Глава 7

7.1.1 Lux ex tenebris[1]

Глубокая ночь — середина первой вахты на корабле — плескалась в окно прохладным ветром и удивительными, ни на что не похожими звуками. Существа из ночного мира проснулись и переговаривались, перешёптывались друг с другом на непонятном дневным обитателям языке. Ещё когда Унимо с родителями уезжал на лето в маленький дом в живописных предгорьях Лесной стороны, он поражался этой перемене всего мира звуков, запахов и цветов при ежедневном переходе от светлого времени к тёмному: в лесу просыпались и кричали детскими голосами неведомые птицы, которым, наверное, сами профессора Тар-Кахольского университета не дали ещё названия, шорохи и возня невидимых существ в траве не прекращались ни на секунду, даже привычные предметы, вроде садового фонаря, начинали себя вести как незнакомцы, устраивая немыслимые карнавалы всевозможных бабочек и мошек. Нимо любил тогда, приподнимая тяжёлую раму, потихоньку выглядывать в окно своей комнаты под самой крышей, оглядывать небо, землю и вслушиваться из своего убежища в эти нездешние звуки, испытывая одновременно страх и восторг от прикосновения к неизвестному.

Здесь, на крошечном острове, ночью тоже начиналась своя жизнь: море дышало ровнее, более глубоко, любуясь отражением в себе звёздного неба, чайки превращались из парящих в солнечных лучах деловитых крикунов в стремительные белые тени, метущиеся в только им ведомом порядке с редкими, но болезненными вскриками. Да и сам маяк ночью как будто оживал, раскрашиваясь всеми звуками, которые заглушала дневная жизнь. Унимо слышал, как где-то на лестнице капает вода, как потрескивает огонь в бережно хранимых Смотрителем лампах, как линза со скрипом поворачивается, посылая луч света в тёмное небо, к далёким безответным звёздам.

Не спалось. Нимо прижал к себе подушку, влажную от морского воздуха, и, хотя она приятно холодила горячее лицо, подумал, что завтра нужно будет вынести её на верхнюю галерею, на солнце. Хотелось плакать, но Унимо как будто смотрел на себя в зеркало — оценивающе и даже презрительно — и плакать под этим взглядом было бы катастрофой. Он положил руки на подоконник, подбородок — на руки и просто любовался морем. Ни одного корабля не показывалось на горизонте, но маяк исправно направлял в пространство свой спасительный луч.

Самому Унимо неоткуда было ждать помощи. Он, как взрослый человек, должен был предпринять что-то или смириться с тем, что есть. Счастье, как однажды прочитал Нимо в одной из отцовских книг, находится в прямой зависимости от сил и возможностей человека и в обратной — от его желаний. Автор — явно любитель математики — для улучшения любой ситуации советовал либо умножить усилия, либо уменьшить желания. Несмотря на то, что отец насмешливо прокомментировал написанное как «ещё один способ казаться умным, представляя очевидные вещи в непривычном виде», а также посоветовал поменьше думать о достижении счастья, формула была похожа на правильную. Всматриваясь в зыбкую тень маячной башни, Унимо попытался отстранённо разложить свою ситуацию на неизвестные и переменные. Итак, Смотритель не собирался учить его магии. Таким образом, всё путешествие, предпринятое для обучения у Форина, было предпринято зря. Скорее всего, Унимо сам что-то сделал не так, но это не имело особого значения — ведь самообвинение было ещё более бесполезно, чем сожаление. Из того, что было реально изменить: можно было просто уйти с Исчезающего острова и вернуться в Тар-Кахол, к Тэлли. Смотритель маяка и Трикс точно не расстроятся, а уж в столице, даже без наследства, Унимо так или иначе проживёт. Конечно, придётся преодолевать по суше всю Морскую сторону — снова путешествовать на корабле не было ни малейшего желания, — но весной и в начале лета путешествия по южным краям Шестистороннего были едва ли не самым прекрасным занятием из всех возможных.

Тем не менее этот вариант казался Унимо полным и безоговорочным поражением. Он всегда отличался немалым упорством, и бросать однажды начатое было для него мучением. Кроме того, он ясно видел, как встретит его Тэлли: приветливо, ласково, без лишних вопросов и без малейшей тени осуждения. Но она не сможет не подумать с лёгкой грустью о том, что у этого мальчишки ничего не вышло.

Можно было остаться на маяке и действительно попытаться стать смотрителем. Каждый вечер разливать по лампам масло и смотреть на горизонт, на котором никогда не появляются корабли. Но Унимо не чувствовал в себе силы заниматься этим всё жизнь, как Форин. Нужно было слишком мало значения придавать общению с людьми, путешествиям, возможностям, открытым для каждого в Шестистороннем. И хотя такая судьба выглядела вполне величественно, Ум-Тенебри прекрасно понимал, что он будет обманывать сам себя, пытаясь подражать Форину или Триксу.

Не придумав никакого решения, Нимо заснул.

А потом стало происходить то, что обычно случается, если ничего не предпринимать — ты очень быстро учишься делать вид, что всё и так в порядке. Унимо не раз за время жизни на маяке вспоминал, как некоторые разговоры в их с родителями доме были захлопнуты, словно окна — чтобы не было лишних сквозняков. По негласному правилу не говорили, например, о Защитнике, или о смысле жизни, и ещё о некоторых вещах, которые Унимо не понимал, — приближение таких разговоров всегда чувствовалось, как похолодание на несколько градусов температуры в комнате, и Астиан Ум-Тенебри всегда мог одним взглядом их прекратить. Мать вспоминала про срочные домашние дела, а Нимо отправлялся убирать не разбросанные ещё игрушки.

Так и теперь, на маяке, Унимо стал делать вид, что всё в порядке, стал учиться быть один, живя с другими, учиться быть взрослым. Но сказать, что это было легко, значило очень преувеличить силы Нимо: по ночам он часто плакал, как пятилетний ребёнок. Отец как-то говорил, что когда человеку тяжело и плохо, он начинает возвращаться к давно забытым привычкам, пока не вернётся к самой древней — пребыванию в небытии. Потому-то даже взрослые люди иногда, когда совсем устанут, начинают хныкать и капризничать, совсем как дети. Но днями Унимо был почти безупречен. Он превращался в ученика смотрителя маяка, и дни проходили, неразличимые и неразделимые в потоке времени.

Форин говорил очень мало и только то, без чего нельзя было обойтись, так что иногда Унимо казалось, что немой Трикс куда более многословен: тот по крайней мере возмещал отсутствие голоса мимикой и жестами, получше любого актёра пантомимы — из тех, которых Унимо не раз видел на улицах Тар-Кахола на фестивалях уличных театров. Точнее, дело было даже не в отсутствии слов, а в отсутствии отношения к происходящему: Форин как будто был частью механизма, исправно вращающего свои детали, но мыслями пребывал где-то далеко. Рядом с таким человеком всегда чувствуешь себя одиноким. И если сначала Нимо не понимал, как Смотритель уживается с невыносимым Триксом, то теперь он всё чаще проникался сочувствием к немому, который, кажется, был искренне привязан к своему другу.

Изучение языка жестов продвигалось довольно успешно: каждый день Нимо узнавал несколько десятков новых жестов и спустя дигет мог уже общаться с Триксом на доброгоутра-какдела-погодном уровне. Обычно они устраивались заниматься на кухне или, если ветер был не очень сильным, взяв кружки с горячим чаем, выбирали плоский камень на пологой стороне острова. Иногда к ним присоединялся Форин, и тогда было проще: Трикс показывал свои замысловатые жесты, а Смотритель называл слова или, чаще, несколько слов. Когда же немой и мальчик оставались вдвоём, то Нимо приходилось угадывать, что означает тот или иной придуманный Триксом знак из переплетений неуловимых движений пальцев, кистей, запястий, — и это временами превращалось в долгий процесс угадывания, напоминающий детскую игру «Рыба говорит, что…». Иногда Трикс злился на непонятливость своего ученика, быстро выходил из себя, но так же быстро снова возвращался к обучению, осознавая, вероятно, что у него не было и не будет такого шанса изменить мир, пусть и в лице одного-единственного столичного мальчишки.

Иногда Форин рассказывал что-нибудь из истории Шестистороннего, про морских птиц (Нимо дивился, сколько их, как оказалось, бывает разных видов, кроме чаек и альбатросов) и рыб южных морей, про мёртвые языки. Но если Унимо, забывшись, начинал задавать вопросы, Смотритель тут же замолкал и погружался в своё занятие: перевод писем жителей деревни, чтение книг, которых было немало в башне маяка (книги хранились в специальных мешках, пропитанных воском, чтобы они не намокли и не покрылись плесенью), дела по хозяйству.

От такой жизни Ум-Тенебри стал искать общества простых разговорчивых людей и часто ходил в рыбацкий посёлок, иногда с Триксом по делам, но всё чаще — один и просто так. Точнее, он всегда старался придумать какой-то повод пойти к рыбакам, поскольку, как ему казалось, такое поведение должно представляться Смотрителю легкомысленным.

В посёлке он бродил по улицам, которые заканчивались быстрее, чем Унимо мог подумать хотя бы одну стоящую мысль, сидел на берегу, наблюдая, как рыбаки распутывают и развешивают на солнце свои почерневшие сети, иногда заходил в таверну, покупал стакан лимонада и слушал бесконечные одинаковые истории местных жителей. Все уже знали Унимо и приветливо здоровались с ним, едва завидев ученика смотрителя маяка в конце улицы. Сначала это очень смущало Ум-Тенебри, привыкшего к столичной толпе, в которой легко оставаться незамеченным, но потом он освоился и даже стал вполне уверенно и радостно приветствовать людей в ответ.

Воспоминания о Тар-Кахоле преследовали на каждом шагу: Унимо вспоминал широкие улицы и разноцветные дома с изящными башенками, маленькие кафе, в которых прогуливали занятия студенты Университета, с важным видом обсуждая поэтику Котрила Лийора, высокие деревья «леса в городе» в низине Кахольского озера, мрачные легенды Тёмного города и даже пыль мостовых, кружащую в воздухе в солнечный день. Воспоминания эти были горькими и приятными, как первый глоток кофе. Но почему-то казались ещё более далёкими, чем расстояние от Островной стороны до Центральной.

Постепенно Унимо подружился с дочкой рыбака Мицей, которую встретил во время их первого посещения посёлка с Триксом. Потом Нимо несколько раз, по поручению Форина, относил в этот дом переводы писем и договоров с синтийцами, и каждый раз девочка упрашивала его остаться и выпить чая, а потом задавала самые невероятные вопросы, приводя своего гостя в замешательство. С каждый разом Унимо чувствовал себя всё свободнее в её обществе, и через пару дигетов они уже весело болтали, уплетая булочки с корицей и играя с огромным рыжим котом, который жил в доме рыбака. Теперь каждый раз, когда Унимо появлялся в посёлке, он непременно шёл к дому Мицы и либо тихонько стучал в окно её комнаты, вызывая на прогулку, либо заходил в гости. Если погода была хорошая, Мица складывала в мешок скромные припасы, брала бутылку заленичного сока и они направлялись в ближайший лес с причудливо изогнутыми из-за постоянного ветра соснами или просто шли по песчаному берегу далеко-далеко, пока рыбацкие дома не исчезали из виду.

Мица рассказывала о своей семье, о том, что маму она почти не помнит, что отец воспитывал её один, и что он только кажется таким угрюмым, а на самом деле очень добрый. «Это я уже понял», — подумал тогда Унимо. И ещё Мица говорила иногда странные вещи: о том, как после прибоя на берег, под палящее солнце, выбрасывает медуз, и ей хочется всех их успеть спасти, и она подбирает их и выкидывает обратно в море, но потом вдруг понимает, что всё равно не сможет спасти всех, и тогда становится мерзко брать в руки их студенистое тело. Или о том, как друзья отца часто рассказывают одно и то же несколько раз — особенно когда выпьют зеленичного вина — и отец кивает, а ей хочется подбежать к нему и громко сказать, чтобы он не притворялся, как будто слышит это в первый раз. Или про маяк — как ей нравится ночью смотреть на его свет, хотя она знает, что в этом свете нет никакого смысла. «Почему?» — спросил тогда Унимо. Неожиданно для себя он заметил, что его немного задели такие слова о маяке. Мица тоже удивилась — впрочем, как всегда, поскольку всё, что она говорила, казалось ей очевидным. «Ты видел здесь хоть один корабль?» — спросила она в ответ. И Унимо не знал, что сказать, потому что ни одного корабля он, действительно, ни разу не видел даже на горизонте. Эта мысль беспокоила его, потому что не мог ведь Смотритель зажигать маяк просто так, зная, что никаких кораблей здесь нет. Где-то рядом с этим утверждением были ещё более тревожные мысли о сумасшествии. «Ты хочешь сказать, что маяк бесполезен?» — хмуро спросил Нимо. «Нет, вовсе нет. Я думаю, что если Смотритель его зажигает, то, значит, кому-нибудь это нужно», — сказала она убеждённо. Унимо пробормотал что-то о вере в Защитника и не проронил в тот вечер больше ни слова о маяке.

Видимо, они стали друзьями. Несмотря на то, что ему очень нравилось проводить время с Мицей и даже одиночество маяка отступало перед мыслями о том, что завтра можно будет снова пойти гулять по отмели и собирать блестящие от воды ракушки, Унимо не мог наверняка сказать, что это правильно. Быть кому-то другом — ужасно хлопотное дело. Но если уж начал, то нельзя останавливаться, иначе кто-то может перестать верить в дружбу. А этого допускать никак нельзя. Поэтому Нимо раз за разом преодолевал тонкую песчаную дорогу, по которой приходилось идти, воображая себя цирковым канатоходцем, и только во время большого прилива, когда полуостров становился островом, их встречи прекращались.

Жизнь на маяке казалась вполне сносной. Унимо быстро привык проходить по ступенькам его крутой лестницы множество раз в день — ровно столько, сколько ты захочешь спуститься на землю, привык к дождевой воде с привкусом моря, привык к своей комнате, которая стала надёжным прибежищем для грустных мыслей, привык пить чай с молчаливым Форином, привык даже к беззвучным колкостям Трикса. Старался, как умел, помогать: мыл полы, выносил золу, переводил часть писем и торговых грамот со старосинтийского, перебирал и сушил книги, чтобы в них не завелись мокрицы. Унимо даже немного научился готовить. Когда он в очередной раз был в гостях у Мицы, то попросил научить его готовить и услышал в ответ её звонкий смех. «Каждый человек, который самостоятельно ходит, должен уметь приготовить для себя еду, — наставительно произнесла девочка. — Так говорит мой отец». Нимо пробормотал, что он умеет, но не очень хорошо. Отец как-то пытался научить его, но потом махнул рукой, договорившись о том, что Унимо будет сам делать бутерброды и разогревать суп.

Мица, со свойственной ей решительностью, потащила друга в большую чистую кухню, где она, видимо, безраздельно хозяйничала. И показала, как готовить несколько самых простых блюд. «Главное — не лениться, — приговаривала Мица, — если что-то нужно обжарить отдельно, например, то так и сделать. А не кидать всё вместе в кастрюлю, надеясь, что и так сойдёт». «Специй, если не уверен, добавлять не больше двух вместе, не жалеть зелени весной и летом», — продолжала наставлять девочка. Унимо смеялся, просил подождать, пока он всё запишет, чтобы не забыть, но в результате действительно научился готовить несколько блюд (особенно ему удавались сырный суп и острые тушёные овощи), к удивлению и благодарности невзыскательных обитателей маяка.

Смотритель, с тех пор как на маяке поселился Унимо, ни разу не покидал Исчезающий остров. Трикс временами неожиданно исчезал — и его нельзя было найти ни в башне, ни в посёлке, ни в его собственной комнате. Часто такие исчезновения происходили в то время, когда остров был отрезан от берега, что ещё больше запутывало Ум-Тенебри. Конечно, спрашивать у Форина было бесполезно. Впрочем, гораздо хуже было, когда Трикс впадал в необъяснимую тоску. Тогда уж его трудно было не заметить: он сидел в центре гостиной с самым мрачным видом, не реагируя ни на что происходящее, лишь изредка представляя непереводимый гневный жестовый монолог в пустоту. Сначала Нимо пытался заговорить с ним, спросить, что случилось, но, после того как Трикс однажды запустил в него тяжёлую глиняную чашку, оставил эти попытки. «Что это с ним?» — спросил он у Смотрителя. Форин только пожал плечами в своём любимом жесте и сказал: «Я не знаю. Наверное, он грустит. Или отчаивается. В любом случае тебе не о чём беспокоиться». «Но он ведёт себя так, как будто злится на меня», — возразил Унимо, думая с обидой о том, как тщательно он скрывает свою грусть от обитателей маяка. «Тогда тебе нужно перестать так думать. Каждый имеет право иногда быть неудобным для других», — ответил Форин.

За несколько дигетов на маяке Унимо научился молчать, не задавать вопросов, на которые сам мог найти ответы, часами неотрывно смотреть на море (это он умел и раньше, но значительно улучшил свои навыки), использовать жесты вместо слов, не замечать ветер, пока он не становится штормовым, предсказывать погоду по голосам птиц, думать дважды, прежде чем что-то сделать или сказать, узнал названия всевозможных видов рыб на старосинтийском, узнал, что не стоит ждать того, что и так произойдёт, и тем более того, что ты хочешь, что в дружбе всегда пытаешься подружиться с самим собой. Что тем, кому ничего не нужно, море иногда дарит подарки, которые сначала кажутся потерями.

— Ты становишься похожим на него, — как-то сказала Мица, когда они сидели на пригорке, поросшем прозрачно-зелёным, словно стеклянным, молодым клевером, и смотрели, как рыбацкие лодки возвращаются с дневным уловом.

Ветер изо всех сил трепал её тёмные волосы, но она будто не замечала этого.

— На него? — помолчав, уточнил Унимо.

— Ну да, на Смотрителя, — кивнула девочка, не отводя взгляда от тёмно-зелёных волн, предвещавших скорую бурю.

Унимо собрался было возмутиться, но, почувствовав, что не хочет ничего говорить, подумал, что она, наверное, права. В тот вечер ему было особенно грустно.

Надо было торопиться: вода поднималась быстрее, чем обычно, и к вечеру на Исчезающий остров можно будет попасть только вплавь или на лодке.

— Ты как тот сын трубочиста, который каждый вечер, после захода солнца, превращался в принца, — улыбнулась Мица на прощание.

— Да, и сбегал от своей подруги — дочки кондитера, чтобы она не узнала, кто он на самом деле и не отвернулась от него, — улыбнулся в ответ Унимо.

— Ладно, признаю, сравнение не очень, — засмеялась девочка, — хотя сладости у меня получаются неплохие, — с этими словами она протянула другу бумажный пакет с ягодно-сахарными булочками, которые они взяли с собой, да так и забыли съесть.

Унимо не стал возражать, потому что знал, что это бесполезно.

— Спасибо, — сказал он, разглядывая тонкую песчаную косу, которая с каждым часом сужалась на несколько дюймов, — увидимся через два дня.

Мица кивнула и принялась сосредоточенно отряхивать свои ноги от налипшего мокрого песка, чтобы надеть туфли, которые она несла в руках. А потом, когда Нимо ушёл, села и долго смотрела на море, пока волны не проглотили тонкую песчаную дорогу к маяку. Почему-то ей вспомнилась одна старинная песня моряков Морской стороны (моряки Островной стороны были слишком суеверны, чтобы петь грустные песни):

Свет маяка

сталью клинка

пронзил облака —

видишь, в тёмной воде

белеет рука.

Век моряка

недолог и полон

тревог.

Сердце его давно

бьётся на дне.

В море с небес

упала звезда,

что бы ни загадалты, всегда

ответ —

нет.

Когда Унимо пришёл, Форин с Триксом пили вечерний чай. Немой, как обычно, насмешливо прокомментировал позднее возвращение Нимо и булочки, которые тот выложил на стол, присаживаясь рядом.

Горячий чай был очень кстати, потому что, пройдя по песчаной дорожке, он успел замёрзнуть, хотя дождь ещё только собирался, закипая в грозовых тучах на горизонте.

— Сегодня буря будет не очень сильная, — задумчиво сказал Форин, разглядывая волны на стремительно темнеющем горизонте.

Чайки и коричневые буревестники с большими изогнутыми клювами тревожно метались, сдавленные между тяжёлыми предгрозовыми потоками и неспокойной зелёной водой.

Нимо неуверенно кивнул.

Так они сидели и, казалось, ждали бури, прячась в крепкой башне маяка. Форин рассказывал, что, когда разыгрывались сильные штормы, волны заливали гостиную и комнаты. Но такое случалось редко, в основном осенью, и обычно высота маячной башни надёжно защищала её обитателей от серьёзных неприятностей.

Когда надвигалась буря, Трикс как будто преображался: с его губ не сходила диковатая улыбка, а жесты становились ещё более стремительными. Но всё равно, когда сумерки полновластно воцарились в сдавленном, напряжённом воздухе, Трикс, как обычно, незаметно исчез, и Смотритель с Унимо остались вдвоём.

Едва стемнело настолько, что на небе, если бы оно было чистым, показались бы первые плохо отпечатанные звёзды, Форин, как обычно, отправился на верхнюю галерею зажигать лампы маяка. Унимо последовал за ним, хотя как раз сегодня ему очень хотелось спать: всю прошлую ночь мысли, жалящие, как весенние пчёлы, не давали уснуть.

Каждый раз Ум-Тенебри любовался, смотря на то, как ловко, осторожно и уверенно Форин настраивает линзу, заливает масло и подносит огонь к широкому фитилю. И хотя Нимо сам уже умел управляться с механизмами маяка и знал, что это довольно просто, но каждый раз в действиях Смотрителя ему чудился какой-то ритуал.

Но в тот вечер ритуал был прерван: Форин и Унимо услышали грохот по ступеням маяка, который никак не мог производить бесшумный Трикс. В башню кто-то поднимался — кто-то попал на Исчезающий остров, уже отрезанный от берега морскими волнами. Непривычный стенам маяка грохот всё приближался, и наконец на галерее появился высокий широкоплечий человек в мокром рыбацком плаще. Когда он откинул капюшон, то Унимо узнал отца Мицы, рыбака Петрела. С его волос и усов стекала вода: видимо, неспокойное море уже успело обнять его, пока он добирался на своей лодке от берега.

Форин внимательно посмотрел на посетителя. Обычно на маяк никто не заходил без настоящей необходимости. Тем более, Петрел был одним из самых рассудительных людей, знакомых Смотрителю. И всё же, что-то привело его в непогоду на маяк.

Петрел ненадолго застыл в нерешительности, щурясь от слепящего света, но потом решительно сказал:

— Смотритель, выручай. Без тебя нам не справиться. У Навита сын сломал ногу, вытаскивая лодку на берег, и кость вышла наружу. Я его перевязал, как ты учил, кровь вроде не идёт. И дал лекарство от боли. Но нога вся опухла и посинела — наверное, что-то я не так сделал. Только ты можешь помочь.

Форин вздохнул, слезая с табурета, на котором уже было устроился наблюдать за лампами. Не обращая внимания на рыбака, он подошёл к Унимо и посмотрел ему прямо в глаза. Зрачки Смотрителя превратились в яркие точки замёрзших в ледяных каплях насекомых.

— Ты знаешь, как управляться с лампами. Главное, чтобы они не погасли. Эту ночь будешь следить за маяком вместо меня, — сказал Форин, — хорошо?

Унимо только кивнул. Он и раньше уже оставался следить за лампами на маяке — на несколько часов, на полночи, и это было совершенно не сложно. Ум-Тенебри был даже немного разочарован тем, что его новое ремесло не требует особых умений: достаточно просто быть внимательным и не спать. Но тогда он почему-то почувствовал тревогу — возможно, оттого что Форину предстояло плыть ночью в бурю в посёлок, оттого что какой-то несчастный мальчишка так неудачно поранился и, судя по всему, его состояние было очень опасным. Унимо не хотел себе в этом признаваться, но он боялся остаться один на маяке. Как будто эта высокая башня была слишком большой для него, как будто даже птицы, с криком проносившиеся мимо окон, знали, что это не настоящий Смотритель, а самозванец. Но он всё равно молчал и соглашался, потому что делать было нечего и детским страхам не было места в этой назревающей трагедии.

Смотритель кивнул в ответ, потом взял со стены плащ и, не оборачиваясь, стал быстро спускаться по лестнице. Петрел, не сразу сообразив, в чём дело, немного помедлил, но потом со всех ног бросился вниз, и его тяжёлые шаги заглушили едва слышную лёгкую поступь Форина.

Унимо попытался посмотреть с той части галереи, которая выходила к берегу, как маленькая рыбацкая лодка отчаливает от Исчезающего острова, но, как ни напрягал глаза, не мог разглядеть ничего. Оставив это занятие, он с тяжёлым сердцем подошёл к той стороне, которая выходила в открытое море, и стал смотреть, как луч маяка прочерчивает свой путь в грозовом небе. На горизонте, как обычно, не было видно ни одного топового огня. А рыбачьи лодки никогда не заходили ночью дальше линии Исчезающего острова. Вероятно, Мица была права, когда говорила, что свет маяка здесь бесполезен: моряки уже давно обходят стороной этот опасный участок. Да и незачем им сюда заходить: на двадцать миль западнее расположен прекрасный удобный порт, куда каждый день причаливают корабли из Синтийской Республики и из Морской и Островной сторон Шестистороннего.

Нимо забрался на табурет и стал наблюдать, как масло медленно, едва заметно исчезает, превращаясь в яркий луч, проникающий даже сквозь грозовые облака. Он беспокоился за Форина, о том, удастся ли ему спасти мальчика-рыбака. Почему-то Унимо привык думать о Смотрителе, как о необыкновенном человеке. Но ведь ничего необыкновенного в том, чтобы спрятаться от людей на никому не нужном маяке, не было. Скорее, это было признаком безумия — как у тех людей, которые живут в Доме Радости, представляя себя королями, драконами, великими поэтами. Разница была только в том, что Форин выглядел не очень счастливым, что делало его куда более близким к реальности.

Унимо одёрнул себя, осознав, как высокомерно он размышляет о Смотрителе маяка. «Давай-ка лучше о себе, — сердито подумал Ум-Тенебри, — отец отказался от тебя, потому что ты не оправдал его надежд и рос заурядным шейлирским сынком. Ты поверил, что тебя ждёт необычная судьба, и отправился в путешествие, которое ничем, кроме твоего упрямства, объяснить нельзя. И вот, наконец, ты навязался человеку, которому ты не нужен. Которому ты только мешаешь. Что ж, нужно довольствоваться местом смотрителя масляных ламп на маяке, который не освещает путь ни одному кораблю». Он и сам не знал, что на него нашло, но горькое, как осенняя полынь, отчаяние отравляло каждый вздох. Зато расхотелось спать. Нимо собирался ещё раз подойти к окну галереи, чтобы убедиться, что ни одного корабля на горизонте нет, как вдруг кто-то огромный и белый пролетел совсем близко к башне. Унимо увидел это только боковым зрением, поэтому разглядел лишь большое белое движение, а когда бросился к окну, то ничего, кроме швыряемых ветром первых капель дождя, разглядеть было нельзя. Скорее всего, просто огромный альбатрос пролетел совсем близко к башне маяка, но почему-то от этого происшествия сердце Унимо тревожно сжалось. «Что со мной происходит? — тоскливо подумал он. — Скоро буду пугаться любой чайки».

Он вернулся в центр галереи и заставил себя не смотреть в окно, сосредоточиться только на пламени ламп, отгоняя любые посторонние мысли, как учил его Форин. Постепенно тревога отступила. И ровно в тот момент, когда нужно было, Унимо осторожно залил в лампы масло, не пролив мимо ни капли. Сознание его было послушным и спокойным, так что он даже перестал замечать рёв ветра и шипение дождя за стенами башни.

А потом он уснул.

Проснулся Унимо от ощущения того, что случилось непоправимое. До этого похожее чувство он испытал лишь однажды — когда умерла бабушка Атка, которая всем говорила, что бессмертна. Ощущение не обмануло Унимо: он проснулся в абсолютной, полнейшей, беспросветной темноте.

Уже через несколько секунд, прежде чем Нимо оказался способен что-либо предпринять, он увидел слабый огонёк, который дрожал от порывов ветра, наполнявших галерею, но спустя какое-то время, добравшись до масла, огонь почувствовал себя увереннее — и вот уже все лампы маяка Исчезающего острова дружно занялись, созидая спасительный свет.

Унимо не мог ничего видеть от яркого света, слепившего глаза после благодатной темноты, но он точно знал, что это Смотритель: на широкой галерее как будто не осталось свободного места, воздух словно загустел, как яблочная пастила, да и кому ещё было дело до того, светит маяк или нет. Нимо чувствовал себя ужасно, катастрофически, неисправимо виноватым, и от этого, как загнанный в угол зверь, в нём обнажала клыки злость.

Смотритель подошёл к нему, схватил за куртку и, замахнувшись своим взглядом, напоминающим сломанный нож, шёпотом закричал:

— Что ты сделал? Ты хоть понимаешь, что ты сделал?!

Унимо словно видел себя со стороны: как он болтается тряпичной куклой в руках Смотрителя, который как будто стал выше ростом и сильнее, чем обычно. «Пусть бы он уже ударил меня», — тоскливо подумал Нимо, мечтая только поскорее убраться с маяка навсегда.

Но Форин внезапно разжал побелевшие пальцы и сел на пол, обхватив голову руками и закрыв лицо. Унимо показалось, что он плачет — и вот это было по-настоящему невыносимо. Настолько, что Ум-Тенебри сказал, скривив губы в самой мерзкой из подсмотренных у Трикса усмешек:

— Ничего такого и не случилось! Здесь никогда, никогда не проходят корабли! Ни один корабль! И этот маяк, этот свет нужен только вам, Смотритель! Никому больше он не нужен! Никому.

Унимо сжал руки в кулаки, чтобы они не тряслись, и улыбка, конечно же, сползла с его лица, как плохо прикреплённая декорация. Но он сказал то, что давно уже много раз говорил Смотрителю, разговаривая с ним в своей голове.

Форин поднял на него взгляд, полный боли и такой спокойной, холодной ненависти, что Нимо отшатнулся, тут же пожалев о сказанном.

— Значит, маяк никому не нужен? — тихо спросил Смотритель, поднимаясь с пола. — Говоришь, что здесь никогда не ходят корабли?

Ум-Тенебри почувствовал запоздалое раскаяние: если было хоть малейшее подозрение, что Форин болен, то не следовало так вот разрушать построенные им иллюзии, которые, вероятно, защищали его сознание от опасной стихии понимания, как крепкие каменные стены защищают маяк от волн. «Унимо Ум-Тенебри, ты чудовище», — сказал он себе.

— Значит, придётся показать тебе, как ты ошибаешься, — с улыбкой продолжил Форин, который, кажется, уже вполне овладел собой.

Нимо отшагнул к стене, но это, разумеется, не помогло: Смотритель стремительно, словно тень, метнулся к нему и схватил за руку. В то же мгновение сердце Унимо замерло от ужаса, потому что он почувствовал, что падает в наполненную невидимым дождём темноту, отчаянно сжимая в руке мокрые птичьи перья.

7.1.2 Rebus sic stantibus[2]

Никогда ещё в Синте не происходило события столь опасного, скандального и неприятного. Непременный Консул сорвал маску на многолюдной площади Революции и кричал, что он уверовал в Защитника, что в мире происходят необыкновенные вещи, которые никто не замечает. Синтийцы с прискорбием увидели, что под маской Непременного Консула скрывался знаменитый Орил, герой революции, чья верность Республике и честность уже вошли в поговорки жителей Синта.

Довольно быстро прибыли служащие Дома Управления и мягко, но настойчиво, увели Орила, сообщив обеспокоенным горожанам, что Непременный Консул болен. Впрочем, синтийцы были настолько дисциплинированны, что продолжили работу как ни в чём не бывало. Так что сторонний наблюдатель не заметил бы в городе ничего необычного. Но служащие Консулата видели весь масштаб произошедшей неприятности: горожане перебрасывались понимающими взглядами, всё чаще упоминали Защитника, как будто невзначай, а некоторые и вовсе задавали вопросы о том, почему отсталые жители Шестистороннего, которые до сих пор верят в Защитника, — лучшие учёные и мастера на всём континенте. Этих любопытных, конечно, можно было быстро заставить замолчать, но проблема была куда серьёзнее.

Поэтому в тот же день, когда Орил бесчинствовал на площади, вечером собрался Совет Консулата и кто-то внёс предложение включить в повестку подготовку к определению нового Непременного Консула. Советник Шал-Эр осадил торопливого коллегу, заявив следующее:

— Во-первых, иене Орила сейчас осматривает врач Республики, и только он может сказать, способен ли нынешний Непременный Консул продолжать исполнять свои обязанности. Во-вторых, проблема состоит не в том, что наш коллега, к всеобщему прискорбию, оказался несколько… неуравновешен, — точнее, не только в том. Главная проблема состоит в попрании устоев Республики. И в том, что мы до сих пор не знаем, кто спровоцировал такое состояние иене Орила. Есть обоснованные подозрения, что к этому причастны подданные Шестистороннего.

С этими словами Шал-Эр взглянул на советника, который отвечал за безопасность, но тот пробормотал только: «Мои люди работают над этим».

— Вы уже допросили всех, кто был с иене Непременным Консулом в последний дигет?

Советник по безопасности кивнул и неуверенно произнёс:

— Обычно иене Непременный Консул живёт в Доме Управления один, иногда ему помогает Теннот-Лим, но он верен Орилу, и мы не думаем…

— Прикажите позвать его прямо сейчас! Я хочу расспросить его сам, — перебил Шал-Эр.

Когда Теннот-Лима, испуганного и настороженного, как вытащенного из воды краба, привели в зал заседаний Совета Консулата, Шал-Эр, мгновенно оценив его вид, решил использовать тактику неожиданного нападения.

— Итак, иене Теннот-Лим, правда ли, что ты пустил к иене Непременному Консулу враждебных чужеземцев? — грозно спросил он.

— Нет, нет, иене Советник! — запротестовал Теннот-Лим. — Я только выполнял приказы, приказы иене Непременного Консула.

— И что же это были за приказы? — продолжал допытываться Шал-Эр, угрожающе сощурив свои чёрные глаза и раздувая ноздри, похожие на жабры.

Теннот-Лим понял, что Орилу грозит серьёзная опасность, и хотел поскорее предупредить его.

— Иене Непременный Консул пожелал видеть флейтиста с корабля из Шестистороннего. Чтобы узнать, зачем он смущает жителей. Я привёл флейтиста — это был слепой старик, совсем безобидный, а с ним девушка-поводырь.

— С корабля? — вскричал Шал-Эр, перегнувшись через стол и прожигая взглядом несчастного Теннот-Лима. — С какого корабля?

— Не знаю, иене Советник, я нашёл старика в порту… я не знаю, — забормотал тот.

Шал-Эр распорядился, чтобы сейчас же все корабли из Шестистороннего, пребывающие в Синте, под приемлемыми предлогами задержали в порту.

Но распоряжение советника запоздало: к тому времени «Люксия», поставив лунные паруса, уже неслась на запад, всё более удаляясь от побережья Синтийской Республики. Конечно, Шал-Эру доложили, что фрегат из Шестистороннего ещё совсем недавно был здесь, но отправлять в погоню за фрегатом Королевства корабли Республики означало дать идеальный повод начать войну. А Шал-Эр, хоть и пребывал в бешенстве, пока раздумывал, стоит ли эта игра поминальных свеч, которые придётся сжечь с той и с другой стороны.

Тем временем в комнатах Непременного Консула в Доме Управления главный врач Республики Цет-Нин беседовал с Орилом, пытаясь выявить причины его странного состояния.

— Говорю тебе, я здоров! — уверял Орил, со свойственной ему в молодые годы горячностью. — Я полностью здоров! Просто я раньше жил в заблуждении, а теперь прозрел.

Стол вокруг Непременного Консула был уставлен маленькими кофейными чашками из тёмно-синего стекла: казалось, что он начинал пить из одной, забывал, брал другую, и так на всём столе не осталось свободного места.

Цет-Нин привычно кивал, как всегда, когда выслушивал ничего не значащие слова больных. Болезнь следовало вылавливать не в словах, а в уголках глаз, в мелких, нервных движениях, в хриплом или, наоборот, слишком звонком голосе.

— Ты мне не веришь… я вижу, что ты мне не веришь, — качал головой Орил и внезапно схватил Цет-Нина за плечи и зашептал: — Но я знаю, что они задумали, знаю! Они хотят убить меня! С этой маской это так легко сделать! И ты, и ты согласился помогать им!

Цет-Нин мягко освободился из цепкой хватки Орила, посоветовал ему отдохнуть и выскользнул за дверь, где его уже поджидали советники Консулата.

— Ну что? Ну как он? — спрашивали они, даже не пытаясь скрыть своего хищного любопытства.

— Он здоров, — величественно произнёс врач, — просто немного утомлён.

Шал-Эр никогда не любил этого выскочку, этого простака Орила. Но он не мог не признавать, что это честнейший и преданнейший слуга Республики. И вот теперь что-то пошло не так, что-то грозило подточить стройное здание Синта. И от него, советника Шал-Эра, зависело, какой будет судьба Республики. Шал-Эр глубоко вдохнул и постучался в комнату Непременного Консула. Услышав слабый ответ, он вошёл и увидел Орила в более плачевном состоянии, чем то, в котором его оставил Цет-Нин. Всегда собранный и решительный, Непременный Консул сидел, облокотившись на стол, и его пустой взгляд выражал не что иное, как тоскливое непонимание, часто замечаемое Шал-Эром на лицах иностранцев. Но здесь, в сердце Республики, на лице Непременного Консула — это было невыносимо.

Ветер, свободно шныряющий в комнате, разворошил бумаги на столе Орила. Впрочем, тому, кажется, не было до этого никакого дела.

— Я закрою? — спросил Шал-Эр и, не дожидаясь ответа, шагнул к окну и закрыл тяжёлую деревянную раму.

Орил взглянул на посетителя, едва понимая, кто это. Он всегда немного побаивался этого советника, а сейчас ему и вовсе почудилось, что Шал-Эр явился, чтобы убить его. И окно закрыл, чтобы улицы Синта не услышали предсмертного вскрика своего Непременного Консула.

— Цет-Нин говорит, что вы устали, иене, — сказал советник, присаживаясь напротив Орила.

Непременный Консул был бледен, как меловые горы на юге Республики.

— Возможно, — пробормотал Орил, качая головой, — возможно.

— Ничего удивительного, ведь даже такой человек, как вы, нуждается в отдыхе, — продолжал советник, пугая своего собеседника всё больше и больше. — Вы трудились на благо Синта, не жалея сил. Но все люди устают, рано или поздно.

Орил в ужасе смотрел на советника.

— Я не устал, — медленно произнёс он. — Вы хотите заменить меня, да?

Шал-Эр откинулся на спинку кресла.

— Нет, об этом речь пока не идёт. Каждый может совершить ошибку. Но если её не исправить, то Республике будет грозить серьёзная опасность.

Непременный Консул потёр виски под короткими седеющими волосами. Теперь он не надевал маску, и ощущения были очень непривычными.

— Что я должен делать? — спросил Орил, сдаваясь. Он хотел только, чтобы его поскорее оставили в покое.

— Выйти на площадь и сказать, что вас ввели в заблуждение злокозненные иностранцы, чтобы через вас навредить Республике, что Защитник — выдумка, что вы доверяете только учёным синтийцам. И затем надеть маску. Это всё.

Непременный Консул с удивлением посмотрел на советника. Неужели он, правда, считает, что возможно это сказать?

— Или? — задал Орил единственный имеющий значение вопрос.

— Или мы будет ставить вопрос о вашем отстранении за измену Республике и определим нового Непременного Консула.

Орил медленно кивнул. Теперь все переменные этого уравнения были определены. Он сказал, что подумает.

— И пустите ко мне Теннот-Лима, пожалуйста, — сказал он напоследок, когда советник уже преувеличенно вежливо откланялся и шагнул к двери.

Поздно вечером Орил сидел у распахнутого настежь окна и любовался крышами Синта. Они были не такие яркие и блестящие, как крыши столицы Шестистороннего, где он был однажды, но их аккуратные линии, которые до самого моря расчерчивали пространство, залитое закатным солнцем, были по-своему красивы.

Теннот-Лим, неуверенно пристроившийся в кресле, с тревогой смотрел на Непременного Консула и набирался решимости, чтобы заговорить.

— Иене Орил, они убьют вас, если вы этого не сделаете!

Непременный Консул обернулся и нахмурился. Потом его лицо снова стало отрешённым и грустным.

— Ну что же, значит, убьют. Надеюсь, тебя они не тронут.

Теннот-Лим на это только отмахнулся и продолжал неумело убеждать:

— Но вы ведь можете этого избежать! Можно сделать, как они говорят.

Орил покачал головой:

— Иногда выбор — это лишь иллюзия. Созданная для того, чтобы ты чувствовал свою ответственность за то, что от тебя не зависит.

Верный помощник в отчаянии долго смотрел на Орила, но потом всё-таки не смог удержаться:

— Это нужно ради Синта. Все смотрят на вас. Если они определят нового Непременного Консула, кто знает, что предпримут горожане. Я бы ожидал самого худшего.

Орил грустно усмехнулся, вновь обращая свой взгляд на столичные крыши, которые уже парили в прозрачных, звонких весенних сумерках.

— Значит, по-твоему, Синт стоит моей души, Теннот? — спросил Непременный Консул, не оборачиваясь и не ожидая ответа.

На следующий день Непременный Консул на площади Революции отрёкся от Защитника и надел маску. Горожане недоумённо переглядывались и шли на работу, а потом обратно, в свои дома, чтобы молчаливо и долго смотреть в стену или друг на друга, понимая, что все думают об одном и том же: «Быть беде».

Ей казалось, что она заполнила собой весь мир мир — точнее даже, не помещалась, немилосердно ударяясь о его твёрдые пределы. Нельзя было пошевелить ни пальцем, чтобы не всколыхнуть тут же всё на свете, в одном движении студенистого океана. Нельзя было спрятаться, потому что ты — везде… Сола проснулась, чувствуя ужасную боль во всём теле, как будто каждая клетка решила заявить свой протест тяготам существования. Застонав, она попыталась приподняться, но это было и вовсе зря: в голове тут же как будто разбили витрину самого крупного в Тар-Кахоле книжного магазина, который занимал целый квартал.

— Тихо-тихо-тихо, — зашептал кто-то над головой на синтийском.

Следом ей на лоб легла какая-то мягкая прохладная ткань с запахом лаванды. Другой человек проговорил что-то ещё, но знаний синтийского Солы не хватило, чтобы понять, что именно. В любом случае, судя по их мягким интонациям и заботливым движениям, эти люди явно желали ей добра, что можно было считать удачей в незнакомом городе, где так настороженно относятся к иностранцам.

Раньше Соле уже приходилось забывать всё, что происходило с ней — так, что даже её собственное имя было не настоящим, а брошенным ей Флейтистом, как хвост рыбы голодной кошке. Флейтист… она помнила его очень отчётливо: его тяжёлые веки, резкий, всегда недовольный голос и прекрасную, лучшую на свете музыку. И яснее всего она помнила то, как он когда-то спас её и то, как она теперь бросила его в Синте. Привычное чувство вины заныло где-то внутри — там, где и так почти не было живого места после приключений в реальнейшем.

Постепенно Сола вспомнила все события, которые предшествовали её перемещению в мир на изнанке собственных век, и даже попыталась разглядеть своих спасителей, чтобы подтвердить догадку — действительно, это была та пара бродяг, которых она увела из-под носа местных птичников.

Сола захрипела и судорожно, каким-то сломанным движением, протянула руку наверх — но, к счастью, этот жест был тут же правильно понят, и в руке появился стакан с водой. С жадностью потерпевшего крушение моряка, нашедшего пресный источник на необитаемом острове, Сола выпила всё до капли. На то чтобы протянуть стакан обратно, у неё уже не хватило сил, но заботливая женщина аккуратно вытащила дешёвое стекло из скрюченных пальцев Солы.

— Скрипка! Моя скрипка, где она?! — вскрикнула девушка, цепляясь за руку женщины так, что та отпрянула.

— Скрипка, скрипка! — чуть не плача объясняла Сола, показывая руками то, что в её воображении было скрипкой.

— Скрипка, — в отчаянии зашептала она, смиряясь с тем, что надеяться на спасение в её ситуации очень глупо.

Но синтийцы, кажется, поняли, о чём речь, и, переглянувшись с хитрым видом, достали откуда-то футляр и, открыв его, показали Соле её скрипку, целую и невредимую.

Она откинулась на подушки, набитые хрустящей соломой, с никогда раньше не переживаемым так остро ощущением рождения заново.

— Спасибо, — сказала она на синтийском, — спасибо.

Умиротворённая, не знающая, чего ещё желать, Сола легко и крепко уснула.

В Тар-Кахоле, среди прочих новостей, обсуждали события в Синте. Говорили, что местный правитель — Непременный Консул — уверовал в Защитника, но потом, под давлением своих советников и сограждан, вынужден был публично отречься от веры. Некоторые называли это оскорблением Защитника, «плевком в сторону Шестистороннего Королевства», и заявляли, что «король должен проявить волю и показать этим синтийцам, что с нами нельзя так обходиться». Другие, которых, надо сказать, было большинство, просто пожимали плечами и говорили, что всё это не к добру, но пусть король и дипломаты сами разбираются — это их работа. Впрочем, были ещё немногие, пришедшие в ужас от этой новости. «Будь это провокация или несчастливое стечение обстоятельств, но король обязательно воспользуется ситуацией, чтобы показать свою власть — и добром это не кончится». Но это были в основном те, кого в Тар-Кахоле принято было считать чудаками, если не городскими сумасшедшими.

Первый советник Голари Претос услышал тревожную новость случайно, сидя в «Кофейной соне», куда он зашёл на исходе долгого изнурительного рабочего дня в Зале Правил и Следствий, рассчитывая немного передохнуть и продолжить работу вечером. Устроившись в своём любимом кресле в углу, он допивал вторую чашку горького кофе по-синтийски, когда громкий разговор за соседним столиком заставил его вздрогнуть и отложить книгу по истории языков Шестистороннего, в которую он намеревался с наслаждением погрузиться.

— А вы слышали, что вытворяют синтийцы? Говорят, их правитель публично оскорбил Защитника! — произнёс совсем ещё юный посетитель кофейни, судя по тщательной небрежности одежды и нарочитой раскованности жестов — студент-шейлирский наследник: они всегда чувствовали себя уязвимыми, попадая в пёстрый мир Тар-Кахольского университета.

— Враньё это всё, — хмыкнула студентка, забравшаяся с ногами в кресло и сжимающая обеими руками большую чашку, — наш король просто недолюбливает синтийцев, а тут и повод нашёлся ополчиться против них.

Сидящий рядом молодой человек огляделся.

— Но ведь дыма без огня не бывает? — тихо произнёс он, наклоняясь к собеседникам. — Я спрашивал у своего соседа-синтийца, и он сказал, что это правда, про Защитника.

— Ну и что! — не унималась девушка. — Ты, можно подумать, каждый день к Утреннему Обряду ходишь и шутки про хранителей не шутишь. Пусть служители Защитника и разбираются, это их дело.

Когда троица перешла к такому же активному обсуждению планов владельца «Кофейной сони» открыть второе такое заведение в Тёмном городе, Первый советник встал, взял свою шляпу и вышел на улицу.

«Это немыслимо! Никто из служителей не удосужился проинформировать меня, Первого советника. Скорее всего, им запретили говорить об этом. Но кто? Впрочем, понятно кто!» — с такими мыслями Голари стремительно шёл к Королевскому дворцу. Но, дойдя уже почти до ворот в Королевский парк, остановился в нерешительности. Он представил, как предъявляет претензии Оланзо, и от нелепости и невозможности этой сцены ему стало тошно. Первый советник прислонился к белой ограде парка и закрыл глаза. От быстрой ходьбы сердце стучало в горле — и не желало успокаиваться, разгоняясь уже от опасности и непредсказуемости положения Голари. То, что король не доверяет ему, профессор знал с самого начала. Но до сих пор не доходило до открытого пренебрежения. Он знал, что ничего не выйдет из затеи университетских коллег, но не думал, что всё закончится так скоро.

Не успел Голари со всех сторон изучить своё отчаянное положение, как перед ним возник молодой птичник. Хотя тот был в обычной одежде горожанина, Первый советник уже научился вычислять служащих Малума по едва уловимому выражению вечного необоснованного превосходства.

— Лори Первый советник, Сэйлори ожидает вас, — с поклоном сказал посланник.

Голари кивнул и, отрешённо смотря перед собой, вошёл в Королевский парк.

Сэйлори Оланзо, действительно, ожидал своего Первого советника в приёмной. Когда Голари вошёл, то король излишне тепло поприветствовал его, что окончательно утвердило профессора в мысли о том, что служащим Ратуши запретили рассказывать ему о событиях в Синте.

— Какие новости, лори? — поинтересовался король, указывая Голари на кресло напротив и собственноручно наливая своему советнику чай.

— Мэйлори, новости не очень утешительные. Во всяком случае, для меня, — произнёс профессор, устроившись напротив короля.

Оланзо метнул на него удивлённый взгляд, а потом вернул свою обычную маску скучающего равнодушия.

— Вот как? — осведомился он. — И что же вас удручает, профессор?

Голари откинулся на спинку кресла, чего никогда раньше не позволял себе в присутствии короля, и сказал, глубоко вдохнув:

— Меня удручает, Мэйлори, что королевские служащие так легко забывают свою присягу. Как и все люди, они подвержены сиюминутным заботам о выгоде и собственной безопасности, тогда как дело процветания Королевства требует известного самоотречения.

Король внимательно посмотрел на своего советника, ожидая продолжения, но поскольку тот молчал, уточнил:

— Вы кого-то обвиняете?

Первый советник улыбнулся:

— Нет, просто наблюдаю, Мэйлори.

Король сердито облокотился на стол, отодвинув чашку из белого морского фарфора.

— Тогда, лори Первый советник, позвольте перейти к более практическим вопросам, — произнёс он и тут же продолжил: — как вы, наверное, знаете, Синт оскорбил Защитника, а вместе с ним и всех нас. Они проявили неуважение к нашей вере, и мы не можем не отреагировать.

Голари вспомнил, как первый раз подростком побывал в Тар-Кахольском соборе, как его поразила простота и величественность здания и спокойные, неторопливые движения служащих. Вспомнил легенду о храбрых Рыцарях Защитника, прочитав которую, долго не мог уснуть, а потом заявил родителям, что хотел бы отправиться учиться в Ледяной Замок. Мама всплеснула руками, а папа нахмурился и велел готовиться к поступлению в Университет. И вот теперь он профессор и может привести несколько вариантов доказательства невозможности существования Защитника, даже участвовал в публичных дебатах с просветителями из Ледяного Замка, — надо признать, искусными мастерами риторики, — и теперь король говорит с ним об оскорблении Защитника.

— Мэйлори, если позволите высказать моё мнение, то я убеждён, что поспешные действия в этой ситуации могут быть весьма вредными, — сказал Первый советник, опустив взгляд. — Разумно было бы дождаться мнения просветителей.

Оланзо недобро прищурился: он позвал своего советника вовсе не для того, чтобы выслушивать советы, и Голари не мог этого не понимать. Значит, это был открытый бунт. Король позволил раздражению, которое всегда овладевало им при виде чопорного профессора, превратиться в гнев, скрытый до поры под водами королевского лицемерия.

— К сожалению, я не мог воспользоваться вашим мудрым советом ранее, лори Претос, — улыбнулся король, — но рад, что моё намерение совпало с вашим: я собираюсь отправить гонца в Ледяной Замок со срочным донесением и рассчитываю на скорый ответ. А пока я хотел бы, чтобы вы организовали исполнение моего распоряжения, — с этими словами Оланзо протянул собеседнику лист бумаги с королевской печатью.

Едва взглянув на лист, Голари почувствовал, как ледяные пальцы пережимают ему горло. Как пауки с острыми цепкими лапками маршируют по его спине.

— Это невозможно, — судорожно выдохнул он, держа лист двумя руками и не решаясь поднять глаза.

— Что вы сказали, лори Первый советник? Я не ослышался, вы отказываетесь выполнять распоряжение своего короля? — произнёс Оланзо с выученным у птичников угрожающим спокойствием.

Мысли крутились в голове Голари, как разноцветные стёкла в калейдоскопе. Собрать их по законам логики было сложнее, чем синхронно переводить с древнекахольского.

— Мэйлори, то, что здесь написано… то, что вы приказываете… это противоречит действующему соглашению с Синтийской Республикой, подписанному вашим отцом. Нарушение соглашения может… может привести к войне, — тихо и медленно произнёс Голари. Неожиданно для себя он почувствовал вполне оправданную злость на короля, который так легко ставит свои амбиции выше безопасности и будущего Королевства.

Решение, такое логичное и единственно правильное, сразу пришло ему в голову. Оставив свою привычку долго раздумывать перед важным шагом, профессор Претос сказал:

— Мэйлори, пользуясь правом, предоставленным Первому советнику Декларацией о Королевском Совете, я объявляю ваше решение опасным, нарушающим мирные установления, и буду вынужден вынести его на обсуждение Совета.

Оланзо смотрел на Голари со смесью ненависти и уважения. Наконец-то этот чудак-профессор решился бросить ему вызов. И хотя у него ничего не получится, но следующее заседание Королевского Совета обещает быть интересным.

— Разумеется, вы в своём праве, лори Претос, — кивнул король. — Не смею вас больше задерживать.

Остаток вечера Оланзо провёл за важными делами. Прежде всего, он составил краткое письмо Айл-просветителю Люмару и передал его гонцу на самой быстрой лошади, которая нашлась в королевских конюшнях. Затем вызвал Малума и передал ему своё распоряжение выслать из Тар-Кахола всех синтийцев. Начальник Королевских Птицеловов не стал цитировать соглашение с Синтом или давать бесполезные советы — он видел распоряжение Сэйлори как руководство к действию. К тому же начальник птичников рассчитывал на то, что новое дело отвлечёт Сэйлори от слухов о том, что за ночь все листовки о розыске Коры Лапис, расклеенные в Тар-Кахоле, были сорваны. Особенно наглые утверждали даже, что самими птичниками.

Уже поздним вечером в Тар-Кахоле начались первые выселения синтийцев. Множество из них получили письменные предписания покинуть столицу в течение трёх дней, а Шестистороннее — в течение месяца. Другие — из тех, которые ещё не успели получить документы, — сразу вывозились птичниками к Восточным воротам. Подданные Шестистороннего, чьи жёны или мужья были родом из Синта, в панике спешили занять очередь в ратушу, чтобы получить хоть какие-то разъяснения.

За несколько часов до этого студент Тар-Кахольского университета Сеттум-Ли собирал вещи, готовясь покинуть Шестистороннее. Пользуясь привилегией старшекурсника, он жил один в крохотной комнате у самой крыши Студенческого Дома. Из единственного окна открывался потрясающий вид на выложенные мозаикой стены Университета, на разноцветные дома, сверкающими потоками улиц сбегающие к низине Кахольского озера, мерцающего серебром в нежно-зелёном, в цвет флага Королевства, бархатном футляре парков и садов.

Сеттум-Ли задумался, сжимая в руках книгу по истории Шестистороннего, и его взгляд рассеянно бродил по облику ставшего таким родным за годы обучения города. Впервые за всё время в Тар-Кахоле он по-настоящему почувствовал себя чужаком: редкие насмешки уличных детей, неудачные шутки первокурсников, которых тут же осаждали товарищи, необходимость часами простаивать на ступенях ратуши, чтобы получить разрешительные документы, — всё это скорее напоминало ему, как многого достигли два народа на пути взаимопринятия и добрососедства. И вот теперь происходило что-то зловещее — одна из тех безобразных случайностей, которые порой портят самый продуманный и до мелочей выверенный план.

Возвращаясь вечером из библиотеки, погружённый в странную логику только что прочитанной книги, Сеттум-Ли, переступив порог комнаты, едва не наступил на белый конверт, лежащий неподалёку от двери — так, как если бы кто-то просунул его под дверью.

В конверте оказались пара тонких золотых монет, каждой из которых студенту хватило бы на пару месяцев безбедного существования, и записка:

«Дружеский совет: как можно скорее отправиться в Мор-Кахол и, не торгуясь, занять место на ближайшем отплывающем в Синт корабле. Здесь оставаться опасно, и будет ещё хуже.

P.S. Надеюсь, что границы не помешают вам продолжить успешное изучение законов того, что не зависит от суеты и недальновидности человеческих правителей».

Весь следующий дигет синтийцев Тар-Кахола отлавливали на улицах, в лавках, в переулках Тёмного города (что было, конечно, сложнее всего), выдавали предписания о нежелательности и отправляли в Мор-Кахол, где они ожидали отправки в Синт на попутных кораблях. Постепенно Мор-Кахол наводнился измученными синтийцами и птичниками, которые охраняли все сухопутные выезды, так что местные жители с изумлением замечали, что их город превращается в тюрьму, возмущённо перешёптывались по домам и пытались помочь несчастным. Но постепенно, когда в городе стали появляться моряки, которые в каждой таверне рассказывали, как народ Синта ополчился на Шестистороннее, как они насмехаются над верой в Защитника и отсталостью подданных Королевства, сочувствующих становилось всё меньше. Те же, кто слишком громко пытался доказать, что такие рассказы — провокация, попытка настроить жителей Шестистороннего против синтийцев, получали предписания явиться в Мор-Кахольскую ратушу по срочному делу, и птичники тут же любезно предлагали им свои услуги по сопровождению.

Впервые Голари Претос ждал встречи «Клуба любителей древнекахольской поэзии» с таким нетерпением. Едва последняя кофейная чашка в полутёмном зале звякнула о блюдце, он произнёс заготовленную фразу на древнекахольском, которую, применив известный шифр, можно было услышать как: «Я объявил вопрос о высылке синтийцев на Королевский Совет по Декларации, нужна поддержка». Долгое время все молчали — и, как обычно, сложно было понять, свидетельствует ли это молчание о том, что члены Клуба не успели ещё произвести сложные манипуляции с буквами, или они не знают, что ответить. Впрочем, ректор Мэлл — это Голари знал точно — наверняка с ходу прочитал его послание. Поэтому лёгкая улыбка, изгибающая губы ректора, очень тревожила Первого советника. Но первым заговорил профессор истории Тенс — сухопарый неприметный человек, похожий на цаплю. За всё время службы в Университете Голари ни разу не слышал ни одной истории, в которой был бы замешан этот человек. «Он напоминает островные страны, о которых почти никогда не сообщают в газетах, и это скорее свидетельствует в их пользу», — отмечал про себя Голари.

Изящно выстраивая строки древнекахольской элегии, Тенс сообщил следующее: «Хорошее время и хорошее дело показать, каков король». Голари обрадовался, услышав неожиданное одобрение. Если удастся наложить вето на явно незаконное решение о высылке синтийцев, не будет повода начинать войну, а если Оланзо всё же доведёт до этого, то Совет будет готов к отмене и к отстранению Оланзо от управления.

Мэлл кивнул, продолжая улыбаться, и произнёс прекрасный сонет: пока говорил Тенс, у ректора было время поработать над формой. «Да, сейчас подходящий момент требовать временного приостановления полномочий короля по Декларации. Совет может пойти на это».

От тревоги и возмущения Голари не смог быстро сложить строки ответа на древнекахольском. Несколько раз глубоко вздохнув, он усилием воли заставил свой разум сосредоточиться только на шифре. «Большой риск, отмена полномочий может быть отклонена, сейчас главное — отменить высылку и не допустить войны», — прочли члены клуба за тонкой вязью древнекахольской баллады о бедном рыцаре.

— Дорогие коллеги, я предлагаю проголосовать, что — баллада или сонет — является, по вашему мнению, наиболее аутентичной формой древнекахольского языка в его мор-кахольском наречии, — произнёс Мэлл, откидываясь на спинку своего ректорского кресла.

Этого и следовало ожидать. Голари в отчаянии огляделся: у него, второго лица Королевства, в этом тесном кругу было мало сторонников. «Они воспринимают меня как инструмент, удобный инструмент для продвижение своих идей. Моё мнение их мало интересует. Как и судьба синтийцев — в случае, если не удастся добиться ограничения полномочий короля», — подумал Голари. И в подтверждение его мыслей пять из шести рук поднялись «за сонет». Профессор опустил глаза в чашку, на дне которой ещё оставалось немного кофе. «Что ж, по крайней мере, теперь можно сосредоточиться на древнекахольской поэзии», — подумал он.