Глава 2

2.2.1 Diagnosis ex juvant bus[1]

Отодвинув тяжёлый канализационный люк, на мостовую спящего Тар-Кахола выбрались двое: Морео Кошачий Бог и Великий Врачеватель Грави Эгрото. Оба они были с ног до головы перепачканы ржавчиной, следами седой плесени и подземельной слизи. Врачеватель тут же стал отряхиваться, но довольно скоро понял тщетность таких действий. Морео, для которого городская канализация последние три года была домом, насмешливо наблюдал за действиями своего спутника. Профессор, Великий Врачеватель, глава Дома Радости выглядел довольно необычно после своего ночного путешествия в поисках Морео. Но Кошачий Бог, при всей своей браваде, и вовсе выглядел как рыба, выдернутая на берег одним ловким движением опытного рыбаря. Несмотря на то, что он, сам не зная зачем, принял предложение Грави помочь собирателям знаний, он всё равно чувствовал неуверенность и страх, когда пришлось выбираться из уютного подземелья и идти к незнакомым людям, которые, как и он, могли жить в реальнейшем, в отличие от беспомощных убийц котят. Долгое время он был настоящим королём своего подземного царства, и никто не мог оспорить его право распоряжаться собой и другими по-своему. А теперь он вынужден был безропотно идти за Грави. Впрочем, безропотно — не обязательно…

— Прогуляемся? — предложил Грави, с наслаждением взглянув на безоблачное ночное небо с яркими, умытыми дождём звёздами, особенно прекрасное после каменного потолка канализации, на котором можно было разглядеть только узоры плесени.

— Как скажешь, ты ведь меня куда-то ведёшь, — пожал плечами Морео, всем своим видом показывая, что он гораздо охотнее прогулялся бы по подземелью, а ещё лучше — остался бы там, окружённый своими бессловесными друзьями, чтобы никто его не трогал.

Грави привык к тому, что пациенты не хотят лечиться. Точнее, что им приятно считать, что они не хотят, и на результат лечения им плевать, и делают они что-то только для родственников, любимых или навязчивого доктора, от которого никуда не деться. Врачеватель Эгрото настолько часто встречался с этим, что в своём докторском блокноте уже внёс это в раздел «особенности поведения больных, не связанные напрямую с симптомами болезни».

Они прошли через площадь Рыцарей Защитника, вышли на ярко освещённую улицу Весенних Ветров — Морео, непривычный к яркому свету, поморщился. Навстречу попадались редкие прохожие — в основном влюблённые парочки или хмурые закутанные в плащи мужчины, работающие допоздна на каких-то очень важных работах.

— Мы можем свернуть куда-нибудь в тень? — спросил Кошачий Бог.

Идти по городу в реальнейшем ему было тяжело: любой свет казался в несколько раз ярче, а шум — громче.

— Конечно, можем, — кивнул Грави. — Нам нужно спуститься к озеру, так что мы можем свернуть на улицу Горной Стороны.

Соответствуя своему названию, улица Горной Стороны находилась в тени ярко освещённых соседних центральных улиц, была немноголюдной и тихой. Традиционно это была улица торговцев книгами — то и дело из темноты выплывали таблички с названиями вроде «Пыль времён» и призывно темнели полки с книгами от пола до потолка за широкими окнами. С высокого дерева, напоминающего прислонившегося к стене великана, от шума шагов маленькой стремительной тенью сорвалась летучая мышь.

Улица Горной Стороны вела вниз, к озеру, и воздух становился всё более свежим. Из переулков вдоль стен пробирался туман, похожий на стаи пушистых белых горных волков.

Морео глубоко вдохнул воздух, наполненный сыростью, и почувствовал себя гораздо лучше. Глаза его вдруг блеснули азартом настоящего охотника реальнейшего, и если бы Грави не шёл беспечно немного впереди, то он бы заметил эту перемену. Но Великий Врачеватель, решив, что уделил достаточно внимания несговорчивому пациенту, шёл, занятый своими мыслями. Он думал о своих пациентах из Дома Радости, разнося замеченные им недавно детали их состояния по соответствующим графам своих мысленных записей. Занятый этой работой, Грави не сразу понял, что больше не слышит за собой пружинистых шагов Кошачьего Бога. Он обернулся и тут же почувствовал, как будто горячая темнота коснулась его лица, обожгла глаза — так, что он мгновенно ослеп. И уже после этого его очки, теперь уже бесполезные, с жалобным звоном неправдоподобно медленно упали на мостовую и разбились на чёрные осколки…

Морео выбрал самую тёмную часть пути — ту, где улица Горной Стороны петляла перед холмом, с которого уже шла прямая дорога к озеру. Он неприятно сощурился и понял, что врачеватель ведёт его в Дом Радости. Он чувствовал также, что Грави Эгрото не врал ему, когда говорил о собирателях знаний, которые ждут его помощи. Но это был Дом Радости, Окло-Ко его забери, и Кошачий Бог не позволит хитрому врачевателю так просто заточить его с безумцами! Морео ясно видел, что Грави расслабился после своей победы: врачеватель думал, что дело сделано, но у охотника на этот счёт было своё мнение. Кошачий Бог изо всех сил представил темноту городской канализации, всю без остатка — так, что на мгновение у него самого потемнело перед глазами. Но он был привычен к темноте, к тому же мог видеть кошачьими глазами.

— Кажется, мы немного заблудились? — издевательски прошипел Морео у самого уха ослепшего Грави.

Великий Эгрото выглядел вполне беспомощно: он напоминал подслеповатого старика, который не может найти свои очки. Сначала он протянул руки вперёд, как будто надеясь разогнать эту кромешную темноту, но потом понял, что это бесполезно, и просто стоял неподвижно, шире расставив ноги, чтобы не упасть.

— Ну что, врачеватель, может, для начала вылечишь себя? — продолжал Морео, скользя тенью вокруг Грави. Голос Кошачьего Бога окружал доктора, звучал с разных сторон, и от этого начинала кружиться голова. — Или ты решил, что можно просто привести меня в Дом Радости, как новый дешёвый организм для твоих опытов? Если я и привык общаться с теми, кто слабее меня, то ты, вероятно, привык общаться с безропотными безумцами. Но я не такой. Нет, я совсем не такой, слышишь?

Грави всё не отвечал — он стоял, сосредоточенно смотря перед собой пустыми остановившимися глазами. Он думал, как выбираться из этой ловушки, чувствуя подкатывающую к горлу тошноту от голоса охотника.

— Что же ты молчишь? Скажи что-нибудь, ты ведь так хорошо умеешь убеждать! — воскликнул Морео, и в голосе его слышалось раздражение. Он хотел поиграть со своей жертвой, но с Грави было не так интересно. — Я хочу, чтобы ты говорил со мной!

Врачеватель почувствовал липкие, пропахшие кровью нити чужого страха и отчаяния, которые стали опутывать его, подбираясь к горлу.

— Ты… отличный охотник, — выдохнул он и покачал головой, — но ты болен, ужасно болен.

Морео только расхохотался в ответ.

— Добрый доктор хотел вылечить меня, — пропел отвратительным тонким голоском Кошачий Бог. — Добрый, добрый доктор. Но доктору следует всё-таки признать, что есть случаи, которые нельзя вылечить. Я хочу, чтобы даже Великий Врачеватель это понял.

Ядовитые слова попадали в кровь Эгрото — он уже чувствовал эту слабость и дуновение неподвижного ветра, который размывал силуэты представляемых вещей в его голове, лишая этой последней связи с миром. Так подступало безумие.

Врачеватель увидел вдруг длинный тёмный коридор с рядом закрытых дверей. Из-за некоторых из них слышались крики, стоны, шорохи, скрипы, смех. Грави осторожно шёл по коридору, прислоняясь к холодной каменной стене, прислушиваясь, осторожно переставляя ноги, шаг за шагом. Весь пол был усыпан невидимым мусором, и Грави приходилось напрягать все свои силы, чтобы не упасть. Остановившись перевести дух, он оказался возле двери, за которой была тишина. Сначала врачевателю очень захотелось открыть эту дверь и отдохнуть от беспорядочных звуков, которые лезли в его голову со всех сторон, но потом он резко отшатнулся и побежал прочь, не обращая внимания ни на свою слепоту, ни на завалы мусора под ногами, ни на оглушительный хохот, который преследовал его. Он не оборачивался, но чувствовал, что дверь открылась — и то, что было заперто в ней, вырвалось на свободу.

И всё-таки Грави не зря был Великим Врачевателем и давним обитателем реальнейшего. Он остановился и медленно досчитал до пяти, вспоминая свои собственные теории и записи и стараясь представить плотно закрытую дверь. Но было поздно: вся ненависть, всё раздражение, вся брезгливость, которые когда-либо вызывали в нём люди, тут же разом нахлынули на него снова, сбивая с ног. Он всегда знал, что опасно относиться ко всем людям хорошо, считая это своей обязанностью — подавлять любое неподобающее врачу чувство, знал, что это рано или поздно припомнится врачевателю, но всё не находил времени придумать защиту. Воистину оружейник без оружия. Да он и не думал, что какой-нибудь охотник сможет оказаться сильнее.

Отплёвываясь от чёрной воды ненависти, слушая издевательства Морео где-то далеко на поверхности, Грави-игрок и Грави-врач решали дилемму о врачебной этике. Грави-игрок справедливо упрекал Грави-врача в том, что это по его милости они оказались в такой ситуации, и тому, кто так много времени проводит в реальнейшем, неплохо бы научиться слушать своего игрока хотя бы иногда. На что Грави-врач справедливо возражал, что без него не было бы вообще никакого реальнейшего. Наконец Грави-игрок сказал: «Он напал на тебя со спины, подло, как и подобает хищнику. Он сначала согласился пойти с тобой, обманул тебя, а потом напал. Если ты не будешь сопротивляться, ты повредишь реальнейшему». Не то чтобы Грави был очень возмущён поступком Морео или очень заботился о законах реальнейшего, но всё это, вместе с желанием выжить, перевесило чащу весов в сторону игрока. К тому же Грави-врач нехотя признал, что для этого пациента, возможно, это тоже последний шанс вернуться из той темноты, в которую он сам себя загнал. Собрав все свои силы, Грави вынырнул на поверхность неподвижной, маслянистой воды.

Морео-хищник чувствовал себя победителем. Справиться с доктором оказалось не так сложно. Конечно, охотнику в реальнейшем не подобает нападать со спины, без предупреждения — но выбора у Кошачьего Бога не было. Это был всё-таки не убийца котят, а сам Великий Врачеватель. Был, да сплыл.

Морео моргнул — и внезапно оказался в своём старом доме у Западных ворот Тар-Кахола. Доме, который он собственноручно сжёг три года назад. В панике Кошачий Бог вскочил и огляделся: в окне разливались мёдом тёплые поздне-весенние сумерки, в комнате были разбросаны листки бумаги с обрывками стихов, одежда, на столе стояли собранные вечером цветы — лиловые фрезии. Он собирался идти к ней, стоять под окном и ждать, когда она выглянет и засмеётся, и скажет, как всегда: «Ну что ты опять там стоишь, иди чай пить!» То есть, конечно, она не могла ничего сказать, потому что она была кошкой. Точнее, стала именно в этот день. Ровно три года назад…

Морео сел на кровать и схватился за голову. Внезапно он почувствовал, что не один в комнате — но, быстро оглянувшись, никого не увидел. Тот, кого не было в комнате, приказал ему пойти и посмотреть на себя в зеркало. Морео повиновался и в ужасе отпрянул от своего отражения: и как он мог хотя бы подумать, что в таком виде можно показаться ей на глаза? Из зеркала на него смотрела ухмыляющаяся морда охотника. Три года Кошачий Бог не видел своего отражения, отворачиваясь даже от мутной воды канализации.

— Может быть, из-за этого она и превратилась в кошку — поняла, что ты всё равно, рано или поздно, станешь охотником? — послышался насмешливый голос. — Может быть, та старая маска — благородного рыцаря — была, на самом деле, слишком хороша для тебя?

Морео резко обернулся, но никого не увидел. Схватив зеркало со стены, он размахнулся и бросил его об пол. Зеркало разлетелось на множество кусочков, которые сияли в последних лучах закатного солнца.

— Ну что ты так переживаешь, успокойся, — посоветовал невидимый доброжелатель. Предусмотрительно невидимый, поскольку, если бы Морео мог увидеть его, он легко перегрыз бы ему горло. — У тебя есть такой шанс — иди к ней, поговори, расскажи, как живёшь теперь. Не многим удаётся проделать такое.

— Да пошёл ты! — закричал Морео, закрывая лицо руками.

— Я хочу как лучше. Всё ради пациентов — такое у меня правило. Хочу, чтобы ты мог ещё раз обнять её. Разве не об этом мечтают все влюблённые? — этот мягкий голос, конечно, принадлежал Грави Эгрото.

Морео даже не смог удивиться, как тому удалось выбраться из-под затопившей его с головой темноты. Кошачий Бог сполз по стене на пол рядом с кроватью и спрятал лицо в руках, сотрясаясь от бесшумных рыданий. Казалось, что на каком-то большом приборе его жизни за ненадобностью выключили звук.

— Забери меня отсюда, куда угодно забери, пожалуйста, — слышалось бормотание Морео.

— Это всего лишь прошлое. Твоё прошлое. Чего ты так боишься? Я не понимаю, — продолжал Эгрото, расхаживая по комнате. От взмахов его плаща разлетались исписанные глупыми стихами листки. — Одна моя пациентка — там, в Доме Радости, который ты так презираешь, — как-то сказала, что любовь — это когда после смерти человека ты живёшь так, будто он жив. Впрочем, я ничего не понимаю в любви. И она, думаю, тоже. Мы ведь все там немного не в себе. Иногда даже очень. Разумеется, тебе там не место. Здоровым, сильным людям, да ещё и таким ловким охотникам в реальнейшем — не место в Доме Радости. Прости, что потащил тебя к нам. Признаю, что это была моя ошибка.

Слова врачевателя всё звучали, постепенно сливаясь с миром, становились уличным шумом, который стих, как только наступила ночь.

Почувствовав тишину, Морео поднял голову и увидел на полу след от луны, большой жёлтой луны, висящей прямо напротив окна. Кошачий Бог поднялся, стирая грязными рукавами слёзы, бегущие по щёкам, отчего на его лице остались чёрные полосы, напоминающие кошачьи усы. Он подошёл к окну и вдохнул свежий тёмный воздух с ярким запахом лунного света. Точно такой же запах был у того воздуха в городском саду, где он бродил, не находя себе места от какого-то необыкновенного чувства, давящего изнутри, как росток дуба на твёрдую оболочку жёлудя. Тогда он совершенно случайно забрёл в реальнейшее. И увёл за собой её. И реальнейшее поглотило их обоих — каждого по-своему. Хотя был шанс, очень маленький шанс, что они могут остаться невредимыми. Но он ничего не смог сделать. «А если она ждёт, когда ты её спасёшь? Или не читал в детстве сказок про драконов и принцесс в заколдованных пещерах и башнях, а, Морео?» — этот голос принадлежал уже не врачевателю. Тот, кажется, ушёл насовсем, оставив Кошачьего Бога в том прошлом, в котором ему настоящему не оставалось никакого места.

Морео лёг на пол под окном, прямо в лужу лунного света, свернулся в клубок и закрыл глаза. Если бы он бы Собачьим Богом, он бы тихо заскулил, но он был Кошачьим Богом, поэтому он только лежал неподвижно, отсчитывая удары своего сердца и мечтая о том, чтобы все девять жизней прошли как можно скорее.

2.2.2 Licentia poetica[2]

На Тар-Кахол медленно опускались долгие весенние сумерки, которые удлиняли тени и размывали контуры вечерних городских зарисовок. По улице Весенних Ветров быстро шли двое: статный высокий юноша с длинными светлыми волосами и закутанная в тёмно-синий плащ девушка небольшого роста, лицо которой скрывал широкий капюшон.

— Что ты чувствуешь здесь? — спросил юноша, повернув голову к своей спутнице, так что серебряные колокольчики в его волосах коротко звякнули.

— Я чувствую, как тысячи слов подкарауливают меня в переулках, хватают меня за руки, как нищенки у собора Защитника, я чувствую, как гудит в моей голове огромный колокол, как, несмотря ни на что, прекрасен этот город, сколько здесь цветов, линий, запахов, звуков, которые только и ждут, чтобы я подарила им вечную жизнь, а ещё чувствую досаду на то, что ты отвлекаешь меня.

— Ну прости меня, — обезоруживающе развёл руками Сорел. — Но вообще, я имел в виду не Тар-Кахол.

Кора вздохнула — она ещё помнила себя, когда только начинала свои путешествия в реальнейшем. И удержалась от язвительного замечания.

— Я поняла, — коротко сказала она.

В голове звучали слова, постоянно, на разные голоса, как будто она сбежала из Дома Радости. Так что для того, чтобы слышать за этим шумом внешний мир, ей приходилось прилагать немалые усилия.

— На самом деле, я хотел у тебя кое-что спросить, — сказал Сорел.

«С этого и надо было начинать», — ворчливо подумала Кора, но тут же снова одёрнула себя: невозможно требовать от человека, чтобы он сразу понял все правила.

— Со мной тут на площади недавно познакомился один человек — с виду, обычный горожанин, всё восторгался стихами, расспрашивал, потом мы пошли в таверну, выпили...

— Точнее, он тебя угостил, — многозначительно заметила Кора.

Сорел только улыбнулся.

— Ну, потом мы ещё несколько раз встречались в тавернах, я читал ему стихи, он восторженно слушал. Нет, ну а что такого? — защищаясь, спросил Сорел, заметив взгляд Коры Лапис. — Я считаю, что если человек хочет меня угостить, то не мне ему запрещать. Тем более, что он получает от этого гораздо больше удовольствия, чем я. Можно подумать, у тебя нет поклонников.

Кора неопределённо хмыкнула, но ничего не сказала.

— Но потом я почувствовал что-то, знаешь, какой-то слишком внимательный взгляд, даже когда он пил, то всегда так внимательно слушал, ловил каждое моё слово. А потом так осторожно стал забрасывать камешки: про вечера поэзии, про то, как его привлекает всё тайное, про то, что поэты, как он сказал, больше всех страдают от несовершенства земного мира. В общем, есть у меня подозрение, что он из птичниковых выкормышей.

— Мышей, — задумчиво отозвались Кора.

— Что? — не понял Сорел.

— Ничего. Приводи своего поклонника вечером в дом, там и проверим, что за зверь.

— Ты серьёзно? — удивлённо спросил Сорел.

— Тут только «серьёзно» и можно, я же тебе говорила, — вздохнула Кора, — а сейчас я хочу погулять в одиночестве.

Сорел молча откланялся, оставляя в воздухе мелодичный перезвон колокольчиков.

До вечера Кора бродила по городу, как солнечная тень: она любила гулять по Тар-Кахолу в реальнейшем, поскольку никто её не узнавал. Ближе к вечеру она вышла на улицу Весенних Ветров, свернула в переулок Мастеров и оказалась на площади Морской Стороны, за которой постепенно начиналась «тёмная» часть города, самая удалённая от королевской резиденции и ратуши.

Тар-Кахол, в отличие от большинства столиц, не имел славы криминального города: преступления против горожан совершались достаточно редко, и воспринимались как неприятная случайность. И то, что в «тёмных» кварталах вероятность такой неприятности немного повышалась, составляло знание, подобное тому, что у озера ночью может быть холодно, поэтому стоит захватить плащ. Тем не менее именно в этой части столицы оседало большинство бродяг, мелких воришек, уличных артистов и музыкантов. Здесь была своя атмосфера, ночь почти не разнилась ото дня, в отличие от предсказуемого распорядка «благопристойных» районов, постоянно слышалась музыка, крики, завывания бродячих собак и мяуканье кошек.

И именно в этой части Тар-Кахола был самый знаменитый «поэтикс» — дом для чтения стихов. Он находился в огромном заброшенном недостроенном особняке, который имел дурную славу дома с привидениями, и бродячие поэты успешно этой славой пользовались, как плащом-невидимкой, для своих собраний.

Кора Лапис не спеша подошла к «Поэтиксу». Уже наступили сумерки, и Тёмный город как будто ворочался, вздыхал и расправлял плечи, погружаясь в свою привычную среду. В темноте дом приобретал причудливые очертания, напоминая постоянно меняющее форму чудовище, с которым, по легендам, сражался Защитник.

Кора постучала в едва различимую дверь четырёхстопным дактилем, дверь тут же отворилась, и внутренняя темнота с жадностью поглотила её.

Здание казалось пустым. Но Кора уверенно направилась по крутой лестнице на второй этаж, не глядя переступая пустоту на местах сгнивших ступеней. На втором этаже был большой зал с колоннами, по углам которого, как пауки, прятались тёмные силуэты. Длинные трубы масляных ламп на стенах не могли вытеснить всю темноту, гости которой заходили в особняк без стука. «Рад видеть Вас, принцесса», — прошептал кто-то Коре. Она вздрогнула, узнавая голос своего главного партнёра и противника здесь. «Приберегите слова для поединка, Айл-мастер», — шепнула Кора в темноту и направилась на поиски Сорела. В середине зала она замерла на секунду и двинулась в сторону едва слышного звона колокольчиков. Сорел, необычно напряжённый, стоял в углу, вместе с незнакомым Коре человеком. Из-под тени капюшона можно было разглядеть только аккуратные усы и тонкие губы, сжатые чуть более плотно, как будто удерживающие неуместную насмешливую улыбку.

— Кора, познакомься, это лори Нимеон, из Дальней стороны. Он услышал твои стихи на площади и был поражён, сказал, что это лучшее, что он слышал в столице.

Вежливая улыбка.

— Кора Лапис, — кивнул Кора.

Вторая вежливая улыбка. Сорел многозначительно уставился на Кору, но это было излишне: она и так прекрасно поняла, что это тот самый человек, который вызвал его подозрение. Теперь Кора точно видела, что подозрения оправдались: в реальнейшем было очевидно, что этот человек пришёл не слушать стихи. С отвращением она чувствовала, что он вообще не любит стихи. Точнее, ему всё равно. Значит, он явно пришёл что-то разнюхать, использовать их. Но он за это поплатится. Теперь уже Коре пришлось скрывать хищную улыбку, чтобы не вспугнуть дичь раньше времени.

— Сорел, первый поединок твой? — спросила Кора, и тут же выражение лица её приятеля стало серьёзным, черты лица заострились: Кора знала, что Сорел изо всех сил прячет от неё свой страх.

По традиции новички выступали первыми. Противником Сорела был насмешливый Квиррел, по прозвищу «шут». Он мог бы легко стать шутом при дворе самого взыскательного короля — настолько тонкими и изысканно-ядовитыми были его шутки, — но развлекал обычно только толпу городских босяков. Если бы в реальнейшем можно было бы шутить всерьёз, никто не сравнился бы с Квиррелом, но в поэзии он был новичком. Впрочем, это всё равно был очень сильный противник. «Удачи», — шепнула Кора и ободряюще улыбнулась Сорелу, когда его вызвали на арену, а зрители притихли в ожидании первой крови. Сорел, всегда такой самоуверенный и даже заносчивый, выглядел, как испуганный ребёнок.

— Поединок, тари? — спросил лори Нимеон. — Поэтическое состязание, в котором зрители решают, кто победит? Я прошу прощения, что задаю такие вопросы, тари, я первый раз в столице — человек, можно сказать, дикий, — тут он улыбнулся такой изящной улыбкой, что Кора поняла: по крайней мере титул этого шпиона настоящий. Что же, тем приятнее будет проучить его.

— Вы правы, лори, всё так и есть, — вежливо улыбнулась Кора.

И она даже не солгала, чего в реальнейшем не позволялось: со стороны человека в реальности всё должно было выглядеть именно так.

Затем она подошла чуть ближе и стала с беспокойством вглядываться в центр зала, поскольку настоящие правила поединков были далеки от того, что представлял себе лори Нимеон. Впрочем, как таковых правил почти не было, кроме правила о том, что победитель поединка вызывает любого из присутствующим на следующий поединок, а выбранный не может отказаться. Поэтому случайных людей здесь не было. Также по неписаному правилу поэты выбирали поэтов, но слушатели здесь тоже были сильнейшие — другие не выдерживали. В остальном действовали правила реальнейшего. А сочинять стихи в реальнейшем было почти невозможно, поскольку требовалось верить в каждое своё слово, в каждую запятую, иначе ни одно слово просто не могло прозвучать. А верить — означало быстро и крепко пришивать каждое слово к тонкой ткани настоящего, и в этом занятии часто было не до красоты слога, так желанной поэтам. Но если ты не мог ничего сказать в реальнейшем, то в реальном не мог зваться поэтом, как бы изящны и точны не были твои рифмы.

Каждый поединок заканчивался непредсказуемо: проигравший мог вообще исчезнуть, измениться настолько, что его не узнают даже друзья, сойти с ума (то есть то, что так называли в реальном), могло случиться вообще что угодно — и зрители-слушатели тоже рисковали. Но в этом и был азарт.

Сорел и Квиррел вышли в центр зала (Коре всегда казались лишними эти церемонии), и Мастер провозгласил:

— Вы стоите на эшафоте. Вас осудили, кажется, за пьяную драку. Возможно, вы даже убили человека. Вашей шеи вот-вот коснётся грубая пеньковая верёвка, и мир навсегда уйдёт из-под ног. Но пока вы видите перед собой толпу пьяных ожиданием зрелища лиц…

Кора закрыла глаза и сглотнула: Сорел выглядел на эшафоте совсем ребёнком. Он беспомощно оглядывался под огнём сотен взбудораженных ожиданием скорой смерти взглядов, в воздухе остро пахло злорадным любопытством.

«Ну же, Сорел, ты можешь», — думала Кора, хотя прекрасно знала, что выступающие надёжно защищены от посторонней помощи.

Сорел нервно откашлялся, что подействовало на толпу, как запах барсука в норе на гончую. Кора закрыла глаза ещё раз.

— Хм… Принесите, пожалуйста, мне

табуретку для вдохновения,

и я расскажу вам историю

одного знакомого гения —

печальную,

но короткую.

Когда он был маленьким, —

ростом примерно

с крупного дога, —

то больше всего на свете

мечтал научить попугая

говорить свободно

на трёх языках,

стихами и прозой,

придумал даже свой собственный

авторский метод для этого —

а тот попугай за неделю

взял да и помер.

С того самого времени

я опасаюсь о чём-то

мечтать серьёзно.

Хорошо, что теперь

уже поздно.

Толпа зрителей улыбнулась в хищном ожидании, но кто-то принёс табуретку: Кора, не открывая глаз, услышала короткий деревянный стук, когда все четыре ножки опустились на пол. Сорел улыбнулся и легко забрался ногами на табуретку, становясь выше всех. Посмотрел в тёмный потолок и словно сощурился от лучей невидимого солнца. Резко звякнули колокольчики.

— Посмотрите: я выше вас всех,

я словно король на троне.

Скоро смогу передать привет

самому Котрилу Лийору,

лучше которого

нет никого на свете,

и вряд ли будет.

Помните, что он сказал,

про тех, кто его осудит?

Я знаю, что скоро болтаться мне,

на радость вранам, на страх детворе.

Покрошите хлеба под ноги —

от вас не убудет.

Чтобы птицы склевали мои глаза

не сразу.

Чтобы я мог подольше

смотреть на вас, любоваться,

как ваше стадо

разбредается по домам.

Как вы обсуждаете,

что приготовить на ужин

и с кем сейчас

готовится воевать ваш король.

Будете вспоминать драчуна,

что болтается нынче с петлёй

на шее. «И поделом, — скажете, —

вот я-то бы никогда…», —

а я буду просто

смотреть на вас свысока,

пока

добрые птицы

не выклюют мне

глаза.

Любители падали

в этом мире всегда

получают своё.

Вокруг меня — настоящее вороньё,

и я знаю, что наступает финал,

но это меня не пугает.

Я знаю, что все вы скоро

завидовать будете мёртвым —

тем, у кого вместо глаз

тёмное дно колодца.

Когда обернусь я в огромного ворона

и чёрным крылом навсегда

закрою от вас

солнце!

Кора резко открыла глаза: темно. Ещё раз: снова темно. Ещё и ещё. Вместе с ужасом она испытывала огромную радость и гордость за своего друга. «У тебя получилось, Окло-Ко тебя не забери никогда! Хоть ты и рисковал, как мальчишка», — хрипло улыбалась она, карабкаясь в темноте. Но пора было выбираться: Кора обратилась в сокола и взвилась в высь, в самую темноту, где летела до тех пор, пока не увидела солнце и не почувствовала запах горящих перьев. Открыла глаза, ещё раз, и ещё…

Кора огляделась: другим зрителям приходить в себя было тяжелее. Кто-то, цепляясь за стену, спускался вниз. Кого-то держали за руки у открытого окна. Лори Нимеон испуганно озирался и нелепо дёргал Кору за рукав. Но она, не обращая на него внимания, быстро прошла через пустую середину зала к табурету, на котором всё ещё застыл Сорел, и протянула ему руку.

— Спускайся, ворон, — усмехнулась она, — не представляю даже, как тебе удалось поверить в такое безумие. Больше так не делай.

Сорел соскользнул вниз с эшафота и крепко обнял Кору, и она услышала нежное позвякивание колокольчиков прямо у своего уха.

— Как трогательно, — раздался знакомый холодный голос. — Тебе повезло, мальчишка. А сейчас, если позволите, мы всё-таки выслушаем другую сторону.

Сорел и Кора поспешно отошли в тень стены и замерли. Спорить с Мастером не было сил. К тому же, действительно, пора было уже выслушать Квиррела, который тем временем уже выбирался в центр зала — огромный и бородатый, он напоминал боцмана на торговом корабле.

Квиррел удивлённо посмотрел на табурет, как будто не видел недавнего представления, затем чуть подвинул его и сел, смотря под ноги.

Зрители уже пришли в себя и снова обступили эшафот. Толпа привычно замерла в ожидании жестокого зрелища. Но Квиррел, казалось, не обращал внимания на зрителей. Многие из них привыкли видеть его в шутовском обличии и ожидали очередной остроумной выходки.

— Как всегда, мне повезло:

я чувствую себя уверенней

с этой петлёй на шее,

честное слово.

Два раза меня уже вешали —

и всё безуспешно.

Верёвка не выдерживала

моего веса.

Или моей удачи.

Или, скорее всего,

пенька дешёвая,

купленная на сдачу

палачами-скрягами,

оказывалась негодной.

Я не хочу никого обвинять,

прошу за меня помолиться —

тем, кто верит.

И пожертвовать мне свой пояс

или ремень, или галстук,

или подвязку —

кто что может.

Ну же, смелее! Что же вы?

Неужели вам жалко?

Представляете, каково это:

третий раз оказаться в яме

под эшафотом.

А потом эти гуманисты

вытащат меня — и скажут:

«Второй раз нельзя

вешать, такая традиция», —

им наплевать, что меня

с каждым разом

остаётся всё меньше.

Так что теперь я живой

только на треть всего.

И справиться с этим мной

под силу даже ребёнку.

Ну, кто хочет побыть палачом? Смелее!

Вы ведь знаете: я осуждён справедливым судом.

Только предупреждаю: если опять

оборвётся верёвка, я легко

любого из вас задушу

одной левой.

Кора улыбнулась: она всегда радовалась, когда поединки заканчивались вничью. А Квиррелу действительно повезло: кажется, как-то в реальном он был приговорён к смерти, но в последний момент помилован. Иначе он не смог бы произнести в реальнейшем такие слова — никто бы не смог, даже Кора. Как бы там ни было, проигравших в этом поединке не было, и все вроде бы остались живы и даже при своём уме.

Кора посмотрела на улыбку Сорела и поняла, что не зря считала его своим другом: он улыбался успеху соперника в реальнейшем, а это дорогого стоило. Тем не менее для новичка это было слишком, и Кора потащила своего друга на первый этаж, где, после долгих блужданий, можно было найти что-нибудь выпить.

Вечно спящий бармен налил им апельсинового сока с каплей солнечного света, и они, устроившись на высоких стульях, зажмурились, чтобы увидеть рассвет на побережье Островной стороны. Крики чаек и мерное дыхание океана. Солёное спокойствие и кисло-сладкая радость…

Кора очнулась от тревожного звона колокольчиков: следовало вернуться. Они могли пропустить все поединки, но теперь наверняка Мастер остался один и уже обводит оставшихся зрителей и поэтов своим колючим взглядом в поисках жертвы.

— Я уж думал, ты сбежала, наша бесстрашная Кора Лапис, — громогласно приветствовал её Мастер, как только она ступила на верх прогнившей лестницы, — но рад, что ошибся. Мы тут немного развлеклись, и вот теперь моя очередь выбирать себе жертву. То есть соперника, я имел в виду.

Мастер был единственным здесь, кто мог позволить себе язвить в реальнейшем. Кора вжалась в стену и почувствовала едва уловимое ободряющее прикосновение Сорела к своему холодному, как лёд, запястью.

— Я выбираю тебя, Кора Лапис, — произнёс Мастер.

И ей не оставалось ничего другого, кроме как выйти в центр уже почти опустевшего зала. Краем взгляда она заметила, что лори Нимеон всё ещё здесь: видимо, он не мог вернуться к тем, кто его подослал, ни с чем. Это означало, что ставки для неё в этом поединке удваивались.

— Дорогая Кора, я столько раз побеждал тебя, что на этот раз хочу дать тебе шанс, — прозвучал издевательский голос. — Ты знаешь, что я ненавижу стихи о любви. Поэтому сегодня у тебя, кажется, появилось небольшое преимущество. Потому что наша тема — любовь несчастного трубадура к даме сердца.

«Ты знаешь, мерзавец, что я не пишу о любви», — с ненавистью подумала Кора, но в голове у неё тут же сдвинулись и пришли в движение огромные плиты, заставляя перепрыгивать ручьи лавы и бежать на вершину вулкана: сегодня она не могла проиграть.

— По правилам, ты первый! — торопливо проговорила Кора. Она смотрела на Мастера, не отводя взгляда.

— О, не переживай, я знаю правила. И тему эту придумал только что. Но и ты помни, что мне в этом случае достанутся все козыри: ты не можешь использовать ничего из того, о чём скажу я.

Кора только кивнула. Мастер и сам никогда не писал стихов о любви — это правда, — поэтому он был слишком занят непростой и для себя самого задачей, чтобы заметить, как странно на него смотрит Кора. «Ну что же, ты сам выбрал свою смерть, я не буду тебя жалеть», — подумала она.

Луна повисла прямо под потолком. Нежный пьянящий аромат жасмина разлился в воздухе — и никто пока не догадывался, что это запах пыли осыпающихся стен. Зазвучала музыка, далёкая и щемящая. На этом фоне неприятный, скрипучий голос Мастера проступал ещё резче.

— Ступайте, Айлири, уж лучше молиться в храме —

всё меньше вреда от этого будет, право.

Вы мне желанны, как рыцарю — смерть бою,

но то, что сейчас говорю я — себе не прощу.

И вам не прощу никогда, поэтому лучше

бегите и прячьтесь, ищите яму поглубже.

Не спрятаться вам всё равно от мести моей:

я вас утоплю, повешу, сожгу на костре.

Я вас поцелую, а после выставлю вон —

за то, что посмели вы думать, что я влюблён,

за то, что так нежно сияют ваши глаза,

за то, что ваш профиль так тонок в рамке окна.

Вы просто воровка печальных, красивых слов:

вам кажется, я сейчас говорю про любовь.

Но вы глубоко ошибаетесь, милая лири —

по счастью, любви не бывает в реальнейшем мире.

Кора смотрела и видела на верхнем этаже башни девушку с длинными волосами, которая испуганно вглядывалась в темноту ночного сада. «Кто вы?» — как можно тише прошептала Кора. Но девушка в башне услышала и, ответив: «Я не знаю. Я просто оказалась здесь, этот человек привёл меня», указала на Мастера, увидев его тень между деревьев. «Неплохо, Мастер, — подумала Кора, — очень неплохо. Но ты небрежно замаскировался».

Мастер продолжал говорить, и в его голосе уже звучала настоящая ненависть, когда девушка в башне под неотрывным взглядом Коры стала бледнеть, исчезать, а вместо неё Кора вдруг увидела своё отражение, вскрикнула и, не удержавшись за стену башни, полетела в кусты, больно оцарапав руки.

— Ай-ай-ай, как жаль, — притворно сочувственно произнёс Мастер, когда Кора поднялась на ноги посреди тёмного зала, — но подсматривать нехорошо, принцесса.

Кора зло взглянула на своего противника. У неё было совсем мало времени, чтобы решиться, но она опять заметила в глубине зала лори Нимеона, и это добавило ей смелости.

— Ты знаешь, Мастер, лучше многих,

что тот, кто выше всех чертогов

своей вознёсся головой —

тот легче попадает в сети

своих придуманных миров

и кружит там, подобно сому:

холодный, скользкий и немой.

Не в силах совладать с собой,

ты оставляешь за чертой

привычного тебе порядка

всё то, что не проходит гладко,

всё то, что прямо пред тобой —

и оттого невероятно.

Как у поэта нет стихов,

как у портного нет портов,

как у студента нет долгов,

а у ростовщика — врагов,

как нет при короле льстецов,

так у тебя — любовных слов.

Ты говоришь мне: «Ненавижу»,

я слышу: «Ты моя любовь».

И я тебе отвечу вновь:

ты величайший из богов,

что нынче правят этим миром,

но зря испытываешь силы

мои — мне больше повезло:

я просто птица в небе синем,

и если ловкий птицелов

меня когда-нибудь поймает,

я просто перестану петь,

и никогда он не узнает

того, что можно подсмотреть

лишь осторожно наблюдая.

Переведя дыхание, Кора с тревогой огляделась: ни башни, ни Мастера не было, она осталась одна в ночном саду, под огромной жёлтой луной.

— Кора, ты победила! — Сорел едва не сбил её с ног, обнимая.

— Будет тебе, будет, — проворчала она.

Её радость омрачалась исчезновением Мастера. Жестокость не была её сильной стороной, и она даже в реальнейшем умудрялась испытывать угрызения совести. Тем не менее нужно было завершить то, ради чего она пожертвовала Мастером и немного собой. Кора оглядела публику, поредевшую, как город после чумы, и сказала хриплым голосом:

— Кажется, я победила. Поэтому могу выбрать себе противника.

В зале прошелестел удивлённый шёпот: все знали, что здесь больше нет достойных противников Коре Лапис. Но возражать никто не посмел.

— И я выбираю того, кто назвался лори Нимеоном из Дальней стороны, но кто он на самом деле — мы сейчас узнаем.

Лори Нимеон выдал себя тем, что растерянно оглядывался, как будто не узнавая своё выдуманное имя и рассчитывая, что сейчас кто-то из зрителей выйдет вперёд вместо него. Тем временем остальные почувствовали интересную развязку вечера и со смехом вытолкнули лже-Нимеона вперёд. Кора быстро подошла, взяла своего бледного, как свежий творог, противника за руку и выдернула его за собой в реальнейшее. Капюшон слетел с его головы, и кто-то среди зрителей негромко присвистнул. Но Кора видела этого человека впервые: неприметная внешность, волосы не светлые и не тёмные, черты лица правильные, глаза бесцветные, но умные.

— Вот теперь мы поговорим, лори, — сказала Кора.

Надо было признать, что он держался неплохо для человека, против воли попавшего в реальнейшее.

— Что вам от меня нужно? — лори Нимеон попятился к стене под горящим взглядом этой маленькой странной женщины.

— Для начала я хочу, чтобы вы сказали своё имя и кому вы служите, — приказала Кора. И добавила, наблюдая, как пойманный в ловушку человек пытается незаметно достать кинжал из своего высокого сапога: — Здесь вы не сможете сделать ничего, чего я не хочу. Не сможете убежать. Так что отвечайте, я не буду повторять.

— Меня… я шейлир Лейтери, служу в Обществе Королевских Птицеловов, в Зале Словесных Злоупотреблений, — с ненавистью проговорил лори Лейтери.

— Так и знала, птичник, — презрительно заметила Кора.

— Что вам от меня надо? — повторил Лейтери.

— О, не паникуйте так, лори, — издевательски улыбнулась она. — Я всего лишь хотела узнать, что вам понадобилось на нашем скромном вечере поэзии. Вы ведь не любите стихи, правда?

— Терпеть не могу, — с отвращением кивнул птичник.

— Значит, вы хотели что-то разнюхать здесь и доложить своему начальству? — спросила Кора и тут же добавила: — Можете не отвечать.

Лейтери посмотрел на неё с ненавистью.

— Думаю, вам будет что рассказать. Но, раз уж вы попали в наш клуб, я хочу попытаться привить вам любовь к поэзии. Хочу, чтобы вы прониклись искусством рифмованных слов, — ласково проговорила Кора.

Здесь Лейтери предпринял вторую попытку сбежать, но только растянулся на полу, разбив себе нос, так что из него полилась кровь. Он достал белый шёлковый платок, приложил его к лицу — и на платке тут же расцвели причудливые алые цветы.

— Аккуратнее, лори, — пропела Кора. — Но вот нам как раз и тема для начала: придумайте мне пару строчек про кровь. Только без рифмы «любовь», умоляю вас.

Лейтери непонимающе уставился на Кору. Кажется, он уже понял, что от этой безумной ему так просто не отделаться. Стараясь не думать о том, почему кинжал, припрятанный в сапоге, исчез, почему при попытке уйти рядом с ним вырастает невидимая стена, а в груди растёт и волнами подбирается к горлу непонятная тошнота, Королевский Птицелов мучительно соображал, что делать.

— Ну же, это просто, — подбадривала тем временем Кора. — Стихи — это просто ритмичная речь. Как полк солдат на марше — так вам, наверное, будет понятнее. Слова идут в одном ритме, иногда сбиваясь, иногда устраивая перекличку созвучными словами — рифмами — вот это и есть стихи.

— Я… я не могу. Я никогда не сочинял стихи, — выдавил Лейтери.

— А вы попытайтесь, — не унималась Кора. — Всё когда-то бывает в первый раз, верно? Вот я никогда раньше не разговаривала всерьёз с настоящим птичником. Но, похоже, вы действительно не можете. Тогда я вам помогу. Вот, например, можно сказать так: «Кровь — это жизни изменчивый жаркий поток». Дальше?

Лейтери оглушительно задумался. С его лица впору было рисовать картину медленного пробуждения мысли в каменном изваянии.

— «Кровь из раны без остановки течёт», — сказал он, и тут же кровь из разбитого носа, которая почти остановилась, начала идти с новой силой.

Платок из белого превратился в красный, а кровь всё не останавливалась. Лейтери в ужасе закричал, закрывая нос рукавом своего щегольского костюма, полами плаща — но всё было тщетно.

— Ты задумала убить его? — встревоженно прошептал Сорел над ухом Коры.

Она недовольно оглянулась, но ничего не сказала. Другие зрители застыли, как мыши при виде ядовитой змеи.

Птичник ещё некоторое время корчился на полу, истекая кровью, когда Кора произнесла — перед тем как, взяв Сорела за руку, выйти из «Поэтикса» в беспокойную ночь Тёмного города:

— Облечённые властью обречены:

приручённые ими псы

не знают пощады,

терзая ночами своих хозяев.

Наречённые смертными именами,

пойманные во лжи, шпионы,

охотники за головами,

топчущие цветы со зла —

им по этой тропе не пройти:

облучённые светом седьмой луны

упадут они замертво в яму —

в ту, которую рыли для.

Когда-нибудь, но пока

ваша кровь — седьмая вода,

так пусть ночь не оставит следа,

кроме шрама в душе — на память.