Глава 5

5.1.1 Caelum, non animum mutant, qui trans mare currunt[1]

Унимо сидел на скамейке и наблюдал, как флейтист на «Люксии» сначала о чём-то долго говорил офицером, а затем, пожав ему руку, в сопровождении матросов спустился в трюм. В день отплытия это с большой вероятностью означало, что слепой музыкант решил отправиться в морское путешествие.

Остывший кофе с молоком капал из стакана на тёплые камни набережной, но Ум-Тенебри не замечал этого: он смотрел только на палубу «Люксии», и вся его бравада таяла, словно кружево морской пены на береговом валуне. Хотелось расплакаться и закричать, что это нечестно. Встать и идти подальше от этого всего, сердито пиная не успевшие отскочить с дороги мелкие камешки. Но Унимо только сидел, потерянно смотря вдаль, пока изображение парусника не стало расплываться.

— Красивый, правда? — послышался голос, от которого Нимо вздрогнул, выронил стакан с кофе и вскочил со скамейки.

Говоривший испугался не меньше: он во все глаза смотрел на дёрганного мальчишку. С клочковатой бородой и серебряными серьгами в ушах, он напомнил Силура. Но, приглядевшись, Унимо увидел, что между ними было совсем мало сходства. У незнакомца был добрый, хоть и немного рассеянный взгляд.

— Извини, не хотел тебя пугать. Извини, — смущённо пробормотал он. — Обычно я прихожу сюда ночью. Ночью никого нет. Ночью пусто. Никому не мешаю. Тут лучше всего видно корабли. И эти огни в море, очень красивые. Но сейчас не ночь, не ночь, я всё перепутал! — незнакомец схватил себя за волосы и стал качать головой — казалось, он уже не замечал Унимо.

— Ничего страшного, тут хватит места, — приходя в себя, вежливо ответил Ум-Тенебри, отодвигаясь на край скамейки.

Незнакомец больше не пугал его, хотя было ясно, что он не в себе. Он с благодарностью взглянул на Унимо, как будто тот правда сделал ему какое-то одолжение, и устроился на скамейке, сгорбившись и подперев подбородок руками. Унимо почувствовал запах вина.

— Эта скамейка — лучшая для того, чтобы наблюдать, как возвращаются корабли, — тихо сказал незнакомец. — Ты ведь тоже это понял, да?

Унимо пробормотал что-то утвердительное. Он не очень любил случайные разговоры, общение с незнакомыми людьми было для него не таким простым делом. Но «сумасшедший моряк», как про себя прозвал незнакомца Ум-Тенебри, почему-то вызывал желание поддержать разговор. Впрочем, как часто бывает при разговоре трезвого с пьяным, говорить ничего особо не приходилось — в основном слушать.

«Моряк» удивлённо посмотрел на успевшее уже высоко подняться ясное весеннее солнце, ещё обрамлённое утренней морской дымкой, как будто, и правда, удивляясь тому, что наступил день, и сказал:

— Когда-то давно, в молодости, — при этих словах Унимо посмотрел на незнакомца, которому, несмотря на бороду, нельзя было дать больше тридцати лет, — я знал одного синтийца. Он приезжал к нам торговать парусиной. У него была своя мастерская в северной части города. Ну так вот, мы как-то случайно познакомились с ним. Не помню даже, как… ну, не важно, потом он стал рассказывать мне всякие странные вещи. Он учил меня своим синтийским премудростям. Но я тогда не совсем понимал, что это. Я думал, что старик синтиец просто чудак. Ну, так все думали. Так вот, он говорил, когда мы с ним, бывало, сидели и смотрели на закат или восход солнца. Говорил, что можно научиться дышать солнечным светом, вдыхать все эти золотистые частицы вечного сияния, которые струятся над морем, это тепло, эти сверкающие брызги, и что если этому однажды научиться, то потом солнечный свет всегда будет в тебе. Внутри то есть. Вот здесь, — он постучал по груди. — И этот старик, мне кажется, умел так делать. А у меня, сколько я ни пробовал — ничего не получалось. Ну, теперь уже и не нужно, — незнакомец вдруг скомкал свой рассказ и опустил голову.

Унимо слушал молча, смотря на незнакомца, и боковым зрением заметил, что над морем поднялись чайки, которые до этого мерно покачивались на волнах у берега.

— Видишь, — поднял голову мор-кахолец, — они часто кружат тут, потому что рыбаки вон там, на скалах, выбрасывают рыбьи головы и всё то, что попало в сети, но нельзя продать.

Как будто услышав эти слова, чайки стали издавать свои жалобные кошачьи вскрики.

— Вот так они всегда кричат, когда я прихожу. Мне кажется, что они всё хотят рассказать мне, как умер мой мальчик, — он снова посмотрел вниз, туда, где на камнях ещё оставался след от разлитого кофе.

Ум-Тенебри почувствовал, что сердце его сжалось, — видимо, именно это чувство испытали те, кто впервые произнёс слово «жалость», — и беспомощность: он ничем не мог помочь этому человеку, не знал даже, что ему сказать. Вспомнил Тэлли и подумал, что она точно знала бы, что делать. Но Тэлли рядом не было, поэтому он просто тихо сидел рядом с этим одетым горем человеком.

— А ты почему сидишь здесь один? — наконец сказал незнакомец.

— Я хотел попасть на «Люксию», — отозвался Унимо, неопределённо взмахнув рукой в сторону причала, где на палубе фрегата уже суетилось около десяти матросов.

— На «Люксию»? — удивлённо поднял брови «моряк». — Неужели у тебя всё так плохо? Даже я пока не решаюсь отправиться с Просперо к Окло-Ко.

Казалось, что незнакомец вдруг протрезвел и с ужасом смотрел на собеседника. Это было не очень-то приятно.

— Мне нужно попасть на один остров, — угрюмо сказал Унимо. — А что не так с «Люксией»? Это ведь хороший корабль?

— Да, отличный, — мрачно ответил «моряк», — только в команду капитан набирает исключительно тех, кто отчаялся и потерял всё на берегу. В прошлый заход я почти записался матросом, но в последний момент напился и опоздал к отплытию. Думаю, кто-то обо мне позаботился.

Серые с чёрными точками глаза смотрели изумлённо, а затем сузились, совсем как глаза Тэлли, когда она сердилась, и Ум-Тенебри сказал:

— Ну, тогда это мне подходит. Думаю, я вполне отчаялся.

Сказал — и сам удивился своей наглости. Как он может говорить об отчаянии человеку, потерявшему сына? Впрочем, его-то отец выкинул сына из жизни добровольно и вряд ли горевал об этом. Подумав эту очевидную злорадную ложь, Унимо снова удивился и ужаснулся самому себе. Он представил, как иногда делал в таких случаях, что резко и сильно ударяет себя по голове — и почти почувствовал боль.

Незнакомец тем временем смотрел на него сочувственно и, кажется, даже отвлёкся от переживания своего горя. Он вдруг стал рыться в карманах огромной куртки (а, надо сказать, карманов у него было, как у какого-нибудь чёрного торговца из Тёмного города) и извлёк какой-то маленький предмет, весь в налипших на него крошках, опилках, нитках. Когда «моряк» протёр улов, тот оказался ручным компасом.

— Вот, — с крайне довольным видом произнёс он, протягивая находку Унимо, — так у тебя будет хотя бы верное направление.

Ум-Тенебри взял протянутый ему компас и почувствовал в руке холод металла. Во внутреннем круге были вырезаны румбы и буквы, соединённые линиями наподобие остроконечных украшений, которые дети мастерят на День Падающих Звёзд, а снаружи, на внешнем корпусе, пристроился треугольник солнечных часов, напоминающий плавник акулы.

Маленькая стрелка, поколебавшись немного от путешествия из рук в руки, уверенно замерла.

— Спасибо. Надеюсь, он показывает туда, куда мне нужно, — улыбнулся Унимо, вспомнив одну из легенд Морской стороны, — иначе напрасно дарить мне такой чудесный предмет: я ничего не смыслю в навигации.

Незнакомец только фыркнул:

— Ну, эти штучки оставь для этих чудаков из Морской стороны. Мы, мор-кахольцы, доверяем своим рукам и своим глазам.

Нимо невольно улыбнулся: у самого этого гордого мор-кахольца руки заметно дрожали.

— Так что стрелка, конечно, указывает на север. И где бы ты ни оказался, хоть в пещере самой Окло-Ко, она всегда будет указывать на север. И если я правильно понял, какой остров ты ищешь, то при таком ветре, — тут незнакомец повернул голову, как будто для того, чтобы лучше услышать ветер, — ровно через десять дней после отплытия тебе нужно будет взять шлюпку и грести на север до тех пор, пока не увидишь маяк. Если вдруг потеряешь компас, то при ясной погоде найди на небе ковш, вроде тех, которым молочницы разливают молоко по кувшинам, и от самого ковша, от отрезка его глубины в стороне от ручки, отмерь расстояние в пять раз большее, чем глубина ковша — увидишь Северную звезду, на которую тебе и нужно плыть.

И снова первому встречному оказался известен его замысел. Унимо подумал, что ему это совсем не нравится. Но он был рад, что теперь у него появился хоть какой-то план действий на корабле, — он ведь рассчитывал на помощь одноглазого матроса, — и шанс справиться без Силура.

— Хотя я не представляю, как тебе удастся уговорить капитана Просперо дать тебе шлюпку, — пробормотал «моряк». Который теперь отнюдь не казался Нимо сумасшедшим.

— Спасибо, — сказал Ум-Тенебри, сжимая в руке компас и добавил, поднимаясь со скамейки: — Мне, наверное, пора уже идти. Сегодня последний день.

— Боишься не успеть? — насмешливо поинтересовался незнакомец. Теперь он не казался Унимо даже немного пьяным, и на мгновение в его голове промелькнула тревожная мысль о том, что этот моряк заговорил с ним не случайно. — Если не успеешь, приходи в таверну «Морской ёж» и спроси старика Гривела — это я — можешь жить со мной, у меня двухэтажный пустой дом в центре, места хватит, да и мне будет не так тоскливо там.

Унимо только грустно улыбнулся и покачал головой, хотя жалость к этому молодому старику снова коснулась его сердца.

— Спасибо за компас! — ещё раз поблагодарил он на прощание.

— Компас, — грустно поправил его Гривел, оставаясь сидеть на скамейке в одиночестве.

Унимо улыбнулся в ответ и зашагал по крутой дороге вниз, к берегу, где на причале его ждала неизвестность. Оттого что он сжимал маленький латунный компас в руке, тот нагрелся и теперь, казалось, сам излучал тепло. «В любом случае я всегда буду знать, где север, — подумал Нимо, — и ещё буду знать, к кому нужно будет зайти, как только я когда-нибудь вернусь в Мор-Кахол».

«Если вернусь», — мрачно додумал он, когда «Люксия» уже возвышалась над ним всем великолепием точного переплетения своих снастей, аккуратно укатанных парусов и реющего на ветру тёмно-синего флага. На юте, как и полагалось, был вывешен пурпурно-травяной флаг Королевства — флаг, который должен был поднимать любой корабль, заходящий в порт Мор-Кахола, а вот тёмно-синее полотно не соответствовало ни одному государству и было выдумкой капитана Просперо. Говорили, что он отказался ходить под флагом Шестистороннего и каким-то невероятным образом выторговал себе право поднимать на грот-мачте свой собственный знак.

Вблизи матросы уже не казались муравьями, но они так же деловито и ловко перемещались с берега на палубу и обратно по шатким сходням и крутому трапу, видимо, в последних приготовлениях к отплытию. Праздно любопытствующих на причале хватало, поэтому Унимо мог рассматривать команду «Люксии», не привлекая особого внимания. После слов Гривела он внимательно вглядывался в их лица и, действительно, замечал в них какую-то общую обречённость. Напрасно голос разума подсказывал, что это может быть всего лишь «эффект смотрящего»: когда человек видит то, что, как он думает, он должен увидеть.

Унимо стоял, не в силах хоть что-нибудь предпринять, и тихо поддавался панике. Ему всегда было трудно идти куда-то, где нужно разговаривать с людьми, что-то объяснять, а временами подобная перспектива вообще вводила его в ступор, как тогда на причале Мор-Кахола. Какие-то люди задевали его, стремительно проходя мимо, и от этого ощущение заброшенности и неуместности сделалось физически ощутимым.

По счастью, в это время коренастый мужчина в странном костюме, который представлял собой сочетание щегольского сюртука и матросских широких штанов, заправленных в грязные сапоги, спустился с трапа «Люксии» на берег, забрался на деревянный ящик и, перебирая в руках мятые бумаги, в которые он и не посмотрел ни разу, стал зычным голосом созывать желающих вступить в команду фрегата. «Лорни[2] и тарни! — кричал он на радость портовым оборванцам. — У вас есть последний шанс записаться в команду на уникальный корабль, единственный и неповторимый фрегат Свободного флота, и отправиться в незабываемое путешествие за своей мечтой на край моря! Если ваша жизнь потеряла смысл, если ваши дни унылы и похожи один на другой, то путешествие с нами — как раз для вас! Не сомневайтесь в свои силах: мы всему научим. Главное и единственное — это ваше искреннее желание! Ну же, смелее!»

Тут Унимо резко шагнул вперёд, как будто его кто-то подтолкнул, и оказался прямо перед глазами зазывалы.

— Желание… у меня есть желание, — произнёс он, задирая голову.

Моряк смотрел на него сверху вниз во всех возможных смыслах — изучал, как какое-нибудь насекомое, и вся эта сценка немало забавляла портовую толпу. Наконец зазывала скривил рот в приветственной усмешке и произнёс:

— Это прекрасно, молодой тар! Или, может быть, лори? — вкрадчиво переспросил он, на что Унимо слишком поспешно замотал головой. — В любом случае там, — мужчина указал рукой за спину, — это не будет иметь никакого значения. Ещё одна формальность: есть ли у вас родственники, которые могли бы предъявить претензии относительно вашей судьбы?

Нимо снова помотал головой, чувствуя, что начинать что бы то ни было с обмана — всегда плохой знак. А тем более думать о чём-то, как о дурном знаке, но ничего не мог с собой поделать.

— Отлично, тогда заполните это, — сказал моряк, протянув Унимо смятый лист бумаги, а затем принял даже какой-то торжественный вид и произнёс: — И, наконец, последняя формальность. Пока вы ещё на берегу. Кстати, скажите, молодой тар — как ваше имя?

Ум-Тенебри хотел придумать себе другое имя (и даже какое-то придумал), но под взглядом этого человека смог произнести только своё настоящее имя.

— Тар Унимо, так вот, я хочу узнать у вас, пока вы ещё пребываете на берегу душой и телом: является ли ваше желание путешествовать с нами свободным и искренним?

Почти без дрожи в голосе Нимо ответил: «Да», — и услышал над собой приветственное:

— В таком случае добро пожаловать на борт!

Моряк, который представился как «боцман Дажден», сам повёл Унимо на корабль, словно только его одного и ждал, выходя на берег и выкрикивая свои призывные речи. Он шёл так быстро, что Нимо с трудом поспевал за ним. А уж когда боцман ловко сбежал на палубу, то смог даже остановиться и полюбоваться, как новоприобретённый матрос неловко спускается по длинному и почти отвесному трапу.

— Итак, матрос Унимо, — начал Дажден, скрестив руки на своей широкой груди и уставившись на новичка, — теперь вы — часть нашей команды. Это большая честь для каждого, и я надеюсь, что вы будете ей соответствовать.

Произнося эти напыщенные слова, он не переставал наблюдать за Унимо, который стоял среди снующих по своим делам моряков и старался только не поддаваться панике.

— Да, Мэй-боцман, — сказал он.

— Вот и отлично, — кивнул Дажден и вдруг, резким движением выбросив вперёд руку, ухватил за плечо пробегающего мимо мальчишку, как лягушка — пролетающего мимо комара.

— Куда это ты так спешишь, юнга Кинли?

На вид ему было столько же лет, сколько и Нимо. С недовольным видом пробурчав что-то вроде «никуда», мальчишка поглядывал то на боцмана, то на своего сверстника.

— Вот и отлично: значит, ты сможешь показать нашему новому матросу, как тут всё устроено, и рассказать обо всём, о чём ему надлежит знать — так, как если бы от этого зависела и твоя жизнь тоже.

Кинли кивнул на это странное распоряжение, и боцман Дажден стремительно исчез — Унимо даже не успел понять, в каком направлении, поэтому стал вертеть головой. В этот же момент он вдруг понял, что стоит теперь не на твёрдом берегу, а на нескольких слоях дерева, под которыми — живая подвижная глубина.

— Не суетись и не верти головой понапрасну — а то быстрее потонешь, вот тебе первое правило, — со вздохом сказал Кинли, и Нимо посмотрел на своего инструктора.

Он был небольшого роста, но шире в плечах, чем Унимо. Его лицо, руки и босые ноги покрывал неровный загар, светлые волосы были такими, как будто их не один раз вымачивали в солёной воде, а потом выставляли сушиться на солнце.

— Долго ещё будешь пялиться на меня? — недовольно спросил Кинли. — Скажи лучше, как твоё имя, несчастный?

— Унимо, и я не несчастный, — сказал Ум-Тенебри.

— Угу, ну да. Наверное, прямиком из столицы? — продолжал выспрашивать мальчишка.

— Какая разница? — нахмурившись, произнёс Унимо. Такая бесцеремонность со стороны сверстника начинала раздражать его.

— Конечно, никакой, — усмехнулся Кинли. — Ну хорошо, давай я тебе тут расскажу и покажу, что пригодится первое время, а ты спрашивай, если что.

Унимо с готовностью кивнул, и они отправились в путешествие по всему кораблю: от юта до бака, от марсовой площадки до трюма с матросскими гамаками.

Несмотря на несколько презрительный взгляд, юнга выполнял поручение боцмана добросовестно и рассказывал обо всём, что они видели на пути — так, что у Нимо почти сразу же разболелась голова от множества новых слов. Удивляясь себе, он не испытывал страха, когда проводник потащил его на мачту: погода была ясная и солнечная, корабль почти не качался на волнах, и Ум-Тенебри забрался по вантам на марсовую грот-мачты довольно быстро. Конечно, он не мог делать это так же ловко, как Кинли, и чрезмерно аккуратно соблюдал сообщённый ему на ходу принцип «трёх точек опоры», обеспечивающий не быстрое, но безопасное перемещение, а, забравшись по путенс-вантам, излишне крепко вцепился в борт деревянной марсовой площадки, но всё равно, для первого раза это было неплохо. Даже язвительный Кинли бросил только что-то вроде: «Выше, до брам-рея, забираться не будем — хватит с тебя на первый раз».

Унимо молча выслушивал объяснения юнги, изредка задавая вопросы. Он старался всё запомнить, хотя и надеялся, что эти знания не пригодятся ему больше десяти дней. Ему было неуютно постоянно ощущать вокруг себя людей, многие из которых уже рассматривали новичка c выражениями лиц в вариациях от презрительного до снисходительно-понимающего. Слушая про морские премудрости, Унимо успевал отмечать, что да, все те, кто был на корабле у Просперо Костина, имели как будто какую-то общую тайну, общий повод для беспокойства — и скрывали его в трюмах своих привычных к невозмутимым усмешкам физиономий.

— Ну вот и всё, — сказал Кинли, когда они с Нимо остановились на главной палубе, у борта, обращённого к морю, — теперь ты всё знаешь.

И широко улыбнулся в ответ на полный сомнения взгляд новичка. Спохватившись, Унимо всё же сказал:

— Спасибо.

Юнга снова улыбнулся.

— Да не за что. Осталось только показать, где ты будешь спать, — сказал Кинли и, оглядевшись, добавил: — Только мне сейчас нужно ненадолго отлучиться. А ты посиди пока здесь, чтобы не путаться под ногами, хорошо? — с этими словами он указал на широкий деревянный планширь рядом с огромным, больше человеческой головы, просмолённым юферсом.

Унимо кивнул и, ухватившись за вант-путенс, послушно забрался на планширь.

Когда Кинли скрылся в неизвестном направлении, Унимо, прислонившись щекой к нагретому дереву, стал разглядывать людей на палубе и думать, что всё начиналось не так уж плохо. По крайней мере, слова Силура о том, что в матросы берут кого попало, оправдывались. Вряд ли с ним стали бы возиться, показывать корабль, если бы собирались оставить на берегу. О том, что он будет делать спустя десять дней в море, Унимо старался не думать…

— Так-так, надеюсь, это не ты — наш новый матрос? — от этого голоса, прозвучавшего где-то над ухом, Унимо вздрогнул и резко обернулся, ударившись головой о вант-путенс.

С полуюта по трапу спускался моряк невысокого роста, с неприметным лицом, длинными и узкими, как линия горизонта, губами, придававшими ему неприятный вид, и цепким взглядом зелёно-синих глаз. На его плечи был небрежно наброшен чёрный сюртук с отрезанными пуговицами, а белая рубашка с кружевами — местами, впрочем, оторванными — была застёгнута на все петли, несмотря на тёплую погоду и пригревающее дневное солнце.

Нимо молча смотрел на него, чувствуя, как во рту мгновенно пересохло. Он попытался найти взглядом Кинли, но мальчишки нигде не было.

— Изволь отвечать, когда к тебе обращается капитан, — с улыбкой произнёс Просперо. Его улыбка стала ещё шире, когда он заметил мелькнувший в глазах Унимо ужас.

Ум-Тенебри неловко сполз с планширя и стоял теперь на палубе рядом с капитаном.

— Меня… меня наняли сегодня, Мэй-капитан, — сказал он. — Меня зовут Унимо.

— Значит, всё-таки ты наш последний матрос, — задумчиво произнёс Костин, смотря вдаль, в сторону моря. И вдруг он уставился прямо на Нимо и резко проговорил:

— И ты думаешь, что правила на тебя не распространяются, да?! Что ты можешь сидеть на планшире на виду у всей команды, как бывалый моряк?

— Нет, Мэй-капитан… я… я не знал… мне сказали сесть здесь и подождать, — пробормотал Нимо, начиная понимать, почему Кинли так быстро исчез.

— Кто же тебе сказал? — притворно спокойно спросил капитан.

Унимо молчал. Он понял, что не станет говорить про Кинли, и удивлялся про себя, почему. «Потому что я — не Кинли», — гордо подумал Нимо. Капитан тем временем всё больше хмурился.

— Я… я не запомнил, Мэй-капитан, — сказал Ум-Тенебри, опустив голову и рассматривая гладкие и светлые от частого мытья деревянные доски палубы.

— Так-так, — голос капитана теперь не оставлял ни малейшего сомнения в том, что Просперо в бешенстве. В голове Унимо возникли все те истории, которые он слышал о безумном капитане, и он ощутил неприятное прикосновение страха — как будто за шиворот кто-то вылил что-то холодное и липкое. — А если бы тебе сказали прыгнуть за борт, ты бы прыгнул?

В детстве Нимо не раз слышал разные варианты похожего предложения — призванного, вероятно, отучить детей от бездумного послушания взрослым, которые часто делают куда больше глупостей.

— Нет, Мэй-капитан, — сказал он, для убедительности покачав головой.

— А вот и не так! — торжествующе воскликнул капитан. — Если это тебе скажу я, то ты прыгнешь.

Сценка на палубе сразу же привлекла внимание проходящих мимо или работающих поблизости моряков. Они не решались открыто глазеть на несчастного матроса и капитана, но у многих вдруг нашлись дела на главной палубе, и Унимо чувствовал их бросаемые вскользь взгляды, полные неожиданного злорадства. Краем глаза он с удивлением заметил девушку, которая быстро пересекла палубу, не поднимая головы с длинными волосами, но не был уверен — не привиделась ли она ему.

Нимо не знал, что отвечать, поэтому просто стоял и ждал, не решаясь взглянуть в лицо капитана.

— Сообщаю тебе, матрос Унимо, — сухо начал Просперо, — что на «Люксии» запрещено сидеть на планшире, даже когда корабль стоит в порту, что бывает, к счастью, редко. Это ясно?

— Да, Мэй-капитан, — с готовностью ответил Унимо. Появилась надежда, что всё это закончится обычной для всякого рода начальников театральной демонстрацией своей власти, а их подчинёнными — трепета и послушания.

— Хорошо, тогда залезай на планширь и прыгай за борт, — спокойно продолжил Просперо, — поскольку ещё одно правило состоит в том, что слово капитана здесь — закон. И если тебе это не нравится, то пока ещё есть трап с другого борта.

Тут Унимо посмотрел на капитана, и внезапно его лицо показалось похожим на лицо Скрима в ту ночь, когда он принёс письмо от отца. Это сходство явилось настолько неожиданным, что Ум-Тенебри застыл, с безотчётной наглостью рассматривая Просперо Костина.

Было очевидно, что капитан испытывает его, проверяет на что-то. Но как правильно вести себя с этим великолепно владеющим собой безумцем — было совсем не ясно. Может, он проверяет, настолько ли глуп или труслив Унимо, чтобы прыгать в воду — или, действительно, слепое подчинение сумасбродному капитану было условием существования на этом корабле. Но если он так и будет стоять молча и хлопать глазами, то его наверняка вышвырнут с «Люксии» — а допустить этого Ум-Тенебри не мог.

Безнадёжно было пытаться собрать метущиеся от страха мысли и принять правильное решение — следовало делать что-то, и Унимо подумал, что лучше всего сделать что-то неожиданное для самого себя. Поэтому он улыбнулся через силу, неожиданно ловко забрался на планширь, посмотрел на капитана сверху вниз и сказал:

— Как скажете, Мэй-капитан. Да я и сам хотел искупаться.

Несмотря на то, что солнце припекало, вода, конечно, оказалась очень холодной — как и должна была быть ранней весной. Унимо не мог считать себя первоклассным пловцом, но держался на воде он достаточно уверенно: его отец, в отличие от многих других шейлиров, которые считали плавание бесполезным умением, каждое лето возил своего сына на разные озёра и реки Центральной стороны, где они оба проводили немало времени в прохладной воде. Поэтому, оказавшись в море, Унимо быстро вынырнул, покрутил головой в поисках ближайшего берега, в несколько сильных гребков добрался до пристани и выбрался, уцепившись за большое ржавое кольцо для швартовки. На воздухе стало совсем холодно, но он старался не стучать зубами, приближаясь к трапу «Люксии», откуда на него уже глазели десятки лиц. Зеваки на берегу тоже не остались равнодушными к такому зрелищу. Вид у него был весьма жалкий: он шёл, оставляя мокрые следы на камнях пристани, волосы закрывали лоб и липли к лицу. Приняв как можно более невозмутимое выражение лица, он зашёл по трапу на борт «Люксии», тут же встретившись с ухмыляющимся капитаном.

— Рановато ещё для купания, — произнёс тот и, оглянувшись и увидев замершего Кинли, распорядился: — Покажи ему, где взять сухую одежду, напои горячим чаем и смотри, чтобы он не заболел: матросы с воспалением лёгких мне не нужны.

Кинли кивнул, стараясь не встречаться взглядом с Унимо. Так они вдвоём спустились в трюм, где Ум-Тенебри поразился тесноте, количеству гамаков, которые были развешаны так плотно, что, казалось, если матросы займут все, то они просто не поместятся, темноте и запаху множества людей, живущих в тесном помещении.

Юнга исчез где-то в тёмном углу и вернулся с ворохом одежды.

— На вот, переоденься, — буркнул он, протягивая одежду Унимо. Если он и был рад, что его шутка так блестяще удалась, то не подавал виду.

Ум-Тенебри переоделся в широкие штаны и тёплую куртку на пуговицах — поношенную, но чистую, — а свою одежду, по указанию Кинли, развесил под баком, где лежали старые швартовые и серые стопки запасной парусины.

Потом юнга повёл своего подопечного в тёмное помещение в другой стороне трюма, где оказались длинные столы и скамейки, а за небольшой перегородкой — множественные приспособления для приготовления пищи. Сидевшие за одним из столов матросы мрачно посмотрели на мальчишек. Не обращая на них внимания, Кинли велел Нимо сесть за стол, а сам ушёл и скоро вернулся с двумя чашками чая и металлической тарелкой с сухарями из белого хлеба. Поставив одну чашку перед Унимо, он порылся в карманах и вытащил какой-то маленький свёрток.

— На вот. Это мёд из Лесной стороны. Он твёрдый, как камень, но его можно бросить в чай. Здорово помогает от простуды, — сказал Кинли, протягивая мёд Ум-Тенебри.

Нимо с удивлением взглянул на юнгу и поблагодарил, думая, что этот шутник-юнга, скорее всего, действительно не притворяется, и он сумел найти на корабле первого приятеля.

В тот же день вечером Унимо уже участвовал, вместе с другими матросами своей вахты, в отплытии из Мор-Кахола. Видел, как отдают швартовые, и бежал вместе со всеми брасопить реи и раздавать горденя. Когда фрегат наконец расправил свои крылья-паруса и, поймав попутный ветер, всё удалялся от берега, Унимо смог даже полюбоваться вечерним ясным горизонтом с одной стороны и далёкими теперь трепетными огоньками мор-кахольских домов, которые постепенно растворялись в серебристой взвеси морского вечера.

Про эпизод с купанием ни Кинли, ни кто-либо другой на корабле не вспоминал, но Унимо с ужасом думал, что капитан теперь точно запомнил его — и старался не попадаться ему на глаза лишний раз. В остальном жизнь на фрегате оказалась не такой ужасной, как себе представлял Ум-Тенебри: бытовые неудобства и вечная тошнота скрадывались надеждами на краткость путешествия, а также перебивались постоянными мучительными мыслями о том, что делать через десять дней.

Дня через три Унимо окончательно привык к морскому распорядку и понял, как моряки могут проводить так долгие месяцы: на то, чтобы думать посторонние мысли, совсем не оставалось времени. В этом смысле жизнь на корабле напоминала мыслительные упражнения мудрецов Синтийской Республики, о которых Нимо читал в библиотеке своего отца. Смена вахт, мелькание человеческих лиц, постоянное недосыпание и усталость, море, с видимым равнодушием катящее свои волны, разрезаемые прихотью горстки людей на борту корабля, постоянно изменчивый ветер — всё это неизбежно настраивало на принятие мира как он есть. Людям деятельным и не склонным полагаться на судьбу это могло бы показаться тягостным, но имело, определённо, своё очарование. Вместе с тем фрегат был неплохой метафорой жизни в обществе: человек перемещается по коварным, но прекрасным, особенно на горизонте, волнам мира, имея определённую, так или иначе принимаемую всеми цель, которая определяет курс корабля и, как правило, озвучивается признаваемым всеми капитаном. А ещё каждый член команды — от первого помощника до матроса — имеет свою собственную цель, которая может быть абсолютно какой угодно — до тех пор, пока она не мешает ему выполнять свою роль в слаженном механизме парусника.

К слову о целях и капитане: в один из дней своего плавания Унимо услышал рассказ, — являющийся, видимо, местной легендой, — о том, как после посещения одного из дальних морских королевств, в котором все вопросы обсуждают на собрании делегатов жителей и, говорят, прекрасно обходятся без правителей, на борту начал назревать бунт. Точнее, до открытого противостояния не дошло, но офицеры и некоторые из матросов кидали намёки и двусмысленные замечания и смотрели на капитана так, как будто впервые его видели. Капитан Просперо тогда, как только они вышли в море, заявил своей команде, что по приглашению присутствовал на собраниях жителей королевства и нашёл превосходным их способ управления, поэтому предлагает всем немедленно перенять его. Надо ли говорить, что команда была немало удивлена таким предложением, но перечить капитану никто не стал. Все хоть немного значимые решения предлагалось обсуждать на общем собрании моряков, все различия упразднялись, и капитан первый демонстративно переселился в трюм, к большому неудовольствию матросов. Хотя на первом же собрании приняли единогласное решение о том, что капитан, его помощники и боцман, как самые опытные в морском деле, ради общего блага обязаны управлять кораблём — но курс и решения по другим важным вопросам будут определять все вместе после обсуждения. В итоге, когда разыгралась сильная буря и нужно было выбрать такой курс, чтобы спастись, моряки перессорились и чуть было не поубивали друг друга раньше, чем это сделает шторм. После этого случая на общем собрании было единогласно решено передать всю власть капитану — и всё стало как прежде.

«Он надул нас, этот хитрец», — сокрушённо качал головой старый матрос рассказчик, а Унимо, читавший старокахольских философов, улыбнулся наглядности этой истории и в очередной раз подумал, что Просперо Костин вовсе не такой сумасшедший, каким хочет казаться.

Слушая рассказы моряков, в которых реальность переплеталась с рассказами о птицах с человеческими голосами, Унимо убедился, что каждый здесь имеет свою собственную цель, которая часто совершенно чужда окружающей действительности, и причудливое переплетение этих миров составляло удивительное поле для наблюдений.

В целом, отношения с командой у него сложились неплохие: никто не приставал с расспросами, — личное пространство тут весьма уважалось, — общая работа объединяла, а умение признавать свои ошибки и старательность оберегали его от излишних насмешек над новичками и гнева начальства. Но неизменно приближался десятый день.

Как и предсказывал Гривел, ветер в начале плавания был по большей части попутный, и «Люксия», покинув залив Сольар, довольно быстро двигалась в сторону Синтийской Республики, приближая Унимо к цели путешествия — и одновременно к непреодолимой сложности её достижения.

Вечером восьмого дня Унимо сидел на баке, спрятавшись и от офицеров на мостике, и от вперёдсмотрящего, и отдыхал перед ночной вахтой, любуясь кротким весенним закатом. Задумавшись, он вытащил из кармана компас и стал вертеть его в руках, разглядывая и прикасаясь к нему почти с нежностью. Любуясь подарком, он не заметил, как Навин, один из матросов его вахты, вышел на бак раскурить вечернюю трубку — и тоже не смог оторвать взгляд от компаса. Унимо поспешно убрал подарок, но было уже поздно.

— Ты знаешь, что это за штука? — после молчания спросил Навин.

— Компас? — уточнил Унимо.

— Это Компас Защитника, — спокойно произнёс Навин, попыхивая трубкой в темнеющем небе над «Люксией».

— Тот самый? — не поверил своим ушам Унимо. Навин был не из тех, кто станет шутить или говорить что-либо просто так — он вообще почти всегда молчал. Поэтому странно было — с чего теперь он решил разыграть своего младшего товарища?

— Но ведь это всего лишь легенда? — осторожно произнёс Унимо.

Легенда о «Компасе Защитника» бродила по всему Шестистороннему Королевству в разных вариациях, но все они сходились в описаниях свойств этого волшебного предмета, который помог Защитнику спасти свой корабль в страшный шторм. Говорили, что компас был взят морем вместо того корабля, но потом один рыбак нашёл его в желудке огромной рыбы — и с тех пор каждый моряк Шестистороннего стремится получить его, поскольку корабль, на борту которого есть этот компас, никогда не погибнет в шторм. Так, по крайнем мере, утверждалось во всех легендах.

Но ведь это были всего лишь легенды. Больше, чем реальность. В стороне от реальности. А тяжесть компаса была вполне осязаема в кармане реальной до последней пуговицы матросской куртки Унимо. Он даже не стал просить Навина не говорить никому — зачем умножать ложь, которой и так предостаточно. Как бы там ни было, на следующий день все на «Люксии» знали, что за сокровище хранит мальчишка матрос.

— Покажешь? — заискивающе попросил Кинли, но Унимо только хмыкнул, вспоминая, как тот подставил его в первый день на корабле.

Остальные не проявляли столь открытого интереса, наблюдая издалека.

Видимо, морская жизнь настолько поглотила Ум-Тенебри, что он и сам поверил в то, что этот маленький предмет способен ограждать корабль, на котором путешествовал его хозяин, от превратностей судьбы. Когда никто не видел, Унимо доставал компас и долго разглядывал его, размышляя, знал ли Гривел о том, какой именно подарок он вручил первому встречному. И Унимо почему-то казалось, что знал. Или он хотел, чтобы так было.

Наступил день десятый. Точнее, десятая ночь, когда Унимо с зевающими товарищами по вахте, как обычно, поднялся на полуют для того, чтобы принять вахту. Капитан и первый помощник что-то обсуждали, передавая друг другу подзорную трубу, а боцман Дажден стоял тут же, недовольно поглядывая на сонные лица команды.

Унимо — единственный из всех, у кого сна не было ни в одном глазу. Вместо этого обе серые в чёрных точках радужки были затоплены ужасом. Потому что за всё время путешествия он не придумал ничего лучше, чем просто попросить у капитана Просперо шлюпку. Попросить — у этого хитрого безумца, умелого манипулятора, непредсказуемого, как само море.

Ум-Тенебри стоял на полуюте бледный, словно паруса на корабле-призраке. Но его решимость только возрастала от безнадёжности затеи. Отчаиваться, как и не отчаиваться — никогда не поздно.

На небе ярко горели звёзды, и, если смотреть с палубы, казалось, что верхушки мачт качались где-то там, среди этих неизвестно кем и для кого зажжённых фонарей. Унимо выпал черёд первым стоять на штурвале, и он призвал всю свою выдержку, чтобы сосредоточиться на этом деле. К счастью, ветер ровно наполнял паруса, и нужно было только следить, чтобы волны не сбивали «Люксию» с курса.

Сразу после смены вахт матросы улизнули на своё законное место — на бак, курить и перемывать косточки начальству. Унимо остался на полуюте с капитаном, его помощниками и боцманом. Он чувствовал, что в этом спокойном море его накрывает волна паники: и как он только мог представить, будто из его затеи может что-то получиться — она была безумием с самого начала. Капитан только посмеётся над ним, и это ещё в лучшем случае. В реальности не было ничего, что могло бы заставить капитана помогать ему. Теперь стремление во что бы то ни стало попасть на «Люксию» казалось Унимо зовом злой судьбы. «А также моих глупости и упрямства», — добавил он из своего пристрастия к справедливости.

От упивания собственным отчаянием его отвлёк злой крик Даждена: «Фок полощет! Эй, на штурвале, ты что, уснул?!» Погружённый в свои мысли, Нимо, действительно, перестал следить за тем, чтобы фрегат не потерял ветер. С трудом, осторожно перемещая спицы штурвала, он восстановил равновесие под тяжёлым, как якорь, взглядом боцмана. Капитан, который в это время вышел на мостик из штурманской, наоборот, беспечно улыбался.

— Просто наш новый матрос слишком увлечён размышлениями о том, как бы обмануть меня, — сказал он, ещё шире улыбаясь и смотря в упор на рулевого. — А когда чем-то слишком увлекаешься, то, бывает, теряешь управление.

Капитану, казалось, было всё равно, что корабль рискует снова потерять ветер. Унимо уже стал видеть эти повадки охотников и игроков, которые переставали замечать окружающий мир, как только на горизонте появлялась очередная жертва.

«Ну что же, если ты хотел попросить у доброго капитана шлюпку и отпустить тебя с миром, сейчас самое время», — зло подумал Ум-Тенебри, вцепившись в штурвал так, что пальцы побелели.

— Ты ведь обманул нас, когда сказал, что хочешь путешествовать с нами? — вкрадчиво продолжал капитан.

— Нет, Мэй-капитан, я действительно хотел, чтобы вы взяли меня в плаванье, — проговорил Унимо, не отрывая взгляда от горизонта, который нужно было удерживать в определённом положении относительно нижнего рея.

— Это не одно и то же! — сердито фыркнул капитан. — Ты не хочешь плыть к горизонту.

Ум-Тенебри молча держал штурвал.

— Нет, — наконец сказал он. И, перехватив торжествующий взгляд капитана, добавил: — Но я понимаю, что значит хотеть плыть к горизонту.

Капитан с интересом посмотрел на рулевого и отвернулся к морю, подняв высокий ворот своего сюртука. Ветер немного усилился, и теперь натянутый до предела такелаж поскрипывал.

Когда Унимо наспех привёл в порядок свои мысли и курс корабля, его ждало новое потрясение: на ют поднялся слепой флейтист. С ним рядом шла девушка — но он шёл вполне уверенно и, казалось, не нуждался в сопровождающем.

— Мастер Эо! — приветствовал его капитан. — А у меня тут один матрос решил устроить бунт прямо за штурвалом.

Старик безошибочно развернулся к Унимо и уставился на него своими блестящими в свете луны белыми глазами. Девушка подошла ближе и что-то шепнула ему.

— Ааа, так этот матрос — известный любитель появляться там, где его не ждут. Впрочем, сейчас, насколько мне известно, его не ждут нигде.

Нимо попытался разглядеть лицо девушки, которая являлась, вероятно, глазами старика, но оно было надёжно скрыто под капюшоном.

— Так ты его знаешь? — удивлённо спросил капитан.

— Ну, в Тар-Кахоле он личность известная, — нехорошо усмехнулся старик. — Ещё бы, родной отец-шейлир отказался от него и лишил наследства — в надежде, видимо, что его сынок хоть так поумнеет.

Штурвал чуть дрогнул, но на этот раз фрегат не потерял управление и ветер так же ровно наполнял паруса.

Капитан с интересом посмотрел на Унимо, каменное лицо которого лучше всего подтверждало правдивость слов флейтиста.

— Мэй-капитан, пожалуйста, прошу вас дать мне шлюпку. Я уверен, что в будущем смогу отблагодарить вас сполна, — сказал Унимо.

— Одно сегодня стоит двух завтра, — с видом завзятого дельца заявил капитан.

— Но… у меня сейчас ничего нет, — продолжал Унимо этот бесполезный разговор.

Просперо только пожал плечами, а флейтист продемонстрировал очередную отвратительную усмешку, очевидно наслаждаясь спектаклем.

— Если хорошенько потрясти, то у каждого найдётся что-то, припрятанное за пазухой на чёрный день, — заметил старик.

«Компас, — подумал Унимо, — они хотят мой Компас». И неожиданно для себя почувствовал, что ему страшно не хочется расставаться с Компасом Защитника. Даже если это был бы самый обычный компас — ведь его подарил ему, Унимо, человек, который потерял самое важное. Откупиться этим подарком от капитана и флейтиста казалось почти предательством. С другой стороны, возможно, Гривел каким-то образом знал, что компас поможет Унимо в трудной ситуации. В любом случае ничего другого у него не было.

— Я могу отдать вам за шлюпку Компас Защитника, — сказал Унимо, не отрываясь от штурвала. Поэтому он не увидел, как блеснули глаза капитана, когда тот ответил:

— Кто верит в эти легенды! Обычный компас. В любом случае цена слишком мала — ведь на кону твоя мечта. А люди, бывает, жизни отдают за свои мечты

Тут Унимо забыл о страхе и разозлился, быстро взглянув в сторону капитана. Он вспомнил рассказ Тэлли о том, что произошло на «Люксии» семь лет назад, и понял, что Форин был не так уж и неправ в том, как поступил с несговорчивым капитаном.

— Этот компас подарил мне человек, который потерял сына в море. Который с радостью отдал бы жизнь за то, чтобы иметь возможность спасти самого дорогого человека. Но у него не было такой возможности. Поэтому он решил, что для него самого Компас Защитника бесполезен. Поэтому он отдал его мне. И если вы, Мэй-капитан, считаете, что это неподходящая цена за маленькую шлюпку — то это ваше право.

Унимо не выпускал штурвала из рук: как раз в этот момент ветер стал заходить и всё его внимание поглотила ловля ветра осторожными, почти как при игре на каком-то замысловатом музыкальном инструменте, перемещениями спиц штурвала.

— Ты забываешься, матрос! — воскликнул капитан, когда Нимо успешно поймал ветер. — Я могу приказать просто отобрать у тебя компас, и это мне ничего не будет стоить!

Ум-Тенебри пожал плечами. Ему всё-таки удалось всерьёз вывести капитана из себя, раз тот нарушил такие красивые правила игры.

— Конечно, можете, Мэй-капитан, — сказал Унимо. «Но это ведь вам будет так ску-у-чно», — добавил он про себя.

Какое-то время на юте царило молчание. Помощники капитана, ставшие вдруг удивительно одинаковыми, притихли и стояли у борта, не произнося ни слова. Матрос, который должен был сменить Унимо на штурвале, поднялся было на ют, но, почуяв, что дело неладно, не спешил появляться перед носом капитана.

— Ладно, — сказал наконец Просперо, — я согласен, если к компасу ты добавишь кое-что ещё. Самую малость.

Нимо без особой надежды ждал, что скажет капитан, уверенный, что это будет что-нибудь невозможное. Краем глаза он увидел, как флейтист выжидающе уставился на капитана своими неподвижными глазами.

— Кого-нибудь дорогого из твоего прошлого, с приятным воспоминанием о ком ты готов расстаться, — продолжал капитан. — Самому человеку при этом ничего не будет. Просто у тебя не останется воспоминаний о нём. Как будто его никогда и не было в твоей жизни. Согласись, что часто даже хорошие воспоминания только мешают. Особенно они.

Ум-Тенебри слушал капитана, и в голове его невольно возникали образы отца, мамы, Майти, Тэлли и других — менее значимых, но всё равно дорогих ему людей. Он не представлял, каким образом капитан предлагает расплачиваться такой странной монетой — но это было неважно.

— Нет, — чуть слышно за скрипом натянутого такелажа сказал он.

— Что? — не поверил капитан. И тут как будто какое-то безумие охватило его: — Ты не согласен пожертвовать даже какой-то тенью? Ведь это всё только слова — ты должен уже понимать. Нельзя отнять то, чего нет. То, что тебе только кажется. Но тебе жаль даже этого, упрямый тщеславный мальчишка! Ведь я знаю, куда ты хочешь попасть, знаю! Только знай и ты, что у тебя ничего не выйдет. Если ты не можешь даже такой малости — Форин не станет с тобой разговаривать.

На глазах Нимо выступили слёзы. Он не мог ничего поделать с этим — хорошо, что Кинли, храбро решивший подняться с главной палубы в это осиное гнездо, успел подхватить штурвал, и матрос Ум-Тенебри стоял теперь, опустив руки, на гладких досках полуюта под горящим взглядом капитана и под изучающими взглядами всех остальных, как бабочка на булавке. И слёзы его видны были, несомненно, тоже всем. Он никогда не чувствовал ничего подобного: возможно, если бы он ходил в школу и весь класс ополчился против него, после очередной жестокой шутки товарищей он чувствовал бы себя так же. Но нет — его всегда окружали только те, кто смотрел на юного Ум-Тенебри по меньшей мере с приязнью.

— Ладно, — прошипел капитан, с ненавистью глядя в лицо Унимо, — предлагаю тебе последний вариант. Все вы, любители необычного, воспитанные в своих иллюзиях, избалованные привычностью хорошего, презрительно относитесь к реальности. Думаете, что важнее всего то, что происходит здесь, — тут он постучал себя по голове длинным узловатым пальцем. — Да, да, я сам люблю такие развлечения. Но море — море не даёт мне забывать, что реальность тоже любит шутить с людьми великолепные шутки. Чтобы не забывали о своём месте. Жалком месте на берегу — там, куда море выбрасывает дохлую рыбу и прочий мусор. Там вам самое место! Кстати, матрос Унимо, знаешь ли ты сказку про мальчика-дельфина, которую так любят слушать дети в Морской стороне?

Ум-Тенебри покачал головой, всё ещё сражаясь с душившими его слезами.

— Ну так послушай: говорят, что жил как-то в море мальчик-дельфин. Он резвился в тёплых морских водах, выныривал, подставляя ласковому солнцу свои гладкие бока, плавал в морских садах со своими друзьями. Но однажды он подплыл близко к берегу, в бухту, где играли рыбацкие дети. И так ему понравилось, как весело они играли на берегу и плескались солёной водой, что не находил он себе больше покоя, когда вернулся к своим родным в синее море. И отправился он к мудрому киту, и кит сказал: «Ты тоже можешь играть с ними и ходить по земле, но обратно в море тебе дороги уже не будет. Если они не примут тебя как своего, ты умрёшь». Мальчик-дельфин, конечно же, всё равно согласился. «И ещё, — предупредил кит, — поскольку ты рождён для моря, то каждый твой шаг на земле будет наполнен болью, словно ты ступаешь по острым камням». Но и на это мальчик-дельфин, по своей глупости и юности, не обратил внимания. Ну, дальше вроде как понятно: люди не приняли его, дети из бухты закидали камнями, он прыгнул с высокой скалы в море и утонул.

Унимо слушал, заворожённый этим небрежным рассказом. Возможно, капитан придумал эту сказку на ходу — или, вполне вероятно, она действительно существовала. Но предупреждение в ней содержалось прозрачное, как родниковая вода.

— Так вот, моё последнее предложение, матрос Унимо, — насмешливо продолжал Просперо, который, казалось, увлёкшись своим рассказом, постепенно успокоился. Во всяком случае, его ярость теперь была температуры воды в заливе Сольар ранней весной. — Я отдам тебе шлюпку с вёслами взамен Компаса Защитника и одной шутки, которую я позволю морю сыграть с тобой: отныне ты сможешь свободно ходить только по палубе корабля в море, а на земле каждый твой шаг будет причинять боль — как если бы ты ходил по битому стеклу. Возможно, со временем ты привыкнешь — возможно, и нет.

Улыбка капитана в этот момент была такая искренняя, что Унимо невольно содрогнулся.

— Я согласен, — поспешно сказал он.

— Что? — удивился капитан. — Ты хорошо меня расслышал, мальчик-дельфин?

— Я хорошо вас расслышал, Мэй-капитан, и я согласен.

Флейтист повернул голову в сторону говоривших и застыл, как ищейка, почуяв добычу. Услышав ответ Ум-Тенебри, он сложил губы в многозначной усмешке и покинул палубу — так, что его проводница еле успела за ним.

Капитан не разрешил никому из команды помогать Унимо, поэтому он потратил немало времени и стёр кожу на ладонях, отвязывая, передвигая и осторожно спуская тяжёлую шлюпку за борт, не имея в этом деле совершенно никакого опыта.

Когда Унимо уже был в лодке и с облегчением из последних сил оттолкнулся от борта «Люксии», капитан издевательски помахал ему компасом — а затем, широко размахнувшись, закинул его, кротко сверкнувшего латунным боком, в чёрные ночные волны.

По мере того, как «Люксия» отдалялась, Унимо понемногу погружался в то глухое оцепенение, которое часто следует за большой опасностью или тяжёлой работой. Ему хотелось только лечь на дно шлюпки и уснуть — чтобы проснуться где-нибудь далеко-далеко отсюда. Он уже не был уверен, действительно ли хочет найти загадочный Исчезающий остров и Форина, о котором все говорят, но никто — ничего настоящего. В ужасе думал он, что за заклятие наложил на него злобный капитан — неужели и правда каждый шаг по земле для него теперь будет вызывать боль? В любом случае, чтобы проверить это, следовало сначала добраться до земли, а ничего похожего на горизонте не было. Собрав остатки своих сил, Нимо нашёл на небе Северную звезду, как его учил Гривел (и снова вспомнил о нём с благодарностью и с раскаянием — словно ещё раз увидел, как «Компас Защитника» исчезает в морских волнах), и, взяв вёсла, направил к ней шлюпку. И когда он уже совсем выбился из сил, то увидел на горизонте точку света: сначала она казалась отражением не самой яркой Северной звезды, а затем, по мере того, как шлюпка Унимо приближалась к ней, усилила своё тёплое сияние, и Ум-Тенебри увидел, что это свет маяка, высокая тёмная башня которого ясно выделялась на фоне предрассветного морского неба.

5.1.2 Barbarus hic ego sum, quia non intelligor ulli[3]

Король Оланзо сидел в своём секретном кабинете в Северной башне, где он не принимал посетителей. Обычных посетителей, которые ждали там, внизу, в королевской приёмной. Ждали и надеялись, не зная, сможет ли Сэйлори сегодня принять их.

Голова правителя Шестистороннего болела так, как будто её сдавливал раскалённый железный обруч: виски, лоб и темя при малейшем движении как будто вспыхивали чёрными искрами боли, а ни одно из средств, которые советовал ему придворный врач, не помогало. Король приказал занавесить окна тяжёлыми бархатными портьерами, поэтому, хотя был ещё день, на столе горела лампа.

Оланзо думал о государственных делах — так он называл для себя все мысли, которые беспокоили или тяготили его. «Думать о делах Королевства» было чем-то вроде ежедневной повинности, которую он исполнял не с большим прилежанием, чем в детстве учился у профессоров Тар-Кахольского университета, которые им со старшими братьями заменяли школьных учителей. От Оланзо, младшего, никогда и не требовали многого: все знали, что ему вряд ли доведётся занять высокий пост на королевской службе, а чтобы сделать карьеру офицера, не нужно было ничего, кроме фамилии.

Воспоминания о детстве, тягучие, как чёрный горный мёд, но далеко не такие сладкие, мешались с ощущением недовольства тем, что происходит в Королевстве. Оланзо не мог точно определить, в чём причина этой тревоги, но всё чаще и чаще стал замечать у себя мысли о том, что власть, так неожиданно полученная, так же легко может и покинуть его руки. И предотвратить это никак нельзя: можно собрать огромную армию, построить крепости, но как сдержать то, что разрушается изнутри? «Книга правителя стороны Штормов» не давала ответа на этот вопрос: для мифического Правителя такая ситуация была невозможной.

Явился Малум. Об этом сообщил слуга, которому Оланзо велел пригласить начальника Королевских Птицеловов и принести вина. Когда капитан вошёл, он, несмотря на то, что в кабинете никого, кроме них, не было, поклонился королю со всей серьёзностью следования придворному этикету — так, как простой офицер, хоть и личной королевской службы, должен кланяться своему правителю. Хотя ведь ещё совсем недавно младший лейтенант Оланзо Озо, поступивший на службу в ведомство Королевских Птицеловов, был одним из многих младших офицеров, подчинённых Малуму. Оланзо удивлялся этой манере капитана держаться естественно в любых обстоятельствах и ценил ту дружескую почтительность, с которой он относился к своему бывшему подчинённому. Не то что это молчаливое трусливое неодобрение Первого советника и подобострастие или дерзость всех остальных. Люди словно разучились вести себя достойно и знать своё место с тех пор, как он стал королём: как будто понимают, что младший сын погибшего короля сам не на своём месте.

— Приветствую тебя, Малум, — как можно более тепло произнёс Оланзо и поднялся навстречу своему посетителю.

Указав тому на кресло рядом со своим, король внезапно подошёл к окну и резко отодвинул в сторону портьеру, закрывавшую почти всю стену — солнечный свет ворвался в кабинет, ослепив обоих.

— Что-то не так, Мэйлори? — щурясь, вежливо поинтересовался Малум.

— Что-то не так… — эхом отозвался король, возвращаясь на своё место.

Только после этого капитан Птицеловов тоже утроился в кресле, деликатно отводя свой слишком цепкий взгляд от лица Оланзо.

— Что-то не так со мной, кажется, — продолжил король, но тут в кабинет постучал слуга и, услышав разрешение, вошёл с серебряным подносом с вином, сыром и фруктами.

Пока слуга неслышно расставлял бокалы и блюда, король и его посетитель молчали, а когда снова остались одни, Оланзо сказал:

— Друг Малум, у тебя никогда не возникало ощущения, как будто мы знаем совсем не всё, что происходит в Королевстве? Нет-нет, — махнул рукой король, заметив, что капитан собирается возражать, — я уверен, что всё, что возможно знать, я знаю — и во многом благодаря тебе. Я имею в виду то, что невозможно узнать… обычными способами.

Малум слушал внимательно и почтительно — но по его лицу было ясно, что он считает, что правитель просто переутомился.

— Ну взять хоть тот случай с твоим несчастным лейтенантом — не могла ведь эта девчонка, действительно, с ним справиться?

На это начальник Птицеловов поморщился и сказал:

— Если Мэйлори позволит, я мог бы высказать своё мнение: я думаю, что этот лейтенант совершил какую-то ошибку, а теперь дурачит нас. Но, конечно, это лишь моё предположение — и мне не хотелось бы признавать, что кто-то из моих людей не справился со своей задачей.

— То есть ты считаешь, что любому происшествию можно найти разумное объяснение? — уточнил Оланзо.

— Конечно, — кивнул Малум. — Если не сейчас, то в будущем. Даже умники из Университета так считают. К тому же я склонен видеть причину много в самом человеке — точнее, в его слабостях и пороках.

Король с улыбкой откинулся на спинку кресла:

— Удивительно, насколько ты, дорогой Малум, подходишь для своей должности.

Капитан птичников слегка улыбнулся этой похвале и отпил вина, разлитого слугой в высокие бокалы из тончайшего горного хрусталя.

— Кстати, как дела с розыском той поэтессы? — спросил Оланзо.

Малум едва заметно нахмурился.

— У неё, видимо, немало друзей в городе и за его пределами — моих людей направили по ложному следу. Пришлось даже проникнуть на один отплывающий фрегат: была информация, что она там. В городе вроде бы тоже был один след — но он неожиданно оборвался. Впору поверить в вашу, Мэйлори, магическую теорию.

Оланзо улыбнулся:

— Нет-нет, пожалуйста, только не ты. Ведь как раз для того, чтобы получить советы от здравомыслящего человека, я и позвал тебя. Так что прошу выслушать меня, мои опасения, и выбрать способы действия на свой вкус — в этом я доверяю тебе.

Птицелов кивнул, но не смог удержаться, чтобы не спросить:

— А как же ваш Первый советник, Мэйлори?

Оланзо прикрыл глаза, как человек очень уставший, и тихо произнёс:

— Он — одно из моих опасений. Но тебе пока не стоит с ним ссориться.

Малум снова кивнул. Ему понравилось это слово «пока» — такое многообещающее. Наблюдая придворные интриги уже давно, Птицелов понимал, что Первый советник справится с собственным устранением лучше всех Птицеловов вместе взятых — такой уж тип людей. Учёный сноб, возомнивший себя способным изменить мир, калека, ковыляющий на костылях своих книжных принципов.

— Так вот, раз уж мы заговорили о бедняге Голари, то меня больше беспокоят те умники из Университета. Мне кажется, они обманывают меня — так, что я не могу этого понять, поскольку они прикрываются этими устаревшими правилами. Они имеют огромное влияние на Совет — а без этого сборища сумасшедших я не могу и шага ступить, как ты знаешь. Но игнорировать их я тоже не могу: приходится сражаться их оружием. Но у меня, как ты понимаешь, здесь очень мало шансов.

Король замолчал. Малум тоже ничего не говорил, разглядывая свой бокал. Но король знал, что все его слова, даже самые неопределённые, упадут на плодотворную почву.

— Ну, тут я понимаю, что даже тебе не под силу что-то сделать — но пока это не самое важное. Есть враги и вполне нам по зубам. Мне не нравится, что горожане ведут себя так распущенно в столице: эти клубы по интересам, изучение книг и законов, песенки про короля, Стена Правды, наконец. Получается, что если дать им свободу и более или менее сносную жизнь — то вот, одни претензии и никакого уважения. Попробовал бы кто-нибудь из синтийцев сочинить куплеты про своего правителя — думаю, этого смельчака не нашли бы потом даже собственные родственники. Разумеется, я не говорю, что это правильно, — тут же добавил король. — Да, и кстати, про синтийцев: мне кажется, что они собираются напасть на нас.

— Напасть, Мэйлори? — удивлённо спросил Малум. «Если бы это было так, я давно бы уже предупредил вас об этом», — правильно понял его король.

— Ну, или соберутся в будущем, — сказал Оланзо. — В любом случае нам лучше к этому подготовиться. Подготовить людей.

Малум медленно и неуверенно кивнул.

— Даже в столице достаточно синтийцев, чтобы можно было тихо и постепенно показать горожанам, что не стоит так доверчиво относиться к людям из другого государства. С другими представлениями.

Малум кивнул уже более уверенно.

— Ещё меня беспокоят служители Защитника — но об этом мы уже говорили. Надеюсь, когда мы получим более полную информацию, то поймём, что с ними делать, — продолжал свои рассуждения вслух король. — Хотя тут тоже мы связаны Конкордатом, Окло-Ко его забери, не могу ведь я просто объявить его недействительным. Так что нужно будет найти их слабое место.

Капитан птичников кивнул.

— У нас в столице меня беспокоит врачеватель Грави Эгрото.

Малум кивнул и произнёс:

— Да, я тоже к нему присматриваюсь.

— И его Дом Радости не мешало бы проверить. Под благовидным предлогом, разумеется.

Капитан птичников в очередной раз кивнул.

Оланзо отпил вина и прикрыл глаза: высказав свои страхи, он почувствовал себя в безопасности, и за это чувство, пусть и краткое, он всегда был безмерно благодарен начальнику Королевских Птицеловов.

Поэтому, когда в кабинет вошёл офицер охраны королевского дворца и, переминаясь с ноги на ногу, сообщил, что Сэйлорис Таэлир опять сбежал, Оланзо только пожал плечами. В ответ на невысказанный вопрос Малума король сказал, едва офицер исчез за дверью:

— Нечего тратить на него людей, есть дела и поважнее.

Первый советник Голари Претос обладал замечательной внешностью: он мог легко затеряться в толпе. Покончив с государственными делами, он вышел из ратуши через чёрный ход на площадь Всех Дорог и отправился прогуляться по вечернему Тар-Кахолу. Дома, в его родовом шейлирском особняке, его ждали только старый слуга и кот. Оба, впрочем, прекрасно могли обойтись и без внимания второго лица государства.

Голари надел шляпу с широкими чёрными полями: во-первых, чтобы не выделяться среди тар-кахольских модников, наполняющих улицы города по вечерам, во-вторых, чтобы скрываться в её тени от яркого света фонарей.

Недолгая служба Первым советником уже приучила его к той форме осторожности, которая так легко переходила в мнительность и манию преследования: гораздо чаще, чем нужно, Голари оборачивался или пропускал вперёд прохожего, если ему вдруг начинало казаться, что тот следит за ним. В такие моменты он невольно проникался сочувствием к королю, которому приходилось жить так всё время.

Голари любил размышлять на ходу: несмотря на беспокойство, ему почти всегда удавалось погружаться в свои размышления, настраивая их в ритме шагов. Вывески, витрины магазинов, лица, экипажи — всё проносилось мимо мягким размытым фоном, а мысли скользили легко и непринуждённо, как огромные рыбы в прозрачной воде. Именно во время прогулок Голари приходили самые свежие идеи по теории языкознания, по структуре статей и книг. Он надеялся, что и государственные дела окажутся не сложнее. Стоило только представить всё это в качестве научной задачи: правильно ввести константы и переменные, правильно поставить вопросы, выделить тезисы — и вот оно, готовое решение. Но за то немногое время, которое Голари провёл в Королевском дворце, он уже знал, что стройные теории могут разрушиться от одного только плохого настроения или глупости правителя — и его это безмерно раздражало, как любая несообразность.

Первый советник прошёл мимо центрального храма Защитника, лаконичные и в то же время величественные стены и башни которого всегда нравились ему своей сдержанной, упорядоченной красотой. Да и к самим служителям Защитника он испытывал глубокое уважение — и с тревогой думал о том, что король в приступе своей мнительности может сделать их жизнь в Шестистороннем невыносимой.

Выйдя на шумную улицу Весенних Ветров, Голари направился в сторону площади Рыцарей Защитника и шёл уже без разбора по запутанным переулкам и коварным неприметным, но длинным улицам, которые могли привести ничего не подозревающего прохожего прямиком в Тёмный город. Но Голари хорошо знал этот район, неподалёку от холма с шейлирскими особняками, где стоял и его собственный пустующий большую часть времени дом.

Пробродив по улицам около двух часов, Голари почувствовал, что совсем не прочь выпить чашку кофе, и стал присматриваться к многочисленным кофейням и булочным, которые каждый дигет, казалось, меняли свои вывески — в зависимости от настроения горожан. Первый советник уже заметил несколько «Поэтиксов» и один «Приют Поэтессы» — видимо, в связи с последними безумным решением короля объявить в розыск всеобщую любимицу Кору Лапис. Но выбор его остановился на менее подверженной современным веяниям старой доброй «Кофейной соне». Мягко звякнул колокольчик над головой — и вот Первый советник уже оказался в море ароматов кофе, апельсиновой цедры, корицы и миндаля. Каждый раз здесь пахло по-своему, и хотя это было связано исключительно с тем, какие напитки заказали искушённые посетители в этот вечер, но всё равно придавало заведению очарование новизны. Голари слышал, что бывают такие люди, которые ощущают запахи так, как другие видят записанные на бумаге буквы, ноты или цвета — и они, несомненно, в «Кофейной соне» могли бы черпать бесконечное вдохновение.

Первый советник заказал себя кофе по-синтийски (крепкий, с ароматной пенкой) и оставил деньги на пару чашек кофе для любого из гостей на усмотрение хозяйки: он знал, что в «Кофейную соню» часто захаживали студенты, прогуливая занятия в Университете, которые могли сидеть с одной чашкой кофе весь день, представляя себя очень взрослыми и очень самостоятельными. На вторую чашку кофе — которую, как Голари прекрасно знал, очень хочется выпить где-то через час после первой, — у них почти никогда не было денег.

Первый советник искренне надеялся, что никто его не узнает. Впрочем, если бы и узнали, то вида не подали бы: публика «Кофейной сони» в этом смысле была безупречна. Поэтому когда он устроился в самом дальнем от широких окон кресле, то даже рискнул снять шляпу. После Голари не мог точно вспомнить, что произошло затем, когда он выпил примерно полчашки вкуснейшего кофе: он обычно говорил себе, что задремал после тяжёлого дня, — но это было не очень правдоподобно, поскольку после синтийского кофе, да ещё и в кафе, каким бы усталым ни был Первый советник, он не мог настолько потерять бдительность. Но, так или иначе, в какой-то момент Голари обнаружил на своём столе записку, аккуратно пристроенную под блюдцем. Профессор покрутил головой, но увидел только тех посетителей, которые были в кафе и раньше — и все они были заняты своими делами: кто-то читал вечернюю газету, кто-то книгу, кто-то смотрел в огромные окна и улыбался прохожим. Ещё раз оглянувшись, словно мальчик-воришка в саду соседа, Голари аккуратно достал записку и развернул её. Он понимал, что записка может быть отравлена — но тогда эта опасность затерялась на фоне самого неожиданного появления этого послания. «Может, ничего важного», — малодушно понадеялся Первый советник — но нет, ещё и не прочитав записки, он знал, что неплохой вечер будет безнадёжно испорчен.

«Будь как дерево: даже возносимое милостивой судьбой высоко, подобно соснам Горной стороны, оно всегда корнями в земле, в её чёрной тяжёлой полноте жизни, его породившей». Дорогой друг, мы соскучились по вашим глубоким познаниям древнекахольского и неожиданным трактовкам! Будьте так любезны — посетите нас сегодня вечером. Наш кофе ничем не хуже местного. Р.Ф.»

Не допив прекрасный синтийский кофе, Голари встал и побрёл к выходу, надвигая шляпу как можно ниже на глаза, чтобы не было видно, как он побледнел. На улице Первый советник изо всех сил старался идти ровно и не оглядываться — как будто продолжая прерванную прогулку. Но он-то знал, что теперь его прогулка превратилась в последнее шествие осуждённого: из каждого окна ему виделся соглядатай или тюремщик.

Первый советник вернулся на улицу Весенних Ветров и пошёл по Верхней дороге в сторону Университета — туда, где в огромном студенческом городке было так легко затеряться и можно было без всяких подозрений проводить собрания учёных обществ — особенно такого представительного, как «Клуб любителей древнекахольской поэзии». В этот клуб принимали только самых искушённых — тех, кто мог, не задумываясь, переложить на древнекахольский любую современную поэму и наоборот — того, кто мог прочитать любое древнекахольское произведение так, чтобы оно звучало понятно даже для первокурсников. А ещё требовалось знание математики, позволяющее переводить каждую строчку в цифры, а затем — в другую строчку…

Голари Претос, на ходу здороваясь со студентам, пересёк двор университетского городка и вошёл в огромное здание библиотеки Университета. В этот час многие студенты уже спешили провести вечер в весёлой компании, но самые упорные зажигали лампы и сидели в читальных залах — так, что в высоких окнах библиотеки, как маяки в море, горели яркие фонари. Голари на мгновение остановился, залюбовавшись.

— Айл-профессор, могу ли я чем-то вам помочь? — услышал он звонкий голос.

Оглянувшись, Голари увидел рядом с собой студента старшего курса, с которым он недавно (точнее, уже в прошлой жизни — до назначения Первым советником) писал работу по логике построения древнекахольской баллады. Этому студенту удалось удивить даже самого профессора — его выводы были почти открытием. Но студентам не полагалось делать открытия, поэтому его работу просто записали в общую Книгу Достижений. Сеттум-Ли его звали — припомнил профессор. Уроженец Синтийской Республики, судя по виду и по имени.

— Спасибо, Сеттум-Ли. Всё в порядке, — мягко сказал Голари. — Как ваши успехи? Вы, помнится, собирались написать статью по проблемам современного языковедения?

Студент кивнул и улыбнулся совсем по-детски: он не ожидал, что сам профессор помнит про его планы.

— Отлично. Когда допишите, дайте мне прочитать, пожалуйста. Хорошо?

— Да, конечно! — просиял Сеттум-Ли.

Голари кивнул, прощаясь, и пошёл дальше в сторону библиотеки. Он завидовал этому талантливому студенту. И себе самому — лет пятнадцать назад.

Первый советник вошёл в зал, где проходило заседание «Клуба любителей древнекахольсой поэзии», последним. Жёлтые цветы десятков свечей потянулись к нему, как к солнцу, едва он открыл дверь. Всё дело в сквозняке. Десятки взглядов устремились на него из темноты — всё дело в свете: яркий свет, неожиданно проникающий в тёмную комнату, всегда привлекает внимание.

Голари как можно быстрее закрыл дверь и сел на ближайший к выходу стул. Но это не избавило его от всеобщего внимания. Это была не «Кофейная соня», увы.

— Простите, что оторвали вас от вечернего кофе, — низким голосом проговорила Регина, изображая светскую львицу — что, впрочем, было несложно среди этих книжных червей. Её чёрные крупные локоны были собраны в высокую причёску, напоминающую корону. Она встала и с улыбкой протянула Первому советнику чашку кофе. Тот вынужденно улыбнулся и попытался сделать вид, что готов включиться в общий разговор. Беда была в том, что никакого общего разговора не было: все ждали только его.

— Дорогой друг, — начал ректор Мэлл, — мы ждали вас, чтобы получить ваше компетентное мнение по одному из отрывков «Поэмы странствий», по которому мы все не можем прийти к общему мнению. Вот, послушайте.

Голари прикрыл глаза и сосредоточился, готовый переводить шифр с древнекахольского. Суть состояла в том, чтобы каждую первую букву слова на древнекахольском заменять буквой современного алфавита, сдвигая его на двадцать шесть позиций. По мере того как ректор читал отрывок из «древней поэмы», Первый советник сложил из букв, как в детстве, когда его учили читать по вырезанным из бумаги карточкам, вот что: «Становится всё хуже. Война с синтийцами. Преследования поэтов и служителей. Что дальше? Нужно подготовить заседание Совета и ограничить полномочия О. Мы найдём нужные правила. Ваша задача — расположить нейтральных членов Совета».

Когда Мэлл закончил, все смотрели на Первого советника и ждали, мешая ему сочинять ответ.

— Ну что же, — медленно сказал Голари, — мне кажется, что трактовка этого эпизода неоднозначна и требует дальнейшего изучения. Думаю, этот отрывок очень похож на один эпизод из забытой ныне «Баллады ошибок»…

После того как Голари прочитал стихи, все присутствующие — кто раньше, кто, как Регана Фэтч, позже, записывая что-то на листе бумаги, который потом надлежало сжечь в камине, — услышали за торжественными древнекахольскими словами следующее: «Один человек ничего не может. О. не так прост. Нужна поддержка горожан».

Послышались сдержанные перешёптывания, многие хотели высказать своё мнение, но не все могли быстро придумать подходящую древнекахольскую стилизацию. «У нас слово всегда представляется умнейшему», — улыбался Мэлл, когда члены «Клуба любителей древнекахольской поэзии» ворчали, что не все успевают высказаться. Сам он почти всегда знал, какой подходящий случаю поэтический отрывок прочитать. Впрочем, часто он отражал общее мнение, как тогда, когда Голари услышал: «Горожане никогда нас не поймут. Рассчитываем только на вас, Первый советник».

На этом секретную часть все сочли закрытой и перешли к более приятному — обсуждению древней поэзии. Поскольку в этом клубе собирались действительно настоящие ценители.

Принц Таэлир чувствовал себя загнанным в клетку зверем, хотя птичники, напротив, потеряли к нему интерес и перестали охранять его комнату: видимо, у Малума не хватало людей для поисков Коры Лапис. Да и зачем сторожить принца: ни мать, ни отец не расстроятся особенно, если он навсегда исчезнет из их жизни. Главное, чтобы без скандала.

Сэйлорис лежал на своей кровати с зелёно-красным атласным покрывалом и смотрел в потолок, на котором ещё с детства остались наклеенные луна, солнце и звёзды — так, как они на самом деле расположены на небе за дворцовым потолком. Заметив, что сыну нравится вечером и ночью высовываться по пояс из окна и часами смотреть на звёзды, король (тогда ещё — сам принц, младший сын только-только восшедшего на престол шейлира Озо) велел дворцовому астроному изготовить модели созвездий, которые затем покрыли люминофором и приклеили на высокий потолок спальни Таэлира. Мальчик был в восторге: каждую ночь он засыпал под настоящим звёздным небом, представляя себя на палубе корабля, затерянного где-то в бескрайнем море.

Принц перебирал свои воспоминания о детстве, чтобы взять только самые необходимые, и вдруг резко встал с кровати и стал строить в центре комнаты пирамиду из мебели. Затем с природной ловкостью принц забрался на верхушку угрожающе покачивающейся башни и стал ожесточённо сдирать с потолка, специально выкрашенного в тёмно-синий цвет, звёзды и целые созвездия. Они падали на пол, превращаясь мгновенно из прекрасных светил в нелепые куски дерева и металла, покрытые белой краской. Руки и шея страшно затекли, но принц всё не останавливался, пока последняя — Северная — звезда не упала к подножию мебельной башни. Тогда принц, обессиленный, упал на кровать и долго лежал не двигаясь, смотря в тёмный потолок, на котором остались некрасивые пятна клея, похожие на плесень. Ему вдруг стало казаться, что эти пятна растут, заполняя собой весь потолок, стены, прорастая сквозь потолок ещё выше. Закрыв глаза и уткнувшись в подушку, Таэлир заплакал, сотрясаясь всем телом, как в детстве, когда отец дигетами не разговаривал с ним за провинности.

Собрав кое-какие вещи, принц привязал ручку двери плотным поясом к прикрученной к стене тяжёлой лампе и бесшумно выскользнул в окно: дорога по крышам королевского дворца, под светом настоящих звёзд, была ему хорошо знакома.

Петляя в окраинах района шейлирских особняков, принц, не встретив ни одного птичника, направился в каменную воронку Тёмного города.

— Мэйлорис! — говорил кто-то и тряс Таэлира за плечо.

От этого он мгновенно проснулся и вскочил на ноги — и тут же ослеп от света ручного фонаря. Голова была словно наполнена мокрой серой ватой, а под ногами покачивались неровные, плохо обточенные камни мостовой Тёмного города. Неужели он уснул прямо на улице? Или кто-то напал на него? В темноте принц нащупал стену и ухватился за её холодные мокрые камни. Шёл дождь. Но хуже всего было то, что кто-то узнал его: видимо, птичники выследили его и сейчас с ироничными почестями препроводят во дворец, как делали уже не раз. Поэтому Таэлир преувеличенно грубо отозвался:

— Кто бы ты ни был, у тебя в голове солома или ты пьян, раз на мокрых ночных улицах тебе может примерещиться принц, — сказал Таэлир, обращаясь к слепящему свету. — И убери, Окло-Ко тебя задуши, этот фонарь!

Человек с фонарём послушался и опустил руку — так, что теперь можно было различить его фигуру и лицо, причудливо искажённые отблесками огня.

— Прости, друг, обознался. Не горячись. Видно, и правда, так давно я ищу принца, что готов каждого встречного за него принимать, — фигура, похожая на актёра театра теней, преувеличенно сильно закачала головой.

— Не слушай его, этот пьяница сошёл с ума с тех пор, как наш маленький принц сбежал, — выступила из темноты высокая фигура, закутанная в плащ. На голове у говорящего было что-то странное, напоминающее корону. — Я думаю, что его давно уже прирезали — слишком он был нездешний и слабый.

— Не говори так! Не говори, заткнись, ты, жалкий выродок! Не говори!!! — человек с фонарём закричал и бросился на второго, высокого, с кулаками. При этом фонарь выпал у него из рук, упал на мостовую и разбился. Пролитое масло ярко полыхнуло и погасло навсегда, погружая улицу во тьму.

Принц прижался к стене и с изумлением наблюдал (точнее, скорее, слышал) возню двух этих странных типов, которые катались по мостовой, мокрой и грязной от недавнего дождя. Но всё закончилось слишком уж быстро, и победитель первым поднялся на ноги. Глаза Таэлира уже достаточно привыкли к темноте, чтобы он увидел, что победу одержал тот, кто выше — и, судя по голосу, моложе. Он небрежно отряхнул руки в светлых перчатках, а затем обратился к принцу как ни в чём не бывало.

— Дитрикс Первый, к вашим услугам, — церемонно поклонился незнакомец.

Таэлир против воли улыбнулся, на что «Дитрикс Первый» ответил презрительной усмешкой, мгновенно растеряв своё добродушие.

— Прошу прощение за скверное представление, но, если нам доведётся встретиться ещё раз, думаю, мы сможем вас удивить, — с этими словами Дитрикс развернулся и зашагал в темноту.

Принц какое-то время стоял в оцепенении, а затем крикнул в сторону звука шагов:

— Постойте, а как же этот человек? Вы его тут одного оставите? — принц удивился, насколько детским прозвучал его голос.

Шаги прекратились. Казалось, сама темнота усмехнулась в ответ на эту наивную эскападу.

— Почему же одного? Он ведь остаётся с вами, — послышался ответ.

Таэлир с трудом разглядел на мостовой тело второго человека, опустился на корточки и стал переворачивать его, одновременно пытаясь нащупать пульс, как его учил однажды придворный лекарь. Человек напоминал брошенную кучу старого тряпья.

Принц с отвращением понял, что его руки теперь тоже в грязи, как одежда этого несчастного. «Почему я должен возиться с ним?» — возмущённо подумал Таэлир, пытаясь приподнять и усадить человека, чтобы он не захлебнулся в луже. Пульс, к счастью, прощупывался, да и сам незнакомец стал снова качать головой, словно безумный. Он схватился за руку принца и зарыдал, как ребёнок, всхлипывая и бормоча что-то о своём принце.

Таэлир чувствовал себя так, как будто к нему действительно привязался ребёнок: он никогда не знал, что делать с этими маленькими существами, столь не похожими на людей. Но отчаяние в голосе незнакомца тронуло принца, и он даже попытался успокоительно похлопать его по руке, чем вызвал новую бурю рыданий. Когда Таэлир уже смирился со своей ролью утешителя уличного пьяницы, вдруг ему показалось, что рыдания человека больше напоминают на смех. С удивлением взглянув ему в лицо, принц понял, что тот действительно смеётся.

— Неплохо мы тебя разыграли, лори? — сквозь смех произнёс он, вытирая лицо грязным, бывшим когда-то белым, шейным платком. — Но главное, главное — что я выиграл. Я ставил на тебя. Дитрикс был уверен, что лори вроде тебя не могут испытывать сострадания к тому, кто не похож на сироток из их детских книжек.

Принц поднялся с мостовой. Его походный костюм был измазан в грязи.

— Признаю, что я ошибся, — раздался насмешливый голос того, высокого. — Вы, лори, меня удивили. Идёмте, я угощу вас обоих.

Таэлир развернулся и зашагал прочь, в темноту. Незнакомые шутники ловко обступили его с двух сторон.

— Не обижайся, лори! — горячо воскликнул тот, который лежал на мостовой. — Мы ведь уличные артисты, нам положено дурачиться. Даже короли не должны обижаться на наши шутки!

Таэлир вздрогнул и сказал:

— Не называйте меня «лори». Моё имя Аэл.

— Отлично! — тут же отозвался артист. — Меня зовут Пойз, а его — ты уже слышал — Дитрикс Первый. И он на самом деле был нашим королём, пока не стал… плохо себя вести.

«Дитрикс Первый» фыркнул.

— Вы уличные артисты? — недоверчиво уточнил принц.

— И лучшие в этом городе! — воскликнул Пойз. — Мы ведь не сами придумали себе королевский титул. Ты наверняка слышал про наши проделки, только не знал, что это мы — ибо настоящие артисты скромны и незаметны.

Дитрикс снова фыркнул, подпортив впечатление от этого высокопарного заявления.

— А где-то там, за углом, наш фургон, — продолжал Пойз.

— За этим углом? — удивился принц, посмотрев вперёд. Приближалось время рассвета, и улицы уже обрели зыбкие геометрические границы. Но всё равно все повороты и углы Тёмного города казались одинаковыми.

— Нет, за другим. За каким-то углом точно. А сейчас надо выпить. Дитрикс задолжал мне. И тебя мы угощаем.

— Ты ведь с нами, да? — уточнил бывший король.

— Не знаю, наверное, — ответил Таэлир, с удивлением отметив, что уже совсем не сердится.

— Что я говорил! — торжествующе воскликнул Дитрикс. — Я говорил, что он согласится! Так что теперь ты угощаешь.

— Ничего подобного! — запротестовал Пойз. — Просто теперь одно пари перекрыло другое, и каждый платит сам за себя. Кстати, у тебя есть деньги? — обратился он к принцу. — А то наши остались там, в фургоне. Много сундуков с монетами, знаешь.

Таэлир сунул руки в карманы и обнаружил там сдачу со своих тар-кахольских прогулок.

— Да, есть немного, — кивнул он.

— Отлично! Тогда тут, за углом, я знаю отличное место, — потирая руки, сказал Пойз, потянув принца за рукав.

«Отличное место» оказалось подвальной пивной, скудно освещённой маленькими лампами на столах: хозяин явно экономил масло. Посетителей тоже было немного: в основном оборванцы разной степени потрёпанности жизнью — типичная публика Тёмного города.

Принц со странными приятелями расположились в углу.

— Ты ведь будешь вино, да? Тут можно достать превосходное вино — если знать, что спросить, — подмигнул принцу Пойз.

— Я буду чай, — твёрдо сказал Таэлир.

— Ооо, да ты, выходит, ещё маленький мальчик, — разочарованно заметил Пойз.

— Маленьким мальчиком он был бы, если бы тут же принялся доказывать тебе обратное, старина, — глубокомысленно заметил Дитрикс, развалившись на грубо сколоченном стуле так, как будто это было удобнейшее кресло.

В свете лампы принц смог получше разглядеть разжалованного короля: он был высок, надменен и, судя по всему, принадлежал к племени бродячих артистов — шинти, которые колесили по дорогам Шестистороннего. Все его движения — даже чуть замедленные движения век — казались небрежными и уверенными, что выглядело, действительно, аристократично, поэтому его королевский титул казался вполне уместным.

— Ты прав, ты прав, — пробормотал Пойз. — А я, пожалуй, выпью вина.

— Кто бы сомневался, — проворчал в ответ Дитрикс.

Когда принесли вино, чай в чайнике с побитой крышкой и кофе со сливками для Дитрикса, принц уже чувствовал себя вполне сносно в чужой компании. Можно было считать, что ему повезло, раз люди, которые увидели его без сознания в Тёмном городе, не обчистили его, не стукнули по затылку и не отправили на чёрный рынок торговцев головами. Неважно, что эти люди были похожи на безумцев: если они и хотели что-то получить от принца, то действовали уж очень осторожно. Если они узнали наследника короля, то, конечно, могли заманить его в ловушку, схватить и потребовать выкуп — но Таэлира не очень волновал этот вариант, поскольку это были бы уже проблемы его отца.

— И много у вас бывает зрителей? — вежливо спросил принц.

— О, да весь город! — взмахнул рукой Пойз, едва не опрокинув кувшин с вином.

— Бывает по-разному, — улыбнулся Дитрикс. — Люди не очень любят, когда над ними смеются. Иногда предпочитают не замечать этого — и нас заодно.

Принц промолчал, отметив про себя, что артисты говорят, ничего не проясняя.

— Вот взять хотя бы эту поэтессу, бедняжку, — сказал вдруг Пойз.

— Поэтессу? — чрезмерно обеспокоенно переспросил принц, что не укрылось от внимательного взгляда чёрных глаз Дитрикса.

— Ну да, Кору, Кору Лапис. Вот если бы она выступала с нами — мы бы никогда не допустили, чтобы эти птичники рыскали за ней по всему городу.

— Как, интересно, ты мог бы им помешать? — насмешливо спросил «Дитрикс Первый».

Принц ловил каждое слово.

— Как? Да очень просто! Да провести птичника — плёвое дело! Да я…

Пойз, разгорячённый вином, говорил громче чем обычно, привлекая внимание посетителей.

— Ну-ну, дружок, скоро мы это проверим… — пробормотал Дитрикс, как будто ни к кому не обращаясь.

Принц тревожно огляделся по сторонам, привлекая к их компании ещё больше внимания. В воздухе, в пропорции один к одному с винными парами, повисло стойкое ощущение опасности.

— Есть от кого прятаться, Аэл? — тихо произнёс Дитрикс, склоняясь к уху принца.

Тот вздрогнул и уставился на бывшего короля.

— Выходим через заднюю дверь, — так же тихо продолжал Дитрикс, причём смотрел исключительно на принца, — не суетимся и не бежим.

Пойз тем временем, казалось, вмиг протрезвел и молча сидел рядом.

Дитрикс выложил на грязный стол маленькую серебряную монету — раза в три больше того, что стоило всё заказанное, — и сделал едва заметный знак рукой в сторону, где, как оказалось, находилась задняя дверь. Стараясь не срываться на бег, все трое быстро встали и выскользнули за дверь, скрытую за кухонной занавеской.

Преследователи не растерялись: Таэлир, выходящий первым, услышал звук резко отодвигаемых стульев. Дверь открывалась наружу, и Дитрикс, замыкающий отступление, стремительным движением захлопнул её и уронил в проход башню тяжёлых ящиков из-под вина.

Дверь вела в узкий переулок — из тех, что вполне могут закончиться тупиком. Принц бежал за Дитриксом и надеялся, что он знает эти места. Сердце Таэлира колотилось, и не только от быстрого бега: наконец-то начиналось настоящее приключение. Пойз, несмотря на свою комплекцию, бежал рядом: принц слышал его тяжёлое дыхание в трёх шагах от стука собственного сердца.

Дитрикс менял направление движения так резко, что его спутники не успевали реагировать, теряли скорость и вынуждены были догонять его — и так до следующего поворота. Наконец, после очередного зигзага, бывший балаганный король резко затормозил и сделал знак остановиться. Таэлир осмотрелся: это была обычная улочка Тёмного города, грязная и прямая. Между похожими друг на друга трёхэтажными домами, набитыми, как улей сотами, маленькими окнами, не было никакого просвета. Так что обретающее краски рассветное небо можно было увидеть, только запрокинув голову, что принц и сделал. Северная звезда уже побледнела, но, если знать, где искать, можно было без труда найти её.

— Самое время любоваться звёздами, — не удержался от язвительного комментария Пойз, хотя его голос был всё ещё прерывистым после сумасшедшего бега по улочкам Тёмного города.

— Почему бы и нет, — заметил Дитрикс, который, казалось, совсем не устал. — Здесь мы в безопасности: птичники сюда не сунутся, а если и решатся, то им нас не найти. Сколько бы их главарь ни давал задания начертить карту Тёмного города, с этим пока никто не справился. Потому что это невозможно. Тари, как вы, не очень устали? — любезно поинтересовался вдруг Дитрикс, обращаясь куда-то за спину Пойза.

Он и Таэлир одновременно повернули головы и увидели, что чуть в отдалении от них стоит девушка небольшого роста, закутанная в зелёный плащ. Как только на неё обратили внимание, она шагнула вперёд, откинула капюшон, и принц не поверил своим глазам: это была сама Кора Лапис. Пойз присвистнул, и только Дитрикс остался невозмутим.

— Тари была с нами от самой пивной, но вы, друзья мои, были так увлечены нашей небольшой пробежкой, что не заметили. А из-за топота Пойза, конечно, ничего нельзя было услышать. Дитрикс Первый, к вашим услугам, — галантно поклонился он, улыбаясь девушке.

— Кора… Кора Лапис, — смущённо произнесла она. И принц узнал этот голос — этот голос он слышал, когда поэтесса читала свои стихи на площади Рыцарей Защитника.

Принц и Пойз тоже назвали себя. Таэлир и представить себе не мог такой удачи: он познакомился с самой Корой Лапис! Это было лучшее из всего, что с ним происходило.

— Это всё прекрасно, тарни, но, как вы видите, светает, и нам не мешало бы подыскать место, где мы могли бы переждать день, — заметил Дитрикс.

— А ваш фургон? — вспомнил принц.

Дитрикс фыркнул:

— Остался за одним из поворотов. Следуйте за мной.

И Дитрикс снова повёл их по извилистым и заваленным всяким хламом улицам Тёмного города. Раньше принц никогда не заходил так далеко в этот район и был уверен, что один точно не смог бы выбраться. Все дома и улицы были похожи друг на друга, тогда как в других частях города сложно было найти даже два одинаковых дома, не говоря о том, что каждая улица, каждая площадь выглядела по-своему и была легко узнаваема.

Наконец Дитрикс остановился около какого-то дома, который казался заброшенным.

— Жильцы уехали на острова, но оставили мне ключи, — легкомысленно заявил он, доставая отмычку.

Ржавый замок, который только чудом не рассыпался на части, легко поддался, и двери со скрипом открылись.

Внутри было темно, пахло сырой пылью и землёй. Дитрикс зажёг лампу и осмотрелся: всё выглядело так, как будто жильцы уезжали в страшной спешке. На полу были разбросаны тряпки, посуда и даже детские игрушки. Люстра с дешёвыми стеклянными украшениями лежала, как странный праздничный торт, в центре комнаты, и при каждом шаге под ногами хрустели её осколки. Людей в комнате не было.

Кора Лапис, как только они зашли в дом, взяла принца за руку — и он был страшно этим доволен.

— Тут, наверное, полно крыс? — сказала девушка, и Таэлир улыбнулся и ободряюще сжал её руку: даже такая храбрая поэтесса, как Кора Лапис, не была лишена типичных женских страхов. Но это придавало ей ещё больше очарования.

— Тут — нет, — ответил Дитрикс. — А вот там, куда мы пойдём искать прибежища — наверняка немало, — с этими словами он указал на лестницу вниз — вероятно, в подвал, поскольку они находились на первом этаже.

— Но зачем? Почему мы не можем остаться здесь? — запротестовал принц, вообразивший себя теперь защитником Коры Лапис.

Дитрикс холодно посмотрел на него и ответил — таким тоном, каким можно было бы объяснять очевидные вещи ребёнку:

— Потому что в подвале нет окон, и никто не заметит свет или подозрительные тени.

Подвал был наполовину залит водой, заставлен пустыми деревянными ящиками: вероятно, его использовали как кладовую. По указанию Дитрикса Таэлир с Пойзом соорудили из ящиков подобие помоста, на котором можно было сидеть, не опасаясь намокнуть. Дитрикс сходил наверх и притащил несколько одеял, лампу и даже пыльную книгу в красном переплёте. Книгу он протянул Коре:

— Вот, здесь, кажется, стишки — может, вам будет интересно.

— Котрил Лийор, — прочитала Кора название и кивнула. Но даже не раскрыла книгу, только положила её рядом с собой и забыла.

— А сейчас, — начал Дитрикс, когда все устроились более или менее удобно в креслах-гнёздах из старых одеял вокруг ящика с лампой — неожиданная обстановка располагала к торжественности, — может быть, вы соизволите объяснить нам, почему мы с моим другом должны рисковать ради вас своим спокойствием, необходимым для реализации наших великих творческих замыслов?