Глава 9

9.1.1Senatus bestia, senatores boni viri[1]

День хорошей погоды в Тар-Кахоле выдался пасмурным. Тем не менее горожане украсили свои балконы первыми цветами и выглядывали из окон, поджидая королевский кортеж. С этого дня официально начиналась поздняя весна — время каникул маленьких тар-кахольцев, первых настоящих походов в Невысокие горы и другие окрестности столицы, тёплого солнца и гастролей уличных театров. Поэтому жители города смотрелись празднично, хотя где-то за их спинами чувствовалось дыхание угрозы войны с Синтом и крамольная неуверенность в том, что правитель всё делает правильно.

Но все, как обычно в этот день, улыбались и дарили друг другу цветы, король махал подданным из своей кареты, а под Аркой Победителей даже задержался и вышел поприветствовать горожан. Оланзо выглядел излучающим неоправданную уверенность и даже подозрительную браваду, и те, кто хотел верить в лучшее, могли удовлетвориться этой картиной.

Другой участник королевского выезда не желал выставлять себя на всеобщее обозрение — поэтому сидел у того окна кареты, которое было наглухо задёрнуто парчовой шторой.

— Подумать только, я мог остаться здесь навсегда, — весело сказал король, возвращаясь в карету и приказывая вознице править ко дворцу, — если бы не твои ребята.

Малум, как всегда непроницаемый, хмыкнул из сумрака кареты.

— Это наша работа, Мэйлори, — скромно добавил он, завершая блестящую мизансцену.

Всё складывалось идеально. Настолько, что это даже немного портило удовольствие от игры. Но Малум никогда не проявлял глупости великодушия — даже если у противника не было ни одного шанса.

Тюремный служитель грубо растолкал Голари. Первому советнику понадобилось несколько секунд на то, чтобы сообразить, что он не в особняке Претосов, что не придёт Сервиш, требуя завтрака, что не нужно спешить во дворец, потому что он и так уже почти во дворце — только на несколько десятков шагов ниже, чем обычно. И всё это вместе отразилось в кривой улыбке и вежливой благодарности служителю, который небрежно поставил на стол железную тарелку с куском чёрствого хлеба и кружку с водой, расплескав половину. Услышав вместо привычной брани приветливые слова, служитель Королевской тюрьмы немного умерил свою грубость, когда сказал: «Сэйлори требует вас к себе через десять минут, ешьте и собирайтесь. Вот можно умыться» — и кивнул на кувшин с мутной, пахнущей лягушками водой, который также водрузил на стол.

Голари чувствовал, что уже поздний вечер: судя по тому, как прояснилось сознание, ему удалось поспать часов семь. В середине дигета это была настоящая роскошь.

Оставшись один, Первый советник тщательно умылся, отряхнул свою одежду от паутины, которую он не заметил, когда уснул вчера, и съел хлеб, запивая водой. Как только он сделал последний глоток, явился служитель (уже другой, не тот, который приходил, — более серьёзный и деловитый, похожий на птичника) и преувеличенно строго велел следовать за ним.

Приглушённый свет вечерних ламп, развешенных по стенам в коридорах дворца, слепил Голари, ковры были слишком мягкие, а цветы с праздника, расставленные в напольных вазах — пахли слишком сладко. Первый советник чувствовал, как начинает болеть голова, напоминая о том, что в его возрасте нужно больше беречь себя, как вместо паники к горлу поднимается лёгкая тошнота. Впрочем, похожее чувство профессор испытывал на светских мероприятиях, на которых должен был присутствовать по должности. Хотя с них, по крайней мере, можно было уйти, сославшись на плохое самочувствие.

Заметив, что стражник ведёт его мимо официальной королевской приёмной дальше, в сторону рабочего кабинета, где Сэйлори принимал только близких себе людей, Голари невольно ободрился: видимо, у Оланзо всё-таки осталось уважение к своему советнику, и он хочет поговорить, объяснить, что по-другому никак.

Однако наивные глупые мысли без промедления разбились о риф действительности: в кабинете король был не один, а с главным птичником, устроившимся в кресле Первого советника с тем самым фальшиво-скромным выражением лица, от которого Голари всегда становилось тоскливо и хотелось бежать, пока хватит сил.

Профессор Претос уговаривал себя, что это недолго, что скоро всё закончится, что Малум хочет торжествовать, наблюдая незавидное положение своего недруга, — и надо позволить ему это сделать, потому что потом, если повезёт, можно будет уйти вниз, в темноту, на дно, и на какое-то время остаться одному. Но паника наступала неостановимо, как илайская конница. И Голари использовал своё последнее средство: начал читать про себя любимейшую «Балладу ошибок».

«Когда от прибыли откажется купец, — повторял про себя Голари, каждым словом цепляясь за отвесную скалу, — Когда в поход пойдёт Кахольский лес…»

— Лори Первый советник, вы меня слышите? — недовольный голос короля бесцеремонно нарушил ритм Котрила Лийора.

Но Голари был уже вооружён. Поэтому он поклонился Оланзо почти идеально — как будто на мастер-классе по придворному этикету для шейлирских наследников.

— Прошу меня простить, Мэйлори, я задумался, — смиренно произнёс Голари. И не удержался: — Рад видеть вас в добром здравии.

Король на мгновение сощурил глаза. Но тут же мягко улыбнулся:

— Да, благодаря тару Малуму и его служителям, которые почти год выслеживали заговорщиков, и до последнего удавалось их не вспугнуть. Покушение провалилось — но его организаторы, почуяв неладное, увы, скрылись. Впрочем, для вас это, должно быть, хорошая новость.

Голари не отвечал, выглядел спокойным и даже радостным: дошёл до любимого места в «Балладе ошибок». Не пристало заключённому спорить с королём. Всё, что скажет, будет использовано против. Это Голари знал всегда. Кивнул головой — уже преступник. Бросил слова на ветер — и они прилетели к тебе ураганом. Хорошо, что теперь не время доклада Первого советника — можно и помолчать.

— Извольте отвечать, когда я вас спрашиваю! — не выдержал король, и его пальцы побелели, подлокотники кресла скрипнули в безответной жалобе.

— Вы не задали вопроса, Мэйлори, — отозвался Голари, прикрывая глаза от закатного солнца, протянувшего пыльный меч сквозь щель в плотных зелёных шторах.

Малум наблюдал за сценой, как учёный наблюдает за лягушками под стеклянным колпаком. Выжидая только время, чтобы препарировать свою жертву, остановить её маленькое сердце с бесстрастностью научной необходимости.

— Если вам нужен вопрос, лори Претос, то вот он: сожалеете ли вы, что замышляли убийство своего короля, которому поклялись в верности? — Оланзо наклонился вперёд, наблюдая за реакцией Голари. Но не получил никакой добычи, кроме удивления.

— Мы все здесь знаем, как это было на самом деле, — выдохнул Голари.

— На самом деле, — передразнил король, — вы напрасно испытываете моё терпение, лори Первый советник, и думаете, вероятно, что Королевский суд не решится приговорить вас к Башне. Сейчас, знаете ли, суровые времена.

К Башне! Этот удар Голари выдержал не так легко. И баллада уже закончилась, так что сознание Первого советника легко затёрлось в холодной воде страха между берегом и агатовыми, тёмно-блестящими весенними льдинами. Башня была не просто смертной казнью — она была страхом, изысканным, кровавым лицемерием, уродливым символом власти одного человека над другим.

Официально Башня считалась «цивилизованным» видом смертной казни в Шестистороннем. Приговорённый сам поднимался по ступеням, сам метался в агонии и, полностью осознав безвыходность мира, в котором, как в Башне, за многими дверями выход часто бывает только один, выходил в одно из узких каменных окон. Можно было даже выбрать — море или камни. Но неизменно прилагались прощальные вскрики чаек, шум разбиваемых о берег волн и ворчание служителей, для порядка вынужденных искать тело.

Башня! Десятки жутких картин пронеслись перед взором профессора. Его детским страхом был страх падения с высоты: когда ему было два года, сошедшая с ума няня поставила его на подоконник третьего этажа и кричала, что столкнёт ребёнка вниз, если её уволят. Голари помнил только, как няня крепко сжимала его холодной и костлявой, словно куриная лапка, рукой, и какими далёкими смотрелись камни мостовой. Но этого оказалось достаточно, чтобы всю жизнь парализовывать разум унизительным, нелогичным страхом упасть. И, наверное, — хотя это трудно было проверить, поскольку со времён самостоятельности Голари не подпускал никого на такое близкое расстояние, — страхом того, что самая заботливая рука вдруг безжалостно столкнёт его с высоты…

Одно время, будучи студентом, он специально забирался на верхние галереи башен Университета и сидел там с книгой, тренируя, натаскивая свой разум не зависеть от обстоятельств. Но страх, оттого что его посадили на цепь в будку, не стал ручным: и теперь, освобождённый резкой и мрачной неизбежностью, напал, вцепился в горло со злобой, которая питалась многими годами заточения.

Король улыбался. И Малум позволил себе маленькую улыбку. Охотник и гончая, завидевшие мелькающий в ельнике хвост лисы, загоняемой прямо в капкан.

— В ваших интересах проявить искренность, лори Претос, — почти мягко сказал король. — Я не хочу вам зла и по-прежнему уверен, что вы честнейший и умнейший подданный Шестистороннего. Но все мы можем стать жертвами обстоятельств. Главное — принять правильное, взвешенное решение.

Голари смотрел под ноги, на пушистый, как мох Лесной стороны, зелёный ковёр. Вспоминал, как единственный раз в жизни не выучил урока — и его любимый учитель лучшей в Тар-Кахоле школы, имени Дари Тикина, всего лишь с удивлённым сожалением покачал головой. Тогда Голари не смог произнести ни слова — хотя собирался сказать, что не выучил урока из-за того, что вечером у него был приступ его давней болезни, во время которого он был способен только лежать, обливаясь потом и смотря в одну точку, чтобы не закричать, пока его тело скручивала, выгибала жестокая судорога. Голари ничего тогда не сказал.

— Мы могли бы поговорить о чём вы пожелаете, Мэйлори, — произнёс Первый советник, — но присутствие тара Главного Королевского Птицелова заставляет меня быть более серьёзным и беречь ваше время с помощью десятого положения Хартии.

Король ожидаемо изменился в лице, а Малум сказал со своей обычной колкой учтивостью:

— Мэйлори, я думаю, что, действительно, характер информации, которую может сообщить лори Первый советник, предполагает более доверительное общение. И готов покинуть вас, — птичник привстал, вопросительно взглянув на короля.

Оланзо вдруг успокоился, откинулся на спинку кресла и кивнул:

— Хорошо, тар Малум. Но вы, лори Претос, надеюсь, понимаете, что следствие по вашему делу ведёт Общество Королевских Птицеловов. Я вмешиваюсь только потому, что мне небезразлична ваша судьба.

Конечно, Голари прекрасно знал, что ему нечего рассчитывать на правосудие. Если бы он оставался просто профессором, возможно, скорый суд под руководством птичников вызвал бы возмущение горожан, но для Первого советника был только один путь избежать неприятностей — не ссориться с королём. Ни понимания, ни даже жалости ему не достанется — тар-кахольцы просто пожмут плечами и вспомнят старую поговорку про ссоры горных великанов. А ещё он знал, что Королевская тюрьма целиком — территория птичников, их лаборатория изучения человеческих страхов, где сам король был только гостем.

Голари знал всё это, но что с того? Неужели Оланзо, правда, думает, что его Первый советник будет теперь юлить перед Малумом, когда наконец-то стало возможно не притворяться?

Когда шаги главного птичника, приглушаемые ковром, стихли, в комнате повисло напряжённое, искрящее молчание.

— Это правда, что вы боитесь высоты? — с интересом спросил король, и Голари, конечно, вздрогнул.

Для чего ещё было спрашивать это — если не для устрашения. Для демонстрации силы и возможностей птичников. От них ничего не утаишь, если дело касается королевской безопасности, ничего не скроешь. Поэтому зачем сопротивляться? Пустое геройство — не для умного человека, ведь так?

Голари ничего не отвечал — теперь наконец он мог в полной мере использовать своё гарантированное Хартией право на молчание. Право, которое несколько поколений тар-кахольцев завоёвывали, приходя и молча рассаживаясь у ворот городской тюрьмы — беззвучно, но непреклонно, так что даже птичники, которых отправляли их арестовывать, чувствовали себя неуютно, окружённые невидимыми стенами осязаемого молчания.

— Вижу, что это правда, — усмехнулся король, — ну что же, тогда тем более не понимаю вас. Приговор к Башне логически следует из тех посылок, которые есть сейчас. Вам, лори профессор, это должно быть известно лучше других. Так к чему вы упорствуете? К слову, никакой подготовки к покушению не было, мы с Малумом хотели посмотреть на вашу реакцию. И, видимо, вас действительно просто использовали для какой-то проверки. Тем более странно с вашей стороны покрывать этих людей.

Первый советник слушал, и в ушах его поднимался металлический прибой, так что он едва мог разглядеть за его шумом силуэты слов. Ковёр перед глазами методично раскачивался, как зелёный пушистый маятник.

— Присядьте, лори, мне кажется, вам нехорошо, — любезно предложил король со снисходительной улыбкой.

Голари благодарно кивнул и опустился в кресло, в котором только что сидел главный птичник.

В детстве у него был такой инструмент — длинные блестящие пластинки, подвешенные на разной высоте, и к ним — бронзовый молоточек. Маленький Голари часами методично ударял по пластинкам с разной силой, сравнивая звуки, но так и не понял, в чем заключен принцип, и из-за этого почти заболел. Так и теперь в его голове, казалось, какой-то упорный малыш пытается разобраться в нагромождении мыслей, создавая этот колючий, выматывающий шум.

Он вспомнил принца, вспомнил, как решил поверить ему, защитить — но не было ни одного доказательства того, что всё это не очередная выходка всбалмошного королевского отпрыска. И ведь Сэйлорису, конечно, ничего серьёзного не было бы — такие, как Оланзо, хотя и не очень дальновидны, могут быть жестокими, но своих по крови будут беречь во что бы то ни стало. Худшее, что ожидало принца — ссылка в какую-нибудь из сторон.

— Вы молчите? — уже спокойно уточнил Оланзо, когда понял, что ничего не добьётся. — Ну что же, значит, готовьтесь к Башне. И если передумаете — дайте знать. Может быть, есть какие-то жалобы, просьбы? — официальным тоном осведомился король. — Вы — шейлир и королевский служащий, поэтому ваше содержание должно быть соответственным. Здесь я могу как-то повлиять.

— Всё отлично, Мэйлори, благодарю вас, — с поклоном отозвался Голари.

Первый советник с трудом понимал, что говорит ему Оланзо — человек, который так просто убрал его с доски живых и вертел в руках напоследок, словно раздумывая, можно ли как-то ещё использовать эту фигуру. Да и страх, конечно, давал о себе знать: сдерживаемый надеждой от ожидания встречи с королём, теперь этот съедающий душу зверь не встречал никакой преграды на своём пути.

Уходить из тёплой, уютной комнаты в холодное сырое подземелье не хотелось. Голари тоскливо почувствовал, что кости протестующе заныли, как только служащий тюрьмы повёл его обратно. По привычке стал вычислять, когда состоится заседание Совета, когда суд рассмотрит его дело. И, осознав, что не нужно сдвигать дела, продумывать расписание, с усмешкой подумал, что это его первый за многие годы отпуск.

После Дня хорошей погоды весна всерьёз задумалась о лете. В долине Кахольского озера зацвели жемчужные яблони и розоватые, словно снег на закате, вишни. Художники и влюблённые, как и сотни лет до этого, бродили между деревьями, отдавая дань весеннему великолепиею, но даже они чувствовали, что за ними из-за прозрачных стволов следят равнодушные вестники грядущей беды, похожие на длинные безлицые маски.

В Тар-Кахоле говорили, что птичники арестовали ни в чём не повинного человека. Человека, который всего лишь написал на Стене Правды то, что все они думали. Который немного не в себе, но нуждается в обществе Айл-врачевателя Грави, а никак не птичников. Жители перешёптывались у фонтанов, переглядывались с соседями в кафе, собирались группами и бесцельно бродили по улицам.

Университетское племя, со свойственной молодости самонадеянным фатализмом позабыв про экзамены первого дигета лета, наслаждалось временем, когда профессора уверены, что уже поздно начинать подготовку, и студенты пока с ними согласны. В кофейнях оседали, как рыба в садках, молодые философы, к вечеру плавно перетекающие в пивные или на поэтические вечера. Но было в студенческих гуляниях и что-то необычное: слишком цепкие взгляды, слишком многозначительное молчание при виде некоторых преподавателей, слишком тихие споры.

Никто не помнил, кто первым заговорил о том, что профессор Претос арестован. Голари никогда не был в числе студенческих любимчиков, его манера читать лекции казалась многим суховатой, но его уважали за принципиальность, удивительным образом переплетённую со снисходительностью к студенческим слабостям. «Арестован? Не может быть! — недоумевали первокурсники, — Он ведь Первый советник, кто его арестует?» А студенты пятого года, которым Голари читал лекции по семантике старокахольского, в один из дней собрались и пошли к ректору Мэллу. Конечно, отправились не все: многие громко говорили о грозящем отчислении и о том, что не студенческое это дело — королевская служба. Некоторые высказывались в духе того, что профессор сам виноват, ему не следовало лезть в управление Королевством — по этой причине в университетском дворике даже произошло несколько драк.

Ректор Мэлл встретил делегатов со всей любезностью, пояснил, что им не о чем беспокоиться: профессор Претос скоро вернётся в Университет. «Неотложные королевские дела, вы ведь понимаете», — говорил он, и на его лоснящемся интеллектом круглом лице собирала маленькие морщинки мудрая улыбка. «Но» самого решительного из студентов утонуло в потоке упреждающих аргументов, а затем все смельчаки с ещё большей любезностью были выставлены за дверь.

Из тех, кто ходил к ректору, выкристаллизовались студенты, отправившиеся на штурм Королевской тюрьмы. Говорили потом разное: что их принимал сам король, что их разогнала стража дворца. Но совершенно точно одно: когда хмурый тюремщик в очередной раз принёс Голари хлеб и воду и ворчал, что «проклятые студенты, бездельники, явились, я бы их вмиг разогнал, чего церемониться», — Первый советник, мучимый болью в сердце и обострившимся от сырости кашлем, улыбался так счастливо, как, пожалуй, никогда до этого…

Инанис не любил столицу: каждое из немногочисленных посещений Тар-Кахола было для него испытанием. Звуки, запахи, взгляды, даже буквы на вывесках — всё казалось враждебным. Сказывалась, вероятно, уединённая жизнь в горах, — по крайней мере, так это объяснял себе сам просветитель, — но легче от этого почему-то не становилось. Единственное, что примиряло его с Тар-Кахолом — прекраснейший, безупречно исполненный Собор Защитника. Именно туда, на площадь Всех Дорог, тянуло Инаниса сердце, но первым делом нужно было записать речь, которую он составил в пути, — то, ради чего он и явился незваным гостем в столицу Шестистороннего.

Внутренне поморщившись, Инанис зашёл в одну из кофеен в центре Тар-Кахола — чтобы ближе было потом идти во дворец. Можно было затеряться среди студентов, пишущих что-то в свои тетради перед дневными занятиями, и шейлиров, лениво перечитывающих уже успевшие устареть утренние газеты.

Звякнул колокольчик, заставив просветителя невольно вздрогнуть и тут же разозлиться на себя за это. Бессонная ночь в пути не служила оправданием, но неприятной моросью застилала мысли, обостряла нюх у слабостей и страхов. Инанис преувеличенно вежливо обратился к девушке за стойкой и попросил двойной летний кофе (очень крепкий и горький). Хозяйка понимающе улыбнулась — ровно так, чтобы поделиться теплом, избежав фамильярности, — и принялась варить заказанный напиток.

Кофе оказался очень вкусным, а само место — уютным. Инанис не мог этого не признать, устраиваясь с высокой глиняно-глазурной чашкой за столиком в углу. Запахи корицы и кардамона, объединившись с кофе, бодрили, и просветитель смог записать всё, что сочинил по дороге, за полчаса. Еще час потратил на каллиграфическое переписывание своего произведения на трёх языках на трёх листах, один из которых уложил в конверт и, попросив у хозяйки кофейни клей, тщательно заклеил. Тот, кто открыл бы это послание, смог бы прочитать следующее:

«Все, кто живёт в Шестистороннем Королевстве и за его пределами!

Мы, служители Защитника, редко обращаемся к вам с иными словами, кроме слов Обряда дигета. И не в наших речах будут когда-либо звучать советы и нравоучения: сам Защитник завещал каждому жить своим Светом и своей Тьмой.

Но пришла пора нам говорить не о величии Защитника, как это ни горько, ибо молчание становится ныне соучастием в позорнейших деяниях.

Время пришло напомнить, что говорил наш Защитник, когда спрашивали его о тех, кто блуждает в тумане неведения и в своей гордыне не чает благодарности за спасение мира из небытия. О тех, кто смеётся над Обрядом, кто потешается над служителями, кто оскорбляет имя и славу Защитника. «Смотрите, — говорил Он, — луна плывёт по небу. Осыпайте её проклятиями или лейте ароматные смолы лести — что изменится? Или вовсе не смотрите на неё, пока на пути вашем не попадётся ручья или лужи, — что изменится, спрашиваю я вас?» Или когда верный земной друг Защитника Фэй затеял было драку с крестьянином из-за того, что тот зло насмехался над Защитником: тогда Он взял непрошенного заступника за руку — да так, что у того потом на всю жизнь остался след, как от ожога, — и сказал: «Кем возомнил ты себя, человек? Зачем, ослеплённый жадностью и самодовольством, хватаешь то, что тебе не принадлежит?»

Неужели сейчас забудем мы слова Защитника? Забудем единственную обращённую к нам просьбу Его — хранить мир от превратностей бытия так же, как Он хранит его от небытия? Неужели не можем мы даже этой малости?

Наш мир огромен и прекрасен. Волею случая разделён он границами — так, чтобы люди могли жить, не мешая друг другу. Волею случая назначены люди, которые должны хранить равновесие в пределах наших стран, в пределах Шести Сторон. И если такие люди собираются поднять руку на соседа, прикрываясь именем Защитника, не должны ли мы остановить ослеплённых собственным блеском?

Жители Шести Сторон, жители Синта, я, просветитель Инанис Сервил, словом, данным мне служителями Защитника Школы просветителей, говорю вам: ничто не оскорбляет Защитника больше, чем убийство Его именем, чем преступное умножение небытия. Будьте благоразумны, не поддавайтесь искушению, не слушайте тех, кто хочет загнать вас в тенёта ненависти!

Для Защитника нет ни границ, ни правителей, ни одного повода для войны на земле. Слушайте свой разум, не затмевайте сияние его, и да пребудет с вами чудо вечного возвращения из небытия».

Прикрыв глаза от утомления, Инанис подумал, что камень уже брошен в небо — осталось только дождаться, когда он упадёт. И хотя страницы, исписанные ровными и отточенными, напоминающими тёмные завитки плюща на светлой каменной стене, буквами, пока ещё были безобидными, как новорождённые котята, просветитель уже видел своё будущее, разбитое их невидимой силой.

— Тар просветитель, всем путешествующим ночью у нас полагается вторая чашка кофе, — около столика Инаниса стояла хозяйка, осторожно меняя пустую чашку на полную ароматным кофе, — а это печенье неплохо восстанавливает силы — я угощаю им только тех, кому это действительно нужно, — вполголоса добавила она.

Инанис удивлённо поднял взгляд и пробормотал неловкие слова благодарности. Он отвык от людей, в особенности от тех, кто смеет заботиться о нём — и при этом не является Айл-просветителем Люмаром.

Печенье оказалось великолепным: с лесными орехами, воздушными зёрнами редкой чёрной пшеницы и мёдом.

С неожиднным сожалением Инанис покинул гостеприимное место, оставив несколько монет на кофе для того, кому будет нужно, а когда колокольчик прощально звякнул, оглянулся и прочитал надпись — так, как будто он мог сюда вернуться. «”Кофейная соня” — какое нелепое название», — с улыбкой подумал Инанис, направляясь к Королевскому дворцу.

Но по пути надо было ещё заглянуть в переулок Эдельвейсов — одно из незаметных с главной дороги ответвлений улицы Горной Стороны, — чтобы найти подпольную книжную лавку «Лазоревые книги». Именно этот адрес попросил запомнить Айл-просветитель Люмар, отправляя просветителя в столицу.

Заспанный хмурый владелец лавки тут же приобрёл деловитый вид, когда Инанис сообщил ему условное слово. «Всё сделаю, не беспокойтесь», — заверил лавочник, бережно сжимая конверт двумя руками. «Если я не вернусь из дворца, действуйте, не медля», — на всякий случай уточнил Инанис. Букинист понимающе закивал, но потом, словно спохватившись, стал желать удачи и скорейшего возвращения в Ледяной Замок, на что просветитель только нетерпеливо махнул рукой.

Теперь до Королевского дворца оставались только улицы Тар-Кахола, и ничто другое не могло больше защитить Инаниса от его судьбы.

— Что это? — лицо короля побелело от гнева. Он не мог больше притворяться, что соблюдает этикет Конкордата. — Я запрещаю вам кому-либо передавать это.

— Это мнение служителей Защитника, которое мне поручили донести до каждого, кому оно будет интересно, Мэйлори, — сдержанно ответил просветитель. — Вот моя вверительная грамота.

Оланзо знал, что в Школе просветителей ему не найти поддержки — об этом рассказал, едва переведя дух от тяжёлой дороги, верный Милвус. И о том, как исчез при загадочных обстоятельствах мальчишка-посланник, имени которого король не запомнил, но в ответ на новость о его смерти понимающе переглянулся с бывшим при этом Малуме, а после обмолвился о том, что неплохо было бы наградить доблестного офицера Им-Онте.

— Кстати, тар Инанис, вам ничего не известно о судьбе королевского посланника, передавшего письмо? — Оланзо откинулся на спинку кресла и требовательно посмотрел на этого молодого выскочку-просветителя.

— Насколько мне известно, Мэйлори, посланник покинул Ледяной Замок вместе с лори служителем Зала Представителей, — ответил Инанис настороженно.

Король улыбнулся. Ему казалось, что давняя нелюбовь к служителям наконец обрела свою форму и своё предназначение.

Ещё когда мать и отец водили его и братьев в Собор Защитника на праздничные дигеты, Оланзо старался заранее сказаться больным, и это часто удавалось: мать и, тем более, отец так редко общались со своим сыном, что не могли понять, врёт он или нет, а домашний врачеватель, кажется, сочувствовал нервному и действительно болезненному ребёнку. Так или иначе, Оланзо лежал в душной, цепкой постели и думал о том, как лицемерно его родители и братья стоят со светильниками там, в дымной полутьме, чтобы только придворные и жители Тар-Кахола обратили внимание на благочестивых шейлиров Озо. Таких преданных королю, таких трудолюбивых, таких идеальных…

— Не смею сомневаться в вашей искренности, тар Инанис, — со змеистой улыбкой произнёс король, — но иногда мы, земные служители, не можем позволить себе слабости быть хорошими. А потому я советую вам подумать о том, на какую судьбу вы обрекаете Школу, к которой, разумеется, испытываете не только служебную привязанность.

Инанис знал, он готовил себя к тому, что они будут говорить всё, чтобы вывести его из душевного равновесия. Да и кого он обманывал: равновесие сдвинулось, потеряв свою сущность, в тот самый момент, когда он понял, что поездки в столицу не избежать. Когда он понял, что никто, кроме него, не сможет это сделать. И что никого Айл-просветитель Люмар не ждал бы обратно с такой беспомощной надеждой. С которой даже к Защитнику не обратишься: «Вы уж сами, люди, разбирайтесь с этим, хоть и тяжело» — вот что Он мог бы сказать… Но всё равно, в Королевском дворце было страшно: просветитель чувствовал себя лесным зверем, который по ошибке забрёл в город, в самое логово двуногих охотников, и невысказанная тоска плещется, как холодное неспокойное море, в его лесных глазах…

— Я думаю, у вас будет немало времени это обдумать, тар просветитель, — сказал Оланзо, вызывая птичников.

Он собирался сказать что-то эффектное, чтобы ещё больше страха пролилось, как чернила, на пергамент этих честных глаз. Но потом ему расхотелось. Потом ему стало тошно от самого себя. Неожиданно вспомнился Таэлир, который шатается непонятно где, если ещё жив. Впрочем, жив, куда денется. Этот просветитель — словно его сын, только отражённый в прямом зеркале: умный, целеустремлённый, волевой. Только упрямство у них, наверное, одно и то же.

Когда птичники увели невозмутимого просветителя и Оланзо остался один, он запустил в стену бронзовым кубком. Но недостаточно сильно: не долетев до стены, кубок растерял весь кураж, встрепенулся, как подбитая птица, и упал, глухо звякнув о паркет на границе с ковром.

— Послание о мире! Служители Защитника против войны с Синтом! Послание о мире, последние новости! — кричали уличные мальчишки на следующий день, и горожане с интересом вчитывались в немного старомодные и прохладные, как будто сотканные из сверкающих на солнце снежных вершин Ледяных гор, слова послания служителей Защитника.

Такого ещё не бывало, на самом деле, чтобы служители обращались вот так, со страниц газет. Даже на своей территории — в храмах всех сторон — они были немногословны, редко выходя за границы точно отмеренных слов Обряда. Должно было случиться что-то действительно непредвиденное, из ряда вон, чтобы служители Защитника вышли за пределы выверенных веками границ, чтобы добавили свои слова к уже сказанным. Поэтому тар-кахольцы хватали газеты и читали: по дороге на работу, в кофейнях, в лавках и в конторах, пока не было посетителей. А потом обсуждали, удивлённо пожимали плечами, переглядывались, вспоминали историю подписания Конкордата и всё, что было известно о таинственном Ледяном Замке.

Как бы там ни было, но корабль уже отплыл от причала: теперь все знали, что служители Защитника не хотят войны. Но никто ещё не знал, будет ли это важно там, где вместо разума всё решает тот, кто первый бросит камень в звенящее от ненависти небо…

Суд был закрытым и скорым. Голари даже не стал возражать, хотя мог бы: как глава Зала Правил и Следствий, он знал десятки аргументов в пользу неподсудности себя Большому Королевскому суду и знал, что Сэйлори не стал бы игнорировать его прошения, а играл бы до конца в справедливого и правильного правителя. Но бессмысленные действия всегда претили лори Претосу, и, надо признать, он просто хотел, чтобы всё скорее закончилось. Его охватило тоскливое паническое безразличие: профессор никогда бы не подумал, что такое бывает. Наверное, что-то подобное испытывают животные, попавшие в волчью яму, достаточно умные, чтобы понимать, что им не выбраться. Впрочем, нет: животные до конца боролись бы за жизнь, а у Голари борьба со страхом смерти отнимала все скудные силы.

— Признаёте ли вы себя виновным в измене Шестистороннему Королевству, лори Первый советник Голари Претос?

Профессору тяжело было стоять: он чувствовал себя настоящей старой развалиной. Голос молодого судьи, которого Голари помнил ещё студентом, звучал на грани звенящего обвинения — так, как будто внутри головы натянули леску.

— Я… нет, я ничего не сделал… я только хотел служить Королевству, — почти прошептал Голари пересохшими губами.

Сидя в сырой камере, под писк мышей, он искренне пытался сочинить речь для суда — обличительную, саркастичную, горько-ироничную — и видел себя смело произносящим эту речь в лицо Оланзо, Малума и остальных палачей, но так и не смог ничего придумать. Точнее, он не смог убедить себя в том, что это нужно. В том, что кто-то послушает его, непопулярного Первого советника, который не мог даже о своей любимейшей до дрожи в голосе древнекахольской поэзии рассказывать без занудства.

Волна самоуничижения, столь неуместная в тех обстоятельствах, в которых оказался Голари, подавила его волю. Оставалось только сохранять видимость присутствия духа, но и этого, вероятно, не удалось, потому что к концу процесса даже некоторые птичники смотрели на подсудимого с высокомерным сочувствием.

Король был здесь же, молчаливым слушателем наблюдал он это почти театральное действие. Малум, как представитель обвинения, задавал вопросы и был сама любезность и предусмотрительность. Он даже, в порыве великодушия, попросил судью, чтобы Голари мог отвечать на бесконечные вопросы сидя, от чего профессор поспешно отказался.

«Последнее слово», — услышал Первый советник и почувствовал облегчение от явного знака того, что происходящее переходит в завершающую стадию. «Пожалуйста, только не Башня, только не назначайте Башню, любой другой вид казни», — вертелось у него в голове, поэтому он поспешно и решительно замотал головой, отказываясь от права последнего впечатления на суд.

Впрочем, судье всё было ясно ещё до того, как он посмотрел документы по делу: всё, что приносили птичники с королевской печатью, надлежало утверждать. Задачей судьи было сделать это красиво и виртуозно. И судья Инлэй успешно с этим справлялся, иначе его не назначили бы в Большой Королевский суд.

Судья с пересоленным прискорбием голосом сообщал о том, что дело, увы, слишком очевидно. И ему жаль, что такие талантливые служители Королевства попадаются в сети коварных заговорщиков, подрывающих… на речи судьи Голари даже поднял взгляд и с интересом следил за отточенной мимикой бывшего студента. В Университете, помнится, тот не отличался театральными талантами. Непрошенная усмешка на лице подсудимого вызвала гневный взгляд лори Инлэя, и закончил он почти со злорадством.

Как и обещал Оланзо, Голари приговаривали к Башне. Само по себе это было не так страшно, поскольку все знали, что любой суд должен оставить правителю возможность проявить милосердие. В Шестистороннем уже семь лет никого не казнили — с тех пор, как династия Озо пришла к власти.

— Вы собираетесь обжаловать решение в Высочайшую Коллегию?

Голари отрицательно замотал головой.

— Значит, приговор будет исполнен на исходе шестого дня после вынесения. Напоминаю, что у вас есть право в любой момент подать прошение о помиловании. То же касается и ваших близких. Кроме того, вы имеете право на два свидания, на присутствие служителя Защитника, на распоряжение своим имуществом и на одно разумное пожелание в случае, если приговор будет исполнен. Вам ясно, лори Претос?

Голари кивнул. Он знал наизусть все законы Шестистороннего, и знакомые из книг формулировки теперь казались ему восставшими из мёртвых. Поэтому профессор ещё раз кивнул, и мучительный процесс был завершён.

Только потом, когда теперь уже бывшего Первого советника вели обратно в тюрьму, он подумал, что в суде ни разу не звучало имя Сэйлориса — значит, им всё-таки не удалось ничего выяснить. Или они решили не предавать это огласке. И всё-таки отчего-то хотелось верить, что принц в безопасности.

Но на этом страдания Голари не закончились: его не собирались оставить в покое хотя бы на шесть последних дней. В тот же вечер, после суда к нему явился сам тар Малум. Удивительно, но здесь, в своей стихии, птичник показался Голари не таким отталкивающим. «Вот что бывает, когда человек на своём месте, в отличие от бывшего Первого советника», — горько мысленно усмехнулся Голари.

Малум сразу же отпустил тюремную стражу и устроился на низком табурете напротив узника. Вода капала с неровных краёв камней стен, где-то за пределами света лампы возились крысы.

— Лори Претос, мы прекрасно знаем, что у нас нет причин относиться друг к другу хотя бы с пониманием, — начал Малум, и Голари, ободрённый привычной за последние несколько дней обстановкой, заинтересованно ожидал продолжения. — Мы по-разному смотрим на интересы Шестистороннего (здесь бывший Первый советник, пользуясь заданным тоном откровенности, позволил себе кривую утвердительную улыбку), мы не смогли сработаться, служа одному королю.

Какая-то крыса — видимо, самая слабая, укушенная более сильной, — пронзительно пискнула.

— Но тем не менее я не желаю и никогда не желал вашей смерти, лори Претос. Я считаю, что это чрезмерная и бессмысленная жертва. К тому же, вредная для Шестистороннего.

Голари, чьё лицо в жёлтом свете напоминало восковую маску, всё-таки отвернулся. Чтобы эта малодушная мысль: «Сколько они ещё будут издеваться?» — не была прочитана птичником.

— Разумеется, суд — всего лишь формальность, король не допустит вашей казни, — размеренно продолжал Малум.

Надежда, яркая и острая, мелькнула в голове Голари. «Наверное, и правда, это всё только фарс, нужный для чего-то королю и птичникам. Скоро всё закончится, я смогу отправиться в отставку и вернуться к Сервишу, к своим переводам со старокахольского».

Малум улыбнулся.

— Но для этого — тоже, понимаете, необходимая формальность — вам нужно подать прошение о помиловании.

«Всего лишь подать прошение», — прозвучало в голове. Гордость не мешала ему обратиться к несправедливому королю, он не видел ничего зазорного в том, чтобы такой ценой избежать мучительной казни. Но Малум явно не закончил.

— Разумеется, если король сохранит существующие полномочия по Декларации, среди которых есть и право помилования.

Вот всё встало на свои места — и профессор отругал себя за несообразительность. «Хорошо, что недолго мне осталось быть таким глупым», — зло подумал он.

— Это будет решать Совет, — впервые отозвался Голари.

— Конечно, — кивнул Малум, — но члены Совета, многие из которых испытывают безмерное уважение к вам лично, лори Претос, наверняка не захотят принимать необдуманных и вредных для вас решений.

Карты были открыты, но Голари не хотел играть. Он хотел, чтобы его оставили в покое. Собственное геройство казалось чем-то до основания фальшивым, поэтому он поморщился, когда сказал:

— В таком случае я хотел бы, чтобы Совет принимал взвешенные решения, а не под влиянием сиюминутных обстоятельств.

Малум усмехнулся, явно смущённый храбростью этого никчёмного штатского.

— Как знаете, лори Претос. Но я советовал бы вам хорошо подумать, — и, словно переходя к менее важным вопросам, сказал: — Кстати, лири Фэтч и лори Мэлл просили дозволения встретиться с вами. Кажется, они хотели передать какие-то книги. Я ответил, что не возражаю, но сначала узнаю ваше мнение.

Голари захотелось зажмуриться и замотать головой: «Нет, нет, нет!» — кричал кто-то внутри, как в детстве, когда умерла его любимая собака. Но ответил он только положенное:

— Хорошо, я не возражаю.

— Поскольку не вы их пригласили, то мы засчитаем двоих за одно свидание. Так что вы сможете встретиться ещё с кем-то по вашему выбору, — великодушно добавил Малум.

Голари в очередной раз усмехнулся и в благодарность отвесил шутливый поклон. И когда Малум уходил и их взгляды встретились, то профессору показалось, что птичник первый раз смотрит на него как на человека.

Регана и Мэлл держались до смешного трагично, так что Голари даже немного смирился с их визитом.

— Располагайтесь, прошу вас, — почти не шутя, сказал он, — жаль, что не могу предложить вам даже воды, — добавил бывший Первый советник, подняв кувшин и убедившись, что в нём пусто.

Мэлл поспешно выставил на стол бутылку вина и какой-то свёрток.

— Вот, это вам, лори, что удалось пронести, — отозвался ректор.

— А это антология кахольской поэзии — думаю, она вам пригодится, — выступила вперёд Регана, выкладывая на стол книгу.

Её платье занимало большую часть камеры, и вообще они смотрелись неуместно, как нищие на приёме у короля.

— Я очень благодарен вам, друзья, за заботу, — искренне проговорил Голари, но подумал, что лучше всего было бы на этом и закончить трогательную встречу.

Регана вдруг стала тереть глаза, хотя её последнюю Голари заподозрил бы в сентиментальности.

— Неужели… неужели они, правда, вас казнят? Это дикость! — с волнением произнесла лири Фэтч.

Чтобы понять, на сколько именно фальшивыми были её слова, требовалось некоторое напряжение сил, на которое Голари не был способен. Поэтому он прикрыл глаза, представляя, что ей действительно, на самом деле, жаль, что умирает её коллега и сообщник.

— Продолжайте изучать древнекахольскую поэзию, во что бы то ни стало, — произнёс Голари, вспоминая о своих обязательствах, — я уверен, что её возрождение близко.

Тут Мэлл неожиданно склонился к самому уху профессора и со странно сочетавшейся с его обликом звериной грацией прошептал:

— Что, хотите хорошо выглядеть в мемуарах, лори Голари, или всё-таки скажете нам, чтобы мы не обсуждали завтра на Совете полномочия Оланзо?

Голари вздрогнул, а Регана что-то недовольно прошептала, как будто всё пошло не так.

— Это единственный шанс в ближайшее время отменить права Короля по Декларации. Завтра Совет проголосует так, как надо. Мы все это знаем. Так чего вы хотите от меня, зачем пришли? — почти сорвался на сдавленный крик профессор.

— Тихо, тихо, — повторял Мэлл, как будто успокаивал ребёнка, — мы не хотим лишать вас шанса на спасение. Вы уже написали прошение к Сэйлори?

В холодной камере вдруг стало душно. Голари совсем забился в угол и смотрел затравленно, как будто не его коллеги, а пара птичников пришли к нему вести изощрённый допрос.

— Вы не хотите марать руки, вот чего вы не хотите! — Голари смотрел почти с ненавистью, так что Регана даже сделала невольно шаг назад. — Хотите, чтобы я сам не принял вашего великодушия! Хотите, чтобы всё красиво было, как в древнекахольской балладе. Не можете даже за своё решение взять ответственность, обязательно нужно ещё меня измучить, — Голари повернулся лицом к стене и сжался в комок, сотрясаемый сухими рыданиями.

Мэлл тихо подозвал стражников, звякнула решётка, и посетители удалились. Мэлл напоследок всё-таки сказал: «Если передумаете, просто напишите прошение. Вы ни в чём не виноваты», вызвав неодобрительный взгляд Реганы.

Немного придя в себя, Голари провёл неплохой вечер, потягивая отличное вино (которое сразу, с первого глотка, подарило измученному организму желанное успокоение), перечитывая любимейшие места кахольских поэтов и почему-то напевая старинную балладу Лесной стороны:

Я в этом сумрачном лесу

не гость случайный —

я здесь живу.

Мне волки-людоеды напевали

кошмаров колыбельные ночами,

а совы ухали и хлопали глазами:

у-ху!

Мне чёрные деревья заменяли

и крышу, и небес высокий свод,

огни слепили и вели в трясину

лесных болот.

Улитки и лягушки совершали

исполненный величия обряд

и с почестями хоронили в иле

в бою с болотом павшего меня.

Я там, где вы свершили приношенье

жестокое своё, надеясь тщетно

задобрить тем лесного короля —

героя ваших диких суеверий.

Я стал осенним пряным перегноем,

лишайником на вековых камнях,

озёрной тиной, утренней росою,

сверканьем молний, криками сыча.

Теперь здесь я — король,

и ты напрасно, смертный,

порой вечерней

ходишь в край болот…

Любое зло, что брошено на ветер,

со временем пышнее расцветёт.

А где-то за несколькими толстыми каменными стенами другой узник, Инанис Сервил, вспоминал слова Вечернего Обряда. Не было окон, но он мог сказать почти наверняка, когда наступало время молитвы: всю свою жизнь, изо дня в день, он следовал правилам служения Защитнику, не испытывая ни малейшей скуки. И теперь, в подземелье, он чувствовал, что всё происходит логично и закономерно — и это придавало ему сил. Единственным, что беспокоило, была угроза короля напасть на Ледяной Замок. Инанис представил себе Школу, её слушателей и просветителей, и понял, что гарнизона ближайшего к Ледяным горам Норсена будет достаточно, чтобы захватить Замок. Но всё-таки это было бы крайне необдуманным шагом — а король пока вроде бы ещё не захлебнулся бесцельной жаждой власти и может соизмерять свои действия с их последствиями. Так, по крайней мере, показалось Инанису при встрече с Сэйлори. Да, он недолюбливал служителей Защитника — это было очевидно, но само по себе не было чем-то необычным. Даже родители и родственники многих слушателей Школы были против того, чтобы их дети посвящали свою жизнь сомнительным с точки зрения пользы и выгоды делам. Впрочем, родители самого Инаниса вообще не задумывались о том, кем может стать их сын: главное, чтобы не мешал им жить.

Инанис резко поднялся на ноги, почувствовав макушкой холод сырого каменного потолка, и сделал несколько дыхательных упражнений. Гнилой воздух камеры был похож на воздух весенних предгорий не больше, чем все изображения Защитника на тот Его образ, который жил в сознании просветителя. Но всё-таки привычные действия привели в порядок чувства.

Выпив землянистой на вкус воды, Инанис принялся ходить по камере, представляя, как горожане читают послание о мире, как злится, но ничего не может поделать, король. «Хорошо бы кофе», — подумал Инанис, снова устраиваясь на низком неудобном табурете. Всё остальное казалось просветителю почти идеальным.

Зал заседаний Королевского Совета был оформлен в лаконичном и строгом стиле Горной стороны: переплетения трансептов уводили взгляд к резным колоннам, тающим в полумраке. Голари часто ловил себя на том, что вместо того, чтобы слушать выступающих, он изучает геометрическую грацию барельефов у оснований колонн. Но очередное заседаение Совета проходило теперь без Первого советника: нового должны были выбрать через месяц, выделенный на поиск и обоснование кандидатур.

Спеша на заседание, Оланзо тем не менее успел переговорить с Малумом — единственным человеком, советы которого он готов был принимать. «Отказывается писать прошение», — шепнул начальник Птицеловов, следуя за королём по парадным коридорам. Оланзо недовольно поджал губы: упрямство бывшего Первого советника могло лишить его большой части и так унизительно малой власти. Но если это произойдёт, то Голари, этот малахольный профессор, за всё заплатит. «А что университетские умники?» — так же вполголоса спросил Оланзо. «Неизвестно. Испытывают моральные метания», — презрительно пожал плечами Малум. Значит, всё должно было решиться в ближайшее время.

Заседание Совета началось ровно в десять, когда колокола собора Защитника на площади Всех Дорог отзвонили положенную на этот дигет гамму ля минор и столица всерьёз настроилась на новый день.

Вступительные церемонии шли своим чередом, когда король, обладающий отличным зрением, различил заголовок утренней газеты, которую тайком читал один из шейлиров. «Если не служители Защитника хотят «священной войны», то кто?..» — риторически вопрошал газетный пророк, и Оланзо почувствовал во рту тошнотворный привкус горькой, как пережаренный кофе, ненависти. И тем более учтиво и доброжелательно улыбался он выступающим членам Королевского Совета. Малум, скромно сидящий в тени бокового нефа, тоже успел прочитать заголовки свежих газет, поэтому с тревогой поглядывал на короля.

В первый кофейный перерыв в очередь к желающим поговорить с Оланзо пристроился незаметный сухопарый человек, которого король никогда раньше не видел, поэтому, заинтригованный, подошёл к нему сам и с любезной улыбкой осведомился, чем может быть полезен.

Профессор Тенс (а это был именно он) побледнел и стал сравнимым с графином со свежими сливками, а потом мгновенно покрылся какими-то красными пятнами, но взял себя в руки и заговорил:

— Мэйлори, я… мне поручили… студенты Университета поручили передать вам это прошение, Мэйлори, — наконец проговорил профессор и с поклоном протянул Оланзо лист бумаги, большую часть которого занимали разномастные подписи.

Король взял бумагу и с интересом пробежал глазами короткий текст. Студенты Тар-Кахольского университета (разумеется, не все, а самые смелые) обращались к своему Королю с почтительной просьбой освободить професора Голари Претоса, заслуги которого перед наукой Королевства и перед Университетом неисчислимы.

Заметив, что любезная улыбка по мере чтения сползала с губ короля, Тенс тем не менее дрожащим голосом добавил:

— И я тоже, Мэйлори, присоединяюсь к этой просьбе. Надеюсь, вы не допустите, чтобы… я… мы все…

Профессор Тенс сбился, как будто не он читал прекрасные лекции по древней истории, которыми заслушивались все студенты Универитета.

— Я подумаю, — сухо ответил король и, кивнув, ушёл, оставив разочарованную очередь просителей и недопитую чашку кофе.

Вторая часть заседания Королевского Совета обещала быть куда более драматичной, и Оланзо, пытаясь справиться с подступающим волнением, всё больше погружался в невесёлые мысли. Поскольку Малум не входил в Совет, то здесь у короля не было ни одного человека, которому он мог бы доверять. Только враги или, в лучшем случае, лавировщики, которые неплохо угадывали политические течения. Сегодня ни у кого не было сомнений, что король находится на очень опасной грани, и лучше бы ему не ссориться с наиболее влиятельными советниками, к тому же накануне избрания нового Первого советника.

Наконец неповоротливый механизм заседания добрался до основной темы — полномочий Короля по Декларации о Королевском Совете.

Придуманная исключительно для того, чтобы ограничить власть правящей династии, Декларация, принятая несколько веков назад, оставляла Королю немало важных полномочий. Таких, например, как объявление войны или отмена любого индивидуального решения (в том числе — помилование любого преступника Королевства).

Слово взял ректор Мэлл. Его спокойный и уверенный тон всегда казался Оланзо тоном военного, а не учёного. В главе Университета Оланзо видел серьёзного противника, но не нашёл пока средств как-нибудь разделаться с ним.

Мэлл говорил обстоятельно, крайне почтительно по отношению к Королевской семье и к Птицеловам, но по существу он предлагал отменить право Короля на любые единоличные решения, не подкреплённые хотя бы нейтралитетом Совета. Именно этот вопрос Мэлл вынес на голосование, предложив всем заинтересованным высказаться.

Совет молчал. Те, кто понимал, что означает принятие такого решения для Голари, в ужасе пытались сообразить, смогут ли они после голосования не считать себя убийцами. Тем, кто этого ещё не осознал, король решил пояснить, взяв слово.

Оланзо говорил кратко, приводя не очень убедительные формальные аргументы против изменения Декларации, сводящиеся к тому, что не стоит идти против воли мудрых основателей Совета (которые в своё время, впрочем, считались правящим тогда королём опасными бунтарями). Но это не имело особого значения, потому что главный аргумент Оланзо был несравнимо более весомым.

— В условиях, когда судебные ошибки неизбежны и могут привести к трагическим, непоправимым последствиям, неразумно было бы лишать Короля права отменять или приостанавливать действие приговоров. К тому же право помилования является одним из древнейших прав всех королей, означает внимание и милосердие, которые правитель дарит и сошедшим с правильного пути подданным, — печально проговорил Оланзо. — Но если Совет решит, что эти права в современной ситуации излишни, то мне останется лишь подчиниться. И будьте уверены, что с этого момента я не приму ни одного единоличного решения, даже если у меня будет такая возможность. Поскольку ваше мнение, мнение достойнейших людей Королевства, для меня закон.

«И если вы пойдёте против меня, Голари умрёт, чего бы мне это ни стоило», — подумал Оланзо, утомлённый собственной речью.

Разумеется, после такого заявления короля тех, кто не понимал бы, чем обернётся голосование, практически не осталось. Только, пожалуй, совсем древние шейлирские отцы, которые ходили в Совет как на встречу ветеранов королевской службы, остались в счастливом неведении.

Каждому члену Совета выдали по два шара: чёрный и белый. Каждый должен был незаметно опустить в непрозрачную вазу один из шаров. Белый означал принятие изменений Декларации и смерть Голари, поэтому особо впечатлительные потом ещё долго видели во снах, как они бросают белый мраморный шар в чёрную землю свежевырытой могилы бывшего Первого Советника…

Для изменения Декларации требовалось не менее двух третей голосов. И двадцать два из тридцати полноправных членов Королевского Совета проголосовали за.

9.1.2 Naviget, haec summa est[2]

Морские рассветы перестали радовать Унимо.

Когда это произошло первый раз, он даже испугался, не ощутив привычного и не зависящего от настроения восторга от того, как мягко размывал темноту на горизонте новый день, как ветер, всю ночь бродивший вдоль побережья, непонятно откуда приносил запахи одуванчиков, травы, мятной росы на холодной утренней земле. Восторга не было. Вместе с осознанием того, что начался новый день, теперь приходила и сворачивалась в кольцо на горле ручная пустота. Не было ничего, что можно было бы с задорным криком подбросить в воздух или пристально изучать при свете вечерних ламп. Ничего из той волшебной ткани реальности, которая щедро отмерена небесными портными светлым и увлечённым душам. Но была реальность маяка — красивая, изысканная и в то же время лаконичная, как полотна работы школы сверх-реалистов Тар-Кахола.

После того как Унимо ушёл от Форина в реальнейшем, в жизни на маяке практически ничего не поменялось. Смотритель, казалось, признал его и теперь вёл себя с ним как с равным — то есть ещё более заносчиво и непредсказуемо. Трикс, видимо, принявший на себя все ненужные переживания, ходил мрачный и печальный, как тень случайной жертвы в классической эрлиновской трагедии. Нимо попытался даже поддержать его, оставив в стороне знания о природе этого существа, но быстро сдался, натолкнувшись на глухое и отчаянное, как ворчание загнанного в нору зверя, сопротивление. Просто пожал плечами — с недавних пор это был его любимый жест — и отправился готовить чай.

Унимо сам не знал, почему остаётся на маяке. Наверное, потому что привык, потому что ему некуда было идти. Потому что на маяке жил единственный человек, который, несмотря ни на что, сейчас был ему близок. Где-то в Тар-Кахоле ещё оставалась Тэлли, но её образ постепенно из живого превращался в застывший и далёкий, как отпечаток музыки в музыкальной шкатулке. Тем не менее если бы Унимо решил вернуться в столицу, то первым делом направился бы в булочную Хирунди — чтобы поблагодарить за совет и понимающе помолчать о Форине. И она увидела бы, что прошло много-много лет, что много воды разбилось о скалы Исчезающего острова с тех пор, как Унимо, дрожа от страха, взбирался по ним из бурлящих волн…

Теперь Унимо не стал бы расспрашивать Тэлли о том, что произошло у них с Форином. Он не знал, что именно, но знал гораздо больше: как это бывает, когда живёшь в реальнейшем Смотрителя, слушаешь его слова, принесённые ветром, когда зачарованно следишь за отточенными, ловкими движениями мысли. И то, что Тэлли была ко всему ещё и влюблена во всемогущего Форина, добавляло лишь самую малость к этим ощущениям. Смотритель был недосягаемой мечтой, отсутствием воздуха, штормом, который может начаться в любую минуту, но не начинается, потому что повелителю реальнейшего и бури уже наскучили.

Теперь, когда Унимо мог задавать сколько угодно вопросов, он почти ничего не спрашивал. Ему нравилось молчть вместе с Форином и Триксом, слушая, как море рассказывает древние сказки. Обращаться в слух или в этот бессмысленный долгий взгляд вдаль, для которого у синтийцев, говорят, есть специальное слово.

Как-то раз, когда ветер был особенно сильным, отчего в укрытии каменных стен маяка было бесконечно уютно, Унимо готовил суп из сыра и молодой зелени, охапку которой ему положила с собой Мица. «Это очень полезно, первую зелень у нас на полуострове называют прошлогодней аптекой», — сообщила она, словно опасаясь, что Нимо выкинет траву за ненадобностью. «Почему прошлогодней?» — удивился он. «Потому что от болезней действительно помогает только то, что ты должен был сделать ещё в прошлом году», — со смехом отозвалась Мица.

Унимо заметил, что всё реже бывает на берегу, и дочка рыбака, конечно, заметила это ещё раньше. Но она вела себя как ни в чём не бывало: так же радостно улыбалась, завидев его через небольшое тусклое окно кухни, выбегала на порог, на ходу вытирая руки, и с независимым видом маленькой хозяйки приглашала войти.

Только рыбак, пожалуй, смотрел на Унимо теперь более хмуро, да и другие жители посёлка уже не так восторженно приветствовали ученика Смотрителя. Но Ум-Тенебри не обращал на это внимания, удивляясь скорее тому, как снисходительно и радушно относятся эти люди к чужаку.

Грусть на лице Мицы он всё же заметил — когда они, как обычно, гуляли по вечернему побережью с длинными прозрачными тенями невысоких деревьев, переплетающими дорогу вдоль моря. Дул лёгкий юго-западный ветер, который местные моряки называли «кошачьей лапой», откуда-то из леса тянуло запахом костра: наверняка местные ребятишки жили уже в ласковом, полном приключений лете.

— Ты стала какая-то грустная, — неловко сказал Унимо, когда она поправляла рестрёпанные бризом волосы.

— Правда? — резко обернулась она, сердито засовывая волосы под капюшон лёгкого плаща. — Зато ты, я смотрю, весёлый, как кузнец на Праздник Мастеров.

Унимо отвернулся, жалея, что затеял этот разговор.

— Ну зачем ты так… — пробормотал он.

Мица прошла вперёд по тропе и, услышав треск, подняла что-то с песка: это была пустая раковина сольарского моллюска, которую тот оставил, наверное, ещё осенью.

— Уедешь ведь скоро, чего уж, — отозвалась она. И добавила горько: — Такие, как ты, всегда уезжают отсюда. А такие, как я, остаются.

Унимо больше не чувствовал себя взрослым. Напротив, как будто каждый шаг, каждое слово было невозможно наивным, но остановить это не получалось. Тот Унимо, который смог уйти от Форина в реальнейшем, явно не желал вмешиваться.

«Мы… можем уехать вместе. Да и вообще, я никуда не уезжаю пока. Я даже не знаю, что мне делать», — подумал Унимо. Но промолчал. Вместо этого сказал:

— Знаешь, почти все раковины, которые нам попадаются — пустые внутри. И пока раковина закрыта, можно придумывать всё что угодно, даже то, что там внутри — жемчужина. Но это не так.

Мица покачала головой, прижимая палец к губам. В сброшенных с вечерних облаках сумерках она казалась почти взрослой — и совсем прекрасной.

— Просто… не надо смотреть. Не открывать, просто собирать и хранить. На память.

Они гуляли вдоль моря, а потом развели костёр, едва отступив от призрачной линии, до которой простирал свои владения ночной прибой. Поленья пахли смолой и морской солью, вспыхивали и дымили. И брошенные в небо искры казались куда больше и ярче вечных холодных звёзд. По крайней мере, они были точно ближе.

А потом Мица повела Унимо домой пить чай. «Последний раз», — обронила она, и Нимо не стал её поправлять. Он и сам это чувствовал.

На прощание Мица протянула ему круг пастилы, которую здесь называли «яблочным сыром». «Когда эти яблоки висели на ветках, я ещё не знала тебя», — сказала она и отвернулась…

Именно по совету Мицы Унимо добавлял в суп побольше зелени и только две специи — на этот раз он выбрал чёрный перец и кориандр. Огонь небольшого очага послушно потрескивал, воздух был таким солёным, что, казалось, соль можно было и не добавлять.

— Неплохо, — оценил Форин, застывая на пороге кухни.

В реальном у него часто был вид человека, который забыл, зачем пришёл. Этакая очаровательная небрежность безумного бога.

Нимо, не отвлекаясь, продолжал свою работу. По крайней мере в чём-то он точно превосходил всемогущего Смотрителя.

Когда золотистый суп уже покоился тремя озёрами в глиняных пиалах, Унимо, бегло взглянув на Трикса, неожиданно спросил:

— И кто же выиграл?

Трикс едва не подавился супом, а Смотритель, соответственно, даже бровью не повёл и не стал делать вид, что не понял вопроса.

— Пока я сильнее, поэтому у нас перемирие, — вскинул плечи Форин. Видмо, в благодарность за суп не стал говорить загадками.

Унимо кивнул. Так он и думал: Смотритель не может уничтожить Флейтиста, пока тот не сделал чего-то по-настоящему ужасного, пока притворяется частью этого мира. А потом уже будет, конечно, слишком поздно.

— Для Флейтиста важно только то, что создаёт он сам. В этом его слабость. Он даже себя ненавидит из-за того, что его создал кто-то другой, — непривычно пространно пояснил Форин.

Ум-Тенебри представил старика, его белые недвижимые глаза, ослепляющие зрячих, скрипучий, как такелаж в бурю, голос и прекрасную, совершенную музыку…

— Надеюсь, старик по-прежнему занят тем, что на всю оставшуюся жизнь пугает новоприбывших в реальнейшее, — эта насмешка предназначалась, конечно, Унимо и его мыслям.

И мальчишка просто улыбнулся там, где раньше возмущённо принялся бы оправдываться. Запахи пряного супа и травяного чая, который, в свою очередь, неподражаемо заваривал Форин, смешивались в прекрасный вечер. Унимо не думал ни о чём, кроме того, как громко и раскатисто шумит сегодня море, как причудливо пляшут на потолке тени от трёх фигур, объединённых магией неповторимости уходящего момента.

Он не стал бы рассказывать никому на свете о том, что жизнь прекрасна, но тому, кто стал бы жаловаться, даже повторяя его собственные мысли, в этот вечер налил бы чаю и рассказал какую-нибудь занятную историю, если бы преодолел своё извечное стеснение…

— Корабль! Там корабль! — кричал Унимо, вероятно, побив свой рекорд по времени подъёма от основания до галереи маяка.

Форин нехотя вытянул свой взгляд из сверкающего масла и посмотрел на Унимо удивлённо. Он не мог поверить, что мальчишка решил так глупо разыграть его, но другого объяснения на поверхности не было.

— Ну посмотрите же скорее, ну! — досадливо добавил Ум-Тенебри, видя замешательство и понимая его причины. — Я не стал бы так глупо шутить, там корабль, видны топовые огни!

Смотритель подошёл к окну галереи и вгляделся в разноцветную темноту ночного моря — туда, куда дрожащей от волнения рукой показывал ему Унимо. И действительно, чуть ниже горизонта, далеко, но вполне различимо горели огни — на грот— и фок-мачтах. Вероятнее всего, это был трёхмачтовый фрегат, но, чтобы сказать наверняка, Форину пришлось доставать из каменной ниши в стене большой ящик из почерневшего дерева, рыться в нём и извлекать на свет подзорную трубу, которую ему подарил один из жителей рыбацкого посёлка в благодарность за спасение от бури.

Подзорная труба не желала слушаться, и только с третьей попытки Смотритель смог расправить её, стряхивая ржавчину, тут же усыпавшую его рукава.

Унимо наблюдал за действиями Форина с плохо скрываемым нетерпением. Его внезапно охватил азарт, как будто это он, а не мрачный Смотритель, каждую ночь зажигал огонь Маяка и верил, что когда-нибудь этот свет укажет путь хоть одному кораблю.

Справившись с подзорной трубой, Форин так же неторопливо подошёл к каменному окну, поставил локти на подоконник и, зажмурив один глаз, долго-долго всматривался, как будто специально, чтобы его ученик потерял терпение. И когда Унимо уже собирался высказать, что он обо всём этом думает, Смотритель обернулся, одним движением резко свернул послушную теперь трубу и сказал, взглянув прямо на Ум-Тенебри с сочувственной насмешкой:

— У меня для тебя плохие новости. Это «Люксия».

Это, действительно, оказалась «Люксия»: направляясь к маяку, в какой-то момент фрегат стал легко различим даже без подзорной трубы. Он шёл только на нижних парусах, и по его ходу было понятно, что с кораблём что-то не так. Унимо разглядывал знакомые мачты, по которым сам не раз забирался по команде боцмана Даждена, чтобы раздать с сезней грубую, неподатливую парусину, видел неизменный тёмно-синий флаг и носовую фигуру дельфина («Слышал эту сказку про мальчика-дельфина?»), стараясь не переводить взгляд на людей, которые суетливо перемещались по палубе.

И тем не менее Ум-Тенебри не смог отвести взгляд от него — от капитана, который, как всегда, с отсутствующим видом стоял на мостике. Стоял в белой рубашке, застёгнутой на все пуговицы, и смотрел, не отрываясь, на Маяк.

Нимо знал, что со стороны моря нельзя увидеть людей на галерее: слишком ярким был свет, отражённый в линзах, — но всё равно отошёл от окна и отвернулся.

Форин, также с интересом изучающий корабль, который не видел уже семь лет, повернулся и сказал с почти невероятной интонацией ободрения:

— Они не причинят тебе вреда. Я буду рядом, да и ты уже гораздо сильнее, чем был тогда.

Унимо только напряжённо кивнул. Здесь, на маяке, рядом с Форином, он чувствовал себя неуязвимым от внешних угроз. Но никакого желания видеть безумного капитана или, ещё хуже, Флейтиста, у него не было.

— В любом случае, по правилам морской жизни, мы должны принять их и оказать помощь. Кажется, у них проблемы, раз они решились пройти вдоль Чёрных скал, пусть даже и при свете маяка, — произнёс Форин, и Нимо вынужден был признать, что Смотритель прав.

Морская жизнь не чета земной: она заставляет людей всегда помогать тем, кто попал в беду, даже ценой собственной жизни. Потому что иначе море найдёт тебя и в Синтийской пустыне, заглянет в глаза и — никто не придёт тебе на помощь.

Когда Унимо увидел, как от «Люксии» отчаливает шлюпка, он всё-таки попытался…

— Может быть, я уйду к себе? Они ведь точно не ко мне прибыли, — сказал он, не глядя на Форина.

Смотритель пожал плечами.

— Разумеется, как хочешь. Тем более, тебе не привыкать прятаться от гостей.

Конечно, в одно из путешествий в прошлое Унимо оказался в своём детстве, когда он всегда прятался от гостей отца в своей комнате и осторожно выбирался, только заслышав желанную тишину после щелчка входной двери. Потом он научился, конечно, но самое надёжное всё равно всегда было — спрятаться.

Унимо осуждающе посмотрел на Форина, но отправился вниз, на берег Исчезающего острова, потому что без помощи на скалах эту шлюпку с «Люксии» ждала такая же судьба, как и ту, которую капитан в своё время выдал незадачливому матросу Ум-Тенебри.

В шлюпке были двое: сам Просперо, бледный и измученный, и юнга — разглядев его, Унимо узнал своего приятеля Кинли, тоже изрядно потрёпанного морем.

Когда шлюпка подплыла довольно близко, Унимо деловито указал на небольшой грот, где можно было относительно безопасно пришвартоваться, и, не смотря на капитана, сосредоточился на том, что обтягивал тонкие швартовые, пытался удержаться на скользких камнях и поднимал повыше прихваченную с маяка лампу, чтобы гости острова могли подняться по коварным камням.

Форин неслышно спустился с маяка и теперь стоял у подножия башни, скрестив руки, как статуя адмирала Нетте в Тар-Кахоле. За исключением того, что адмирал не мог изобразить такую многозначительную усмешку. Унимо даже подумал было, что это Трикс с его гениальной мимикой — но нет, в отличие от той ночи, когда он сам прибыл на Исчезающий остров, Смотритель лично спустился поприветствовать своих гостей.

Заметив, что моряки вымокли до нитки, Форин, не говоря ни слова, повёл их в башню. Как заботливый хозяин, он указал им на самые близкие к огню очага места, положил рядом сухие тёплые одеяла, а сам отправился готовить свой лучший согревающий чай.

Унимо тоже помогал, как мог, и только Трикс, явившийся посмотреть на гостей, устроился на подоконнике с негостеприимным видом вежливого недоумения.

Притащив из кладовой ольховых дров и немного можжевельника, Унимо стал аккуратно подкладывать их в очаг, пока огонь благодарно не заурчал и не запахло горьковатым осенним лесом. Сосредоточившись на этом деле, Нимо старался не обращать внимания на то, что и Просперо, и Кинли изучают его во все глаза.

— Значит, Смотритель всё-таки принял тебя, фальшивый матрос Ум-Тенебри? — задумчиво и чуть-чуть насмешливо произнёс капитан.

— Матрос остался там же, где и твоё неуклюжее проклятие, Просперо. И сейчас при вашей встрече в реальнейшем я бы полкоролевства поставил на Унимо. По крайней мере на суше точно, — на пороге появился Форин с дымящимся чайником.

Судя по запаху, согревающий чай с мятой, корицей и черешневым цветом был уже готов.

Нимо не верил тому, что слышал — он даже взглянул на учителя, чтобы понять, шутит тот или говорит серьёзно. Скорее, впрочем, и то и другое — это ведь было реальное, где слова весили не больше одуванчикового пуха в июле. Наверное, первый раз Смотритель похвалил его так открыто, да ещё и в присутствии других. «Только не думай об этом!» — приказал себе Унимо, потому что задумываться о том, какой ты сильный (хороший, умный, добрый), в реальном, как и в реальнейшем, грозило неминуемым жестоким доказательством обратного.

Капитан хмыкнул, не решаясь, видимо, спорить с Форином на его территории. Нимо также с удивлением отметил, что та странность, которая на корабле придавала Просперо Костину вид человека хотя и слегка не в себе, но вполне самоуверенного, на земле смотрелась не так эффектно. И незаметно усмехнулся.

Кинли вообще сидел ни жив ни мёртв: видно было, что ему здорово не по себе, хотя он всячески старался сохранить деловой невозмутимый вид. Нимо протянул юнге чашку чая с самой доброжелательной улыбкой, на которую только был способен. И Кинли верно оценил это вежливое напоминание о том, как нужно встречать гостей.

Когда моряки отогрелись чаем, можно было по всем правилам переходить к делу. Но Просперо явно медлил, рассказывая о том, как «Люксия» пробиралась через Чёрные скалы и где бы оказался корабль, если бы не спасительный свет маяка.

Наконец капитан, нервно отогревая руки о третью чашку чая, сказал:

— Смотритель, Шестистороннему грозит опасность.

Просперо начал неловко, но Форин изобразил светский интерес.

Сбиваясь, капитан рассказал, как помог Флейтисту добраться до Синта, а тот решил развязать войну между Республикой и Королевством. «Но я не знал, что именно он предпримет, — оправдывался Просперо. — Я не думал, что всё так обернётся!»

Трикс громко хмыкнул, выражая крайнюю степень сомнения в словах хитрого моряка. Унимо слушал, затаив дыхание, а Кинли явно предпочёл бы не присутствовать при этом разговоре.

— Интересно, что же Мастер Эо пообещал тебе… или чем пригрозил? — задумчиво произнёс Форин и тут же добавил: — Впрочем, конечно, это не важно, — заметив, что капитан собрался оправдываться.

— Я правда не знал, клянусь! Хочешь, отправимся в реальнейшее, и я скажу тебе там, — в волнении предложил капитан.

Форин поднял руку — в каком-то странном движении, сродни жестам Трикса, так что даже непосвящённым было понятно, что это означает: «Не нужно, я и так тебе верю. Точнее, это не так важно, чтобы решать, правда это или нет».

— И чего ты хочешь от меня, капитан? — спросил Смотритель спокойно, не сводя взгляда с бледного лица Просперо.

За окном ночь едва заметно сдавала позиции, уступая силам весенего утра: прямоугольники окон теперь уже не казались вырезанными из чёрного бархата, а блестели тёмно-серым атласом.

На «Люксии» Просперо Костин давно бы уже вышел из себя от этого разговора, но на берегу он не мог себе такого позволить. На берегу были свои, неприятные, правила.

— Конечно, чтобы ты не допустил войны. Сохранил Шестистороннее и Синт. Ты ведь можешь это сделать, — опустив взгляд, сказал капитан.

Форин отчего-то вспомнил, как в детстве его вели по улицам Тар-Кахола. Солнце казалось слишком ярким, неприятно слепило глаза, но как только он опускал взгляд, то тут же натыкался на неровные, неаккуратно выложенные камни мостовой, которые его ужасно раздражали. Земля словно уходила из-под ног, но кто-то настойчиво вёл его за собой, изредка вспоминая, что его ведомый не может идти так быстро. Город казался враждебным, полным суеты и беспорядка. Всё в нём было устроено так, чтобы сводить с ума, чтобы крошить мысли, как песочное печенье. И эти люди ещё удивлялись и злились, когда маленький Форин вдруг падал на мостовую и громко кричал, молотя руками и ногами по пыльным камням…

— То есть ты хочешь, чтобы я спасал мир, который вы с Флейтистом не прочь разрушить? Это не очень логично, — заметил Смотритель, и в его взгляде скользнуло что-то острое — что-то из реальнейшего, так что Унимо, с недавних пор чувствительный к таким вещам, невольно вздрогнул.

Капитан тоже всё прекрасно понял: он поставил чашку, в волнении сжимая и разжимая руки. Он не обладал способностями убеждать людей на суше, и отчаяние положения отразилось на его лице. Кинли смотрел исключительно в зеленоватую темноту чая, как будто занимался детским «гаданием на чаинках».

Следовало расплатиться откровенностью. И Просперо сказал:

— Он обещал мне, что оставит море. Сказал, что новый король пытается управлять реальнейшим, и, конечно, рано или поздно ему понадобится «Люксия». И я… я не мог допустить, чтобы мой корабль оказался в его власти…

Форин молчал. Крики чаек резали тишину, ночь уверенно дрейфовала в сторону рассвета.

— Пожалуйста, Смотритель. Я не прощу себе, если из-за меня начнётся война. Но я ничего не смыслю в сухопутных делах, — голос капитана почти дрожал.

— Ты, кажется, перепутал меня с тари Тэлли, если думаешь, что из-за этого я брошусь помогать тебе, — усмехнулся Форин, и Нимо с удивлением посмотрел на своего учителя.

Сложно было понять, зачем он мучает несчастного капитана — сам Унимо уже почти забыл про то, как с ним обошлись на «Люксии», и, если бы мог, предложил бы свою помощь. Тем более, Королевство было в опасности: готовилась война, хотя эти новости еще не добрались до рыбацкого посёлка. Неужели король действительно задумал воевать с Синтом? Унимо с нарастающим беспокойством думал о том, что происходит в столице. Неизбежно пришли воспоминания о доме, связанные с Тар-Кахолом прочной нитью. Теперь пульсирующее чёрное пятно в груди Унимо уже не причиняло боль каждый раз, когда он думал об отце. Теперь он научился думать об отце с благодарностью и теплотой, которые прибавляли немало сил. «Зачем нести то, что тебе точно никогда не пригодится», — обронил как-то Форин, подслушав своего ученика, раз за разом беззвучно перечитывающего сожжённое письмо. Унимо сделал вид, что не понимает, о чём речь, но не мог не признать, что Смотритель прав.

— К тому же мне не на кого оставить маяк — его нужно зажигать каждую ночь, как ты сам знаешь, — сказал Форин, пожимая плечами, — и я не хочу в Тар-Кахол.

Унимо уже был знаком этот приём, и если Смотритель начинал говорить о маяке, то это означало, что он даже в реальности может найти дело важнее вашего, поэтому следовало действовать решительно.

На лице капитана отразилась ожесточённая борьба, но она оказалась короткой, и он ответил глухим голосом:

— Я могу остаться на маяке.

Форин улыбнулся:

— А как же «Люксия»?

— «Люксия» — прекрасный корабль, она доставит вас в Мор-Кахол, как на крыльях, — с горечью проговорил капитан. Он прикрыл глаза и замер, прислушиваясь: — Тем более что ветер попутный, и завтра ещё усилится.

Унимо подумал о том, что для Просперо Костина его корабль наверняка был ближе и дороже любого человека. Ещё когда он был матросом на фрегате, он слышал немало баек о том, что капитан никогда не сходит на берег, предпочитая тиковую землю любой другой. Некоторые сообщали, что у капитана на берегу сразу начинается «земная болезнь». После этого обычно следовал добродушный смех в моряцкую бороду, но, судя по виду Просперо, даже на сомнительной земле острова ему действительно было нехорошо.

Наверное, надо было предложить свою помощь. Сказать, что готов остаться на маяке. Но, во-первых, Унимо терзало беспокойство за Тар-Кахол, и он хотел оказаться там, вместе с Форином, а во-вторых, он понимал, что всё происходит по плану Смотрителя. Разлучить Просперо с кораблём — довольно жестокий ход, но, видимо, для чего-то необходимый. Учёба у Смотрителя давала свои плоды: Ум-Тенебри почти не испытывал угрызений совести, хотя раньше в похожей ситуации измучил бы себя бесцельными блужданиями в стенах выученной правильности.

— Ты сможешь обойтись без моря и без «Люксии»? — недоверчиво спросил Форин.

— Если бы здесь была Тэлли, — вскинул злой взгляд капитан, — я бы рассказал ей, что чувствует рыба, брошенная на острый песок предательски убегающими волнами отлива, но ты, Смотритель, можешь не беспокоиться: Маяк будет в полном порядке. А вам лучше поспешить в шлюпку, пока ночной прилив у вас в союзниках.

Форин кивнул, а Кинли, не проронивший до этого ни слова, вскочил и совсем по-детски воскликнул:

— Айл-капитан, нет, «Люксия» не сможет без вас! Давайте я останусь здесь, если нужно. Но только не вы!

Смотритель и капитан удивлённо уставились на юнгу — и тот, видимо, пожалел о своей выходке, хотя и решительно нахмурился, не собираясь отказываться от своих слов.

— Всё будет отлично, Кинли, — ободряюще произнёс Просперо, — по крайней мере, пока я буду думать о «Люксии».

Капитан принялся рыться в карманах внутренней стороны своего сюртука и наконец извлёк намокший по краям мятый лист бумаги. Унимо по его просьбе принёс из своей комнаты перо и чернила, и Просперо стал что-то сосредоточенно выводить.

— Вот, возьми, — сказал он, протягивая юнге сложенное вчетверо письмо, — отдашь первому помощнику, — и, когда Кинли взял бумагу и тщательно спрятал её, добавил: — А если будет совсем страшно, то попроси помощи у Смотрителя.

— Не будет, Айл-капитан, — резко ответил Кинли. Он явно понял, что всё это было устроено специально, и тёплых чувств к Форину не испытывал.

Просперо в ответ только криво улыбнулся — и эту улыбку Кинли потом вспоминал, давая себя обещания не быть самоуверенным болваном.

На сборы ушло меньше пяти минут: Унимо сложил в сумку из непромокаемой ткани тёплый плащ, помня о том, что на море бывает холодно даже в безоблачно ясный день, а тем более — на ночной вахте, куртку, некогда расшитую серебром и разделившую участь своего хозяина, книгу стихов своих любимых поэтов, которую нашёл на маяке и забрал у равнодушного к поэзии Смотителя, и яблочную пастилу от Мицы.

Когда шлюпка нехотя отчалила от острова и под мерные всплески вёсел взяла курс на мерцающие в тумане топовые огни «Люксии», Унимо, любуясь на то, как свет маяка пронизывает сумерки раннего утра, неожиданно почувствовал предвкушение, которое он испытывал, когда путешествовал с отцом. Оно было неуместно, но всё равно приятно. И Нимо улыбался, пряча лицо в тени капюшона.

Подняв голову, чтобы осмотреться, Унимо с удивлением заметил, что на борту шлюпки пристроился Трикс и, подняв плечи, похожий на мокрого ворона, смотрел в воду, словно пытался разглядеть своё отражение. Вот уж кто точно не испытывал радости от грядущего путешествия. Но, видимо, немой не захотел оставаться на маяке с капитаном или не захотел оставлять своего хозяина. Нимо до сих пор не мог приладить к реальности тот факт, что Трикс — просто вспомогательная модель, созданная Смотрителем для собственного удобства. Сложно было воспринимать Форина и его тень как одно целое.

Пока Ум-Тенебри предавался этим размышлениям, шлюпка уже зашла в отражение бортов фрегата, а люди на палубе засуетились, чтобы принять, как они думали, вернувшегося капитана. Послышались голоса старшего помощника Навия и боцмана, раздававших приказания, скрип талей, мелькание ручных фонарей — и вот уже Кинли и остальные стали подниматься по шторм-трапу, перекинутому через планширь.

Моряки на главной палубе приготовились встречать капитана, поэтому удивлённо переглядывались, не обнаружив Просперо среди прибывших на борт. Кинли, стоявший с несчастнейшим выражением лица, отыскал взглядом старшего помощника и почтительно протянул ему сложенное вчетверо послание капитана.

По мере того как Навий читал письмо, на его лице прорезалась такая улыбка, что Унимо стало не по себе, и он беспомощно оглянулся на Форина, который безмятежно осматривался.

— Что же, мы ожидаем ваших приказаний, Мэй-юнга, — произнёс старший помощник, закончив чтение.

Кинли непонимающе уставился на старпома, гадая, чем же он успел провиниться, что заслужил такой тон.

— Вот, Айл-капитан пишет, что на время путешествия в Мор-Кахол и обратно вы будете исполнять обязанности капитана, и приказывает нам выполнять все ваши распоряжения так, как если бы это были распоряжения капитана, — с этими словами Навий протянул Кинли письмо.

Юнга не торопился взять протянутую бумагу: он стоял синевато-бледный, как утопленник, и от его обычной сообразительности не осталось и следа, как от морской пены на разогретом солнцем камне.

— Ах да, возможно, наш временный капитан не умеет читать, — издевательски покачал головой Навий.

Его явно задел такой оборот дел — и он не собирался скрывать этого, хотя и не хотел пока открыто не исполнять приказ капитана.

Кинли пробормотал: «Я умею», и, кажется, готов был заплакать, чего допускать под взглядами десятка матросов, конечно, было нельзя. Заметив, что Форин не собирается ничего предпринимать, Унимо шагнул и с поклоном обратился к Навию:

— Тар старший помощник, позвольте мне?

Навий с неприязненным удивлением взглянул на выскочку.

— Рад новой встрече с вами, матрос Ум-Тенебри. Впрочем, теперь вы, конечно, наш почетный гость — Айл-капитан и об этом пишет. Вот, прошу вас, — моряк протянул злосчастное послание, и Унимо, стараясь, чтобы руки его не дрожали, прочёл:

«Мой верный старший помощник Навий!

Волею обстоятельств я вынужден на время остаться на Маяке Исчезающего острова, но прошу тебя выполнить мои распоряжения так, как если бы я по-прежнему оставался на борту.

Исполнять обязанности капитана будет юнга Кинли. Я не сказал ему об этом, так что он может быть удивлён, но прошу выполнить моё распоряжение неукоснительно. Это ни в коей мере не умаляет твой статус второго после капитана — и, как только я вернусь, всё станет как прежде. Верь мне, что это необходимо, и помоги новоявленному капитану справиться со своими обязанностями.

Трое с Маяка пусть пользуются на борту «Люксии» всем возможным гостеприимством. Проследи, чтобы они были устроены и ни в чём, что реально исполнить, не встречали отказа. Ваша задача — как можно быстрее доставить их в Мор-Кахол и вернуться за мной. Чем скорее вы вернётесь, тем раньше всё встанет на свои места.

С неизменным доверием и глубокой признательностью,

Просперо Костин».

Унимо протянул письмо безжизненному Кинли и посмотрел прямо в глаза старшему помощнику.

— Здесь написано, что капитан Просперо просит вас помогать Кинли, — сказал Ум-Тенебри со всей собранной в путешествиях по реальнейшему твёрдостью, как можно громче, чтобы матросы, в редком приступе усердия находящие себе всё новые и новые дела на главной палубе, тоже услышали.

— Разумеется, тар Ум-Тенебри, — с любезной улыбкой отозвался Навий, — но, боюсь, что с тем, чтобы бездействовать, в то время как нам нужно скорее сниматься с якоря, пока ветер не зашёл, наш юный капитан вполне справляется сам.

Замечание старпома вызвало дружный смех команды. Унимо отстранённо подумал, как всё-таки тонка та нить, которая позволяет людям чувствовать друг друга: стоит только шагнуть немного в сторону, за предел кем-то начерченного круга, как она рвётся, и ты из вчерашнего товарища мгновенно превращаешься в чужака. Непонятно, чего хотел добиться капитан Просперо своим решением, но Кинли нужно было выручать срочно — иначе они все рискуют не добраться до Мор-Кахола. Юнга тем временем изучал доски палубы, не подавая признаков связи с миром.

Нимо надеялся, что Форин, наконец, вступит в игру, но ошибся: Смотритель только попросил, чтобы ему выделили место для сна, поскольку он очень устал, и, когда Навий поручил одному из матросов проводить тара в гостевую каюту, удалился в сопровождении Трикса.

Тут Ум-Тенебри, в свою очередь, впал в ступор, но ненадолго: очередная волна смешков матросов привела его в себя. Унимо обернулся к юнге и, мысленно встряхнув его за плечи, позвал и заставил посмотреть в глаза:

— Кинли, капитан решил испытать тебя, он доверил тебе самое дорогое — «Люксию», потому что был уверен, что ты справишься, — как можно серьёзнее вполголоса проговорил ученик Смотрителя.

Взгляд Кинли оживился, но только для того, чтобы юнга сказал с горечью:

— Ты не знаешь Айл-капитана. Видно, я чем-то не угодил ему и он решил так расправиться со мной. Показать, что я ничего не стою.

Судорожно подыскивая слова, Нимо понял, что чувствовал то же самое на Маяке, когда не знал, возьмёт ли его Смотритель в ученики. Но у него не было никого, кто мог сказать ему что-нибудь ободряющее. Хотя бы даже не до конца правду. Но ведь они были в реальном, благословенном утешителями. Поэтому Унимо сказал, едва сдержавшись, чтобы не зажмуриться, как перед прыжком в воду:

— Это не так. Когда я пришёл на маяк, Айл-Форин не верил, что я смогу стать его учеником. Но если бы я ушёл, как только это понял, это было бы большой ошибкой. Подумай только, как прекрасно быть капитаном «Люксии» — разве ты никогда не мечтал об этом?

Кинли стал понемногу оживать, в его зрачках зажглось понимание.

— Да, но… — уже своим голосом начал он.

— Кажется, со времени купания в весенней воде вы сильно повзрослели, тар Ум-Тенебри, — вмешался Навий.

Кинли взрогнул, вспоминая, как они с Нимо познакомились. Чувство вины было некстати, но на нём можно было немного сыграть, поэтому Унимо добавил:

— К тому же нам с учителем очень нужно попасть в Мор-Кахол, и только ты можешь нас туда отвезти («Ещё одна ложь — простите меня, Мастера реальнейшего!» — взмолился Унимо).

Неизвестно, что стало действующей причиной, но Кинли вдруг поднял голову и сказал:

— Если такова воля нашего капитана, так тому и быть. Все по местам, готовиться сниматься с якоря, — громко скомандовал он в сторону матросов. А потом повернулся к Навию: — Мэй-старший помощник, я бы не хотел быть на своём месте. И вы бы не хотели, я уверен. Поэтому в наших интересах сделать так, чтобы всё это скорее закончилось. Если вы согласны, то прошу вас вычислить курс на Мор-Кахол.

Навий поклонился с ироничной улыбкой, но отправился в штурманскую.

— Спасибо, Нимо, — негромко сказал Кинли, когда старший помощник ушёл, а матросы под руководством боцмана с заунывной шанти налегли на вымбовки шпиля.

— Не за что, — отозвался Унимо, которому хотелось только скорее оказаться в месте, где можно лечь и сделать вид, что спишь, — а теперь, тар капитан, если позволите, я уберусь отсюда к своему учителю.

Кинли уже вполне пришёл в себя, поскольку, сложив руки на груди, заявил со своей обычной наглостью:

— Хорошо, Унимо, можешь идти. Но я назначаю тебя помощником капитана по особым поручениями, поэтому вскоре ты мне понадобишься.

Ум-Тенебри только покачал головой и, приноравливаясь к движению корабля, уже соскочившего с крючка якоря, покинул палубу.

Когда Унимо зашёл в выделенную для гостей самую просторную каюту, он увидел, что Трикс сидит, обхватив руками колени и смотря в одну точку, а Форин выписывает что-то из книги в блокнот как ни в чём не бывало.

— Айл-Смотритель, — начал Унимо, застыв на пороге, — почему вы не помогли Кинли? Ведь это вам было так легко! А теперь ещё неизвестно, что нас ждёт и когда мы попадём в Мор-Кахол.

Трикс беззвучно захохотал.

— Он не просил меня помогать, — отозвался Форин, не поднимая головы.

— Иногда несложно и догадаться! — зло бросил Унимо.

Трикс тут же перестал смеяться и взглянул на ученика Смотрителя с нескрываемым раздражением. Форин промолчал, продолжая своё занятие.

Нимо положил рюкзак на палубу и присел на прикрученную к полу низкую скамью. Он чувствовал себя уставшим — а впереди был ещё долгий день в море, и Кинли наверняка ещё потребуется помощь. Следовало хотя бы немного отдохнуть — но возмущение стучало в висках слишком настойчиво, как ветер февраля в маленькую хижину.

— А в Мор-Кахол мы попадём в скорейшее время из возможного, иначе и быть не может на корабле Мастера Моря с его ведома, — снизошёл до объяснений Форин, закончив работу и аккуратно складывая бумагу, книгу, перо и чернила.

— Капитан Просперо? Мастер Моря? — воскликнул Унимо по старой привычке — раньше, чем успел подумать. — Вы не говорили, что он…

И прикусил язык, но было поздно:

— Иногда несложно и догадаться, Унимо, — произнёс Форин с каменным лицом.

Торжествующая усмешка досталась, конечно, Триксу — и немой радостно ухватился за нее, как бродячий пёс за брошенную кость: с таким хозяином ему редко что-то перепадало.

Ну да, разумеется, Смотритель реальнейшего, великий Форин Кастори не мог обойтись без того, чтобы отыграться. Ум-Тенебри вздохнул, но не стал ничего говорить: напряжение ситуации на палубе уже покинуло его, сменившись тяготением к тому, чтобы промолчать.

Вот, оказывается, что: Просперо был не просто капитаном со странностями, а самим Мастером Моря. Это объясняло и то, почему «Люксия» чувствовала себя так вольготно в любом порту, и управление погодой, и нелюбовь к берегу. Унимо представил, как тоскливо сейчас Просперо одному на Маяке — так близко и так далеко от желанного моря, и почувствовал острое сострадание. «Ну и наглый ты, Унимо, — тут же одёрнул он сам себя, — переживаешь за Мастера как ни в чём не бывало». А ведь Просперо зачем-то назначил Кинли капитаном, зная наверняка, что это вызовет ропот команды и, прежде всего, старшего помощника. Хотелось верить, что это имело какой-то смысл и не было просто жестокой шуткой в духе Мастеров.

Корабль, судя по мерному покачиванию, уверенно шёл под всеми парусами. Может, и лунные паруса поставили. Нимо представил себе огромную чёрную гору, в глубине которой спрятались они все, и как эта гора плывёт по океану бездонного неба, покачиваясь, сталкиваясь с летящими звёздами, не имея ни цели, ни маршрута…

— Там я почувствовал, что они… что они вполне могут убить его. Это… было невероятно, но очень ясно, — сказал Унимо, ощущая, как пересохло горло.

Снова он как будто оправдывался — за то, что решил вмешаться. За то, что всегда оказывался глупее времени, когда слушал свои разум и сердце.

— Да, я тоже это почувствовал, — неожиданно согласился Форин, — но Мастеру Моря виднее, как распоряжаться на своём корабле.

— Или ему всё равно. Или он хочет что-то проверить, — добавил Нимо, и в его голосе прозвучало чуть больше горечи, чем если бы он рассуждал только о капитане Просперо.

Смотритель, отодвинув лампу, которая разделяла его и ученика невесомой стеной света, ответил:

— Или так. Но не мне ему в этом мешать.

Холодная скользвая тоска обвила запястья Нимо, на которые он смотрел, чтобы не встречаться взглядом с Форином. Тоска, которая жила где-то в реальнейшем, занимая немалую часть пространства. Даже здесь, в реальном, Унимо понимал, что Форин прав. А в реальнейшем он и сам бы так думал. И это было почти физически тяжело. Он снова висел над обрывом, а Смотритель стоял и не протягивал руки.

Заметив, что происходит, Форин сказал, смотря в потемневшие серые, как мокрый камень, глаза Унимо:

— Этот юнга знал, что его капитан — Мастер Моря, и, без сомнения, был этому рад. Возможно, до сегодняшнего дня. Но у всего есть своя цена.

Конечно. Унимо вот за все чудеса даже ещё не начал расплачиваться, видимо.

Дышать стало сложнее, как будто реальнейшее пыталось проникнуть в каюту.

Нимо встал, прихватив свой рюкзак:

— Я, пожалуй, всё-таки пойду спать под бак. Тут всё равно только две кровати, а там остался мой гамак.

Форин понимающе кивнул, и Ум-Тенебри почти выбежал из каюты на палубу, схватился за планширь и жадно смотрел на горизонт, ещё украшенный коралловым ожерельем рассвета, с восторгом упиваясь ветренным лимонадом морского воздуха. Хорошо, что матросы были заняты — разбирали такелаж после поворота фордевинд, и Унимо вскоре к ним присоединился.

Руки радостно отозвались на забытую за время жизни на маяке приветственную грубость тросов, и даже боль в мгновенно покрасневших ладонях была приятна. Не самая простая для непривычного человека, но и не самая сложная физическая работа позволяла прогнать тревожные мысли и балансировать на поверхности реальности, как чайка на штормовых волнах.

Закончив обтягивать гитовы и горденя фока, Унимо огляделся и заметил внизу, на главной палубе, Кинли: несмотря на свой капитанский статус, он работал наравне с матросами. Кажется, опасность, которую Нимо остро почувствовал, когда читал письмо капитана Просперо, миновала — но угроза по-прежнему была велика.

Ум-Тенебри спустился с бака и, оказавшись совсем рядом с юнгой, тихо сказал: «Кажется, вы неплохо справляетесь, капитан». По тому, как Кинли взрогнул, стало понятно, что это «неплохо» дается ему нелегко. Дождавшись, пока матросы спустятся завтракать, Кинли кивнул приятелю на пустующий, если не считать вперёдсмотрящего, бак. Унимо сходил на камбуз и принёс две кружки горячего кофе и пару длинных белых сухарей, заменявших хлеб. Затем, когда они уже сидели на солнечной стороне бака, любуясь сверкающими, как вывески ночных кофеен Тар-Кахола, брызгами разрезаемого носом «Люксии» прозрачно-зелёного полотна моря, Унимо достал из рюкзака пастилу, подаренную Мицей, и протянул Кинли.

Так они сидели, медленно пили быстро остывающий на ветру кофе, грызли сухари с пастилой и говорили о красоте мира, спрятанной в тясяче мелочей, как надёжно зашифрованное послание. Унимо, чувствуя, что Исчезающий остров и рыбацкий посёлок стали очень далеки — гораздо дальше, чем мили, на которые «Люксия» уже успела от них удалиться, неожиданно для себя стал рассказывать о Мице. Кинли внимательно слушал, не перебивая, хищной морской птицей прогнав ехидные замечания, мелькнувшие, как стайка мелких серебристых рыб, где-то в окраинных водах его сознания. А потом принялся и сам рассказывать, чувствуя, как сердце болезненно сжимается, про родителей, которые его бросили — то, что раньше не рассказывал никому на корабле, справедливо опасаясь сочувствия.

Ветер, действительно, ни разу не обманул «Люксию», исправно наполнял её паруса невидимой силой. И это было настоящее волшебство и без вмешательства Мастера Моря, который всего лишь сплёл нити вероятности в стройный узор.

Унимо представлял — каждый раз, когда смотрел на брамселя, качающиеся так высоко в небе, что, казалось, они могли сбить попавшиеся на пути неосторожные звёзды, словно стеклянные игрушки на окнах в день Зимнего праздника, — как Просперо сидит один на галерее Маяка, на ненавистной земле, и смотрит в чужое небо, приказывая своенравному морю быть послушным проводником жалких людей, влекомых земными устремлениями. И Унимо чувствовал, что Морю это вряд ли понравится, и оно обязательно отомстит — но то были сложности Мастера.

Форин иногда выходил на палубу, осматривался с вполне равнодушным видом (но, на самом деле, Унимо знал, что Форин по-своему любуется закатом или волнами, размеренными, глубокими и сильными).

«Люксия» стремительно приближалась к своей цели. И когда вперёдсмотрящий закричал: «На горизонте — земля!» — Унимо, отобрав у капитана Кинли подзорную трубу, показывающую всё вверх ногами, уже рассматривал разноцветные крыши Мор-Кахола, пытаясь совладать с сердцем, которое угрожающе набирало скорость и не желало биться ровно.