями Защитника, светом и теплом от десятков хрустальных ламп, которые они держали в руках, Инанис шагнул вперёд и, задержав дыхание, пока стрелка огромных часов не сдвинулась, отмечая время начала Утреннего Обряда, произнёс длинную красивую формулу, приходящуюся на этот дигет. И хотя мысли просветителя, как и положено во время Обряда, были заняты исключительно словами, возникшими из темноты небытия по велению Защитника, краем взгляда Инанис отметил, что Тео на несколько секунд опоздал, постарался незаметно присоединиться к толпе слушателей, но его лампа всё ещё колыхалась от движения, когда все другие уже горели во славу Защитника ровно и ясно. Инанис с тревогой отметил, что такое пренебрежение Обрядом не вызывает у него привычного раздражения.

— У вас прекрасная библиотека, просветитель, — любезно улыбнулся птичник, когда Инанис обошёл с ним всю библиотеку Школы, стараясь не задерживаться у особо важных секций, но так, чтобы это не было заметно.

Впрочем, сам Милвус Им-Онте не проявлял особого внимания к букинистическим богатствам просветителей: видимо, не за этим его отправили в Ледяной Замок.

Слушатели и хранители, надо отдать им должное, не проронили ни одного любопытного взгляда, хотя наверняка уже слышали о королевском госте. Они сидели, сосредоточившись на книгах, не обращая внимания ни на что вокруг, как и полагалось в библиотеке.

— Да, это верно, лори. И мы делаем всё, чтобы сохранить и преумножить то, что досталось нам от прежних служителей, — ответил Инанис, возвращая королевскому шпиону любезную улыбку.

Просветитель чувствовал, что птичник нервничает, и пытался распознать, что это: обычный страх того, кто оказывается в тылу врага, или что-то происходило не так, как было задумано? Просветитель Сервил мысленно записывал свои наблюдения для разговора с Айл-просветителем, не переставая вести светскую беседу с гостем.

На пороге библиотеки, явно стараясь, чтобы его голос звучал небрежно, Милвус Им-Онте сказал:

— Я слышал, что в Синтийской Республике книги о Защитнике сжигают. Это известие очень обеспокоило Сэйлори. Кроме того, поступают сведения о том, что многие синтийцы, приезжая в Шестисторонее, относятся неуважительно к вашим служителям. Что вы об этом думаете, просветитель?

Вот уже что-то настоящее. Синтийцы. Интересно, к чему. Инанис коротко взглянул в сторону собеседника и ответил ровно и сдержанно:

— У меня нет таких сведений, лори. До нас редко доходит информация даже из Горной стороны.

— И всё же, как бы вы отнеслись к такому? — неосторожно принялся настаивать птичник.

В голосе просветителя прозвучало точно отмеренное сдержанное недовольство:

— Лори Им-Онте, у нас в Ледяном Замке не принято высказывать своё мнение обо всём, что случайно попало в круг разговора. Равно как и осуждать кого-либо, не имея к тому ясных причин и оснований.

Птичник смутился, осознав, что сработал слишком грубо, и поспешил, пробормотав извинения, сменить тему на обычный обмен примечаниями к увиденному.

Просветитель Инанис был всерьёз обеспокоен, но, с какой бы стороны он ни смотрел на странный интерес королевского шпиона к синтийцам, не мог построить хотя бы одно предположение так, чтобы оно не начинало разваливаться. И непрошенная тревога не желала отступать ни от одного из многих известных служителям видов мысленного оружия. Поэтому к началу занятий у слушателей третьей ступени Инанис чувствовал себя так, как будто мучительно долгий день уже подходил к концу.

Тео, как обычно, сидел у окна. Весенний день ловко обрисовывал его бледное лицо и тёмные взъерошенные волосы, превращая в чёрно-белую иллюстрацию. Солнечное тепло наконец добралось и до Горной стороны, и за окном вовсю звенела и сверкала капель. Слушатель смотрел в это окно и немного, краем губ, улыбался — наверное, именно эта улыбка переполнила чашу терпения Инаниса. Он почувствовал мутные волны гнева, подступающие к горлу. И сказал с обманчивой любезностью:

— Слушатель Тео, если тебя не затруднит, приведи нам пример регрессивного сорита. Уверен, что ты размышляешь о чём-то более важном и сложном, пока мы тут повторяем элементарные логические фигуры. Но всё-таки.

Слушатель Гранций оскорбительно медленно вернул свой взгляд из окна в зал для занятий. Поднялся, посмотрел равнодушно на Инаниса, на слушателей, которые в наивном удивлении наблюдали за ним, и сказал:

— То, что считается истинным, не вызывает сомнений. Всё, что говорят просветители в Ледяном Замке — истинно. Там, где нет сомнений — нет веры…

Тео замолчал, а слушатели, — прежде всего, те, кто хорошо усвоил логические фигуры, — застыли в ужасе. Несмотря на солнечный весенний день, в зале как будто похолодало. Тео держался за край деревянного стола и смотрел на свои руки, обветренные от ночных прогулок по галерее, бледные и как будто чужие. Как и слова, которые он должен был произнести, что толпились, окружали его тенями, насмешливо показывали пальцами.

Луч солнца, выбравшись из-за бастиона Серых Стражей, без спроса проник в зал для занятий слушателей третьей ступени. Тео зажмурился от яркого света и резкого воспоминания: он идёт по своему родному городу Морской стороны на рассвете, возвращаясь с ночного выхода на рыбацкой лодке, чувствуя, как всё его тело растворяется в свежем утреннем воздухе, вместе с запахом водорослей и осевшей за ночь пыли, и улицы пустынны — никто, кроме лёгкого бриза, ещё не прошёл по их гладким камням, — и вдруг, застав его врасплох, от поверхности моря отражается первый луч солнца и коварно ослепляет раннего прохожего, захватывает всё его внимание, громогласно, бесстрашно и весело провозглашает новый день…

Непрошенное воспоминание отдавало горечью — и всё же, оно было прекрасно, и Тео с большим трудом удержал крайне неуместную улыбку. Стоять под пристальным ненавидящим взглядом Инаниса стало тяжело. Последние несколько дигетов слушатель спал урывками, часами блуждая, словно пленник Окло-Ко перед окаменением, по лабиринтам Ледяного Замка, а вечерами пропадал в библиотеке, забывая на это время всё вокруг. И в одну из ночей, когда усталость наконец достигла предельной концентрации и он уснул на несколько часов, ему приснился сон. Настолько реальный, что, проснувшись, Тео ещё долго смотрел перед собой в каменный потолок комнаты, отделяя густые слои сна от того, что происходило на самом деле.

А сон был очень простой, не яркий, словно не картина, а книга. Снилось Тео, как будто он попал в Ледяной Замок в будущем, несколько десятков лет вперёд, и он может ходить и смотреть на всё, но его никто не видит. Одна из слушательниц — худенькая, похожая на подростка — с лампой в руках осторожно пробиралась в библиотеку и читала по ночам какие-то книги. Потом она долго задумчиво смотрела сквозь Тео в окно, где крупными хлопьями падал снег будущего. Она хотела кому-то рассказать о том, что было для неё важно. Но друзья советовали ей: «Ты что, даже сам просветитель Тео, когда был слушателем, не смог ничего сделать, а тебе куда? Только навредишь себе, вот увидишь!» И слушательница согласно кивала, собирая книги для занятий в свою старую сумку. Лежала ночью в кровати, даже не пытаясь закрыть глаза, но больше никуда не ходила…

Этот взгляд — застывший, полный немого отчаяния и сожжённой надежды — преследовал Тео. Нужно было что-то сделать, избавиться от него. Заменить чем-то, пусть и ещё худшим. Но он не мог оставить этот сон без ответа.

— Ну что же ты, Тео, продолжай, — послышался голос Инаниса. — Хотя если не хочешь, не нужно. Я понял, что ты вполне освоил тему силлогизмов — впрочем, как и любую другую. Но также я понял, что ты хочешь о чём-то сказать слушателям. Сейчас самое время.

Тео посмотрел вокруг и тихо, неуверенно, но с пугающей серьёзностью стал рассказывать, выплёскивая всё, что не давало ему спать, что обрывало даже крепкие невидимые нити, протянутые между служителями Защитника, что мучило его, как жажда жизни мучает бабочку, залетевшую в комнату и бьющуюся о стекло до тех пор, пока её тонкие крылья не истреплются от этих ударов. Он рассказывал о том, как начал изучать первоисточники Жизнеописания, которые никогда не рекомендуются к изучению слушателями, как нашёл несоответствия, как разработал целую систему, скрупулёзно собирая факты-доказательства, как пришёл к выводу о том, что Жизнеописание было изменено и в первоисточниках Защитник был человеком, а не сущностью из другого мира.

Никто не перебивал, ничего не спрашивал, когда Тео замолчал — не слышно было ни звука. Просветитель Инанис неподвижно смотрел в сторону.

Слишком туго завязанный узел, болезненный, удушающий, понемногу ослабевал. Но вместе с воздухом Тео полной грудью вдохнул страх и ощущение катастрофы.

Инанис встал и, шагнув вниз с небольшого возвышения, на котором стоял его стол, начал говорить, и его размеренные слова застывали в пространстве, как насекомые в янтаре.

— Да, Тео, ты мог бы стать превосходным учёным. Твой ум, отточенный в Ледяном Замке, стал хорошим оружием. И поэтому я позволю себе сражаться всерьёз.

Обеспокоенные слушатели смотрели то на бесстрастного Инаниса, то на растерянного Тео. Просветитель тем временем продолжал, окидывая взглядом застывшую, как зимнее озеро, аудиторию:

— Обычно мы рассказываем об этом хранителям перед экзаменом на просветителя, но для вас я сделаю исключение. Действительно — то, что говорит Тео, правда, и авторы источников Жизнеописания сообщали о том, что Защитник был человеком. Но если бы Тео пошёл дальше и стёр ещё немного пыли с рукописей в разделе первоисточников, а также внимательнее изучил историю Шестистороннего в этот период, то он, несомненно, обнаружил бы новые несоответствия. Дело в том, что во времена авторов первоисточников Жизнеописания служители Защитника подвергались гонениям со стороны Тар-Кахольского университета и покровительствующего ему короля. Не имея возможности доказать появление сущности из другого мира, служители Ледяного Замка, пользуясь методом профессоров логики Университета, составили надёжное и практически неопровержимое доказательство того, что Защитник был человеком. И учёные не смогли ничего противопоставить, были вынуждены отступить. Но перед смертью один из авторов воспоминаний признался в том, что совершил и что камнем лежало на его совести все годы, и завещал составить Жизнеописание так, как оно должно было выглядеть, что много лет спустя исполнили просветители, тщательно всё перепроверив. Об этой истории, как вы понимаете, в Ледяном Замке не любят распространяться, но первоисточники того времени, конечно, хранятся в том виде, в котором их составили — их-то и обнаружил Тео в своём поиске истины. Если кому-то нужны будут подробности или доказательства, я к вашим услугам. Особенно ты, Тео, с твоей страстью сомневаться, хочешь ли ты убедиться?

Тео резко и неучтиво замотал головой, не в силах произнести ни слова. Он чувствовал, как будто тонет в ледяных водах горной реки, захлёбываясь, хватаясь за скользкие острые камни. Едва обретя дыхание, он тут же его потерял. Ощущение уходящей из-под ног земли стало таким явным, что он крепче схватился за край стола.

Самоуверенный глупец, напыщенный, самодовольный слушатель-умник. Не больше, чем мальчишка из сказки, возомнивший себя королём. Так легко оказалось поставить его на место: всё, что он построил вокруг себя, обернулось просто бумажными декорациями кукольного театра, которые валятся от малейшего дуновения ветра Истины…

Просветитель шагнул ближе к Тео, не видя уже никого вокруг. Взгляд Инаниса стал вдруг прямым и единственно возможным, как квадрат гипотенузы треугольника.

— Впрочем, Тео, ты, конечно, вовсе не обязан мне верить, как и кому-либо из просветителей. Можешь лелеять свои сомнения, словно сильные растения на плодородной почве искушённого разума. Слышишь, я даже говорить стал, как твои любимые поэты, — тут Инанис усмехнулся, и в его усмешке явственно скользнуло сильное душевное волнение со вкусом полынной горечи. — Может быть, когда-нибудь ты сможешь доказать, что мы обманщики, что вера в Защитника — не больше, чем умелое манипулирование жителями Шестистороннего…

— Я этого не говорил! — воскликнул Тео, едва не плача.

Инанис усмехнулся — на этот раз, с откровенной ненавистью, — и сказал:

— Разумеется. У тебя всё ещё впереди, Тео. Я даже не знаю, зачем ты потратил столько времени на нас, жалких мистификаторов. Впрочем, изучение логики и языков явно пошло тебе на пользу.

Тео молча стоял, слушая, как стихает звук шагов просветителя Инаниса. Первый раз просветитель позволил себе покинуть занятие до его окончания. И Тео мог бы гордиться, что стал причиной этого. Но пустоту в его душе, всю без остатка, заполнила царапающая многообещающая боль, которую причинило это поспешное отступление просветителя и его почти детская злость. Тео отчётливо понял, что он больше никогда не сможет пить кофе и обсуждать поэзию с Инанисом. Но что ещё хуже — просветитель наверняка не будет говорить так, как с Тео, уже ни с одним слушателем.

Когда лихорадочная решимость отступила, Тео, не замечая никого вокруг (впрочем, слушатели и не решались заговаривать с ним — а те, кто мог бы, не знали, что теперь сказать), добрёл до своей комнаты и сел на кровать, прислонившись к стене. Что-то происходило вокруг, но слушатель ничего не чувствовал, как будто заключённый в стеклянную призму образец человека. А потом он словно открыл глаза — и отчаяние и непоправимость произошедшего встали непреодолимой стеной вокруг его сознания. Куда бы ни направлялись его мысли, они неизменно натыкались на эту преграду. Пожалуй, только в этот момент Тео по-настоящему осознал, что произошло. И от ненужной и унизительной жалости к себе ему стало по-настоящему плохо. Как будто закончилось действие сильного обезболивающего, вызывающего видения, и мир предстал в мрачных красках новой реальности.

Весенний день понемногу клонился к закату. В комнату Тео не попадали прямые лучи — только мягкий свет густым малиновым сиропом стекающего за горы солнца. От приоткрытого окна тянуло холодом, но слушатель не стал закрывать его, потому что с холодом в комнату залетал беззаботный щебет птиц, гнездившихся в камнях Ледяного Замка, а только стянул с кровати колючее покрывало и закутался в него.

Соседи Тео были на занятиях, и до Вечернего Обряда было ещё долго, когда в комнату постучали. На пороге стоял Плиний Фиделио, который тут же, не глядя на слушателя, бросил:

— Меня отправили сказать, что через час просветители желают видеть тебя в зале Совета для рассмотрения твоего проступка. Если у тебя есть какие-то пожелания, я могу передать.

Тео машинально покачал головой, плотнее закутываясь в покрывало.

Дождавшись реакции, хранитель развернулся, чтобы уйти.

— Плиний! — остановил его Тео. И когда хранитель замер на месте, хотя не стал оборачиваться, шёпотом спросил: — Меня прогонят, да? Так?

— Это будет решать Совет просветителей, как ты и сам знаешь, — всё-таки обернувшись, сказал Плиний, и в его взгляде мелькнуло сочувствие, тут же утонувшее в ледяных водах строгого взгляда.

— Но как ты… думаешь? — снова спросил Тео, в безумной надежде услышать что-то ободряющее.

Плиний не выдержал холодного размеренного тона, которым, как ему казалось, надёжно вооружился по пути к слушателю. Боль и горечь потери и чувства вины, поедавшие его изнутри, не спрашивая, прорывались на поверхность.

— Раньше тебя вроде бы не очень интересовало моё мнение, — сверкнул глазами хранитель и стремительно зашагал прочь, как будто опасаясь, что Тео снова сможет остановить его.

Но слушатель больше не пытался этого сделать. У Тео был всего час времени и ещё вечность его отсутствия в придачу.

Когда Тео, бездарно потратив час на бесполезные размышления по кругу, не прибавившие нисколько к его выдержке, зашёл в зал Совета, все просветители уже собрались. Просветитель Тирем выглядел таким растерянным и печальным, что Тео поспешил отвести взгляд под свои негнущиеся ноги. «Скорей бы уже всё закончилось», — тоскливо и малодушно взмолился он. Плиний тоже был в зале — сидел на каменной скамье у стены. Тео подумал, что хорошо бы его хранитель-наставник не пострадал от падения своего подопечного.

Размеренный, спокойный голос Айл-просветителя Люмара действовал на нервы не хуже иного крика. Тео поспешил кивнуть, как только глава Школы, бесстрастно изложив суть дела, спросил у слушателя, так ли всё было.

Тео кивнул, а затем, опомнившись, добавил: «Да, Айл-просветитель», хотя в устах Люмара история, не искажённая ни на пол-слова, звучала ужасно. Хотелось заткнуть уши и никогда её не слышать.

Стемнело, в зале Совета зажгли высокие хрустальные лампы с чистым приглушённым светом. Тео вспомнил луч солнца в зале для занятий и подумал, что свет преследует его, отступника, заставляя лучше разглядеть собственную душу.

Теперь уже просветитель Инанис зачитывал положения Устава. Да, только изгнание, никаких других вариантов.

Кто-то гневно говорил, что в столь тяжёлые для Школы времена…

Тео вздрогнул. Последнее слово. Его последнее слово. Несколько слов. Просьба или завещание. Всё смолкло. И его голос, хриплый и жалкий, звучал дико в этой тишине.

— Я… я сожалею, что доставил вам неудобства. И понимаю, что мне теперь не место среди верных служителей Защитника. И благодарен вам за всё. Я хотел пойти искать Защитника-человека — и, возможно, в своём самонадеянном неведении я мог бы провести немало лет. Но теперь не могу и этого. И… не знаю, куда мне идти. Впрочем, это, конечно, не имеет значения. Но раз уж у меня есть последняя просьба — то я прошу вас позволить мне остаться в Ледяном Замке. Конечно, не слушателем, но кем угодно, кем я мог бы быть полезен. Я обещаю, что не скажу больше ни слова о Защитнике. Или даже вообще не скажу ни слова. Это… это единственная просьба, которая у меня есть, — Тео замолчал и опустил голову. Он не верил, что ему позволят остаться, но крошечная, как одна лампа во славу Защитника в темноте огромного Зала Обряда, надежда заставила его произнести эти бесполезные слова.

Просветители молчали. Не было слышно даже обычных перешёптываний. И тут заговорил Айл-просветитель Люмар:

— Я могу позволить тебе остаться, если ты действительно этого хочешь, — он чуть повысил голос, когда среди просветителей пронёсся приглушённый гул возмущения, — если ты признаешь перед слушателями, что был не прав, когда отказал нам, просветителям Ледяного Замка, в доверии.

И снова в устах Люмара то, что он считал благодатными сомнениями, звучало как предательство. Тео даже зажмурился, представив, что он действительно мог бы остаться. Но взгляд слушательницы из его сна снова не оставил выбора.

— Этого я сделать не могу, Айл-просветитель, — тихо сказал он. — Когда я должен покинуть Школу?

— Когда хочешь, — пожал плечами Люмар. — Когда соберёшься. Только не вечером. И перед тем как уйдёшь, зайди, пожалуйста, ко мне.

Тео кивнул. Кажется, на глаза наворачивались слёзы, но он смог с ними справиться. И поклониться, не глядя на просветителей.

— Тео, — сказал Люмар, когда просветители уже вставали со своих мест, а слушатель развернулся, чтобы уйти, — если Защитник не человек, то это не значит, что ты не можешь пойти искать его, — произнёс Люмар с непонятной улыбкой.

Тео вздрогнул, а просветители с тревогой посмотрели на главу Школы, и только Тирем согласно кивнул.

Заседание Совета всегда было нелёгким испытанием, но сегодня — особенно. Просветитель Люмар не мог вспомнить, когда они в прошлый раз выгоняли кого-то из Школы. Обычно те слушатели, которые покидали Ледяной Замок, не доучившись, сами понимали, что им нельзя было оставаться, — и, как правило, рады были покинуть холодные неприветливые стены. Но с Тео был совсем другой случай: когда этот мальчишка сказал, что хочет остаться, сердце Люмара болезненно сжалось. Тео мог бы стать идеальным хранителем, а затем и просветителем — все это знали. И его самоубийственная честность вызывала у Люмара одновременно чувства бессильной злости и уважения.

Оставшись, наконец, один, Люмар тяжело опустился в кресло у потухшего камина, — впрочем, день был уже по-весеннему тёплый, вечерний холод только-только пробирался в комнату — и намеревался по-стариковски отдохнуть, задремав от круговерти собственных мыслей, когда в дверь постучали. Негромким, но решительным и тревожным стуком.

На пороге стоял бледный хранитель: судя по тёплому плащу, сегодня он был привратником Школы, — а за ним с наивным любопытством разглядывал всё вокруг юноша в парадной одежде королевских цветов — изрядно, впрочем, забрызганной дорожной грязью.

— Срочное послание от Сэйлори, Айл-просветитель, — быстро проговорил посланник, протягивая Люмару конверт с королевским гербом. И, опомнившись, добавил: — Меня зовут Тибир, Айл-просветитель, и Сэйлори поручил мне передать вам его почтение, письмо и дожидаться вашего ответа.

«За этот дигет мы получили обычную годовую норму писем от Сэйлори», — грустно подумал Люмар, принимая конверт. Перед тем как открыть его, он взглянул на нового королевского слугу: этот, видимо, действительно был только посыльным. Его простое лицо со следами усталости от стремительной горной гонки выражало только желание поскорее разделаться с важным поручением.

— Хорошо, тар Тибир, я дам ответ завтра, а сейчас вам нужно отдохнуть с дороги. Хранитель покажет вам вашу комнату и распорядится насчёт ужина, — любезно проговорил Люмар.

Тибир поклонился, но медлил уходить.

— Ещё у меня письмо для лори Им-Онте, — сказал он наконец.

— Вы можете передать письмо через хранителя или лично, как вам будет удобно. Во втором случае, хранитель покажет вам комнату лори.

— Я, пожалуй, лично… — пробормотал посыльный, краснея. Ему было неловко оттого, что он как будто не доверяет служителям, но он не мог, вероятно, ослушаться распоряжений короля.

Люмар едва заметно усмехнулся, закрывая дверь. Немного помедлив, он задумчиво, не торопясь сломал королевскую печать и открыл письмо — уже зная, что это письмо означало объявление войны, а такие известия надлежало встречать спокойно и с полным присутствием духа.

Сэйлори, после укороченного варианта фальшивых любезностей, с прискорбием сообщал, что он вместе со служителями возмущён поступком Непременного Консула Синтийской Республики. Потом, как бы между прочим, сообщал то, что якобы и так должно было быть известно служителям: Непременный Консул признался, что верит в Защитника, а затем, под давлением жителей Синта и Совета Консулата, публично отрёкся. «Тем самым руководство и народ Синтийской Республики цинично оскорбили сокровенные чувства подданных Шестистороннего Королевства, выразили глубокое неуважение всей нашей культуре, подорвали основы добрососедских отношений, долгие годы связывающие два государства», — изливал красноречие королевский сочинитель писем. А может, и сам Оланзо — к тому, чтобы отомстить синтийцам, он шёл давно и теперь, вероятно, с азартом и страстью взялся за дело. Далее король гарантировал служителям всяческую поддержку, о которой его никто не просил. И только в завершении высказывал своё главное требование: Сэйлори хотел, чтобы служители Защитника сделали официальное заявление о недопустимости таких действий со стороны Синта, и это послание нужно было передать с посыльным, чтобы как можно скорее зачитать в Тар-Кахоле, поддержав дух оскорблённых и растерянных подданных.

Теперь Люмару стало ясно, чего именно хочет Оланзо: ему нужен был повод начать войну, но он сам понимал, что в ситуации молчания Школы просветителей его праведный гнев по поводу религиозного дела выглядит, мягко говоря, странно. Но как только будет получено хотя бы краткое возмущение служителей — у Сэйлори развязаны руки, можно приступать к защите драгоценных религиозных чувств своих подданных.

С тревогой Айл-просветитель подумал, что с короля станется подделать обращение просветителей, если он не получит желаемое. Вряд ли удастся обойтись без жертв. И у него, Люмара, вероятно, заберут самое дорогое. Но иного пути не было. И Люмар вышел из своей комнаты и первого встречного хранителя попросил позвать просветителя Инаниса.

Напоминающий привидение Инанис Сервил появился на пороге главы Школы быстро и, судя по выражению лица, уже готовый к неприятному разговору. Тем не менее Люмар не стал пренебрегать обязанностями гостеприимства и поставил перед просветителем чашку чая из горных трав и тарелку с его любимым, ещё с детства, печеньем с лесными орехами.

Устав за день от разговоров, Люмар просто протянул Инанису письмо короля. А потом, наблюдая за лицом просветителя, убедился, что сделал правильный выбор.

— Значит, война? — тихо спросил Инанис, закончив читать и осторожно положив письмо на стол.

Люмар кивнул.

— Я опасаюсь, что они могут подделать послание от нашего имени. Поэтому я прошу тебя поехать вместе с королевским гонцом и проследить, чтобы имя Защитника не коснулось этой грязи. Я выдам тебе грамоту на полное представление интересов Школы, и все твои заявления будут нашими заявлениями. Предполагаю, что король будет в бешенстве. И его гнев в первую очередь падёт на того, кто будет рядом… — Люмар замолчал, чувствуя, как где-то в груди, кроме привычных боли и беспокойства, поселилось личное чувство бессилия и глупой надежды — на то, что всё обойдётся, что с его Инанисом всё будет хорошо. И ещё более глупая злость на то, что в Конкордате остался запрет главе Школы просветителей появляться в Центральной стороне — со времён мнительного короля Элайя, который опасался, что бывший в то время главой Школы известный на всё Шестистороннее просветитель Ингрем явится в Тар-Кахол и займёт место правителя. Хотя у Ингрема, Люмар знал, никогда не было таких мыслей — единственным, что его интересовало, были рукописи о жизни Защитника, совсем как Тео…

— Я приложу к этому все мои силы, Айл-просветитель, — сказал Инанис, и Люмар в очередной раз восхитился его неизменной выдержкой. Голос звучал всего лишь чуть-чуть более бодро, чем обычно. — И прошу вас, не беспокойтесь за меня. Всё будет хорошо, — добавил Инанис, как в детстве, когда нужно было убедить Люмара, что слушатель, на самом деле, не болеет — просто что-то попало в горло. Или неудачно падает свет. Или он просто только что вернулся с улицы и не успел отогреться…

Люмар в ответ покачал головой — тоже совсем как в детстве Инаниса.

— Я не сомневаюсь в тебе, мой мальчик. Лучше тебя никто не сможет справиться. Именно поэтому мне так страшно — впервые за много лет, — Айл-просветитель опустил голову и стал похожим на старика — настоящего, седого и уставшего от жизни.

Инанис почувствовал, как отчаяние того, кто (конечно, они никогда об этом не говорили и даже думали с осторожностью, но умолчание очевидного, как обычно бывает, служило только к проявлению скрытого) был ему как отец, холодными каплями осеннего дождя, которым всё равно, насколько надёжно ты закутался, пробирается за шиворот.

«Всё будет хорошо», — впервые в жизни Инанису хотелось произнести эту блаженную ложь всех времён. Или обнять Айл-просветителя, как мог бы сделать настоящий сын. Но Инанис не мог позволить себе такого, поэтому просто неловко смотрел в сторону, ожидая, когда вернётся тот Люмар, который был главой Школы просветителей и должен был защитить всех обитателей Ледяного Замка, пока его лучший ученик пытается помешать королю.

— Не думаю, что королевские люди станут нападать на тебя в пути, но на всякий случай отправляйся завтра рано, как рассветёт. Я постараюсь задержать посланника и шпиона, и они не смогут тебя догнать, не зная горных троп так хорошо, как ты, — сказал Люмар, поднимая взгляд главы Школы.

— Да, Айл-просветитель, — быстро ответил Инанис, радуясь, что всё снова стало понятно. И добавил, одним глотком допив чай и поднимаясь: — Я тогда пойду. Мне нужно ещё договориться, кто будет вести занятия вместо меня.

Люмар снова кивнул и всё-таки не удержался, спросил напоследок:

— Попрощаешься с Тео?

Взгляд Инаниса мгновенно стал ледяным, как застывает чистая холодная вода, стоит только дать ей центр кристаллизации. В этом чувстве, несомненно, были и постыдные ревность, боль от предательства и злость. Просветитель признавал это, но всё-таки главным было прикосновение колючей несправедливости: Тео, который бросил Школу и всех служителей в такой трудный момент, не заслуживал упоминания. Он стал словом, которого не было в словаре тех, кто смиренно благодарил Защитника. И тем не менее Люмар не забыл его. И, что гораздо хуже, сам Инанис его никогда не забудет.

— Думаю, мне нечего сказать бывшему слушателю Тео Гранцию, — ответил Инанис, смотря в сторону выхода.

Люмар в очередной раз кивнул — на этот раз, прощаясь.

На Вечернем Обряде Тео стоял у самого выхода, чувствуя себя недостойным того чувства причастности и чуда, которое неизбежно возникало на Обряде, чем бы ни была занята твоя голова. Но слушатель (или уже, скорее, просто гость Ледяного Замка) решил, что напоследок можно раствориться в этом свете десятков ламп — свете, от которого его маленькая лампа должна была вскоре отделиться и неминуемо погаснуть, съеденная вечно голодной темнотой.

Весна наступила уже и в Ледяных горах: в Школе это определяли по тому моменту, когда на Вечернем Обряде без камина было не холодно. Прохладно от открытых высоких окон — да, но не отвлекающе холодно.

Именно весной Защитник пришёл в Шестистороннее — и неудивительно, что он был покорён красотой здешней земли. Впрочем, возможно, в том мире, откуда пришёл Защитник, было ещё прекраснее — кто знает об этом? Но когда Защитник, проходя пешком все Стороны, шёл по земле предгорий Горной стороны, он наблюдал, как цветы растут из-под снега, и назвал это чудом. В Морской стороне он видел, как солнце и солёные брызги рисуют сверкающую картину над утренним морем, и говорил, что это чудо. В Дальней стороне он видел, как горизонт сходится холмами, словно крылья степной птицы, и ветер выдувает пыль древних, как сама земля, каменных стен, и назвал это чудом. В Лесной стороне он шёл по извилистым пряным тропинкам, которые то и дело перебегали пугливые олени, осторожные лисы и юркие лиственные мыши, шёл под сенью папоротников и кедров и, останавливаясь слушать многоголосую лесную тишину, думал, что это чудо. В Островной стороне он нашёл маленький остров, где никогда не жили люди, и был там один сорок дней, и сказал, что он видел чудо. И в Тар-Кахоле он сидел у озера, бродил по улочкам старого города, всматривался в лица прохожих и говорил им, как же им повезло, что они живут в городе, который сам есть — чудо…

Ясные, пронзительные слова Обряда нанизывались на солнечные нити воспоминаний, и Тео чувствовал приятное тепло, отгоняющее все холодные мысли.

Но не всегда мир был чудом. Однажды пришла Зримая Темнота (некоторые говорили, что её привела Окло-Ко, но многие не верили в это, потому что она тоже была частью мира и не стала бы его уничтожать) и сразу захватила всё. Говорили также, что она проникла в мир в сердце одного человека, а потом, как болезнь, перекинулись на остальных и на всё Шестистороннее. И тогда остался один Защитник — потому что он не был ещё частью мира и Зримая Темнота не могла сразу захватить его вместе со всеми. Целый год он произносил слова — каждый дигет новые, — слова о красоте мира, людей, о древних седых горах, о небе, о храбрости, о милосердии и о любви. Слова о мире, который уничтожила Зримая Темнота. И мир Шестистороннего вернулся из небытия, как остров, скрытый приливом, возникает на поверхности моря. И все люди Шестистороннего остались живы — и постепенно забыли, как медленно погружались в бездну вечной темноты, страшные воспоминания затуманились чистой радостью избавления, но записи и предания о тех временах остались их общей памятью. Люди тогда принялись благодарить Защитника и хотели назначить его королём. Но он только покачал головой и сказал, чтобы они ценили и берегли всё живое и друг друга, а сам ушёл в горы. Бродил там, питался козьим сыром и хлебом, которыми угощали его пастухи, ягодами и травами, которые собирал сам, а потом куда-то пропал. Конечно, время от времени кто-то уверял, клялся, что видел Защитника, но это было так же, как то, что в каждой стороне находятся люди, которые уверяют, что видели единорогов, или хищную птицу с тремя головами, или Окло-Ко. Но служители говорили, что неважно, где Защитник, потому что он может быть там, где хочет, главное, чтобы люди не забыли слова благодарности и те слова, которые вернули мир из Темноты…

Последние слова Обряда звенели в воздухе. Наверное, это были те же самые слова — или по крайней мере их прямые отражения, — которые вернули мир из цепких лап ничего. Наверное, поэтому они так прекрасны.

Тео неохотно вернулся в реальность. Слушатели расходились, погружённые в свои мысли, никто, к счастью, не обращал на него внимания, и можно было вместе со всеми, в безликом потоке, последний раз почувствовать себя частью Школы, прежде чем собирать вещи в старый рюкзак, понимая, что ничего по-настоящему важного взять с собой не получится.

— Тео!

Ну разумеется. Кто ещё мог вот так искренне и отчаянно звать его, когда все остальные делают вид, что ничего не произошло. Отчасти опасаясь просветителей, отчасти действительно не понимая, чем можно помочь.

— Мариона? — пытаясь сохранить светский тон, обернулся Тео.

Но другие слушатели уже пробудились и стали смотреть на него, будто только заметив — со страхом, с удивлением и даже сочувствием. Взгляды вдруг посыпались со всех сторон.

Улыбка Тео получилась кривоватой и не удержалась вовсе, когда Мариона застыла перед ним, и в свете всё ещё горящей в её руках лампы сверкнули слёзы.

— Ну что ты, что такое, — пробормотал Тео растерянно.

Он неожиданно почувствовал себя сильнее. Настолько, что смог шагнуть вперёд и обнять подругу.

— Ну не плачь, чего ты, — приговаривал Тео.

От этого она, конечно, расплакалась ещё сильнее, и через всхлипы можно было различить:

— Это несправедливо… и жестоко… они… они не должны были.

Тео огляделся, испугавшись, что отчаянную Мариону могут услышать просветители.

— Пойдём, я покажу тебе свою любимую башню? — предложил он, как ребёнку предлагают конфетку, только бы он перестал плакать.

Мариона кивнула, растёрла слёзы рукавом длинного синего свитера, и они пошли в сторону бастиона Серых Стражей, поскольку он действительно был у Тео любимой башней Ледяного Замка.

— Ты ведёшь себя по-человечески только тогда, когда происходит непоправимое, — с грустной улыбкой прокомментировала Мариона непривычную заботу своего друга.

— Может быть, не тогда, а потому что, — улыбнулся Тео в ответ.

Вещей оказалось совсем мало. Тео машинально аккуратно складывал их в свой рюкзак, с которым он однажды пришёл в Ледяной Замок. Задержал в руках только потёртый том прижизненного издания Котрила Лийора — подарок Инаниса. Застыл, перелистывая страницы и чувствуя, как в горле стоит колотый лёд, а потом осторожно уложил книгу поглубже — так, чтобы она не попалась случайно на глаза.

Соседи по комнате были внимательны и предупредительны, как с тяжелобольным, и это раздражало. Но они не могли по-другому выразить своё сочувствие тому, кто, по их мнению, почти что умер. И Тео был с ними согласен. Он даже, собрав все силы, пил чай на прощание, смеялся, принимал подарки в дорогу.

А потом наступила ночь. Последняя ночь в Ледяном Замке. Возможно, последняя ночь — время до отступления темноты — для Тео: пока он не знал, откуда ему брать свет для нового утра.

Он вышел из комнаты, чтобы не мешать спящим соседям, и пошёл в Зал Обряда. Не было никакой разницы, где быть, где говорить с Защитником — главное, чтобы ты мог слышать сам себя.

Но очистить сознание, достичь такого погружения, когда мысли напоминают проплывающих мимо огромных китов, Тео на этот раз не смог. Суетливые переживания о завтрашнем дне стайкой серебристых мальков мельтешили у его лица. И поэтому он отправился просто бродить по ночному Ледяному Замку, прощаясь с его древними камнями, запутанными переходами и гулкими, похожими на перевёрнутые колодцы, башнями с горными совами, мягко шуршащими крыльями в звёздной вышине.

Пока его ноги послушно шли по известному маршруту, Тео видел перед собой настоящую Темноту. Конечно, он не мог знать, что чувствовал Защитник, когда остался один-на-один с разрушительной силой несуществования, но даже личная темнота безвыходной неопределённости — когда все возможные варианты заранее отравлены — была тяжёлой, как плиты фундамента Ледяного Замка. Но в то же время Тео замечал и неожиданную свободу — свободу, которую, вероятно, на миг дарит любое падение.

Но хуже всего было всё-таки смутное ощущение того, что Школа в беде, — Тео почувствовал это уже давно, как замирание воздуха перед грозой. И приезд королевского посланника, при всей его дипломатической обёртке, был явно недружественным. И та история с Плинием в Дальней стороне. Король отчего-то взъелся на служителей Защитника — и это не могло остаться незаметным для Школы, расположенной в центре Королевства. И в такой момент он оставляет просветителей, хранителей и слушателей, которые стали ему настоящей семьёй — в том смысле, в каком Тео знал семью в доме своего отца. Оставляет, сбегает от бесконечных правил и смирения, чтобы тешить собственное самолюбие. Так это, вероятно, смотрится со стороны, настоящим предательством. Эта мысль была хуже всего. Как длинная острая заноза между рёбрами, при каждом вздохе задевающая сердце. «Я никого не предавал, я всего лишь сказал правду. Жить ложью — вот настоящее предательство чуда жизни. И не моя вина, что настали тяжёлые времена», — в который раз говорил себе Тео.

На Утренний Обряд бывшего слушателя никто не разбудил, поэтому он, уснув на исходе ночи, проспал до позднего утра. Голова была тяжёлая, тело не желало подчиняться, и Тео потратил немало времени в пустой комнате, чтобы прийти в себя. Потом, подумав, что он просто пытается затянуть наступление неизбежного, решительно и зло провёл последние приготовления и шагнул к выходу. Рюкзак был совсем не тяжёлый, старый, подаренный родителями дорожный плащ мягко обнимал плечи; Тео окинул комнату холодным взглядом, не чувствуя ничего. Хрустящая, как фольга, пустота наполняла шумом его голову. Но он всё-таки вспомнил, что нужно зайти к Айл-просветителю попрощаться. Хотя теперь стало казаться, что это приглашение — просто дань вежливости или некоторой ответственности главы Школы за бывшего ученика.

Утренний Обряд уже закончился, и Айл-просветитель Люмар, вероятно, был у себя. Тео прошёл по пустынным и гулким переходам с высокими окнами, сквозь которые на каменный пол падал прозрачный серый свет: утро выдалось пасмурным. Зима как будто не желала смиряться со своим уходом, закрыла тучами солнце, так что можно было ожидать даже мокрого весеннего снега.

Люмар был приветлив, как всегда. Как будто и не он вчера председательствовал в Совете, который безжалостно выгнал лучшего слушателя третьей ступени. Впрочем, жалость была бы ещё более мучительна. Как теперь вот последняя обязанность Школы в отношении нерадивого слушателя — проводить его, чтобы больше никогда не видеть.

Тео кутался в своё раздражение, маскирующее страх, но не смог отказаться от горячего шоколада и постепенно растаял, как ледяная корка на карнизе солнечной стороны Замка весной. И это было так некстати — лучше бы он оставался в рамках, держал себя в руках, вежливо попрощался и ушёл. Но — нет, с Айл-просветителем Люмаром оставаться невозмутимым удавалось только Инанису, да и то далеко не всегда.

— Они даже не захотели со мной попрощаться! — по-детски пожаловался Тео, — Просветитель Инанис и Плиний. А ведь я… ведь они…

Он сбился и опустил голову, понимая, что говорит глупости и выглядит жалко.

Люмар мягко улыбнулся — так, как он один умел, так, словно горный склон вечером ненадолго освещается закатным солнцем и всё вокруг преображается даже в самый пасмурный день.

— Я думаю, их можно понять, Тео, — сказал просветитель. И в его голосе не слышалось и тени упрёка: Тео, конечно же, и без того всё понимал. — Но я также знаю, что сильные чувства весьма часто заставляют людей молчать.

Чашка горячего шоколада приятным теплом ласкала пальцы, и Тео держал её двумя руками, по зимней привычке. Люмар, смотря на него, вспоминал, как Инанис морозными вечерами так же отогревался в его кресле у камина после исследования неотапливаемых закоулков Ледяного Замка.

— У тебя есть деньги на дорогу? — спросил просветитель.

Тео закивал: у него было достаточно серебряных монет, которые родители передали ему на всякий случай, — и такой случай, видимо, наступил.

— Куда ты отправишься? — снова спросил Люмар. По его тону, с оттенком светскости, можно было заключить, что теперь он спрашивает не как глава Школы, а как друг, оставляя возможность для умолчания.

— Я не знаю, — честно ответил Тео.

— К родителям? — осторожно предположил Люмар, вызвав ожидаемое энергичное отрицание со стороны бывшего слушателя.

— Нет, ни за что, — упрямо поджав губы, сказал Тео.

Просветитель вздохнул. С отцом Тео они были «мысленными» друзьями: не имея возможности часто видеться, тем не менее они относились друг к другу с безмерным уважением и вспоминали друг друга куда чаще, чем писали письма. Люмар всегда более подробно просматривал новости Морской стороны, немало которых касалось известного мецената Гранция, а тот, будучи агностиком, в спорах всегда уважительно отзывался о служителях Защитника. Люмар был уверен, что Гранций-старший ни взглядом не упрекнёт своего сына, когда узнает, что произошло, но если с Тео что-то случится — будет молча корить себя всю оставшуюся жизнь. За то, что его сын, такой взрослый и умный, не вернулся домой. И можно было сколько угодно говорить, что дома его ждут всегда, что бы ни было там, за стенами приветливого особняка Гранциев с огромной библиотекой — Тео это, конечно, знал. Глупый, упрямый мальчишка! Люмар почувствовал, что начинает злиться, и тут же сказал себе, что Тео тоже можно понять — больше, чем кого-либо.

— Разумеется, это твоё дело, — сухо сказал просветитель, — но я знаю, что твои отец и мать были бы очень рады тебя видеть — хотя это, конечно, не повод не делать того, что ты действительно хочешь делать.

Он должен был попытаться.

Тео удивлённо взглянул на Люмара, но ничего не сказал.

— Если ты выйдешь сейчас, то через два часа будешь в деревне, а оттуда можно добраться уже куда угодно: с началом весны у них удвоилось число проходящих экипажей во все близлежащие города, — продолжил Люмар практические советы.

Тео кивнул.

— Берегись лавин: сейчас как раз самое время для них, так что избегай ущелий и восточной стороны склонов. И ещё: возможно, в пути ты встретишь посланника в плаще королевского флага. Или того служащего Сэйлори, который гостит у нас. Или обоих вместе. Как бы там ни было, постарайся не попадаться им на глаза, — предостерёг Айл-просветитель.

— Король замышляет что-то против Школы? — не подумав, спросил Тео. Если бы он подумал, то понял бы, что не стоит рассчитывать на ответ, и промолчал бы.

— Король не может выступать против служителей Защитника, Тео, пока действует Конкордат, — ответил Люмар, всего лишь едва уловимой интонацией давая понять, что бывший слушатель уже не имеет права знать что-то большее.

Теперь он стал в Ледяном Замке всего лишь гостем, и, несмотря на хорошее отношение Айл-просветителя, проблемы служителей теперь его не касаются. Тео не мог рассчитывать на другое, после того как сам вычеркнул себя из списков Школы просветителей.

— Я понимаю. Но я очень хочу, чтобы у вас всё было хорошо, — сказал Тео.

Он поблагодарил Люмара за всё и готов был уже выйти из кабинета главы Ледяного Замка навсегда, как вдруг просветитель сказал — этим своим особенным непроницаемым тоном:

— Пока я здесь, можешь заходить в гости, когда хочешь. И если ты найдёшь Защитника, то передай ему, что мы были бы счастливы видеть его в Ледяном Замке.

Тео посмотрел в спокойное лицо просветителя с удивлением и страхом. И поспешил шагнуть за порог, закрыв за собой дверь. Сердце его колотилось о рёбра, а душа пребывала в смятении. Люмар умел вывести из равновесия даже отступника, тем более такого неопытного, как Тео.

Во второй половине дня погода испортилась окончательно: пошёл даже снег, серые водянистые хлопья которого, правда, сразу таяли на камнях Ледяного Замка, но в горах легко можно было не заметить, что уже наступила весна.

Милвус Им-Онте отыскал королевского посланника (имени его он так и не запомнил) и велел ему через пятнадцать минут быть готовым отправиться в Тар-Кахол. На возражения удивлённого Тибира о том, что нужно ещё дождаться ответа главы Школы, Милвус раздражённо заметил, что если бы уважаемый тар был хоть немного наблюдателен, он бы заметил, что своё послание просветитель Люмар уже отправил, перехитрив королевских служащих.

На самом деле, мальчишка-посланник не был ни в чём виноват и не мог успеть заметить хоть что-то в Ледяном Замке — Милвус злился на себя, на то, как он упустил просветителя Инаниса. Теперь им ни за что не приехать в Тар-Кахол раньше, тем более при такой погоде. Но досада и злость выгнали лори из тёплой комнаты в путь.

Тибир, как младший по должности, обязан был подчиниться, поэтому молча собрал вещи, стараясь не подавать вида, что идея выезжать в горы вечером в снегопад ему совсем не нравилась.

Ни с кем не прощаясь, они оседлали лошадей и выехали за ворота Ледяного Замка, и скоро их серые фигуры скрылись в снежном мороке горных троп.

Стемнело довольно быстро, и лори Им-Онте, ехавший первым, остановился, указав на небольшую площадку на склоне.

— Заночуем здесь, а утром отправимся дальше, в деревню.

Тибир только кивнул, хотя он считал, что лучше добираться до деревни ночью, чем оставаться в горах при такой погоде.

Они устроили некое подобие навеса из тёплых зимних плащей, развели костёр, поужинали и уговорились, что первым следить за костром будет Милвус. Утомлённый дорогой, Тибир быстро заснул. Милвус же повёл себя странно: он выбрался из-под плаща, подошёл и осторожно заглянул в лицо своему спутнику, а убедившись, что тот спит, отвязал свою лошадь и осторожно, чтобы не разбудить лошадь Тибира, вышел на тропу. Затем он поднялся по серпантину выше — и, когда был уже почти у вершины, пустил свою лошадь галопом прямо по широкой снежной шапке, нависающей над склоном. Услышав шум, как от множества падающих деревьев, Милвус резко остановил лошадь и обернулся, наблюдая, как пласт снега — свежий снег вперемежку с подтаявшим, накопившимся за зиму, — сначала медленно, затем всё быстрее сползает по склону и накрывает две точки недалеко от тропы: незадачливого королевского посланника и его лошадь. Некоторое время они держались на поверхности, но затем скрылись под толщей снега. Снег забил их рты и носы, а застыв, быстро покрывался ледяной коркой, лишая пленников лавины малейшей надежды на спасение.

Всё стихло, снова не было ни звука. Только мирно потрескивал, оседая, снег.

«Может, хоть так ты послужишь королю, раз провалил порученное тебе дело», — пробормотал Милвус и, не оборачиваясь, пришпорил лошадь, чтобы добраться до лежащей за поворотом дороги деревни.