Глава 4

4.2.1 Diagnosis ex observatione[1]

Морео приоткрыл глаза и увидел неяркий свет, который плескался вокруг, как вода в стакане, если его неаккуратно нести по лестнице. От этого подвижного света Кошачий Бог почувствовал, что к горлу подкатывает тошнота, а в голову как будто втыкают сотни длинных тонких иголок. Очень хотелось пить. Он попытался что-то сказать, но услышал только хриплую тень собственного голоса. С трудом пробравшись через блики света, Морео увидел, что лежит, укутанный одеялами, в незнакомой комнате с высоким потолком, и попытался приподняться. В комнате кто-то был: он услышал шорох одежды, а потом увидел высокую девушку, которая раскладывала что-то на столике рядом с кроватью Кошачьего Бога. В реальнейшем от неё явственно исходили волны острой неприязни, она прямо-таки светилась от ненависти, и Морео с удивлением внимательнее посмотрел на девушку, чтобы понять, где он успел ей досадить. Но ничего не мог припомнить. Впрочем, собственная голова напоминала ему сейчас решето, через которое просеяли все мысли и воспоминания, оставив только самые крупные.

Поднявшись и сев в кровати, Морео понял, как он ослабел, и ужаснулся: он не чувствовал себя так с тех самых пор, как ушла Фелина. Он мечтал хотя бы о глотке воды, но не решался попросить девушку, злость которой осязаемо давила на плечи. Но она сама неожиданно протянула ему большую глиняную кружку, полную тёплой жидкостью с травяным запахом.

— Выпейте, это поможет. Надеюсь, вы придёте в себя как можно скорее и уберётесь отсюда, — процедила она, и голос её звучал таким ядом, что Морео, инстинктивно вцепившись в кружку, поднял глаза на протянувшую её девушку.

Она была очень молода, и чрезмерная серьёзность выражения её лица только подчёркивала это, длинные чёрные волосы были аккуратно собраны на макушке, и весь её облик был строгий и резкий, как будто выведенный углём на бумаге.

— Саната, разве можно так говорить с пациентом? — послышался у двери знакомый мягкий голос, звучащий всегда на удивление властно.

Морео вздрогнул, узнав этот голос, и кружка выскользнула из слабых пальцев — отвар вылился на одеяло, а посуда, чудом не разбившись, покатилась по полу.

Девушка и Кошачий Бог одновременно повернулись и увидели Великого Врачевателя Грави, стоящего в дверях, очень бледного, словно выведенного мелом на чёрной лекарской мантии, но вполне живого и здорового.

— Он ведь ослепил вас, Айл-врачеватель! Что теперь будет с вашими пациентами? Я не понимаю, почему после этого мы должны его выхаживать, — сказала Саната, сверкнув глазами. Было заметно, что это настолько мучает её, что она не может удержать себя в руках.

— Такие мысли неподобающи в нашем деле, Саната, — строго и холодно сказал Грави. — Для тебя он — просто пациент, и если ты не можешь побороть свои чувства, то тебе ещё рано становиться врачевателем. Иди приготовь ещё отвар, а я побуду здесь.

Саната только кивнула, подняла кружку и направилась к двери, когда Айл-врачеватель добавил уже мягче:

— В реальнейшем я вижу по-прежнему хорошо. Не стоит за меня беспокоиться.

Саната недоверчиво покачала головой, но ничего не сказала. Когда дверь за сердитой девушкой закрылась, Грави деловито убрал мокрое одеяло, налил из кувшина воды в глиняный стакан и протянул его Морео.

Кошачий Бог к тому времени вспомнил уже почти всё. Трудно было определить, сколько часов прошло с тех пор, как они с врачевателем шли по улице Горной Стороны в направлении к Дому Радости, но он прекрасно помнил, как пытался утопить Грави в темноте, как потом оказался в своём прошлом, как лежал, свернувшись от боли, под окном своей старой комнаты. Морео провёл в реальнейшем достаточно, чтобы понимать, что просто так вернуться обратно он не мог, что поединок закончился победой Грави, который был вправе просто оставить его там, в том страшном месте, но зачем-то спас, вернул в настоящее и теперь выхаживал. Судя по тому, что сказала юная целительница, поединок не прошёл бесследно и для Айл-врачевателя: от той темноты, которую набросил на него Кошачий Бог, Грави потерял зрение в реальном. Конечно, тогда, на улице Горной Стороны, Морео намеревался убить врачевателя — малодушно было бы говорить, что это не так, поскольку Кошачий Бог прекрасно знал действие своего любимого приёма, который он сам называл «колодец тьмы». Но узнав, что из-за него великий Грави лишился зрения, Морео почувствовал угрызения совести. Вспомнил, что напал неожиданно, из-за спины… «У меня не оставалось выбора!» — запротестовал внутренний голос Морео-хищника и тут же натолкнулся на презрительную и безразличную к любым оправданиям гримасу Кошачьего Бога.

Но все эти неприятные размышления успешно приглушались чувствами болезненной слабости и мучительной жажды, поэтому Морео взял протянутый ему стакан и жадно выпил всё. Он сделал слишком большой глоток, от которого тут же заболело горло.

— Через день-два силы вернутся к тебе, но ещё пару дигетов лучше соблюдать осторожность и не тратить слишком много энергии, — докторским тоном невозмутимо сообщил Грави.

Едва ли мудрый врачеватель ждал, что Кошачий Бог начнёт извиняться, но если он хотел бы вызвать у Морео болезненное чувство раскаяния, то сделал бы это весьма успешно.

— Зачем ты… — хрипло произнёс Кошачий Бог, и губы его мгновенно пересохли.

Врачеватель протянул ему ещё воды и устроился на табурете рядом с кроватью. Его внимательные умные глаза осторожно изучали пациента, и сложно было представить, что в реальном этот человек слеп.

— Я должен извиниться, что пришлось принести тебя сюда: как я понял, ты не очень жалуешь Дом Радости. Но не мог ведь я оставить тебя на дороге, — сообщил Грави тоном светской беседы. — Наша обязанность как врачевателей Дома Радости — поставить тебя на ноги. А потом уже можешь идти, куда хочешь. И прошу прощения за Санату: она всё принимает слишком близко к сердцу.

Морео только удивлённо смотрел на врачевателя. Если бы его кто-то попытался убить, вероломно напав из-за спины, он вряд ли стал бы спасать этого человека и выхаживать его. Но в том-то и дело, что Грави в реальнейшем был врачевателем, а Морео — охотником. Вспомнив своё недавнее возвращение в прошлое, Кошачий Бог остро почувствовал, что охотником он был не всегда, а до этого был наивным влюблённым, поэтом, любопытным исследователем… но долгое время всё это казалось далёким, как будто рассказанной кем-то историей, и только поединок с Грави заставил его вспомнить, что эта история — про него, про Морео, и, как бы ему ни хотелось, он не сможет вырвать из этой книги самые чёрные страницы, утопить память в темноте канализаций. Тот, прежний Морео, которого Кошачий Бог ненавидел все три года, никуда не делся, и фокус Грави только помог ему увидеть стоящего за спиной брата-близнеца. Именно того Морео — смелого, благородного, безрассудного, наивного — любила Фелина, да так, что доверилась ему и не побоялась пойти с ним в реальнейшее — что закончилось катастрофой… Это воспоминание никогда не переставало причинять боль; даже когда Морео, израненный и умирающий, лежал на решётке канализации, он вспоминал о том злосчастном дне и морщился от боли куда более реальной, чем боль от множества ран, покрывавших его тело. И Грави был прав, когда заставил Морео посмотреть на себя в зеркало: он предал её память, превратившись в жестокого охотника, и не оставил ничего от того, прежнего, юного исследователя. Но, как бы там ни было, охотник Морео был уже реальностью, даже более того — он был частью реальнейшего, и избавиться от него можно было только вместе с самим Кошачьим Богом. В том кошмаре Грави говорил, будто остаётся надежда, что Фелину ещё можно спасти — но Морео не мог верить в это, хотел думать, что такие слова — просто вполне оправданная месть Врачевателя за ужас, который ему пришлось пережить в «колодце тьмы». Должно ведь в этом человеке быть хоть что-то человеческое…

Грави сидел молча, но Морео не удивился бы, узнав, что Айл-врачеватель прекрасно видит все его мысли. Но ему было всё равно, хотя раньше такая возможность привела бы его в ярость.

— Мне… жаль, что так получилось, — хрипло произнёс Кошачий Бог. Он действительно не испытывал больше никакой неприязни к Врачевателю, и то, что лучший лекарь столицы по его вине ослеп, вызывало в нём не гордость, а угрызения совести.

— Поединки в реальнейшем непредсказуемы, — великодушно пожал плечами Грави. «Ну да, особенно если нападают из-за спины!» — возмущённо заметил Грави-игрок.

— Вряд ли можно назвать поединком вероломное нападение хищника, — безжалостно констатировал Морео.

— Думаю, ты уже достаточно поплатился за это там, — произнёс Грави, поднимаясь и собираясь уходить. — А сейчас я советовал бы тебе направить все мысли на выздоровление и поспать. Саната принесёт тебе отвар, который поможет уснуть.

Когда Врачеватель уже стоял на пороге, Морео решился спросить:

— Можно мне остаться в Доме Радости какое-то время? Ты говорил, что собирателям знаний нужна помощь в изучении языка животных… Я мог бы помочь.

Утомлённый долгой и непривычной для себя речью, Морео упал на подушку и лежал, не в силах пошевелиться. И хотя он не видел лица Грави, но почувствовал, что тот улыбался, когда ответил:

— Конечно, Морео. Моё предложение в силе.

Когда Саната вернулась с кружкой, полной горячего отвара, то уже не была такой грозной — скорее, напоминала взъерошенную птицу. Хотя, возможно, она просто старалась соответствовать представлению своего учителя о настоящем врачевателе. Она протянула Кошачьему Богу кружку, предупредив, что отвар ещё горяч, и внимательно следила, чтобы пациент не уронил её второй раз и не обжёгся.

— Спасибо, Саната. Мне кажется, ты станешь отличным врачевателем, — сказал Морео, погружаясь в глубокий целительный сон.

Проснувшись в следующий раз, Морео увидел весеннее солнце, которое водопадом струилось из окна, заботливо занавешенного светлой тканью, чтобы сияние не было слишком резким, и почувствовал себя вполне хорошо для того, чтобы встать.

Кто-то принёс и оставил на табурете его одежду, чистую и аккуратно сложенную. Он снова ощутил царапающую душу неловкость от того, что его принимают тут как дорогого гостя.

В дверь постучали. Морео хотел сказать: «Входите!» — но смог произнести это только шёпотом, поэтому поднялся с кровати, накинул плащ и, почувствовав холод каменного пола, медленно, но вполне уверенно добрался до двери и открыл её.

На пороге стояли двое: мужчина с надменным выражением лица и женщина с большими тёмными глазами. Морео не успел ничего сказать — только взглянул в её лицо, как слабость вмиг вернулась к нему, а женщина резко повернулась к своему спутнику и, прошептав: «Верлин, это слишком, я пойду», развернулась и быстро пошла прочь. Надменное выражение на лице посетителя сменилось сочувствующим, и он как ни в чём не бывало сказал:

— Привет! Меня зовут Верлин, иногда меня называют Мастер Слов, и Айл-врачеватель попросил меня рассказать тебе о местном распорядке, отвести на завтрак, а потом в наш дом для занятий. Ты готов?

Морео удивлённо смотрел на Мастера Слов, ещё не оправившись от странного поступка женщины. Верлин правильно истолковал замешательство Кошачьего Бога и сказал с усмешкой:

— Да, мы все тут странные, привыкай. Сумасшедший дом, как-никак. И я не собираюсь тратить на тебя всё своё время, так что поторапливайся, Кошачий Бог.

Морео не стал спорить, хоть манера его провожатого была весьма раздражающей. В то же время они находились в реальнейшем, и Кошачий Бог прекрасно видел, как силён этот насмешник.

Верлин подождал, пока Морео оденется и умоется, а затем они пошли по коридорам Дома Радости по направлению к столовой. На ходу Мастер Слов рассказывал ему о расположении зданий, о местных правилах — вроде того, что, какой бы больной сюда ни попал, врачеватели не могли выгнать его и обязаны были лечить. В Дом Радости приходили и шейлиры, и бедняки из рыбацких деревень: талант врачевателя Грави и его учеников был известен далеко за пределами Центральной стороны. Аристократы и купцы, родственников которых спасли в Доме Радости, щедро платили врачевателям, что позволяло содержать больницу. Но главным делом врачевателя Грави были, конечно, «сумасшедшие». Именно те, кого в городе побаивались, а родственники старались забыть об их существовании, находили свой приют в Доме Радости. Тут были и дети, которые казались иностранцами, и люди с неподвижным стеклянным взглядом, и те, кто постоянно смеялся, раскачиваясь, подобно старинной игрушке, и даже те, кого считали агрессивными и опасными там, за пределами больничной стены. Грави не прогонял никого, а благодаря его методу «включённого наблюдения», при котором пациенты жили вперемежку с врачами, ему иногда удавалось вылечить тех, кого считали неизлечимыми...

— Ну, это ты сможешь прочитать в любом справочнике Тар-Кахола, так что лучше перейдём к более интересному, — сказал Верлин, когда они уже шли по тропинкам сада, пленённым яркой сочной зеленью и первыми цветами.

Морео старался не отставать от своего проводника, хотя он всё ещё чувствовал слабость, а от свежего воздуха у Кошачьего Бога вмиг закружилась голова. Тем не менее он с любопытством взглянул на Верлина, ожидая, что же будет «более интересным».

— Многие из тех, кто живёт здесь — обитатели реальнейшего. Одна из теорий нашего Врачевателя Грави состоит в том, что среди тех, кто может попадать в реальнейшее, большой процент составляют люди, которые в реальном не отличается душевным здоровьем. Айл-врачеватель собирал здесь всё новые и новые доказательства своей правоты, а затем понял, что нас незачем лечить. Что с нами можно разговаривать, вместе бродить в реальнейшем, совершать всякие невообразимые вещи, и чтобы хоть как-то упорядочить всё это безумие, создал что-то вроде Университета Реальнейшего, — Верлин бросил короткий взгляд на Морео и усмехнулся: — Господа из столичного Университета со стульев попадали бы от возмущения. Но с нашим Университетом этим замшелым индюкам не сравниться — ты ещё сам увидишь.

Кошачий Бог шёл по дорожкам весенней земли и удивлялся себе: откуда в нём взялись силы выздоравливать? С чего, казалось бы, ему выздоравливать и шагать тут, среди всего этого бесхитростного цветения, слушая невероятную болтовню сумасшедшего? Может, это место так устроено хитрым Грави, что все, попадая сюда, цепляются за свои жалкие жизни и спешат выздоравливать по желанию Врачевателя? Но как Морео ни пытался разозлиться — у него не получалось. Попытки только напрасно отнимали силы. Грави уже заронил в его сознании зёрна сомнения — которые для Морео были семенами надежды.

На завтрак можно было выбрать что-то себе по вкусу: столовая больше напоминала городское кафе, только варить кофе, заваривать чай и мыть посуду нужно было самостоятельно. В длинных шкафах вдоль стен стояли большие банки и коробки с надписями вроде: «овсянка для завтрака», «варенье из больших красных ягод», «соль из моря», «какие-то сушёные травы (кажется, это тимьян) (нет, вовсе не тимьян!)». Мастер Слов, молча кивнув немногочисленным посетителям, повёл Морео за стол у окна, а затем, спросив у Кошачьего Бога: «Чай или кофе?» — исчез за дверью на кухню, так и не услышав ответа. Пока Верлина не было, Морео незаметно посматривал на тех, кто сидел за соседними столами, ожидая увидеть безумцев, пускающих слюни или поливающих друг друга чаем. Но ничего необычного в местных обитателях не было.

Мастер Слов вернулся с подносом, на котором дымились две чашки кофе, стоял большой графин с водой, лежала гора неаккуратных бутербродов с белым сыром и зеленью. «Я хотел сварить тебе кашу как выздоравливающему, но потом пожалел тебя», — сообщил Верлин и пояснил с усмешкой: «Здесь все, кто болеет, должны есть кашу — считается, что это поможет им быстрее выздоравливать и стараться не болеть». «Хитро», — буркнул Морео, который после жизни в подземельях, впрочем, научился есть всё.

— Расскажи мне, какие здесь занятия. Надеюсь, не что-то вроде совместных жалоб неудачников с финальными очищающими объятиями? — Морео начинал понемногу приходить в себя.

— Ну ты даёшь, откуда ты вообще это взял? — фыркнул Верлин.

— Чего только не услышишь, живя в канализации такого города, как Тар-Кахол, — ответил Морео, и Мастер Слов на это только головой покачал.

Закончив завтракать, Морео, под мудрым руководством своего проводника, помыл посуду, и они отправились к зданию, которое в Доме Радости именовали «университетом», хотя оно больше напоминало небольшую школу в каком-нибудь стороннем городке: два этажа, большие комнаты со стульями и диванами, широкие окна и скрипучие лестницы.

«Вот и мы!» — громко сообщил Верлин, когда они зашли в одну из комнат. Морео огляделся, но никого не увидел.

— Здесь никого нет, — сказал он, нерешительно застыв в дверях.

— Ты поразительно наблюдателен, — язвительно усмехнулся Мастер Слов, устраиваясь в единственном кресле — в самом тёмном углу комнаты. — Впрочем, это неудивительно — ты ведь охотник.

Морео не ожидал такого: он взглянул в лицо Верлина, но не смог разглядеть его в темноте, потому что сам стоял так, что яркие солнечные лучи из окна слепили его. Он понял, что никто больше не придёт.

Почувствовав преимущество позиции противника, Кошачий Бог не стал отвечать, а прошёл дальше в комнату и выбрал себе место спиной к окну. Он не в силах был сейчас противостоять кому бы то ни было в реальнейшем, тем более такому, как Верлин. Морео думал только, зачем было устраивать это всё — неужели, чтобы отомстить за Айл-врачевателя? Хотя почему нет — это было бы правильно.

— Нет-нет, вовсе нет! — раздражённо заметил Мастер Слов.

Ну конечно, продемонстрировать чтение мыслей — первейший приём для запугивания в реальнейшем. Только что им всем было надо от него? Кошачий Бог тяжело вздохнул.

— Не драматизируй, всё не так уж плохо. Хотя по части страданий тебе удалось впечатлить даже нашу Мастера Скорби — а это немногим удаётся.

— Мастера Скорби? — машинально переспросил Морео, зная, о ком идёт речь.

— Ты знаешь, — закономерно ответил Верлин.

Так они сидели довольно долго. Кошачий Бог уже мог различить лицо своего противника в темноте — но это ему не очень помогало. Он сидел и смотрел на то, как лучи солнца ложатся на старый пол, оживляя и заставляя петь засохшее дерево.

— Никто больше не придёт, да? — тихо спросил наконец Морео.

— А ты хотел консилиум? — поинтересовался Верлин. — Или, правда, думал, что у нас тут клуб взаимопомощи и бесплатной любви для неудачников?

— Нет, я… — растерялся Морео.

— На самом деле, кто-то может прийти, если захочет. Никогда не знаешь заранее. Это ведь реальнейшее, — снисходительно пояснил Верлин. — Библиотека на втором этаже. Отличная библиотека. И если ты возьмёшься описывать общение с животными в реальнейшем или расскажешь кому-нибудь, мы все будем очень рады. Расскажи про то, как ты впервые почувствовал, что можешь говорить с животными.

— Нет! — испуганно воскликнул Морео. Потому что он прекрасно это помнил, слишком хорошо. И если Верлин будет настаивать…

— Я хочу, чтобы ты… — медленно начал Верлин, и Кошачий Бог по-детски зажмурился, ожидая худшего, — хочу, чтобы ты не делал такое несчастное лицо! — Мастер Слов весело рассмеялся из своего угла.

«Ну всё, это уж слишком! — подумал Морео. — Пользуется моей слабостью, потешается надо мной». Он решительно встал, но тут же пошатнулся, едва не упав. В голове словно запустили что-то тяжёлое в большую хрустальную люстру, и её сверкающие лепестки падали, и падали, и падали на пол с громким звоном…

— Я, пожалуй, пойду в библиотеку, — сказал Кошачий Бог, с отвращением услышав, как жалко звучит его голос.

— Лестница наверх справа от выхода, — пояснил Мастер Слов, с интересом наблюдая, как Морео осторожно идёт по полу, словно переступая через невидимые стеклянные осколки.

4.2.2 Hoc volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas[2]

Проводив Унимо, Тэлли чувствовала пустоту. Привычную уже за два года, бесцветную, беззвучную, «ничего особенного», но от этого не менее мучительную.

Она закрыла булочную изнутри, повесив снаружи табличку «Уехала в отпуск. Завтра вернусь, если не случится чуда», и сидела у окна на втором этаже. Пила терпкий горьковатый чай со зверобоем и смотрела, как мягко клубятся весенние сумерки, стелются у ног вечерних прохожих, как резко и радостно ласточки чертят в долго не темнеющем небе свои узоры, как парит над городом серебристый шпиль ратуши.

Тэлли думала о том, что Унимо, должно быть, уже почти добрался до Мор-Кахола. Она закрыла глаза и попыталась представить его мальчишескую взъерошенную голову и серые глаза в крапинку, похожие на речные камни, и вздохнула: слишком серьёзный и в то же время доверчивый, надо ему быть осторожным — но никто этому не научит, кроме жизни. Тэлифо мысленно попыталась защитить его: она знала, что такое возможно иногда только в реальнейшем, но всё равно верила, что если думать о ком-то и желать ему добра, то с человеком всё должно быть хорошо — по крайней мере в эту минуту. Ещё с детства у неё была такая уверенность, поэтому она часто думала обо всех, кто был ей дорог, а если иногда забывала или засыпала невовремя, то потом очень расстраивалась и винила себя, если происходило что-то плохое. Сёстры приюта думали, что девочке часто снятся страшные сны, поэтому давали ей мятный отвар и рассказывали на ночь сказки. Теперь вот Тэлифо уже сама научилась заваривать чай и знает множество сказок и почти-волшебных историй. Снова и снова натыкалась она на мысль о том, что пора бы уже с кем-то этим всем поделиться. Тем более что в Тар-Кахольском приюте у неё столько любимцев — выбирай любого и создавай эту тонкую нить настоящей, как в реальнейшем, связи. Хотя правильнее всего будет, конечно, бросить жребий. Тэлли не сомневалась, что сможет заботиться о ребёнке, а то и нескольких, главное было — понять, что она действительно этого хочет, но пока, за все эти два года, она не смогла освободить своё сердце для новой жизни. Не хотела сдаваться. Не могла признать, что теперь уже сама она никогда не будет жить в реальнейшем…

Ну вот, стоило только немного позволить мыслям скользнуть в эту сторону — и всё, от прекрасной, спокойной, доброй Тэлли не осталось и следа. Она всеми силами старалась не думать о том, как удивительно, как великолепно бродить в реальнейшем. Это ощущение неподдельной радости — такой, которую, видимо, мог испытывать творец этого мира, создав апрельское небо и взглянув на него первый раз, — и в то же время страха и отчаяния, огромного, как океан. Тэлли сжала руки в кулаки от бессилия, от того, что не может, как прежде, легко закрывать глаза и открывать уже в реальнейшем, как в удивительном подводном мире, который пленяет каждого, кто родился и вырос на суше. Не может не потому, что силы покинули её, что жизнь в реальном стала казаться ей куда привлекательнее или она боялась всегда непредсказуемых возвращений из реальнейшего — нет, всего лишь потому, что великий Форин так пожелал. «Так я хочу, так я велю, пусть будет по-моему». Тэлли не могла сердиться на Смотрителя — это было всё равно, что сердиться на грозу за то, что она бушует в небе.

Сумерки скатывались к вечеру и сначала белели, а потом окрашивались сиреневым, как будто в молоко по ягодке добавляли чернику. Тэлифо чувствовала себя как в детстве, когда читала под одеялом с маленькой ручной лампой книгу выдуманных историй, ожидая, что в любой момент могут нагрянуть воспитательницы. Этому чувству было почти невозможно сопротивляться. Тэлли ощущала так же реально, как тепло чашки с чаем в своих руках, что всё, имеющее значение в реальности, бледнеет и прячется по углам. Она понимала, что снова нарушает запрет, и прекрасно помнила, что в прошлый раз, когда она скользнула в реальнейшее, ей пришлось спасать ни в чём не повинного Унимо от смертельной опасности. Неизвестно, что случится в этот раз. Но Тэлифо вдруг стало всё равно. Она просто закрыла глаза и открыла их уже в реальнейшем…

Звон ложечки о чашку показался ей оглушительным. Тэлли вздрогнула и поняла, что это трезвонит колокольчик внизу, у двери булочной. «Ну вот, начинается», — обречённо подумала она, потому что случайные люди не смогли бы даже подумать о том, чтобы позвонить в её дверь, пока она этого не захочет. Значит, нужно было идти открывать.

Тэлли не стала спрашивать, кто там, а просто распахнула дверь. И почти не удивилась, когда увидела на пороге городских поэтов — Кору Лапис и Сорела. Некоторое время они просто стояли и смотрели друг на друга: карие, зелёные и голубые глаза смешивались в немом разговоре, — а затем Тэлифо отступила назад, открывая дверь для незваных гостей, и сказала со вздохом:

— Написано ведь, что я в отпуске. Так что пирогов не ждите. Хотя чаю, из уважения к вашим талантам, налью.

Маленькая Кора улыбнулась, а Сорел поблагодарил хозяйку звоном своих колокольчиков.

Тэлли как ни в чём не бывало усадила гостей за столик в углу комнаты, который посетители всегда занимали первым, поставила на огонь чайник, достала свои самые красивые чашки с нарисованными по-детски синими стрижами, сухое печенье, варенье из зеленики и села рядом.

— Ну, в чём именно вам нужна помощь? — спросила Тэлли.

Сорел, непривычный ещё к реальнейшему, удивлённо посмотрел на неё, а Кора понимающе кивнула и сказала:

— Нам нужно спрятаться от птичников.

— И вы подумали, что моя булочная в центре Тар-Кахола — лучшее место для этого, да? — поинтересовалась Тэлли.

Гости смутились.

— Мы подумали, что ты сможешь нам подсказать, где лучше спрятаться, — тихо сказала Кора.

А Сорел вдруг задал вопрос, который интересовал его с тех пор, как Кора объявила, что они идут «к той самой Тэлифо»:

— Тэлли, а как ты можешь быть в реальнейшем, ты ведь…

Кора бросила на своего друга злой взгляд, но Тэлли только усмехнулась:

— Ну да, ведь мне запретил сам великий Форин. Так что лучше вам не рисковать, а то вдруг его гнев упадёт и на вас тоже.

— Ерунда, — решительно сказала Кора. — Тэлли, конечно, мы пришли к тебе, потому что знали, что ты сможешь помочь. Точнее, не сможешь не помочь. Но у нас действительно не было другого выхода. Реальность, к сожалению, никуда не исчезает просто так, — горько добавила юная поэтесса, и Тэлли почувствовала, что она должна сделать всё возможное, чтобы с этими чудаками-поэтами ничего плохого не случилось.

— Я что-нибудь придумаю, — сказала Тэлифо, разливая чай. Мысли её, настроенные опасностью, грозившей двум людям, за которых она теперь чувствовала свою ответственность, работали слаженно, переплетаясь чёткими узорами на полотне возможностей.

В реальнейшем опасность была меньше, но долго находиться здесь было опасно: уже сейчас она видела, какими усталыми и измученными выглядели поэты. Если рассуждать как птичники, то логично было бы предположить, что беглые преступники должны пытаться покинуть город, причём как можно быстрее и дальше — значит, они могли решить, что беглецы отправятся в Мор-Кахол на отходящий корабль. Значит, скорее всего, все капитаны уже получили письмо с королевской печатью и обещанием награды за поимку Коры Лапис. И это же значит, что им ни в коем случае нельзя отправляться в Мор-Кахол, а лучше всего было бы вообще отправить птичников по ложному следу. Но это могло и подождать, главное было понять, что делать сейчас.

В дверь слишком громко и решительно постучали. Так, как стучат те, кто не очень уверен в тёплом приёме. Тэлли, Кора и Сорел переглянулись.

— Это они! — сказал Сорел.

Тэлли только молча поднялась и направилась к двери.

— Что ты делаешь? Не открывай, это же птичники! — сдавленно закричал Сорел, в ужасе пытаясь остановить хозяйку булочной.

— Ты что, не знаешь, что в реальнейшем нельзя не открывать тому, кто стучит в твою дверь? — сощурив свои зелёные глаза, спросила Тэлли.

Кора покачала головой и потянула своего приятеля на место, что-то быстро шепча ему на ухо. Она-то знала, что им оставалось только сидеть и наблюдать.

Тэлли тем временем подошла к двери и так же, не спрашивая, приоткрыла её. Ночной прохладный воздух мгновенно скользнул в булочную, и тени от огня в печи заплясали по стенам.

— Чем могу быть полезна тарни[3] Королевским Птицеловам? — послышался вежливый голос Тэлли.

— У нас королевский приказ, подписанный Мэй-Птицеловом Малумом, об обыске в вашем доме, тари, — послышался решительный голос птичника.

— Я хочу посмотреть, — сказала Тэлли.

Некоторое время было тихо — видимо, Тэлифо изучала королевский приказ.

— Мне очень жаль, тарни, — сказала она, небрежно возвращая королевскую бумагу, — но приказ неверно оформлен, я не могу вас пропустить — это было бы нарушением закона.

За дверью засопели, Кора и Сорел с тревогой переглянулись. Тэлли, как и полагалось в поединке в реальнейшем, была невозмутима.

— Что именно вас не устраивает, тари? — рявкнул один из птичников, разом потеряв своё напускное терпение. Не для того они выслеживали беглецов весь день, чтобы теперь спорить с этой наглой горожанкой. — Вот подпись, вот приказ, вот ваш адрес! Что ещё нужно? Если вы будете препятствовать Королевским Птицеловам при исполнении поручений Сэйлори, вы за это ответите!

— Нет печати! — с радостной улыбкой сказала Тэлли, как будто это был ответ на простую загадку. — Но я, так уж и быть, согласна подождать и не ложиться спать, пока вы сходите и поставите личную печать Сэйлори. Только, мне кажется, Сэйлори не будет доволен, если его разбудят из-за того, что кто-то забыл поставить печать.

Некоторое время за дверью снова молчали. Не так-то легко разговаривать с человеком в реальнейшем, особенно если ты думаешь, что всё происходящее — привычная и знакомая реальность.

Наконец кто-то из птичников не выдержал и, грубо оттолкнув Тэлли, вошёл в булочную. Уставившись на Кору, он застыл в изумлении: это был тот самый шейлир Лейтери, который, видимо, уже оправился от злополучной ночи в «Поэтиксе». Кора Лапис только сочувственно посмотрела на него, поскольку она уже видела лицо Тэлифо, которая, едва не ударившись в стену, стояла теперь около двери и смотрела в затылок птичнику.

— Никто из самоуверенных дураков, которые думают, что сильнее всех, не смеет хватать меня. И никто на свете не смеет врываться в мой дом и угрожать моим друзьям, — медленно проговорила Тэлли.

На лице птичника промелькнул ужас: ему показалось, что он опять очутился в том тёмном зале с сумасшедшей поэтессой. Он обернулся и смотрел теперь в лицо Тэлифо, не узнавая в ней ту булочницу, которая открыла дверь. Его товарищ почему-то не спешил прийти на помощь, а топтался снаружи.

— Я хочу, чтобы вы убрались из моего дома, по дороге в резиденцию птичников съели свой приказ без печати, а потом доложили своему начальнику, что в доме булочницы Хирунди никого не обнаружено, — сказала Тэлли. И, сощурив глаза ещё больше и смотря теперь прямо в лицо шейлиру Лейтери, добавила: — И чтобы каждую ночь тебе снилось, как в твой дом врываются разбойники и убивают всю твою семью. Каждую ночь, пока тебе не надоест врываться в чужие дома.

Кора и Сорел не успели заметить, как Тэлли медленно сползла по стене на пол. Когда они подбежали к ней, то оба птичника исчезли и об их визите напоминал только ветер из открытой двери, который, как радостный пёс, носился между столами. Сорел поспешно закрыл дверь на засов, а Кора опустилась на пол рядом с Тэлифо и положила её голову к себе на колени.

— Она… она жива? — шёпотом спросил Сорел.

Кора кивнула.

Они осторожно положили Тэлли на лавку рядом в углу, подложив под голову зелёный плащ Коры и укутав её длинным плащом Сорела.

Тэлли пришла в себя довольно быстро. Она огляделась и, убедившись, что её гости в безопасности, улыбнулась:

— Реальнейшее для меня теперь — как вино для трезвенника.

Кора и Сорел с благодарностью смотрели на свою спасительницу.

— И тем не менее вы сами видите, что здесь не вполне безопасно, — сказала она, с трудом поднимаясь на ноги. Голова кружилась, но нельзя было терять время.

— Где лучше всего спрятать дерево? — спросила Тэлли, задумчиво стоя посреди комнаты.

— Ну Тэлли, в лесу, конечно! — хмыкнул Сорел.

— Хорошо, — серьёзно продолжила она, — а где лучше всего спрятать обитателя реальнейшего?

Кора понимающе взглянула на Тэлли и стала надевать плащ.

— Куда мы идём? Неужели нельзя объяснить? — возмущённо спрашивал Сорел, не успевший ещё оправиться от явления птичников. Но он тоже надел плащ, и все трое, скрываемые темнотой и волей троих людей реальнейшего, вышли из дома.

А наутро жители Тар-Кахола обнаружили на Стене Правды свежую надпись:

Птичники нашего короля

врываются в наши дома,

забирают наши тела

и души. Слушай,

слушай, слушай:

грядёт беда!