Глава 8

8.2.1Nihil verum est licet omnia[1]

Жизнь снова обрела горизонт и сияние, как спокойное море в лучах рассвета после пустой беззвёздной ночи. Унимо сначала даже не мог поверить: Смотритель на самом деле взял его в ученики! И каждый день теперь приносил открытия того мира, к которому Нимо стремился всей душой и существование которого он чувствовал уже давно, но считал раньше просто своей собственной мечтой, не связанной ни с одной гранью реальности. Это как попасть в любимую книгу: вы много раз представляли это, но знаете, что так не бывает, просто не может быть. Поэтому Унимо всё-таки иногда замирал, ожидая, что вот-вот волшебство закончится и он окажется где-нибудь на обочине, в канаве, как тогда, в своё первое путешествие в реальнейшее.

Тем более что, узнавая о новом мире, Унимо начинал понимать, почему друзья Тэлли говорили о Форине так — как о великом и всемогущем, почти и не человеке даже. Казалось, его возможности в реальнейшем действительно безграничны. Ну, или их границы лежали где-то за пределами понимания Унимо — а значит, лично для него Форин пока был неограниченным правителем реальнейшего. И такой человек зачем-то тратил своё время на мальчишку, ничем особенно не примечательного. В сказках у таких героев, как Унимо, были по крайней мере какие-то свойства, указывающие на избранность. Или какая-то трагедия. Или бессовестное везение. У отставного наследника Ум-Тенебри не было, кажется, ничего из этого сказочного набора. Кроме наглого решения стать учеником Смотрителя — во-что-бы-то-ни-стало.

Вместе с тем Форин — великий обитатель реальнейшего — был невыносим. Когда он перестал притворяться «смотрителем маяка» и оказался в родной стихии переплетения миров, то не подстраивался уже под глупые правила нахождения рядом других существ, так что даже Трикс, кто бы он там ни был, старался не попадаться ему на глаза. Форин был безнаказанно высокомерным, молчал, когда ему не хотелось говорить, — и ничто, даже, казалось, конец света, не заставило бы его в такие моменты проронить хоть слово, — ничему не удивлялся, соблюдал свои нелепые ритуалы со страшной серьёзностью, язвил, никогда не был доволен, как бы Унимо ни старался. И тем не менее он был прекрасен. Нельзя было не восхищаться его способностями, его уверенностью, с которой он приручал реальнейшее, его умением смеяться над тем, как его едва не утащили шестерёнки неплотно прилаженных миров — просто из-за того, что он засмотрелся на все в мире закаты, слитые в Закат в реальнейшем, и только в последний момент успел ускользнуть от помноженной на бесконечность Темноты.

Путешествуя в реальнейшем, Унимо побывал в удивительных местах, о существовании которых даже не подозревал, хотя многое, вероятно, можно было увидеть и в реальном. Как правило, Форин без каких-либо пояснений отправлял своего ученика куда-нибудь, где тот бродил в одиночестве, не зная, выберется ли из очередного самого прекрасного места в мире.

Так Унимо первый раз побывал в море. Нет, не так: в Море. Сначала это был просто дикий северный берег: седые скалы, измученные постоянным ледяным ветром и скорбными птичьими криками. Унимо тогда забрался в небольшую пещеру и наблюдал, стуча зубами от холода, как в нескольких шагах от него волны с грохотом разбиваются о каменную стену. А потом он почувствовал это движение бесконечного, неприкаянного пространства, это медленное сердце, бьющееся из последних сил несколько тысячелетий, эту смертельную усталость Моря — со всплесками отчаянной ненависти к существам, копошащимся на его поверхности. К существам, у которых есть мгновения — драгоценные, как жемчужины. Как смешно они пытаются спастись, хватаются руками за холодную равнодушную воду, а потом идут на дно, проклиная жестокую стихию. Так и не понимая, что все свои сокровища они уже сполна получили…

Потом Унимо видел себя уже на корабле. Сидел на баке, среди матросов (и даже запах любимого моряками табака Дальней стороны был настоящим!) и смотрел вперёд, чувствуя, как в его груди, страница за страницей, пишется история всех мореплавателей Шестистороннего. Тех, кто раз за разом, с великолепным упорством штурмовал холодное Срединное море. Кто первым обнаружил морской путь в Синт. Даже тех, кто, спустившись из долины к морю, впервые придумал связать несколько поваленных бурей деревьев. Унимо захлёбывался этими ощущениями: страх неизведанного, перекрываемый предвкушением великого открытия, древняя, необъяснимая тяга к тому, что за горизонтом, непреодолимое влечение туда, где никто до тебя не бывал — и где можно смотреть вокруг удивлёнными детскими глазами природы, созерцающей саму себя.

И, конечно, красота — она была в каждом путешествии. Видимо, Форин без труда разгадал эту слабость Унимо и искушал его, как Хранитель Равновесия, по легенде, искушал Защитника вечной вселенской гармонией. Красота моря лежала на поверхности, так что даже в реальном до неё мог дотянуться почти каждый. Но в реальнейшем она всегда становилась опасной. И не потому, что могла легко поглотить человека, залить зеленоватой водой смотрящие восхищённо глаза, а потому, что этого и не требовалось: если смотреть достаточно долго и в нужном настроении, то человек очень быстро и сам поймёт, что ему, с его грязными фальшивыми мыслями, не место в мире, в котором есть Море.

Форин в тот раз вытащил Унимо как раз вовремя — когда тот уже собирался послушно закрыть глаза, захлопнуть дверь, уйти на дно…

Но были и куда менее приятные путешествия: например, Форин раз за разом отправлял Унимо в сомнительные случаи его детства. Нимо тоскливо смотрел со стороны на то, как всё происходило на самом деле, на то, как его отец совершает ошибку за ошибкой и всё равно остаётся лучшим отцом на свете. Как будто растение, пробившееся на крыше или на мостовой между камнями, светлый детский ум приспосабливается к тому, что нельзя изменить. Поэтому, наверное, в глазах детей часто столько невыразимой грусти. Взрослые, добровольно предавая себя во власть богов, хотя бы наделяют их силой, мудростью или величием. А дети, находясь во власти таких же существ, как они, не могут понять, отчего так произошло. Отчего те, кто ещё не нашёл себе места в мире, приводят их — слабых, испуганных, но всё-всё понимающих. Хорошо, что это понимание проходит со способностью говорить, и дальше дети только тянутся, как деревья, к тем, кто выше — веря, что единственный путь и есть правильный. Потом они снова ломаются — жестоко, иногда в щепки и безвозвратно, — когда понимают, что сами стали теми равнодушными бессильными великанами, заслоняющими небо…

Унимо несколько раз просил (даже умолял, когда воспоминания были совсем невыносимыми) Форина не отправлять его в детство, но тот остался глух к его просьбам. Из горького упрямства Нимо сначала даже не пытался понять, зачем это нужно, но всё равно знал, конечно, что Смотритель, при всех его странностях, не стал бы мучить его без цели. И постепенно он понял, что, вбирая в себя без остатка и принимая то, что прошло, он становился свободнее.

Ещё одно путешествие особенно запомнилось Унимо: он отправился на звезду. Потом он не раз спрашивал Форина, какая это была звезда, чтобы разглядеть её на ночном небе, но Смотритель всё усмехался и говорил, что это ни к чему, и Нимо только безрезультатно потратил несколько вопросов, так и не выяснив, откуда можно узнать, как всё устроено там, куда ни один подданный Шестистороннего пока не добрался.

Первое ощущение на звезде — одиночество. Унимо никогда особенно не страдал от отсутствия людей вокруг, скорее наоборот, но, оказавшись на пористо-каменистой поверхности, он сразу же понял, что здесь нет совсем никого. И, возможно, не было никого до него и не будет после. Неожиданный страх — вместо ожидаемого восторга — захватил Унимо, и он тут же стал задыхаться, не сразу заметив, что вокруг его головы закреплена какая-то стеклянная конструкция, напоминающая аквариум, а руки и ноги утопают в странном неудобном костюме. Так всегда происходило в реальнейшем: если что-то шло не так, как рассчитывал Форин, то мир сразу становился страшно неудобным.

Отдышавшись и привыкнув к своему наряду, Нимо наконец проникся острой бестрепетной красотой этого места. Небо переливалось всеми оттенками осеннего заката: от багрово-красного до невесомо-розового. Поверхность под ногами была как застывшая раньше времени глина, которую гончар ещё только собирался превратить во что-нибудь оформленное, но забыл и поставил в печь, как было: трещины, разломы и причудливые устремлённые в небо тонкие пальцы материи переплетались, образуя прихотливое пространство, похожее на декорации экспериментальных театров Тар-Кахола.

Унимо тогда медленно обошёл всю предоставленную ему поверхность, но не нашёл ни одного живого существа. А потом сел и, запрокинув голову так, что неудобня стеклянная конструкция впилась в шею, стал смотреть на звёзды, пытаясь угадать, на какой из них осталось Шестистороннее. Потом он даже заснул, но, открыв глаза, снова обнаружил вокруг себя всё тот же невероятный безжизненный пейзаж. Это было плохим знаком: обычно, стоило только сознательно закрыть глаза или уснуть, не имея ясного желания проснуться в том же месте, как тут же реальнейшее выталкивало тебя, но Унимо всё ещё оставался в одиночестве на неуютной звезде. Форин говорил, что могут быть ситуации, в которых даже у него не получится вернуть своего ученика в реальность. И так можно навсегда остаться в каком-нибудь неприглядном месте.

Или — в таком невероятно красивом, что не должно было менять сути дела. Не должно было.

Нимо сел под изогнутой глиняной «рукой», направленной в алое небо, и подумал, что жалеет только о том, что не сможет рассказать об этой звезде отцу — любителю таких историй. А потом Ум-Тенебри на одно мгновение почувствовал, что остался на самом деле один. Что его время, собранное по крупицам всеми обитателями Шестистороннего, скоро закончится, а потом наступит космическое, фрактально вездесущее ничего…

Тогда Форин всё-таки вытащил его обратно. Как и ещё много раз, когда Смотритель, казалось, в последний момент великодушно спасал его. Если, конечно, оставить без внимания тот факт, что сам и отправил своего ученика туда, где новичку реальнейшего делать было явно нечего.

Тем не менее такое обучение скоро начало давать свои плоды: Нимо научился сам перемещаться в реальнейшее и даже иногда самостоятельно возвращаться, научился больше ценить реальность, научился даже временами задавать правильные вопросы (после десятков — потраченных впустую). Впрочем, ошибался Унимо не менее часто. Как тогда, когда решил задать Форину вопрос о смысле жизни. Или не такой глупый, но какой-то похожий. В общем, из тех вопросов, которые лучше не задавать, пока ты можешь без этого обойтись (а можешь обойтись почти всегда, стоит только захотеть).

Унимо в тот раз показалось, что он не может обойтись, что ему это непременно нужно. У него иногда бывали приступы опасного упрямства, побеждающего здравомыслие. Он решил, что Форин наверняка знает что-то, чего не знают другие и до чего никогда не додуматься самостоятельно, поэтому решил рискнуть.

Нимо специально дождался, когда они со Смотрителем отправятся в реальнейшее вдвоём, не тратил свои три вопроса и наконец, когда он оказался с Форином в каком-то красивом месте Островной стороны, спросил — словно прыгая в воду, не зная глубины. Долго подбирал слова, чтобы получился, как ему казалось, вопрос о самом важном. Да ещё такой, что не отвертеться: в реальнейшем нельзя было врать, отвечать на три вопроса в день Форин обещал (а он никогда не нарушал своих обещаний) — вот и готова ловушка для самого Смотрителя.

Унимо хорошо запомнил звук осыпающегося от шагов песка на тропинках прибрежных холмов Островной стороны, потому что долго шёл за Смотрителем, затаив дыхание, слушая удары своего сердца, а Форин долго-долго молчал и просто шёл вперёд. Наконец, он резко остановился, обернулся — так, что Унимо отскочил, — и прошептал, сражаясь со злым выражением на своём лице:

— Хорошо, я покажу тебе. И расскажу. Если ты хочешь знать.

Уже в тот момент Унимо почти пожалел о своей дерзости, но не произошло ничего ужасного, наоборот: они продолжали идти по склону и, забравшись на вершину, увидели море. Лазоревое безмятежное море. Ромашковые лепестки чаек опадали вдалеке, подхватываемые потоками тёплого ветра, паруса торговых галеонов белели на горизонте, а с холма к золотистому песку приглашающе спускалась удобная каменная дорожка.

— Красиво? — поинтересовался Форин.

Нимо кивнул, не без волнения ожидая, что будет дальше.

— Ты ведь заметил, что наше Шестистороннее как будто специально создано для того, чтобы им любоваться?

Унимо снова неуверенно кивнул, хотя он не думал об этом именно так. Но то, что в Королевстве была собрана огромная коллекция образов, звуков, запахов, ощущений, волшебных историй, слов, в которой каждый имел возможность найти что-то прекрасное для себя, — это было неоспоримо. Почти все, кто хоть раз побывал в Королевстве, не могли просто так его забыть.

— Мне тоже нравится Королевство, — продолжал Смотритель, — особенно потому, что это отличная ставка.

— Ставка? — удивлённо переспросил Унимо.

— Ты слышал. Минус один вопрос, — Форин никогда ничего не упускал. Но всё же пояснил: — Ставка в игре с Разрушителем.

Унимо только каким-то чудом удержался и не переспросил: «С кем?» — иначе больше ни одного вопроса на весь долгий день в реальнейшем у него не осталось бы.

Усмехнувшись, Форин посмотрел на своего ученика и, видимо, довольный его сдержанностью, пояснил:

— Ты даже знаком с ним. Слепой флейтист. Мы играли много раз — но тот раз, кажется, был первым. Тогда он ещё не был слепым, — проговорив это, Смотритель указал на песчаный берег внизу и, пока Унимо послушно разглядывал медленно идущие по пустынному пляжу фигуры людей, куда-то исчез.

Если вам что-то показывают в реальнейшем, то не остаётся ничего, кроме как идти и смотреть. Повертев головой, Нимо вздохнул и направился вниз по каменной тропе, удобной, но достаточно крутой, чтобы занять всё внимание путника.

Унимо спустился на берег и почувствовал под ногами вязкую твёрдость песка, ещё не высохшего после недавнего дождя. Маленькие осколки раковин, рассыпанные по всему песку, придавали берегу вид пёстрой скорлупы из гнёзд маленьких лесных птиц.

Подняв взгляд, Нимо увидел, что идущие вдоль моря были уже близко — их легко можно было рассмотреть. Одним из путников был, несомненно, Форин, только гораздо моложе. Он был одет в костюм наподобие тех, которые носили студенты Университета; сюртук его, несмотря на тёплую погоду, был застёгнут на все пуговицы, но шёл он почему-то босиком. Разглядев лицо второго, Унимо невольно отступил и тут же чувствительно ударился локтём о скалу. Спутником Форина был не похожий на себя Флейтист. Не похожий, потому что с лица слепого смотрели невероятные ясные голубые глаза, которые притягивали взгляд, как магнит — железные стружки. Увидев эти глаза, невозможно было отвлечься на что-то другое, всё казалось несущественным. Удивительно, что Унимо смог узнать злобного старика в этом человеке со взглядом поэта или ребёнка. Говорят, что глаза у детей довольно быстро становятся такого же размера, как у взрослого, а вот лицо увеличивается гораздо медленнее — поэтому лица детей выглядят такими большеглазыми. Страшно было даже представить, каким Флейтист с этими невообразимыми глазами был в детстве.

Заметив, что на него не обращают внимания, Унимо осмелел настолько, что пошёл рядом с путниками. Его не покидало ощущение, что он подслушивает — не спасало даже знание того, что это всего лишь воспоминание Форина, которое тот решил показать своему ученику. Но делать было нечего: реальнейшее сжалось до прогулки этих двух странного вида людей.

Освободившись от взгляда ясно-голубых глаз, Нимо смог разглядеть, что в кармане длинного рваного пальто у Флейтиста действительно флейта. Форин что-то говорил своему спутнику, невпопад взмахивая руками. Флейтист держал руки в карманах и улыбался. Постепенно Унимо стал различать слова.

— Ты всё ещё учишься в этом университете? Не могу поверить, — а вот насмешливо-скрипучий голос Флейтиста ничуть не изменился.

— Да, и узнал много нового! — запальчиво ответила Форин, и Унимо с трудом сдержал улыбку: всё-таки здесь Смотритель был очень, очень-очень молод. — Например, про звёзды. Тебе бы тоже…

— Глупости! — Флейтист остановился и посмотрел на своего спутника. Взгляд голубых глаз — от которого, казалось, в стекле могла бы появиться трещина, — хоть и не направленный на него, заставил Унимо отступить на несколько шагов. Флейтист достал флейту, посмотрел на неё, но потом снова убрал. — Здесь я знаю всё, а остальное не имеет значения. Попробуй теперь найти хоть одну звезду, про которую тебе там рассказали, ну?

Действительно, над берегом мгновенно застыла ясная прозрачная темнота. На чёрном театральном занавесе неба яркими сияющими точками повисли гирлянды крошечных фонарей — как в центре Тар-Кахола в праздник Самой Длинной Ночи. Но приглядевшись, Унимо понял, что это чужое небо: ни одна звезда не была на своём месте. Он попытался найти хотя бы Северную звезду, не заметить которую в это время года при ясной погоде было невозможно — но тщетно.

Неожиданно Форин рассмеялся. Его звонкий смех почему-то звучал жутко — и Унимо с тревогой наблюдал, что последует дальше.

— О, друг мой, сразу видно, что ты не изучал даже основы астрономии. Твои звёзды — это просто серебряные пуговицы, пришитые к бархатному шейлирскому камзолу.

Унимо испугался, что от такого наглого заявления Флейтист разозлится. И без того реальнейшее вокруг сгустилось какой-то враждебной, выжидающей момент для нападения живой стихией.

Флейтист тем не менее вынужденно усмехнулся в ответ — и реальнейшее немного отступило, как охотничий пёс, присевший на задние лапы, но всегда готовый снова вскочить.

— И всё-таки это моё реальнейшее, — тихо сказал Флейтист.

Форин пожал плечами:

— Если для тебя это так важно…

Тут Флейтист развернулся и схватил своего собеседника за плечи:

— Мне важно, Окло-Ко тебя забери, чтобы ты играл серьёзно! Но тебе, я смотрю, интереснее проводить время, шатаясь по Тар-Кахолу со своими приятелями, которые и понятия не имеют о том, как всё происходит на самом деле!

— А у тебя в реальнейшем не осталось ни одного слушателя, — холодно произнёс Форин, резко отстраняясь. Он терпеть не мог, когда к нему прикасались.

Флейтист, к удивлению Унимо, остался спокоен. Он достал из кармана флейту — простую, но совершенную, как всё, что сливается со своим предназначением, — и приготовился играть. «Слушай!» — сказал Флейтист, но Форин в ответ замотал головой, а затем прошипел сквозь зубы: «Не надо» — и закрыл уши руками. В ответ на это Флейтист только ещё шире улыбнулся и сказал: «Я хочу, чтобы ты слушал». И заиграл. Музыка была прекрасной — такой, которую Унимо для себя определял как «живую». Которую часто играли уличные музыканты, беря в руки самые простые инструменты и сплетая волшебство из дроби дождя по пустому ведру, стрёкота летних кузнечиков и шума ветра вдоль берега. Но Форин, заслышав первые ноты прекрасной мелодии, стал выглядеть, словно ребёнок, которого заставили выпить целую ложку рыбьего жира. Через несколько секунд Унимо понял, почему — и его охватил ужас. Потому что Флейтист играл смерть Тар-Кахола: гибель и разрушение сплетались причудливым узором, как чёрное синтийское кружево. Музыка была совершенной, но это была музыка совершенной катастрофы: с каждой нотой мелодия усиливала ветер и поднимала волны в гавани Мор-Кахола….

Унимо вместе с Форином видел, как затопило первые рыбацкие дома, как люди в панике собирают свои вещи, стоя по пояс в воде. Вот женщина уронила серебряные ложки — скорее всего, единственную драгоценность своего дома — и волны, как разбойники, тут же налетели и унесли их, словно стайку серебристых рыбок. Хорошо ещё, что самой ей удалось выбраться. Вода тем временем стремительно, нота за нотой, подступала к горлу Мор-Кахола, очевидно, нацеливаясь на Тар-Кахол.

Унимо чувствовал страх и злость Форина: тёмные длинные языки ледяного пламени плясали вокруг.

— Перестань, пожалуйста, прекрати это, — сквозь шум ветра послышался тихий голос Смотрителя.

В ответ Флейтист заиграл быстрее, срываясь в дикое престо.

И тут Унимо ощутил, как земля под ногами сдвинулась. На мгновение он почувствовал, как будто совсем потерял вес, но потом всё вернулось на свои места — настолько, что мерные звуки прибоя слушались оглушительной тишиной.

Унимо огляделся: отчего-то ему показалось, что вокруг реальное. Но этого не могло быть, потому что материальное воспоминание возможно только в реальнейшем. Хотя в реальнейшем Форина могло происходить, кажется, всё, что ему угодно — а это было, несомненно, уже реальнейшее Смотрителя. Унимо узнавал его по тому, как тяжелее становилось дышать и как все предметы вокруг вдруг начинали требовать к себе внимания, словно недостаточно было просто скользить по ним взглядом. Но в остальном мир смотрелся вполне привычно, и музыка Флейтиста стала просто музыкой. Некоторое время он ещё продолжал играть, как будто по инерции, но потом остановился, опустил флейту и рассмеялся.

— Вот так-то лучше, — заметил он. — Теперь я узнаю тебя. Мало кто может так ловко представить реальное в реальнейшем.

— Лучше? — угрожающе спросил Форин. — А так?

Сначала Унимо не понял, что произошло. Но потом осознал: исчез шум моря. Как и все другие звуки — словно в уши затолкали вату. Это было неприятно, очень.

Флейтист побледнел.

Форин улыбнулся.

Вдруг Флейтист одним бесшумным прыжком оказался около Унимо, схватил его за плечи и толкнул в сторону небольшого каменистого мыса. Ум-Тенебри не мог сопротивляться, он чувствовал себя марионеткой. Весь мир, снова сделав кувырок, стал одной огромной тенью Флейтиста. Унимо невольно отступил на пару шагов назад, а потом уже шёл, поднимаясь на мыс, под давлением чужой враждебной силы. У Флейтиста сила выглядела как серебристые слепящие искры.

Щурясь, Нимо поднимался всё выше, спиной к обрыву, и не мог остановиться. Он потерял из вида Форина и теперь не знал, откуда ждать помощи: ему самому было не справиться с Флейтистом. Оставалось только надеяться на Смотрителя.

Не смог Унимо остановиться и тогда, когда его нога провалилась в пустоту. Но кто-то, видимо, вмешался, потому что, падая, он с неправдоподобной ловкостью ухватился за острые камни на вершине мыса. Звуки тут же вернулись — и показались такими громкими, что хотелось заткнуть уши. Но руки Унимо были надёжно заняты — по крайней мере до тех пор, пока он не собрался бы пролететь десятки шагов и удариться об острые скалы внизу. На то, чтобы держаться, уходили все силы, поэтому попытка подтянуться и выбраться могла стать последним, что Унимо предпринял бы.

— Я вижу, что у тебя появилось ещё одно слабое место, — голос падал откуда-то сверху, и, подняв голову, Нимо увидел, что Флейтист стоит прямо над ним, на узкой каменистой площадке. — Я хочу, чтобы ты выбрал: или мальчишка упадёт вниз, или мы продолжим наш камерный концерт для жителей Мор-Кахола.

Пальцы Унимо горели, оттого что своим соприкосновением с острыми камнями на вершине мыса они удерживали неукротимое стремление его тела вниз, к успокоению. Животный страх смерти мешался в крови с его собственным человеческим страхом высоты, от которого хотелось разжать пальцы — только для того, чтобы всё это скорее закончилось.

Не было сил кричать, но единственный человек, который мог помочь, и так знал, в каком положении его ученик.

— У тебя есть глаза, но ты не видишь ничего, кроме себя, — спокойно произнёс Форин, — поэтому я хочу, чтобы мир смотрел на тебя так же, как ты смотришь на него.

Запрокинув голову, отчего шея мгновенно затекла, Унимо увидел, как Флейтист закрыл лицо руками и, шатаясь, отступил от края. Недолго были слышны звуки быстрых шагов, которые потом сорвались в бег.

Унимо понял, что Форин победил, и волна гордости за учителя и тепла от того, что тот сражался отчасти и ради него, чуть не заставила его разжать пальцы. Но теперь стоило держаться изо всех сил: вот сейчас, в одно из следующих мгновений, наверху появится Смотритель, протянет ему руку...

Действительно, вскоре на том месте, где стоял Флейтист, появился Форин, держа руки в карманах. Нимо не отрываясь смотрел на эти рукава, исчезающие в складках сюртука. Потому что это было невероятным зрелищем: руки, которые легко могут его спасти, просто сложены без дела.

Слова, которые Нимо собирался прохрипеть, застыли у него в горле. Форин в то же время ровно произнёс:

— К сожалению для тебя, он прав. Я не хочу, чтобы у меня был ещё и такой выбор.

Затем Смотритель просто развернулся и ушёл. А Унимо наконец разжал пальцы: незачем стало так отчаянно цепляться за этот мир.

Унимо открыл глаза, и воспоминания снова обожгли его болью: как только он отпустил руки, то погрузился в унизительное, как всё принудительно инвариантное, ощущение падения. То, что обычно занимает доли секунды, из-за страха Унимо растянулось на маленькую вечность. Которая всё равно в конце концов взорвалась багряной вспышкой боли — когда тело, как и полагается, с огромной скоростью достигло острых скал… Даже в своих мыслях Унимо не мог найти подходящий образ, чтобы описать боль и ужас, щедро преподнесённые ему реальнейшим. И он хорошо понял, что у смерти в реальном есть одно весомое неоспоримое преимущество: вы никогда не будете вспоминать о ней.

Вокруг было реальнейшее Маяка: даже по запаху и влажности воздуха Унимо определил, что он лежит на полу галереи. Открывать глаза не хотелось. Потому что он и так знал, что Смотритель сидит на своём любимом месте на подоконнике.

— Я ведь… доверял вам, — тихо сказал Унимо, шевельнув пересохшими губами, не открывая глаз.

Не говоря ни слова, Форин взял с подоконника кружку (глина кратко прошуршала по камню) и, приподняв голову Нимо, напоил его горячей тиреной (тирена? На маяке?).

Приятное тепло прокатилось по горлу и свернулось пушистой кошкой где-то в солнечном сплетении.

— Неужели вам всё равно? Вы ведь убили меня! — горько произнёс Унимо, на этот раз хорошо помня, что у него остался только один вопрос.

— Извини, — послышалось в ответ, — я не знал, как сделать это по-другому. Но не следует доверять кому-то больше, чем ты готов потерять без вопросов.

От неожиданности Унимо распахнул глаза. «Извини?» Форин сказал «извини»? Это было самое невероятное из того, что произошло на маяке. Конечно, ужас увиденной смерти того не стоил, и Нимо не собирался так скоро прощать своего учителя (что, как обычно, имело значение только для самого Ум-Тенебри), но всё-таки это рационализированное сожаление немного отогрело его застывшую в болевом шоке душу.

Постепенно Нимо восстановил своё внутреннее равновесие, но воспоминания о смертельном падении и, ещё больше, о том, как учитель развернулся и ушёл, не протянув ему руки, остались с ним, видимо, навсегда. Он стал более молчаливым, улыбки его всё больше напоминали кривые ухмылки Трикса, а путешествия в реальнейшем уже не казались лучшим, что может быть на свете. Нимо не узнавал себя и тоскливо примерял серое слово «повзрослел».

Благодаря Форину Унимо научился неплохо слушать себя. Секрет был в том, чтобы слышать самый тихий голос в хоре всего, что происходит в твоей голове. Для этого Нимо обычно выбирал тёплый плоский камень с океанской стороны Исчезающего острова, сидел и смотрел на то, как волны неутомимо штурмуют маленькие цитадели вознёсшихся из воды скал, оставляя белые пузырьки переливающейся в солнечных лучах или блестящей в молочном свете луны пены. Голос обычно для начала насмешливо сообщал ему, что вовсе не обязательно изображать из себя статую Ждущей у моря, чтобы понять очевидные вещи.

Что-то похожее говорил и сам Форин. Когда Нимо, не подумав, похвастался владением некоторыми синтийскими практиками ясного мышления, которым его научил отец, Смотритель с улыбкой заметил, что некоторые, действительно, больше развивают мышление, чем мыслят.

После случая с падением Унимо не горел желанием снова оказаться в реальнейшем. Но как-то, когда все обитатели маяка пили вечерний чай, а Нимо ещё и любовался закатом, грея руки о свою любимую глиняную чашку с оттиском парусника, которую ему подарила Мица, Форин спросил его, готов ли он к путешествию. Ум-Тенебри замотал головой, но Смотритель только кивнул, и через мгновение Унимо уже чувствовал привычное ощущение холода в солнечном сплетении, темноты в глазах — а потом они с Форином оказались на небольшом холме у моря где-то в предместьях Мор-Кахола.

Нимо хотел проворчать: «И зачем было спрашивать?» — но привычно прикусил язык. Не стоило тратить вопросы впустую.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Форин, когда Нимо, которому падение в неизвестность по-прежнему давалось тяжело, немного пришел в себя.

Смотритель, напротив, чувствовал себя в реальнейшем как рыба в воде.

Унимо не на шутку встревожился от такой заботы: раньше его учителя не интересовало, что чувствует его ученик, и в более тяжёлых обстоятельствах. С чего вдруг теперь проявлять участие?

Словно отвечая на размышления Унимо, Форин сказал с усмешкой:

— Меня это всегда интересовало, но я не хотел давать тебе повод задумываться о своём положении, ты и так достаточно паниковал.

Нимо ничего не ответил, оглядывая живописные окраины Мор-Кахола: закатное солнце раскрашивало длинные тени тополей, шмели собирали вечерний урожай, деловито облетая свежеоперившиеся одуванчики, ветер был наполнен настоявшимися за день морскими пряностями. Мор-Кахол всегда напоминал Унимо о путешествиях: в детстве он с отцом именно отсюда отправлялся на кораблях в далёкие порты Шестистороннего и Синтийской Республики.

— Кстати, теперь ты можешь задавать мне вопросы без ограничения, я постараюсь на них отвечать.

На этот раз Нимо мог немного поторжествовать: удивление явно мелькнуло на непроницаемом лице Форина. Ещё бы: вместо вопросов, постоянно вертевшихся на языке его ученика, Смотритель услышал только спокойное «хорошо» и увидел равнодушный кивок мальчишки, который ещё совсем недавно всерьёз расстраивался, случайно потратив хотя бы одну из драгоценных возможностей спросить обо всех тайнах мира.

Они пошли по привычному уже берегу с хрустящими под ногами раковинами сольарских моллюсков-бродяг, которые всегда осенью покидали свои старые дома — в поисках новых или смерти. Линия моря маячила пределом каждой дороги в реальнейшем Форина, и Унимо, казалось, уже мог бы разглядеть её даже в пустыне. Он шёл за Смотрителем, внимательно изучая его ровные, будто по линейке проведённые следы.

— Теперь, когда ты стал частью реальнейшего и многому научился, я хочу, чтобы ты занимался тем, что действительно важно.

Смотритель говорил, не оборачиваясь, но Унимо слышал все слова до одного, как будто ветер специально подхватывал их и приносил к нему. Впрочем, возможно, так оно и происходило — это ведь был ветер в реальнейшем Форина. Но те слова, которые Унимо так давно мечтал услышать, казались теперь пустыми, как те раковины, которые хрустели под ногами. Это было страшно и в то же время необыкновенно, как всегда, когда свобода касается тебя краем своего крыла.

Почувствовав, что реальнейшее не отзывается так, как обычно, Форин остановился и медленно повернулся. Его глаза были наполнены расплавленной силой — казалось, они заполняли весь мир, были огромными, словно океаны, в которых привольно живут киты.

— Я могу научить тебя быть смотрителем этого мира. Всё в реальнейшем будет подвластно тебе, но ты должен будешь смотреть за равновесием. Это очень сложно и… утомительно, но лучше ничего и быть не может.

Пока Форин говорил, слова снова вернули своё значение, да так, что весь мир заполнился только ими. Нельзя было спрятаться даже за собственными мыслями: Унимо казалось, что в голове у него прошёл ураган, оставив только безжизненную равнину, над которой разносился голос Смотрителя. Негде было спрятаться, но Унимо постарался не поддаваться, состроив из последних сил болезненную кривую усмешку:

— А если я не хочу?

Смотритель улыбнулся в ответ, и Нимо почудилась торжествующая гримаса хищника.

— Ты ведь сам пришёл ко мне, помнишь? — вкрадчиво спросил Форин. — И сказал, что хочешь стать учеником Смотрителя. Надеюсь, ты не думаешь, что в моём мире можно так просто разбрасываться словами. Кто-то должен быть Смотрителем после меня, и ты отлично подходишь для этого.

— Нет, — отчаянно прошептал Унимо, — нет, я не хочу. Вы не можете меня заставить.

Форин расхохотался. Это, и правда, было смешно. Даже сам Нимо не мог не понимать, что ему нечего противопоставить. Что его «не хочу» на фоне реальнейшего не стоит даже букв, из которых оно состоит.

— Ну хорошо, — сказал Форин, — я немного помогу тебе.

И тут же Унимо оказался снова на той скале, куда его загнал Флейтист. Снова пальцы горели, снова он из последних сил цеплялся за камень, но теперь было ещё хуже — потому что он прекрасно знал, что произойдёт там, внизу.

— Не глупи, Унимо, дай мне руку, — на этот раз Форин протягивал ему руку с самым сочувственным выражением лица.

И это казалось таким правильным и единственно возможным — схватить протянутую руку. Вернуться в мир, в котором для него отведена не самая скучная роль. В котором ему будут открываться самые сокровенные тайны. В котором он сам когда-то так хотел оказаться.

Нимо осторожно покачал головой.

Форин начинал злиться.

— Я могу сделать так, что ты будешь бесконечно падать — всю свою жизнь и ещё много дольше, — устало сказал он.

Унимо кивнул. В его голове возникла напыщенная фраза: «Бесконечное падение — это ведь полёт», но он хорошо понимал, что для него бесконечное падение — это страх и страдания, растянутые в пространстве. И он понимал, что Форин, великий, сильный и умный Форин, может так сделать. Потому что в реальнейшем не было добра и зла. Только то, что важно, и то, что неважно. Отказавшись поддерживать мир Сморителя, Нимо оказался на стороне неважного.

Нимо собирался разжать пальцы, и в это мгновение оказался снова на берегу у Мор-Кахола. Форин сидел неподалёку, качал головой, вычерчивая на песке какие-то непонятные фигуры, похожие на графическое воплощение жестов Трикса.

— Ну что с тобой делать, — не поднимая головы, вздохнул Смотритель, — ладно, можешь заниматься чем хочешь. Иди.

И вот тут Унимо по-настоящему захотелось остаться. Остаться навсегда с мудрым Форином, научиться управлять миром — то есть поддерживать его хрупкое равновесие. И радоваться тому, что это получается. Ведь он действительно любил каждую улочку Тар-Кахола, все стороны Шестистроннего, Синт и других соседей.

Это было куда сложнее, чем не схватить протянутую руку на скале. Форин, конечно, знал, что делает. Знал, что теперь его ученик не сможет уйти.

И правда, Унимо не смог уйти — кто-то другой с тяжёлым сердцем развернулся и медленно побрёл прочь от Смотрителя, от моря, от себя.

И целый океан горькой, как пережжённый порошок тирены, тоски с оглушающим шумом затопил новый, только что созданный мир.

8.2.2Deo ignoto[2]

Тео, озираясь, вышел к воротам Ледяного Замка — он почти сбежал, чтобы Мариона не вышла его провожать: никому от этого лучше не стало бы, — так что проводили его только вороны, деловито сидящие на галерее, да привратник, отсалютовавший с грустной улыбкой. Это улыбку Тео возвратил, но, едва только очертания серых ворот Ледяного Замка скрылись за первым перевалом, боль от потери целого мира со всей силы сдавила сердце. Стало тяжело дышать. Мир вокруг потемнел. И Тео не сразу заметил, что вокруг действительно всё окрасилось в чёрный цвет. Он растерянно оглянулся: поздней весной не должно так рано темнеть. Или он потерял счёт времени, утратив связь с реальностью?

Темнота была почти непроглядная. Подходила, как хищный, но осторожный зверь на расстояние вытянутой руки — так, что можно было разглядеть только себя самого. Тем не менее Тео не стал стоять на месте, а осторожно, нащупывая невидимую землю для каждого шага, продвигался вперёд. Это было мучительно, так идти, но, к счастью, скоро (слишком скоро даже для весенней ночи) рассвело, и Тео увидел знакомую дорогу в Ледяных горах, к югу от Школы.

Ободрившись, Тео умыл лицо в холодном горном ручье, в котором ещё плавали прозрачные колючие льдинки, и сел отдохнуть под маленькой изогнутой ветром лиственницей, которая сиротливо повисла на горном склоне.

Голова страшно болела — Тео даже подумал, не мог ли он упасть и удариться, когда бродил в темноте. Память и сознание были мутными, как пыльное витражное стекло. Радовало одно: с этого места, куда он пришёл за ночь, недалеко было до ближайшего городка — пять или шесть часов пути. И дорога лежала вполне проходимая: хотя подтаявший снег мешался с землёй, но внизу по склону, где снег оставался только в оврагах, было почти сухо.

Тео вздохнул, затем сделал несколько простых дыхательных упражнений, медленно вдыхая и ещё медленнее выдыхая воздух, и решил, что он может отправиться в путь. Тёплый дорожный плащ исправно защищал от холода, ботинки были удобные и почти новые — так что путешествие могло стать весьма лёгким делом. Если бы не тяжесть, которую Тео нёс в своём сердце.

Но многолетняя привычка к самодисциплине взяла своё, и он бысто и решительно зашагал по дороге. Окрестности в этих местах были довольно однообразные: горные склоны с двух сторон, редкие чахлые лиственницы и сосны, каменистые пригорки, мокрые от растаявшего снега верхушки которых блестели на солнце. Ни одного человека, животного или повозки не было видно, но Тео это не удивляло: он знал, что дорога вела только к Ледяному Замку и к паре заброшенных в горах деревень, так что тут по несколько дней можно было никого не встретить. Только по-весеннему голодные и растрёпанные горные вороны с неизменным снисходительным высокомерием насмешливо приветствовали одинокого путника: «Крр-акх, кр-акх!»

Тео шёл довольно быстро, чтобы скорее добраться до города, но так, чтобы не устать раньше времени. Потом он думал, что, может быть, именно это малодушное желание поскорее прибиться к миру людей его подвело — но, так или иначе, через час ходьбы он увидел в стороне ту же лиственницу у ручья, под которой оказался на рассвете. Не поверив, Тео обошёл дерево вокруг — и готов был поклясться, что именно с этого места он начал свой путь. Но так не могло быть, потому что дорога всё время вела прямо, и бывший слушатель точно знал, что она вела в город.

Он прислонился к дереву и прикрыл глаза. Солнце нежно гладило веки, от коры пахло пробудившимися от зимнего сна соками жизни. Тео зажмурился и подумал, что мог — мог ведь? — что-то перепутать. Тем более если ночью упал и ударился головой — ещё и не такое могло быть. Поэтому он вдохнул полной грудью лиственичной силы, улыбнулся и снова зашагал по дороге.

Когда лиственница показалась на склоне справа в третий раз, сил улыбаться у Тео уже не осталось. Нахмурившись, он положил под дерево свой тёмно-зелёный шарф, подаренный Марионой, и снова отправился в уже знакомое недалёкое путешествие — движимый уже только упрямством учёного.

Верификация удалась — и через полтора часа он уже стоял под лиственницей, задумчиво рассматривая свой шарф, влажный от горной земли.

— Что, никак не выбраться? Это то, что Защитник уготовил отступникам. Тем, кто вечно хочет свернуть с дороги, чтобы быть засыпанным лавиной.

От этого добродушного голоса Тео вздрогнул и едва картинно не выронил шарф. Обернувшись, он увидел, что прямо между ним и дорогой стоит неизвестно откуда взявшийся человек, немного похожий на Плиния. На вид ему было лет двадцать, одежда выдавала скромного сельского поселенца, хотя никаких деревень поблизости не было видно.

Тео нахмурился, а незнакомец как ни в чём не бывало широко улыбнулся и поклонился, прижимая руку к сердцу в приветственном жесте жителей Морской стороны.

— Прошу прощения, меня зовут Фрат, я помогаю тем, кто попал в беду на этой дороге.

Слова и вид человека излучали дружелюбие и желание помочь. Но Тео он почему-то не понравился.

— Отчего вы так уверены, что мне нужна помощь? — спросил бывший слушатель, хотя по его измученному и несчастному виду легко можно было понять, что помощь, а ещё и отдых, ему точно не помешают.

Фрат покачал головой. Горный ветер слегка растрепал его тёплые, как цветочный мёд, волосы, но весь он был как будто из детской книжки о золотых временах Шестистороннего — светлый, счастливый и добрый.

— Упрямый, — покачал головой Фрат с ласковым осуждением. Так, как можно пожурить маленького ребёнка. — Вы все так говорите. Но самые сильные и не самые умные сдаются уже через месяц. Зачем ждать: тебя ведь учили моделировать и делать выводы, а тут все посылки уже даны, никуда не денешься.

Тео почувствовал, как холодный ветер с засыпающих гор осторожно, как любопытный зверёк, пробирается в рукава, и скрестил руки на груди. Он молча смотрел на своего собеседника, надеясь, что сможет разглядеть в его движениях, жестах, в блеске глаз что-то, что поможет понять всё это.

— Ну вот, — снова улыбнулся Фрат, — Защитник милостив. Сюда попадает много таких, как ты, но Защитник никого не оставляет. Что ты думаешь — мы все так же оказались здесь: брели по одной и той же дороге, пока не поняли, что нужно делать.

— А что нужно делать? — со вздохом спросил Тео и почувствовал на губах холодный воздух с земляным привкусом цветочных луковиц, надежно упрятанных под снегом.

Фрат улыбнулся.

— Помнишь притчу о птичках Защитника? — спросил он.

— О тех, которые пели по утрам, когда весь мир погрузился во тьму? Помню, — ответил Тео.

— И как ты думаешь, почему только эти неразумные существа остались, когда всё исчезло? — продолжал Фрат.

Тео удивлённо взглянул на него: как будто и не уходил из Ледяного Замка, беседует с незнакомцем о толковании Жизнеописания.

— Согласно толкователям, потому что это было последнее, что слышал Защитник… — заученно ответил Тео.

Фрат нетерпеливо отмахнулся:

— Ну да, — и, доверительно понизив голос, добавил: — но на самом деле потому, что птички не знали, что мир исчез. Потому что всё, что они знали в своей жизни — радость и свет. А всё остальное — не знали. Не знали, понимаешь? Книжек не читали, — тут он весело засмеялся и подмигнул Тео, как старому другу.

Весенние сумерки медленно поднимались из оврагов и ложбин, смешиваясь с косыми лучами закатного солнца.

— Ну так что, пойдёшь со мной или ещё походишь тут по кругу и мне подождать? — Фрат демонстративно уселся на снег, скрестив ноги.

Тео, измученный враждебными приключениями длинного дня, сдался. Подумал, что даже если новый знакомый хочет заманить его в ловушку, то это поможет отвлечься от бесполезных сожалений, круживших в его голове, как вороны над полем битвы. Не чувствовать запаха разложения и пепельно-кислого запаха гари. Тео словно сидел на холме, наблюдая эту картину, а потом скривился, увидев, как единственный выживший покидает патетическую финальную сцену.

— Пойдём, — Фрат приветливо протянул руку.

В глазах Тео защипало. Показалось, что хрустнула ветка под ногами. Но ничего не было — только белый, с чёрными рваными прогалинами, снег.

Тео резко протянул руку — и провалился в благоухающую темноту. Летние травы, запах свечей Обряда, прилетевший издалека, растерявший по пути свою соляную резкость морской ветер — всё было здесь…

Над ним стояла девочка лет десяти и улыбалась.

— Привет, — осторожно улыбнулся Тео, приподнимаясь на локтях.

Девочка улыбнулась ещё шире и стремительно куда-то исчезла.

Он лежал на чём-то мягком, укрытый колючим шерстяным покрывалом. В комнате, обставленной очень скромно, было чисто и светло. Пахло серебристым шалфеем, свежевымытым деревянным полом и хлебом.

Тео огляделся — комната поплыла. Пришлось лечь обратно и закрыть глаза.

Через некоторое время кто-то осторожно тронул его за плечо, и Тео послушно снова поднялся. Он взял протянутую ему тёплую глиняную кружку, поднёс её к губам и почувствовал густой медовый вкус, от которого стало нестерпимо клонить в сон…

Потом он никогда не мог точно рассказать, что именно происходило в горном поселении, как никогда после Тео не мог разыскать это место или кого-либо из его обитателей. Если он начинал рассказывать, то обычно сбивался в самом начале, а потом уже вытягивал из своей памяти, как нитки из спутанного клубка, разные эпизоды, которые тем не менее планомерно приводили к одному и тому же исходу. Много раз Тео думал, что было бы, если бы он повёл себя по-другому, если бы позволил себе остаться с радостными отшельниками. И тогда лёгкий холодок сбегал по ступеням ключиц…

Он жил у доброй женщины по имени Гишта. Никто не спрашивал у Тео, откуда он и что собирается делать дальше — он как будто вернулся домой после долгого путешествия. Вот только такого дома у него никогда не было. Такого, где много людей и все ему почему-то рады. Родной дом Тео в Навите всегда был гостеприимным — часто в комнатах для гостей жили совершенно незнакомые Тео люди, которых его отец приглашал со всех уголков Королевства, — но все, даже члены семьи, смотрели друг на друга со стороны и приближались, только когда это было действительно нужно. Подбираться к разговорам о чем-то важном следовало очень осторожно, как готовить слушателя к главной теме мелодичной увертюрой, иначе легко было допустить бестактность.

Может быть, поэтому в горном поселении Тео чувствовал себя как репейник осенью: гонимый ветром, вынужден он цепляться за всё вокруг, а за других таких же — прежде всего. Такие были правила. Всё остальное было гораздо легче: Тео сразу привык к размеренной, полной бодрящего физического труда и свежего горного воздуха жизни. Он вставал с рассветом, помогал Гиште натаскать воды из ручья (там же умывался ледяной водой с запахом корней весенней травы), затопить печь, потом завтракал с хозяйкой и её дочкой, а затем шёл гулять по горным склонам — один или, когда не было занятий в школе, с девочкой. Помогал жителям посёлка строить новые дома, сажать деревья, укреплять дороги. А вечером, вместе со всеми, шёл в дом Фрата, в котором была самая большая комната в посёлке — для проведения Обряда.

Узнав как-то, что Тео учился на служителя Защитника, обитатели посёлка прониклись к нему осторожным почтением. Но потом, убедившись, что чужак вовсе не смотрит на них свысока, стали даже расспрашивать обо всём подряд — и Тео рассказывал то, что ему казалось подходящим из книг библиотеки Ледяного Замка.

К слову, мысли о Школе никогда не покидали его надолго: даже смотря на сиреневую дымку вечерних гор с порога своего нового дома, Тео вспоминал холодные коридоры и башни Замка, с которых земля казалась такой далёкой, и чёрные птицы, пролетая совсем рядом, вспарывали своими криками темнеющее небо.

Фрат, как оказалось, был кем-то вроде старосты: к нему приходили за советом, за помощью. Он же проводил Обряд (несколько раз он пытался предложить проводить ритуал Тео, признавая тем самым его статус «учёного» служителя, но тот всегда с таким рвением протестовал, что вскоре Фрат сдался).

О том дне, когда бывший слушатель Гранций попал в поселение, они никогда не говорили, хотя Фрат всегда искал разговоров с Тео на самые разные темы. Возможно, такова была его обязанность в поселении — поддерживать новичков. Но, как бы там ни было, постепенно Тео стал даже иногда уклоняться от разговоров: не то чтобы ему был неприятен собеседник, но всё время казалось, что Фрат оценивает, правильно ли поступил тогда, на обледенелой горной дороге. Хотя внешне это было не определить, и Тео приписывал такое ощущение своей обострившейся в непривычных условиях боязни праздной близости. Хотелось уйти подальше, спрятаться от самых прекрасных людей на свете. А они действительно были прекрасные: умные, сильные, красивые, они чтили Защитника, как послушные дети — хороших родителей, не рассчитывая, конечно, на подарки, но точно зная, что утром Зимнего праздника найдут в тайнике именно то, что ждали весь год.

Тео всё не чувствовал себя лучше и мучительно долго обходил с ярким фонарём все уголки своей души, чтобы убедиться, что не сражён недугом высокомерия. Боль за себя и за других, пульсирующая где-то глубоко, за каждой утренней улыбкой солнечному дню, не давала приврать. Дело было не в том, что он не мог, не хотел жить так. Дело было в маленькой, неприметной строчке Жизеописания, которую он часто повторял себе, ещё когда учился в Школе просветителей: «И вышел Он к Морю, и Море было прекрасно, но Душа Его отравляла всё вокруг. И не захотел Он отравлять Море, и поник головой, и направился прочь». Вот это «поник головой» Тео представлял тогда очень хорошо. Поэтому почти не удивился, когда в посёлке появился Дабин — странный тип, которого Фрат привел с обледенелой дороги в злую весеннюю метель. Исполняя завет Защитника помогать каждому, попавшему в беду, жители приютили путника, как раньше они помогли Тео. Но Дабин вовсе не был благодарен своим спасителям: он всё время ворчал, предсказывал всем скорую гибель под огромной лавиной и со смехом говорил, что поселенцам не мешало бы спасти ещё пару путников, чтобы уж наверняка заслужить внимание Защитника и гарантированное место в будущем Бытии.

Иногда Дабин приходил на Обряд, но чаще всего сидел в доме на окраине, который ему выделили добрые жители, и никого не желал видеть. Кроме Тео. К бывшему слушателю неприветливый гость почему-то проникся необоснованным доверием. Тео выслушивал этого полусумасшедшего человека со смесью чувств долга помощи тому, кто в этом нуждается, и, со временем всё более сильного, интереса.

Мысли Дабина, его рассуждения казались хаотичными, непоследовательными и сначала немало раздражали отточенный логическими упражнениями рассудок Тео. Но постепенно он стал замечать, что всё чаще соглашается со своим собеседником, кивает ему или с удивлением видит высказанную бродягой мысль в мутных зеркалах своих раздумий времён Ледяного Замка. Но кто был этот человек, как он оказался один в горах — они оба умалчивали. Прошлого не существовало — это было одно из негласных правил возможности новой жизни.

Как-то раз кто-то заметил, что Дабин рисует углём на деревянной стене — и рисует превосходно. Он нарисовал тогда птицу, и она словно рвалась в небо, отбрасывая костыли своего несуществования. Действительно, у него был редкий талант видеть то, чего увидеть нельзя, когда смотришь просто так, прямо, как белка смотрит на кроны деревьев — рассчитывая прыжок и оценивая, где вкуснее орехи.

Жители тоже увидели это, и Фрат, обрадованный, что нового поселенца можно пристроить хоть к чему-нибудь полезному и созидательному, попросил его расписать стену своего дома, изобразив любимую жителями поселения сцену Жизнеописания — первое явление Защитника миру. Дабин неожиданно покладисто согласился и деловито приступил к работе, требуя всё новые и новые краски и поставив условие не смотреть до окончания работы.

В тот день Тео, как обычно, занимался домашними делами после обеда: колол дрова, подметал полы, расчищал дорожку от подтаявшего снега, — когда к нему прибежала Гиа, дочка Гишты. Девочка, с рождения немая, громко беззвучно кричала и махала руками: пойдём, мол. Тео испугался, что случилось что-то страшное, но, примчавшись следом за быстрой, как олень, девчонкой к дому Фрата, он обнаружил всего лишь Дабина в окружении явно очень злых жителей поселения. «Что случилось?» — на правах друга старосты Тео протиснулся вперёд. Дабин стоял, заложив руки за спину, с нахальной улыбкой, а позади, на высокой деревянной стене, красовалась его работа. Тео залюбовался острыми вершинами гор с подтаявшими, глазурью блестящими на солнце снеговыми капюшонами, цветными переливами весенних лугов у подножий и лазоревыми просторами неба, притуманенного лёгкими весенними облачками. Это была прекрасная картина, но бывший слушатель отлично понимал, что не устраивает жителей горного посёлка: они не видели здесь явления Защитника.

«Ну что, как тебе?» — зло поинтересовался Фрат, наблюдая осторожную улыбку Тео, которого он всегда считал серьёзным, заслуживающим доверия человеком. «Я думаю, прекрасная картина…» — начал бывший слушатель Гранций, правда, не слишком уверенно. «Прекрасная?» — не выдержал Фрат, в его голосе звучала почти ненависть. Тео вскинул взгляд — и в его прищуренных глазах светилось то же упрямство, как и в тот день, когда он стал чужим в Ледяном Замке. «Да, и я не закончил: я думаю, что это прекрасная картина явления Защитника. Лучше и не придумать. И я надеюсь, что вы ещё сможете оценить её по достоинству. Но, вероятно, не сейчас».

Разумеется, тем же вечером они с Дабином уже шли по скользкой горной дороге, подгоняемые ледяным ветром — вниз, в предгорья, где уже зацветали весенние луга.

Дабин сначала всё хмурился и бормотал себе под нос: «Они закрасят её, закрасят!» И тут же добавлял с весёлым смехом: «А может, староста так разозлится, что спалит свой дом! Вот это я понимаю… искусство. Искусство всегда немного неудобно, понимаешь ли ты, мой мудрый друг?» Потом он успокоился и стал просто весел: насвистывал что-то по пути и то и дело хитро поглядывал на Тео.

— А за что тебя, собственно, выгнали из Ледяного Замка? — спросил он как ни в чём не бывало во время очередного привала.

Тео промолчал, следуя мудрым советам позднего Котрила Лийора, посвятившего целый венок сонетов высокому искусству молчания.

Но ответа Дабину и не требовалось: он и так знал всё, что нужно, используя вопросы для красоты композиции.

— Что же ты не смог даже понять, что есть Защитник или нет Его — это ровным счётом ничего не меняет? — покачал головой Дабин. — Стоило из-за этого лишаться всего.

Тео вскочил и сжал руки в кулаки… на самом деле, конечно, он продолжал сидеть под деревом, вычерчивая на сырой земле уравнения равновесной звёзд.

— Ты ведь такой умный, твой разум — сокровище, каких мало, и столько сил тратить впустую, на доказательство от абсурдного.

Дабин как будто испытывал терпение своего собеседника. Как холодный ветер тёплым днём: налетает и ждёт, пока человек встрепенётся и недовольно застегнётся на все пуговицы. Но Тео не обращал никакого внимания на то, что происходило вокруг: только пожалуй, на бледно-лиловый первоцвет, который упрямо пробивался сквозь соляные кристаллы последнего снега.

— Ведь если Защитник существует, то какое ему дело до того, верят в него или нет, правда? Если не понимать этого, то можно стать вот этими мертвецами с дурацкими улыбками.

Тео продолжал слушать, как в его голове Дабин ведёт с кем-то беседы, и это сводило с ума. Очень хотелось кофе, чего-нибудь, что, как луч солнца, разгонит этот застоявшийся туман.

— Ну ладно, раз уж ты такой терпеливый, я, как в доброй сказке, выполню твоё заветное желание. Пойдём со мной, — Дабин встал и протянул руку.

Мир немного пошатнулся, горы сменились побережьем, затем равниной, затем они оказались в предместьях Тар-Кахола.

— Ты уверен, что моим желанием было попасть в этот шумный, битком набитый людьми каменный колодец? — ворчливо поинтересовался Тео.

Дабин только кивнул и потом, когда они, миновав загородный дворец короля, шли к столице по широкой дороге, обгоняя тяжело гружённые подводы, стал рассуждать о том, что большинство горожан уверены, что Защитник бродит в горах с посохом, но мало кто из них знает хотя бы пару дигетов Обряда. Тео тем временем вспоминал Йорге, старшего приятеля Котрила Лийора:

Если бы всем воздавалось по вере,

ничего бы в мире не поменялось,

ни на волос не сдвинулось бы,

к сожалению…

«Или к счастью», — подумал Тео, разглядывая Восточные ворота. Любуясь затейливыми украшениями, он не заметил, как Дабин исчез, слился с толпой, спешащей в город с Восточого тракта.

Зайдя в Тар-Кахол, Тео увидел отблеск солнечного света на шпиле главного собора Защитника в Королевстве и произнёс про себя:

— Но солнечные часы когда-нибудь остановятся,

и ночь наступит, и никто не сможет остаться

своей собственной тенью:

потому, что все тени

безжалостно

сольются в одну…

Младший Гранций был в Тар-Кахоле несколько раз: отец возил его в музеи, в библиотеки и в Университет. Но ничего не запомнилось маленькому Тео так, как высокий, строгий, устремлённый в небо и отточенный вечностью, как птичье крыло — ветром, собор Защитника.

Поэтому неудивительно, что, влекомый силой бесцельности, Тео вскоре обнаружил себя на площади Всех Дорог, сидящим на скамейке напротив Собора. Мелкие весенние птицы деловито перелетали с одного нефа на другой, а потом весело плескались в луже прямо у ног Тео. Он улыбнулся своей невольной зависти к этим крохотным беззаботным каплям радости, разбрызганным по полотну мира ребёнком-художником: они могли по праву гостить у Защитника, в то время как Тео чувствовал себя недостойным даже сидеть напротив, то и дело оглядывался по сторонам, словно ждал, что вот-вот придут служители, чтобы указать ему его истинное место.

— Слышали, что шейлир Ум-Тенебри называет себя теперь Защитником?

Тео вздрогнул и до предела распахнул глаза, как будто хотел, чтобы мир поместился в них без остатка — и тогда уже не надо было бы пытаться понять, что реально, а что нет.

Он аккуратно повернул голову: на соседней скамейке сидели весёлые молодые тар-кахольцы — видимо, студенты, — обменивались новостями, с важным видом качали почти детскими лицами.

— Да, я как раз оттуда: люди сейчас собираются к Стене Правды. Интересно, они действительно думают, что это Защитник?

Тео встал и медленно пошёл в сторону Кахольского озера — туда, где собирал толпу зевак человек, называющий себя Защитником. Горькая ирония, отравляющая гарью воздух в городе уничтоженных иллюзий, была в том, что, направляясь на поиски Защитника-человека, он нашёл человека, называющего себя Защитником. Тео шёл, и стены вокруг были седыми от пепла, а его улыбка всё больше и больше напоминала улыбку приговорённого.

Это, действительно, смотрелось забавно: невзрачный человек с усердием размахивал руками перед редеющей толпой на фоне Стены Правды, а горожане понимающе переглядывались и постепенно расходились. Было похоже, что этот человек — сумасшедший, который, впрочем, старался выглядеть как можно более рассудительным, но все его попытки рушились до основания, как только он называл себя Защитником. Он говорил о том, что нужно остановить короля Оланзо. Что тот собирается развязать войну, и кровь будет на совести горожан. Устало перечислял он положения о правах, которые убиты и похоронены на страницах Хартии за время правления Оланзо.

На Стене Правды красовалась надпись «Наш король взял на себя слишком много — нам не унести». Белые меловые буквы на тёмной стене.

В конце концов на площади остался только Тео.

— Все разошлись, — констатировал он, когда незадачливый вития замолчал и удивлённо уставился на своего единственного слушателя, словно не веря, что кто-то остался.

— Верно, — кивнул человек, поправляя свой потрёпанный плащ и оглядываясь.

Тео не знал, о чём говорить с человеком, который считает себя Защитником. Очень мало нейтральных тем можно выдумать, если твой собеседник мнит себя богом.

— Может быть, вы хотите кофе? Или поесть? Наверное, лучше уйти отсюда, не дожидаясь птичников, — попытавшись придумать что-то рациональное, предложил Тео.

Почему-то ему хотелось увести этого странного человека с угрожающе пустынной площади.

Называющий себя Защитником кивнул и пошёл вслед за Тео. Они свернули в узкую улочку без названия, а затем вышли на улицу Горной Стороны. Потом человек сказал: «Пойдёмте, я знаю тут неподалёку одну неплохую кофейню», и они обошли ещё полгорода, странным маршрутом достигнув «Кофейной сони». Тео шёл в таком состоянии, как будто не спал пару дней, — как иногда бывало в Ледяном Замке перед экзаменами. Всё вокруг мгновенно и беспорядочно меняло свою яркость и резкость, а некоторые предметы неожиданно менялись местами. Бывший слушатель Гранций старался идти рядом со своим спутником, который, казалось, знал, куда идти, хотя вёл Тео совсем не прямой дорогой.

— Если вы намерены показать мне город, лори, то это очень любезно с вашей стороны, но я… но сейчас, честно говоря, не лучшее время для экскурсии, — наконец сдался Тео.

— Да мы уже пришли, — улыбнулся в ответ новый знакомый, открывая перед гостем столицы дверь с мелодично звякнувшим колокольчиком.

Сложно было сказать, кто кого привёл пить кофе. По дороге Тео растерял свой альтруистический порыв и мечтал только где-нибудь сесть и не двигаться, притвориться камнем мостовой, которые так искусно выкладывают местные мастера.

Надо сказать, что младший Гранций, оправдывая славу своей семьи как тонких ценителей искусства, несмотря на усталость, не мог не восхититься красотой старинных улочек, которыми вёл его новый знакомый. Каждое здание, помимо того, что само являло собой предмет высокой архитектуры — с этим арками, колоннами, барельефами, которые отец Тео бесконечно обсуждал с архитекторами Морской стороны, споря до хрипоты, доказывая, что дома должны быть не только удобными, но и красивыми, — ещё и крайне удачно соседствовало с остальными, не выбиваясь и не теряя своего образа при превращении в улицу, чего так не хватало провинциальным городам. Богатые жители провинции, к сожалению, чаще хотели выделить свои дома неуместными архитектурными изысками и даже, наверное, радовались тому, насколько их особняки не сочетаются с общим обликом города. Впрочем, многие города, у которых были неравнодушные горожане и порядочные служащие, вполне успешно продвигались в сторону прекрасного.

— Кофе по-синтийски? Или по-илайски? С корицей, с молоком? — терпеливо спрашивал спутник Тео, пока тот задумчиво стоял в центре зала.

— По-синтийски, пожалуйста, — пробормотал Тео и полез в карман за монетами, но его мягко остановили.

— Позвольте мне угостить вас, пожалуйста, у меня так редко бывают гости, — с обезоруживающей улыбкой произнёс человек, называющий себя Защитником.

Тео не стал спорить. Нельзя спорить, когда нет сил даже стоять на ногах. Силы нужны были, чтоб отыскать свободный столик и сесть, посматривая в огромные окна на прохожих и в панике соображая, из-за чего эта ужасная слабость. «Может, я умираю? И это предсмертные видения? Может, рассудок напоследок вздумал продемонстрировать мне, что мир не так послушен правилам логики, как я всегда полагал», — думал Тео, и даже эти мысли в голове крутились медленно и неуклюже, как большие рыбы в маленькой луже. Неуклюже — в луже…

Кофе. Запах, похожий на сожжённую красоту, на раннюю осень в предгорьях, на растопленные дыханием узоры мороза на окнах. Тео благодарно улыбнулся миру и тому, кто называл себя его Защитником.

— Извините, я, кажется, не представился: здесь меня называют Астианом Ум-Тенебри, раз знакомству, — произнёс кофейный благотворитель.

Тео представился в ответ, и под его взглядом Астиан усмехнулся:

— И да, я называю себя Защитником, потому что я и есть Защитник. Вы ведь об этом думали всю дорогу?

Тео смотрел, как мама с сыном проходили мимо окон кофейни, и сын приветливо помахал кому-то внутри и долго не хотел уходить, со свойственной детству эмпиричностью проверяя руками свойство стекла неожиданно отгораживать пространство.

— Я об этом думаю всю жизнь, — мрачно усмехнулся Тео.

Его собеседник кивнул.

— Иначе вы бы не оказались здесь, со мной, — серьёзно отозвался он.

А, ну да. Это ведь человек, который называет себя Защитником. Тео постоянно возвращался к этой мысли, как стрелка компаса к северу. А можно ведь было просто довольно приятно побеседовать и разойтись. Поговорить о погоде. О новостях.

— А что происходит… о чём вы говорили на площади? — попытался Тео.

— Король собирается развязать войну. Он зазнался, как это часто бывает, когда одному ребенку случайно перепадает больше игрушек, чем другим. А я не для этого сохранял мир от Зримой Темноты. Не для этого, — пробормотал Астиан, качая головой.

Разговор не шёл. Тео чувствовал, как будто увяз на весенней горной дороге и не может сдвинуться. Только смотрел, как убывает великолепный кофе, и слушал, как шумит город, заглядывая в кофейню с каждым звоном колокольчика.

— Вам не помешало бы немного отдохнуть, — по-отечески мягко и заботливо сказал Астиан, обеспокоенно поглядывая на бледное лицо своего собеседника.

Вдруг Тео усмехнулся: ведь именно для того, чтобы поговорить с Защитником, он и бросил всё то, что было его жизнью, его прекрасной, наполненной смыслом и радостью познания жизнью в Ледяном Замке. И вот теперь его желание исполнилось — как в кривом зеркале, как насмешка мира над его самонадеянностью.

— Помните, наверное, эту притчу про художников? Когда Защитник обратился ко всем жителям Шестистороннего и предложил нарисовать мир — таким, каким они хотели бы его видеть. И обещал воплотить лучшую картину. А потом сбежал в горы, гонимый неисполнимым обещанием, потому что лучшая картина оказалась одновременно самой страшной.

Тео кивнул. Конечно, он помнил всё Жизнеописание практически наизусть.

— Я ведь и сам — не смог придумать ничего нового. Думал, что создам новый мир, а получилось, что я просто…

— Именем Короля, прошу вас следовать за нами, — прозвучали над столиком аккуратные, как внутренний карман для стилета, слова.

Сквозь окончательно сгустившийся туман в своей голове Тео увидел двух птичников, непринуждённо беседующих о чём-то с Астианом. Затем они увели единственного друга Тео в Тар-Кахоле. Тео запомнил, как Астиан приветливо помахал ему на прощанье. А затем, словно нырнув в ледяную воду, понял, что произошло, выбежал из кофейни и стал кричать, чтобы они оставили в покое Защитника — да так, что один из птичников отстал и несильно ударил его под рёбра — ровно настолько, чтобы Тео пришёл в себя на каменной мостовой Тар-Кахола, когда вокруг уже сияло солнце, а прохожие заботливо интересовались, не нужна ли ему помощь, переглядываясь в ответ на вопрос: «Куда увели Защитника?» — единственный, который интересовал Тео. Настолько, что он даже забыл уточнить: «Человека, который называет себя Защитником».