Глава 10

10.1.1 Cave ne cadas[1]

Башня стояла на берегу залива Сольар, к западу от Мор-Кахола — из города были видны её тёмные, как будто после пожара, камни. Рыбаки старались лишний раз не смотреть в ту сторону, поскольку выбирать Башню своим ориентиром считалось плохой приметой. Именно поэтому весь Мор-Кахол однажды восстал против решения столичной Ратуши устроить на этом самом высоком береговом строении маяк — и это удобное решение так и не было претворено в жизнь.

Никто точно не помнил, когда и для чего была возведена Башня. Даже скрупулёзные исследователи истории Мор-Кахола и окрестностей на нашли в архивах ни одного упоминания об этом. Говорили, что Башня имела защитное назначение и применялась для того, чтобы жители могли издалека заметить военные корабли неприятеля и успеть подготовиться. Так или иначе, но последние двести лет она применялась исключительно как способ казни, что, разумеется, не прибавляло этому сооружению любви и почитания подданных Шестистороннего. Хотя некоторые умудрялись даже пробираться на Башню по ночам — впечатлительные любители острых ощущений и те, кто не прочь был на них заработать.

Днём этот объект королевского значения охранял пожилой сторож, который располагался на табурете, поставленном так, чтобы охранять сон старика от настырного морского ветра.

Надо пояснить, что казни в Шестистороннем не были обычным делом и случались довольно редко. Даже в те времена, когда существовали различные способы лишения осуждённого жизни (и в каждой стороне ещё могли вводиться свои, связанные с «местными традициями»), судьи и правители не злоупотребляли этим правом. А когда на смену варварским обычаям пришла казнь посредством Башни, планомерное и законное лишение жизни подданного Королества уже стало чем-то почти невероятным. За это время в Башне были казнены: при Первере Завоевателе — двое подданных из Лесной стороны, которые якобы передали неприятелю план приграничных укреплений; при короле Эдуктии — только один житель Тар-Кахола, который убил своего отца и братьев для получения наследства; при короле Митрисе — трое руководителей так называемого «заговора пажей», за покушение на жизнь короля; при Эдуктии Втором — никто, все приговоры к Башне в итоге заменялись заключением; при Илиае — дядя короля за приказ убить новорождённого младшего брата короля и самого Илиая, который чудом остался жив; при Оллине — последнем из королей династии Самрейнов — казнили зачинщика восстания на Островной стороне, но вскоре после этого Оллин просто бесследно исчез, став грозным предупреждением всем правителям грядущего.

Возможно, именно потому, что это казалось невероятным, многие не сразу поверили в приговор Первому советнику и ожидали, что король, конечно, отменит смертную казнь, — возможно, в последний момент, чтобы продлить мучения осуждённого (что также вызывало неодобрение), — но всё-таки отменит.

Вероятно, поэтому никто не заметил, как в начале пятого дня после приговора карета с плотными чёрными шторами и королевской охраной отправилась от ступеней служебного входа Тар-Кахольского дворца, через Восточные ворота, в Мор-Кахол. Возможно, все забыли устный счёт и не смогли понять, что время на королевское милосердие истекало на исходе шестого дня после решения суда. И нельзя сказать, чтобы приведение в исполнение приговора было окружено особой секретностью — скорее, это было простое умолчание, поскольку казни в Шестистороннем давным-давно не были публичными.

Поэтому сторож так удивлённо хлопал заспанными глазами, когда вечером к Башне подошло шесть человек, из них трое — Королевские Птицеловы (среди которых и сам Малум), помощник судьи и ещё Королевский палач.

Мор-Кахольский проводник очередной экскурсии для шейлирской молодёжи, который уже почти привёл любопытствующих к площадке перед входом в Башню, вовремя заметил опасность и притаился, жестами велев своим спутникам, и без того затаившим дыхание (хотя до этого они браво рассуждали о том, что совсем не испугались бы, завидев призраков казнённых), спрятаться за кустами шиповника, щедро покрывающими каменистый берег, и не двигаться.

Шестеро людей остановились на площадке перед Башней, один из них поставил на камень стеклянный фонарь, сказочно сверкающий в морских сумерках, а другой выступил вперёд, достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и стал зачитывать приговор. Это был помощник судьи, он читал, запинаясь на каждом слове, да ещё бриз то и дело норовил вырвать бумагу из его рук. Даже Голари смотрел на него с сочувствием: ещё более молодой, чем сам судья, этот мальчишка явно не был готов к тому, что его отправят свидетельствовать настоящую казнь.

В итоге хладнокровному Малуму пришлось, сердито взглянув на помощника судьи, взять необходимые формальности на себя. Он спросил, все ли распоряжения успел совершить лори Голари Претос, нет ли у него каких-либо дополнительных пожеланий. Профессор покачал головой. Он выглядел вполне спокойным, только весенний вечер казался слишком холодным — и Голари машинально кутался в шерстяной плащ.

Профессор послушно думал о том, не забыл ли чего важного. Вроде бы нет: свой дом он завещал дворецкому с завещательным отказом в пользу Сервиша на всё время жизни кота. Старик дворецкий, конечно, будет горевать, но о коте он позаботится отменно — в этом Голари не сомневался. Всю свою огромную библиотеку, с редкими прижизненными изданиями учёных и поэтов Тар-Кахола, он завещал Университету. И тем более естественной выглядела его скромная предсмертная просьба — опубликовать в «Университетском вестнике» его последнюю статью, написанию которой профессор посвятил последние четыре с половиной дня и которая позволила ему не сойти с ума.

Статья называлась «Тем, кто не поступил на Факультет Звёзд и Светил». Тем, кто знал профессора, могло показаться странным, что свои прощальные строки он посвятил не излюбленной древнекахольской поэзии, а искусству наблюдения за звёздами, к которому имел хоть и восторженное, но дилетантское отношение (что Голари и признавал чистосердечно во вступлении к своей заметке).

После этой публикации в «Университетском вестнике», которая разлетелась во всему Королевству, число поступающих на Факультет Звёзд и Светил увеличилось, но те, кто умел читать между строк (скорее, поверх строк), могли понять, что статья профессора вовсе не о звёздном небе (хотя его величие и превозносилось автором как символ человеческих устремлений к неведомой красоте), а о том, что составляет суть человека — с точки зрения скромного профессора филологии, разумеется. Статья была составлена в виде вопросов и ответов, но такая структура не упрощала рассуждения, как это обычно бывает, а задавала тон дружеского разговора. Словно профессор беседует с юным, но от этого не менее уважаемым другом за чашкой чая или тирены. Те, кто хотел задумываться, прочитав статью, могли бы задуматься о границах собственного влияния на чужую жизнь, об опасностях обесценивания того, что кажется нам несущественным и над чем мы готовы так мудро посмеяться. О том, что нужно очень осторожно присматриваться ко всему, что подаётся как истина. И, наконец, о том, что не нужно бояться.

У тех, кто знал историю жизни лори Голари, и много лет спустя при чтении статьи «Тем, кто не поступил на Факультет Звёзд и Светил», особенно в том месте, где Голари пишет о страхе — так, как врач методично описывает ход своей смертельной болезни, чтобы своими наблюдениями помочь не себе, но тем, кто придёт после, — к горлу невольно подкатывал ком. И «прошу вас, не бойтесь» лори Голари Претоса звучало сквозь века куда убедительнее многих пламенных речей о бесстрашии.

Профессор смотрел на свежераспустившиеся восковые листья шиповника и думал о том, как красиво это сочетание: зелёных кустов, серого камня и моря. А ещё о том, что скоро шиповник раскрасится яркими розовыми соцветиями, которые затем сменятся блестящими коралловыми плодами, а те, в свою очередь и в свой срок, сорвутся с надёжной колючей ветки и упадут в зыбкие солёные волны, чтобы, преодолев немало миль, быть выброшенными на пустынный берег и, если повезёт, прорасти.

Заходить в Башню, подниматься по её древнем ступеням всё выше и выше для того, чтобы упасть вниз, казалось невозможной дикостью. Именно разум не мог смириться с тем, что все бесчисленные миры, ему подвластные, должны исчезнуть вот так, по прихоти слепой материи. Голари даже стал отстранённо размышлять о том, как именно птичники станут заставлять его подняться, если он откажется идти сам. Наверняка у них есть инструкция на этот случай, но Первый советник не слышал, чтобы кто-то из казнённых ранее отказывался подниматься (а по делам Зала Правил и Следствий он одно время изучал отчёты об исполнении приговоров, в том числе и смертных казней при прошлых королях).

Когда с формальностями было покончено, повисла неловкая пауза, и Голари, никогда не любивший создавать людям неудобства, шагнул в сторону Башни. Затем — ещё, зашёл под её прохладные своды и стал медленно подниматься.

— Падение начинается

с высоты,

с чистого разреженного воздуха

на вершине,

где ты

думал, что будет лучше,

с головокружения,

с тошноты,

с удушья, — бормотал Голари под ритм собственных шагов наверх.

Ближе к вершине Башни голос его стал срываться, а ритм — стал ещё более ломким, но он дошёл до конца:

— Падение

начинается там,

где всё остальное

становится

слишком поздно,

как небо в августе,

когда звёзды

падают

густо и часто,

но никак не успеть

загадать настоящего,

окончательного

желания,

и только

думаешь снова:

«К счастью», —

и падение

продолжается,

бесконечно

долго.

Король не спал всю ночь. Он ждал донесения от Малума, который обещал вернуться в Тар-Кахол с новостями как можно скорее. Оланзо закрылся от мира тяжёлыми портьерами и смотрел, как мерцают ночные лампы. Его мысли казались неприятно вязкими — с таким ощущением, когда забываешь что-то важное и тщетно силишься вспомнить. С той только разницей, что король предпочёл бы о своём важном не вспоминать вовсе.

Сколько бы он ни убеждал себя, что это было необходимое и единственно верное решение («Подданные должны знать: так всегда происходит с теми, кто в своей мятежной глупости возносится выше дворца», — вторил автор «Книги правителя стороны Штормов», описывая преимущества публичных казней) — перед глазами стоял образ нелепого Голари, который падает, разбиваясь на кровавые брызги. «Это всё нервы», — твердил себе Оланзо, сердито отодвигая бокал вина, которое всё равно не помогало. Бокал медленно, словно в нерешительности, покачнувшись на изящной ножке, опрокинулся и залил светлую скатерть вишнёвым вином. Король задумчиво смотрел, как пятна стремительно расплываются, словно озёра в весенний паводок, как несколько ярких капель срываются на пол.

Самым мучительным было то, что Оланзо в этот момент хотел только одного — чтобы каким-то чудом казнь не случилась. Чтобы приехал растерянный Малум и сообщил, что Голари удалось бежать, или что горожане узнали тюремную карету и по дороге освободили Первого советника, да хоть что призраки Башни напали на птичников и спасли профессора. Всё, что не может быть правдой. Всё, о чём автор «Книги правителя стороны Штормов» презрительно изрекал: «Едва только правитель ступает на плодородную почву бесплотных мечтаний и сожалений, он проигрывает любому своему подданному».

Малум выглядел скверно — сложно было предположить, что этот человек способен испытывать душевные терзания, но прежде такого выражения лица король у своего помощника никогда не видел. Возможно, сказывалась усталость бессонной ночи в дороге, на время лишившая главного птичника его феноменальной способности прятать свои эмоции. Это даже немного отвлекло Оланзо от собственных мрачных мыслей.

— Всё исполнено, — коротко доложил Малум, едва дождавшись лёгкого кивка Сэйлори, чтобы опуститься в мягкое кресло.

Король заботливо налил птичнику вина и придвинул блюдо с заветренным сыром и белым хлебом. Малум залпом осушил бокал и только потом с удивлением заметил, что бокал короля опрокинут, и тот, при своей болезненной любви к порядку, даже не вызывал слуг, чтобы поменяли скатерть.

Оланзо криво улыбнулся.

— Неужели и ты тоже? — спросил он, пронзительно смотря на птичника.

— Что — тоже? — резко отозвался Малум, пренебрегая той субординацией, которую всегда оставлял даже при общении с Оланзо один на один.

Король не стал уточнять, и они просто сидели в одном на двоих молчании, скрывающем то, чего оба они не желали признавать — что было бы более чем неуместно для тех, кто рассчитывал вот-вот начать войну и кто легко отдавал приказы об арестах и «устранении препятствий».

— Тело нашли? — спросил Оланзо. Ему хотелось подробностей, поскольку иногда точная информация может хотя бы поставить рамки безграничному воображению.

— Нет, — покачал головой Малум, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза, — но сомнений нет. Я и мои люди видели падение. Выжить там невозможно. Завтра с рассветом продолжат поиски.

Оланзо кивнул. Его окатило неумолимым желанием скорее уснуть: отменить все дневные дела и не просыпаться до самого вечера. Но сначала следовало дать ещё одно необходимое распоряжение.

— Отправь роту из гарнизона Норсена арестовать просветителя Люмара. Как можно скорее. И обязательно сообщите им, что просветитель Инанис казнён.

— Вы думаете, они могут оказать сопротивление? — уточнил Малум, тут же взбодрившись, как всегда при получении нового задания.

— Я в этом уверен, — улыбнулся король, наслаждаясь редкой возможностью оказаться прницательнее начальника птичников.

Но королю, как это часто происходило, не удалось воплотить даже скромные планы на отдых: вскоре он проснулся от шума за дверями своей спальни. Приставленный охранять сон Сэйлори слуга отчаянным шёпотом объяснял что-то человеку, которого явно не пугал гнев короля и который не желал сдаваться. Оланзо вздохнул, умылся, выпил горькие остатки чая с мятой, принесённого ему перед сном, и вышел в приёмную. Там он жестом отпустил побледневшего слугу, устроился в кресле и поднял тяжёлый взгляд на своего сына.

Таэлир не ожидал такой лёгкой победы и, как обычно при встрече с отцом, растерялся. Но на этот раз он был наполнен ненавистью до краёв — так, что ему казалось, он мог бы убить Оланзо.

— Явился? — брезгливо осведомился король, окидывая взглядом грязную порванную одежду сына.

— Ненавижу, — сжимая кулаки и опираясь ими о стол в бессильной ярости, прошипел Таэлир.

Ещё совсем недавно, пока он нёсся во дворец, он сочинил целую гневную речь, которую собирался обрушить на отца, но сейчас, смотря в упор в эти ненавистные родные глаза, не мог произнести ни слова.

Когда принц прочитал некролог в «Королевской правде», то просто не поверил словам, втиснутым в скромную скорбную рамку. Он подумал, что это наверняка очередные интриги, в которых он предпочитал не разбираться. Хотя это было слишком даже для его отца.

Но потом, когда он прочёл статью «Тем, кто не поступил на Факультет Звёзд и Светил», которая упоминалась в некрологе как последнее желание профессора, судьба Голари встала перед ним в полный рост. Принц читал статью, как предсмертную записку, и словно слышал спокойный мягкий голос Первого советника. И те слова, которые предназначались именно ему (но так, чтобы никто этого не заподозрил) принц уже не мог читать без слёз. Рыдания душили его, и то, как Голари — уже мёртвый — со страниц газеты пытался успокоить принца, понимая, что тот станет винить себя, было невыносимым. Профессор советовал не осуждать своих родителей — не потому, что они правы, а потому, что так ты медленно убиваешь сам себя, ничего не получая взамен. Но пока острое страдание жгло мысли принца, он не мог последовать мудрому совету.

— Ты разбудил меня, чтобы сообщить это? — устало спросил король.

Таэлир глубоко вздохнул и улыбнулся — так, как это обычно делал его отец, так, как и он научился, сам того не заметив.

— Не только, — скрестив дрожащие руки на груди, сказал принц. — Ещё я хотел официально заявить о том, что это я рассказал Голари о покушении. Я придумал это — и жалею, что это не было правдой. Придумал просто так, чтобы понять, может ли кто-то принимать меня всерьёз. О, я даже не рассчитывал, что ты или твой любимый птичник — что вы поверите мне. Но он — он выслушал меня. Первый раз в жизни, представляешь, человек слушал меня? И поверил мне. И стал защищать меня — чужого вздорного мальчишку. Первый раз в жизни я почувствовал, как будто у меня есть отец… а тебя, тебя я ненавижу! И себя ненавижу ещё больше, слышишь! Я убил тебя, убил! В моём мире нет тебя, нет, нет, нет!!! — принц кричал, не думая о том, что могут услышать слуги, кричал, зная, что отцу, несмотря на его каменную маску, больно. Если он хотя бы немного знал, кто такой — его отец.

Оланзо, действительно, выглядел мрачным, как залив Сольар поздней осенью — но всё равно он сказал всё с той же их общей обоюдоострой улыбкой:

— И тем не менее ты кричишь на своего короля только потому, что знаешь — тебе ничего не будет. Только потому, что ты, к несчастью, мой сын. Непутёвый, бездарный сын. Ты мог бы быть моей поддержкой, моей гордостью, но ты всегда думал только о себе, ничего из себя не представляя.

Неожиданно король встал и прошёл к двери, открыл её и велел позвать охрану — двое птичников явились почти мгновенно. Принц стоял, опираясь о стол, и его тело била мелкая дрожь. Так случалось довольно часто — почти все их ссоры заканчивались примерно одинаково, но на этот раз, когда птичники, немного робея, уже аккуратно, но крепко держали принца под руки, Оланзо сказал, обращаясь к стоящему у дверей слуге:

— Принц болен. Он не в себе. Немедленно отправляйтесь к врачевателю Грави Эгрото в Дом Радости — сообщите, что мне очень нужна его помощь. Впрочем, нет, дождитесь — я напишу ему пару строк.

Таэлир удивлённо наблюдал за своим отцом, которого он так и не смог убить, и теперь тот в отместку хочет объявить принца сумасшедшим. «Если вы решите убить своего противника, но не сделаете этого из милосердия, то он рано или поздно убьёт вас за это. Милосердие редко остаётся безнаказанным», — наставлял автор «Книги правителя стороны Штормов», которую Таэлир, впрочем, никогда не читал.

Распорядившись, чтобы принца поместили под домашний арест, не оставляли одного, а при необходимости — применяли силу и даже связывали, король вернулся в свою спальню.

А несколько позже слуги, старательно скрывая удивление, меняли обои из тонкой тиснёной бумаги и ковёр, щедро забрызганные чернилами из закатившейся в угол бронзовой чернильницы с гербом династии Озо.

«Люксия» причалила к Мор-Кахолу поздно вечером, когда рыбаки проверяли сети перед ночным выходом в море, а остальные жители готовились ко сну — как раз то время, когда в окнах загорались первые призрачно-уютные огни, подсвечивая густой морской воздух на горизонте.

Унимо не покидал палубу с того момента, когда вперёдсмотрящий разглядел береговые огни: подбадривал и успокаивал Кинли, которого перспективы первого командования швартовкой в большом порту приводили в ужас, к счастью, успешно спрятанный за излишней собранностью и серьёзностью и заметный только проницательному пассажиру. А потом Нимо вместе с матросами обтягивал прижимные и продольные швартовые, стараясь не отвлекаться на разнообразие мачт рыбацких и торговых кораблей, снующих между ними, как рыбёшки между китами, лодок и гичек, и погрузился даже в общее ощущение праздника и воодушевления, которым моряки обычно встречают землю, даже если их никто на этом берегу не ждёт и на следующий же день им самим наскучит портовая суета.

Только когда фрегат глухо ударился о пристань Мор-Кахола плетёными кранцами, Форин флегматично выбрался на палубу вместе с Триксом и собранными вещами. Унимо, занятый заботой о том, чтобы Кинли не потерял голову от удачи своего первого самостоятельного перехода, увидел Смотрителя, явно намеренного покинуть корабль, и умчался собирать свои вещи, оставив юнге-капитану пару саркастических замечаний напоследок.

Форин тем временем подошёл к тут же побледневшему Кинли и поблагодарил его за отличное путешествие. И пока исполняющий обязанности капитана приходил в себя, обронил, что команде «Люксии» следует подождать три дня, а на исходе четвёртого, если никто из пассажиров не вернётся на борт, идти за капитаном. «А как же Маяк?» — чуть не полюбопытствовал Кинли, но вовремя прикусил язык. Эти трое должны были вернуться. Ну, или по крайней мере один из них.

Унимо, с беспокойством наблюдавший эту сцену, поймал взгляд юнги и махнул ему, а затем, вслед за Форином и его тенью (двумя его тенями), ступил на ещё не принайтованный шаткий трап и, не оборачиваясь, покинул фрегат капитана Кинли.

Смотритель шёл молча, не обращая внимания на окружающих и не объясняя, куда идёт — в своей обычной манере. Не сомневаясь, что его спутники последуют за ним, а если нет — им же будет хуже. Трикс, который не любил перемещения в пространстве, плёлся за Форином с демонстративно страдающим видом. А настроение Унимо, казалось, невозможно было испортить: он вертел головой и заглядывался на витрины, вывески и фонари, как будто был не уроженцем столицы, а рыбаком с островов, впервые ступившим на большую землю.

Пройдя улицу Морской Славы вверх по холму, на котором располагался Мор-Кахол, Форин остановился, задумчиво разглядывая скромно подсвеченную (что выгодно отличало её от крикливых огней других портовых заведений и свидетельствовало о вкусе и репутации владельца) вывеску трактира «Навион».

— Дождёмся здесь ночного дилижанса, к утру уже будем в Тар-Кахоле, — бросил Форин, толкая тяжёлую дубовую дверь.

Унимо тут же помрачнел: точно так же они с отцом заходили в «Навион» после прибытия на берег из какого-нибудь путешествия; отец бодро сообщал, что сейчас они отдохнут, а завтра утром возьмут экипаж и отправятся к маме. Маленький Нимо, глаза которого обычно слипались, только кивал и засыпал иногда на руках отца, так и не добравшись до просторного чистого номера «Навиона». Но просыпался всегда от первых солнечных лучей на сливочно-белых просторах стен с огромными нарисованными парусниками, от запаха сладкой тирены и булочек с корицей, принесённых отцом для него из буфета и тихонько поставленных на стол.

Отгоняя ненужные воспоминания — даже помотал головой для верности, — Унимо шагнул в приветливый приглушённый свет вечернего трактира.

Внутри пахло специями и чаем — что тоже отличало «Навион» от остальных заведений. Несколько поздних посетителей — в основном шейлиров, ожидающих свои корабли, — потягивали тирену и перечитывали дневные новости. Впрочем, некоторое напряжение ощущалось и здесь: по слишком долгим взглядам на вновь вошедших, по приглушённым разговорам, по обилию газет, забытых на столиках. Форин кивнул своим спутникам на свободные кресла в тёмном углу, а сам отправился к стойке — видимо, договариваться о местах в дилижансе.

— Наш экипаж отправляется в середине ночной вахты, — сообщил Смотритель, возвращаясь к столу, за которым сиротливо приютились его спутники.

Трикс даже не поднял головы, а Унимо устало кивнул.

— У нас есть ещё полтора часа, — констатировал Форин, взглянув на массивные напольные часы с бронзовыми стрелками, нарочито похожие на огромный компас.

Когда подошёл сам хозяин, с редко удающейся тем, кто хочет взять с вас денег, и желательно побольше, но не имеет для этого других средств, кроме вашего расположения, искренней учтивостью без заискивания предложив принести что-нибудь для ночных путешественников, Трикс демонстративно отвернулся, Унимо растерялся, а Форин заказал на всех кувшин горячей тирены и зеленичный пирог.

— Вы думаете, что это возможно? — спросил Унимо, подняв на Смотрителя напряжённый взгляд от идеально бархатной пены в кружке из голубой глины.

— Думаю, что тебе нужно научиться задавать более точные вопросы, тренируясь даже на тех, кто и так поймёт, о чём ты хотел спросить, — наставительно заметил Форин. И, оценив поскрипывающее, как хорошо обтянутый такелаж, молчание Унимо, которому явно было что сказать, добавил: — Я не знаю.

Ум-Тенебри благодарно кивнул. Неожиданно ему почудилось, что воздух вокруг тревожно тонко-тонко звенит, и он почувствовал, что те нелепые слухи о войне и о безумии короля, — возможно, правда. Так иногда бывает, когда смотришь на часовую стрелку, но всё равно пропускаешь тот момент, когда она с неслышным скрипом

сдвигается, обрушивая очередную гранитную плиту времени на голову ничего не подозревающих прохожих — и всё меняется.

Люди вокруг были обеспокоены, и даже непроницаемый хозяин «Навиона», казалось, готов был расспрашивать посетителей о том, что происходит. На прибывших с кораблей бросали взгляд быстрее, чем обычно — как будто ожидали, что вот-вот тяжёлую дверь таверны откроет враг.

Унимо думал о Шестистороннем, и сердце его сжималось от тоскливого предчувствия. «Что это? — в волнении думал он. — Может быть, это я сам схожу с ума? Становлюсь таким, как дядя Лэт, который долгое время, пока не побывал в Доме Радости, считал себя источником неурожая или урожая в предместьях Тар-Кахола, а ещё говорил, что может вызывать дождь, только от старости позабыл, как это делается». Но ответа не было. Форин, разумеется, был непроницаем, как зимняя ночь, и неразговорчив, как говорящий ворон, оказавшийся в клетке.

И тут Унимо вспомнил (не преминув укорить себя за то, что слишком поздно) того, благодаря кому он обрёл надежду и компас для своего первого самостоятельного плавания — о «старике» Гривеле. Достав прихваченные с маяка бумагу, перья и чернила, он стал писать, досадуя на то, что так неловко подбирает слова. Слова благодарности и пожелания удачи, слова о том, что если бы не Гривел и не его доброта, то Унимо пришлось бы тяжело («я наверняка бы не выжил» — написал он, почти не чувствуя укола обострившийся после путешествий в реальнейшем придирчивости к словам). Завершив послание под удивлённым взглядом Трикса, он встал и отнёс его хозяину «Навиона», попросив, чтобы кто-то при случае отнёс письмо в «Морской ёж» и передал Гривелу. Хозяин закивал, заверив, что сделает всё в точности, и категорически отказался от серебряной монеты (одной из тех, оставшихся после обмена колец в Тар-Кахоле), которую протянул было ему Унимо.

Стрелка сдвинулась ещё немного, и можно было уже выходить на площадку отправления дилижансов. К этому времени «Навион» почти опустел, и каждый шаг по каменному полу отдавался в дальних коридорах. Прощаясь, хозяин как-то особенно осмысленно (как показалось встревоженному Унимо) пожелал путникам удачи.

Ночной морской воздух взбодрил и заставил укутаться в плащ. По небу резво бежали дымчатые, словно карликовые лошади Горной стороны, облака, и звёзды любопытно выглядывали из своих тёмных окон. Нимо привычно отыскал Северную звезду, ровное сияние которой всегда разгоняло тени с его души.

Трикс зачем-то прихватил газету, забытую кем-то из шейлиров на столе, и теперь, свернув её наподобие телескопа, смотрел куда-то в сторону моря.

Наконец подали дилижанс — и он тёмной горой заслонил небо перед засуетившимися пассажирами. Лошади, накормленные и напоенные перед долгой дорогой, с готовностью перебирали копытами.

Трикс сразу занял место у окна, а Форин с Унимо сели друг напротив друга.

Дилижанс тронулся, качнулись тени от ярких газовых фонарей в чёрных дорожных костюмах-чехлах, за окном набирал скорость легко угадываемый пейзаж столичного тракта. Многие пассажиры спали, завернувшись в дорожные плащи и полутьму экипажа, безлицые и неподвижные, как тролли в пещерах Горной стороны.

Унимо не мог сомкнуть глаз: его беспокойство, казалось, усиливалось с каждым дюймом утрамбованной под камень земли, щедро отмеряемой колёсами дилижанса. К середине пути тревога стала почти невыносимой, уже положила на плечо свою ледяную руку и тихонько посмеивалась, когда человек, резко оборачиваясь, не угадывал сторону, — и уже бесполезно было уговаривать себя, что нет никакой причины.

Форин тоже не спал, смотря прямо перед собой, — верно, на ярко горящие огни Маяка, — но он был последним человеком, у кого Нимо стал бы искать помощи в деле успокоения. Поэтому, чтобы отвлечься, Ум-Тенебри вопросительно указал на газету, лежащую на коленях Трикса. Немой сначала сделал вид, что не понимает, затем хитро улыбнулся каким-то своим мыслям и протянул смятую газету, не забыв с беззвучным смехом резко одёрнуть руку, как только Унимо доверчиво протянул свою.

Преодолев ритуальные ужимки тени, Нимо взял газету, развернул и обрадовался, что это не официозная «Королевская правда», а вполне интересные «Стена-ния», издаваемые молодыми выпускниками Университета.

На первой полосе какой-то дотошный историк описывал мучительное становление добрососедских отношений между Шестисторонним Королевством и Синтийской Республикой. И в конце своей строгой научной статьи, обращаясь к читателя, вопрошал: как и по какому праву один человек может весь этот труд нескольких поколений разрушить?

Тут же было напечатано «Послание о мире» служителей Защитника, и Унимо с интересом отметил, что восхищается его стилем и разумностью — хотя обычно относился к выпускникам Ледяного Замка настороженно. В редкие встречи со служителями или просто религиозными людьми ему приходилось значительным усилием мысли выносить за скобки тот факт, что эти люди верят в то, что есть кто-то, кто каждую секунду спасает наш мир от Темноты, и всё остальное для них должно быть менее важно. Поэтому, как всегда, когда нужно без привычки делать два дела одновременно, такое общение давалось Унимо тяжело.

Сообщалось также о казни в Башне профессора Университета Просперо Голари, и публиковались воспоминания студентов о нём. Нимо вспомнил, что этот профессор недавно был назначен Первым советником, и мысли о безумии короля занялись с новой силой, как костёр от сухих поленьев.

«Известный шейлир-благотворитель Астиан Ум-Тенебри арестован служителями Общества Королевских Птицеловов. Очевидцы сообщают, что перед взятием под стражу лори Ум-Тенебри произносил на улицах Тар-Кахола дерзкие речи, порочащие Короля, а также утверждал, что он — Защитник. Горожане возмущены тем, что такой человек находится в тюрьме, вместо того чтобы пользоваться помощью врачевателя. У стен Королевского дворца собираются группы подданных с петициями Сэйлори, и с каждым днём их становится всё больше». Почти не понимая смысла слов, Нимо прочёл заметку ещё раз. И почувствовал, что какая-то чужая, грубая сила указывает на него сквозь решётки слов — как тогда, в том самом письме отца.

— Форин, смотрите! — не думая ни о чём, сдавленно произнёс Нимо, протягивая учителю газету. — Это мой отец… они арестовали его.

Смотритель скользнул взглядом по заметке.

— Ну да, — кивнул он, — король уже совсем забыл своё место.

— Я должен освободить отца, — тихо сказал Унимо, словно говоря сам с собой.

За стуком колёс послышался отчётливый смешок Форина. Трикс, как ни странно, выглядел на редкость печальным. Птица невыразимого страдания, казалось, свила гнездо на острых скалах его бледного лица.

— Интересно, как ты сможешь справиться с охраной Королевской тюрьмы? — задумчиво произнёс Форин, словно это были условия интересной логической задачи.

Унимо, сделав несколько глубоких вздохов, спросил почти спокойно, наспех скрывая под этой водой дрожь в голосе:

— Разве вы не поможете мне?

Смотритель улыбнулся — и его улыбка на мгновение напомнила Нимо улыбку Флейтиста, заставив замереть от ужаса.

— У меня другое дело, как ты помнишь. И довольно важное, — ответил Форин.

— Но ведь моего отца могут казнить в любую минуту, — отчаянно прошептал Унимо, — ведь король сумасшедший, он может казнить любого! А отец там… сейчас…

Смотритель коротко оглядел дилижанс, чтобы убедиться, что все другие пассажиры спят, и, чуть наклонившись к своему ученику, вкрадчиво произнёс:

— Если ты что-то должен сделать, то у тебя, скорее всего, ничего не получится. Но ты всегда можешь попытаться. Если хочешь.

Нимо молчал, тратя все свои силы на то, чтобы не заплакать. Он думал, что после невероятных путешествий в реальнейшем, после того как мир поделился с ним тайным знанием, он уже не окажется в такой ситуации, не будет по-детски давиться слезами. Но ощущение полнейшего бессилия подсказывало ему, что всё, что он мог там, на Маяке, теперь, когда на самом деле нужно что-то сделать, оказалось бесполезным.

Только потом, лихорадочно шагая по улицам Тар-Кахола, Унимо понял, что это был совет и подсказка — на которые его учитель всегда был скуп. Но тогда, в дилижансе, он почувствовал, как в нём закипает ненависть к Смотрителю. Особенно когда тот сказал, откидываясь на сиденье и улыбаясь:

— Надо же, как ты великодушен. Твой отец оставил тебя для более важных дел, а ты считаешь, что нет ничего важнее его спасения.

Трикс смотрел в окно так, как смотрят маленькие дети: упираясь носом и руками в стекло, целиком поглощённые этим занятием. А Унимо почувствовал, будто внутри у него кто-то топил новорождённых котят — и хотелось сбежать подальше от их писка, но это было невозможно. Поэтому он просто сидел молча и просил кого-то безответного о том, чтобы дорога скорее закончилась. И минуты, как всегда в таких случаях, плелись издевательски медленно.

И когда дилижанс, наконец, прогромыхал под Восточными воротами Тар-Кахола, Унимо едва дождался остановки, чтобы спрыгнуть с подножки и быстро, почти бегом, направиться куда-нибудь, не разбирая дороги и не заботясь о том, что по щекам текут слёзы.

Форин не стал его догонять и крепко схватил за руку Трикса, который собирался это сделать, заставив того поморщиться от боли, но остановиться.

— С твоим отцом не случится ничего из того, чего он сам не захочет, — негромко произнёс Смотритель, и на мгновение показалось, что мир погрузился в реальнейшее.

Унимо не мог не услышать, но не оглянулся и не замедлил шаг.

10.1.2 Est deus in nobis[2]

В Ледяном Замке утро неизменно начиналось с Обряда. Смотрители, хранители и просветители, держа в руках стеклянные светильники, старательно, кто быстрее, кто — словно поднимаясь по крутой лестнице, оживляли в своих мыслях всю иторию Защитника, замирая от ужаса, когда наступала Темнота, и наполняясь светом, когда Защитник побеждал…

Обряд оставался неизменным, но всё остальное, казалось, сдвинулось и обрело свою собственную волю, будто бы сам Замок решил избавиться от людей. Или, что вероятнее, это ощущение было сложено из многократно повторённого отчаяния, которое испытывал каждый, но которое нельзя было показывать. Двигаясь в привычном ритме от утра к вечеру, слушатели, хранители и просветители послушно читали, улыбались, разговаривали — искренне притворяясь, что ничего не случилось.

Словно за стенами Ледяного Замка не стоял лагерем весь гарнизон Норсена, словно капитан птичников не зачитал королевский приказ об аресте просветителя Люмара, словно не прокричал он, что просветитель Инанис уже казнён за государственную измену, что идёт война с Синтийской Республикой и применяются законы военного времени…

Часовые-хранители тогда наглухо закрыли ворота, и капитан птичников объявил, что даёт обитателям Школы просветителей три дня на размышление, но после Замок будет взят штурмом, а все, кто в нём — арестованы за неподчинение королевскому приказу.

Войска гарнизона растянулись вдоль южной стены, отрезая Школу от мира. Солдаты грелись, разжигая костры, смеялись над непутёвыми защитниками Замка, но за принуждённой бравадой скрывался, как ни странно, страх. Такой, который бывает при нападении на безоружного, когда требуется специально распалять себя, чтобы не отступить, чтобы не сбежать от невозможности происходящего. Страх, который отличает солдата от палача.

У защитников Школы, действительно, не было никаких шансов: при первой же попытке штурма королевские войска легко сломают ворота, а дальше сопротивление безоружных служителей Защитника может только немного усложнить арест, не более того. Это отлично понимали по обе стороны крепостной стены.

Но важнее солдат, стаей воронов карауливших ослабевшую жертву, было то, что произошло внутри Замка — в тот момент, когда птичник прокричал о казни Инаниса. Айл-просветитель Люмар, стоящий на балконе своего кабинета, вдруг молча осел на пол, и его взгляд, словно стеклянный шар, упал и закатился в угол комнаты. Просветители и хранители бросились на помощь, и оказалось, что Айл-просветитель потерял речь, а тело его почти перестало слушаться. Тем не менее Люмар требовательно приподнимал руку и с нечеловеческим усилием сжимал указательный и большой пальцы, пока ему не принесли перо с чернилами и бумагу. И тогда он написал, потратив на это, казалось, всю энергию, которая ещё оставалась в мгновенно постаревшем теле: «Отведите меня к ним».

Те, кто видел происходящее, просто отводили взгляды. Кто-то спрятал этот лист так, что потом его было не найти.

В комнате Люмара постоянно дежурил один из служителей, помогая Айл-просветителю передвигаться, ухаживал за ним. Старик делал всё машинально, не проявляя ни к чему интереса, с трудом переводя взгляд с одного предмета на другой — и в нём едва читался тот, прежний глава Школы, как полустёртый старый список Жизнеописания, который с особой тщательностью хранили в библиотеке, но никогда не читали.

Все, кто оставался с Люмаром, затем ещё долго ходили бледные и словно только что спасённые из-под лавины, усиливая среди обитателей Замка и без того явственное ощущение катастрофы.

На Совете просветителей было решено не сдавать Замок. Никаких других решений принять не удалось, поскольку все возможные посылки в любых сочетаниях имели только одно следствие — поражение, и эта искушённости просветителей в логической науке на этот раз заставляла их молчать.

Оружия в Замке не было вовсе. Запасов провизии и даже шоколада оставалось на пару месяцев. Но было ясно, что король не будет столько ждать. Тем не менее все до одного просветители, хранители и слушатели понимали, что сопротивление с каждым днём ухудшает их положение, поскольку король имеет теперь формальное основание казнить всех защитников Замка за бунт и невыполнение распоряжений — а, судя по всему, Оланзо теперь был готов пользоваться забытым и отложенным в сторону его отцом орудием мести.

Тем не менее ни один голос не прозвучал за то, чтобы сдать Замок. Возможно, привычка к символам и ритуалам загнала служителей Защитника в ловушку невозможности помыслить иной исход, но, так или иначе, выбор был сделан.

Занятия шли своим чередом, сменялись Обряды, вечерами слушатели собирались у каминов и пили горячий шоколад — только теперь никто не выходил на крепостные стены полюбоваться горным закатом, потому что там, за пределами того, что все они возводили, камень за камнем, разверзалась гремучая, жалящая пустота, уже убившая просветителя Инаниса.

После того как Тео ушёл из Замка, хранитель Плиний Фиделио стал более задумчивым и рассеянным — словно слушатель оставил ему на память эту потребность перешагивать через одну ступеньку, не смотря себе под ноги. Плиний даже решил уйти из Замка, но в последний момент обратился за помощью к Айл-просветителю, и тот так и не успел ему помочь…

Теперь, когда любой выбор был вырван с корнем необходимостью просто быть здесь до конца, Плиний чувствовал себя спокойнее, но всё равно предпочитал сидеть один в своей комнате, тогда как слушатели, хранители и даже просветители, преодолев своё обычное, взращённое слишком частым пребыванием вместе, стремление побыть отдельно, в эти последние дни выходили и, как блестящие шарики ртути, скатывались в ниши, наполненные другими, и поглядывая друг на друга с интересом, словно прежде были едва знакомы.

Так и вечером второго дня осады, закончив дневные дела, Плиний отправился к себе в комнату. Камина он не зажигал, чтобы экономить дрова и уголь, да и было уже не так холодно, как зимой — достаточно было тщательно завернуться в шерстяное одеяло и взять с общей кухни кружку горячего шоколада.

Мысли хранителя, как детская игрушка на верёвочке, дёргаясь от очередного воспоминания, постоянно возвращались к Тео. Он вспоминал всё: от их первого заочного знакомства, когда Инанис, хитро улыбаясь, негромко сказал Плинию, только что прочитавшему в списках своих слушателей фамилию Тео: «А это наш самый талантливый слушатель. Тебе повезло», до суда, на котором слушатель невыносимо искренне просил просветителей разрешить ему остаться в Замке, хотя бы просто работником. Плиний, конечно, пытался понять, где он оступился, недосмотрел, не поддержал. Нельзя было выйти из этого круга — перестать обвинять себя, хотя хранитель знал, что это единственный правильный путь. Он, словно специально, чтобы себя помучить, вспоминал горячность Тео, его внезапную задумчивость и восторженные открытия, которыми он спешил поделиться с хранителем. Как они пили кофе, делились друг с другом тем, что присылали родные: Тео — карамельными узелками Морской стороны, Плиний — ореховыми конфетами Дальней стороны. Как хранитель гордился успехами своего подопечного, как радовался, что Тео легко беседует о вещах, которые понимал не каждый хранитель. И не было ничего, что подсказало бы Плинию Фиделио: «Стой, посмотри, неужели ты не видишь, что происходит с этим талантливым слушателем?»

В дверь постучали, и Плиний, унесённый потоком своих мыслей, вздрогнул. Кому это он мог понадобиться? Кому не сидится в уютной гостиной предпоследнего дня?

— Как ты думаешь, он жив? — с порога спросила Мариона, прислонясь головой к открытой двери.

Плиний удивлённо посмотрел на слушательницу и кивнул на свободное кресло.

— Я думаю, я бы почувствовал, если нет, — подумав, ответил он.

Мариона устроилась в кресле, сгорбившись и смешно, как гусеница в кокон, завернувшись в длинный синий шарф.

Она могла бы спросить, почему же мудрый хранитель не почувствовал чуть раньше… Впрочем, сейчас это было всё равно.

Они долго сидели в холоде и тающей темноте. А потом Плиний зажёг маленькую настольную лампу.

— Хорошо, что он не здесь, хоть и грустно, — прозвучало в комнате.

Мариона отвернулась, чтобы не было видно пришедших из темноты слёз, которые, как мокрицы, боялись света.

Унимо шёл, боясь остановиться даже на миг: улицы Тар-Кахола позволяли это делать довольно долго, — но в какой-то момент он понял, что если пройдёт ещё хотя бы чуть-чуть, то упадёт, и остановился у незнакомого переулка.

Город просыпался. Весной и летом он вставал легко, как ребёнок, предчувствуя целый бесконечный день игр и открытий. Даже те, кто гулял всю ночь, обязаны были встречать солнце нового дня с улыбкой. В этом весна была безжалостна.

Кружилась голова. Руки дрожали. Ноги тоже не оставались в стороне: всё угрожали подкоситься. Унимо вздохнул и медленно-медленно выдыхал, словно тонущий, решивший продлить свои мучения. Когда в голове немного прояснилось, посмотрел по сторонам и, заприметив в просвете между домами шпить Университетской башни, направился по нему, как по створному знаку, — потому что в той же стороне, чуть дальше, высился Королевский дворец. И в нём Королевская тюрьма. И Унимо не смог бы точно сказать, зачем ему нужно было идти к этим стенам, к этим равнодушным камням, как будто расстояние имело значение, как будто имело значение — быть ближе. К отцу, который бросил его, действительно, для более важных дел. Может быть, как раз для того, чтобы бороться против короля. Может быть, для чего-то ещё — но это уж точно не имело значения. Унимо чувствовал у себя в груди тот компас, который давно лежал на дне — и никогда не показыва неверное направление.

Уютная площадь перед Университетом, аллеи северной части города, статные дома шейлиров — и вот уже просвет улицы загородили светло-серые камни дворца. Унимо шёл быстро, не в силах замедлиться, чувствуя, что шаги — то немногое, что осталось у него прежним с тех пор, как он покинул Тар-Кахол, одетый в обиду на отца.

Приближаясь ко дворцу, Ум-Тенебри отметил, что довольно много для рабочего утра тар-кахольцев идёт в том же направлении. Улица густела, как взбитая сметана. В прилегающих к небольшой дворцовой площади переулках собирались уже целые группы — в основном студентов — и стояли, что-то обсуждая. На самой площади у двоцовых ворот Унимо с удивлением обнаружил настоящую толпу, которая притворялась просто прохожими: кто-то сидел на траве придворцовых аллей, кто-то прогуливался вдоль стен, кто-то пил принесённый с собой кофе и ел пирожки. Но Унимо всё-таки был тар-кахольцем, поэтому его не мог обмануть этот нарочито праздный вид: он прекрасно видел, что все эти люди пришли с какой-то целью. И, скорее всего, не уйдут, пока не добьются своего или пока птичники и королевская стража — показательно тревожные, хмурые, почти оцепившие дворцовую стену, — их не прогонят.

Нимо купил у проходящего мимо торговца стакан кофе и присоединился к представлению: сделал вид, что прогуливается, наслаждаясь изысканным видом королевской резиденции. Люди проходили мимо него, некоторые — бросали понимающие взгляды, и Нимо невольно, подхваченный чувством важного общего дела, отвечал им тем же. Оглядевшись, он нашёл свободное место на скамейке, на которой уже сидели два человека, и осторожно пристроился рядом, хотя обычно предпочитал не тревожить людей своим присутствием так близко, даже если это было единственное место. Но люди на скамейке, которые до этого перешёптывались, неожиданно стали говорить чуть громче — так, чтобы новый сосед тоже слышал.

— Как вы думаете, тар, когда король отпустит его? — спросил один из них — светловолосый золотистоглазый.

Унимо сначала не понял, что обращаются к нему. Потом, смутившись под вежливым выжидающим взглядом, ответил:

— Простите, тар, я только сегодня вернулся из путешествия и не очень ещё в курсе того, что происходит.

Собеседник понимающе улыбнулся и спросил, понизив голос:

— Значит, вы пришли полюбоваться на Королевский дворец? Согласен с вами, что это весьма достойная архитерктура, и это сочетание цветов…

— Нет, я прочитал в газете, что в тюрьму попал Астиан Ум-Тенебри, а я… я знаю его… знал… и знаю, что он не мог сделать ничего плохого для Тар-Кахола… — Унимо вовсе не считал, что отвечать честно — всегда лучший вариант (за исключением реальнейшего, разумеется), но он обычно не успевал ничего придумать, да и где-то в глубине души всё равно по детской привычке считал, что любая ложь вредит миру, как выброшенный на улицу мусор (позже он самонадеянно решил, что ещё в детстве предчувствовал существование реальнейшего).

— Не беспокойтесь, мы все здесь именно поэтому, — сосед по скамейке откинулся на крашеную деревянную спинку. — Вообще, наш король, кажется, сошёл с ума. Не все могут вынести бремя власти, но нужно ведь уметь вовремя остановиться.

На этих словах Унимо невольно оглянулся: не подслушивает ли кто из птичников? Но люди на площади, казалось, и не думали скрывать своих настроений, хотя никаких иных действий, кроме нахождения вместе и созерцания, пока не предпринимали.

— А вы что-нибудь знаете о том… что лори Ум-Тенебри до ареста называл себя Защитником? — Нимо решился задать вопрос, который не давал ему покоя с тех пор, как он прочитал упоминание об этом в газетной заметке. То, что его отец мог сойти с ума, было даже страшнее того, что его лишили свободы. «Защитник, не дай мне рассудок утратить…» — вспомнились Унимо знаменитые строчки Котрила Лийора.

Собеседник посмотрел куда-то в сторону дворцовых ворот, где послышался шум.

— Не знаю, тар, но, мне кажется, это не так уж важно, — спустя время ответил он. — Впрочем, здесь есть человек, который присутствовал при аресте лори Ум-Тенебри, и я полагаю, что он из Ледяного Замка, — думаю, всё, что касается Защитника, он знает куда лучше нас.

С этими словами тар-кахолец указал на одного из «проходящих мимо» — по виду уроженца Морской стороны, с поразительно строгим и серьёзным лицом, выдававшим служителя Защитника. Унимо поблагодарил и направился к этому свидетелю ареста отца, хотя в обычной ситуации младший Ум-Тенебри попытался бы найти любое оправдание, только бы не обращаться к незнакомому человеку. Но когда перед ним была настоящая цель и понимание, что иначе никак, он преисполнялся решимостью, которая для людей вроде него была сродни отчаянной храбрости иных.

— Простите, тар, — начал Нимо, традиционно-неуклюже обращаясь к стоящему в некотором отдалении от остальных незнакомцу, — мне сказали, что вы присутствовали при аресте Астиана Ум-Тенебри.

На этом уверенность Унимо закончилась, и он мучительно растерялся под внимательным взглядом того, с кем решился заговорить.

На него сверху вниз смотрел молодой человек (всего года на три старше самого Унимо), уставший, бледный, но с той знаменитой печатью всех, кто прошёл школу Ледяного Замка — ежеминутной внутренней сосредоточенности и оправданной серьёзности, которая словно возносила служителей над остальными, не имея в себе, впрочем, ничего мистического.

Наконец, вдоволь изучив незнакомого мальчишку, который вздумал с ним заговорить, служитель чуть улыбнулся (и эта улыбка напоминала тонкую трещину на идеально сделанной глиняной чаше, не нарушающую, а утверждающую общее совершенство линий) и сказал довольно приветливо:

— Да, это так. Меня зовут Тео Гранций, если я могу быть чем-то полезен — я к вашим услугам.

Унимо ещё больше смутился, осознав, что не представился, и понимая, что представиться полным именем невозможно, а придумать что-либо правдоподобное для себя самого он уже не успеет и не сможет под этим ясным и умным взглядом.

— Унимо… меня зовут Унимо. Я… я был бы признателен, если бы вы… я хотел бы знать, как арестовали Астиана Ум-Тенебри и… и правда ли, что он называл себя Защитником.

Тео Гранций деловито оглянулся и, чуть наклонив голову, предложил своему юному собеседнику пройтись вдоль аллеи — туда, где было меньше людей.

— Я мог бы рассказать вам о том, чему был свидетелем — хотя я вовсе не уверен в том, что моё восприятие в полной мере отвечает реальности, — но мне хотелось бы знать причину вашего… интереса. Надеюсь, вы понимаете, — произнёс Тео, когда они отошли уже так, что напоминали действительно случайных прохожих.

Конечно, Ум-Тенебри смутился. И отругал себя за то, что не придумал заранее пристойную и правдоподобную версию. Но этот человек почему-то сразу вызвал у него необъяснимое доверие.

— Я… я не могу вам сказать, но это действительно важно для меня. И… и у меня нет никакого сомнительного умысла… как у вас, конечно — причин доверять мне, — перебил Унимо сам себя, — но я прошу вас мне поверить.

Серьёзный собеседник неожиданно усмехнулся.

— Хорошо, думаю, я вполне могу вам поверить. И давайте уж в этом случае перейдём на «ты».

Унимо благодарно закивал головой, а Тео принялся рассказывать историю своего краткого знакомства с Астианом Ум-Тенебри. Он всё рассказывал, пока они неспешно проходили мимо длинного ряда каштанов и тополей, окружённые ароматом их клейкой весенней жизни.

Когда служитель замолчал, в голове Унимо кружили десятки вопросов, как во времена начала освоения в реальнейшем, но сначала он почему-то спросил то, что относилось меньше всего к нему самому и к судьбе отца:

— Так тебя что, исключили из Школы просветителей?

И тут же понял, как бестактно это звучит.

Но Тео только грустно улыбнулся.

— Да, и правильно сделали. Хотя нигде я не хотел бы оказаться так сильно, как в Ледяном Замке. Это сложно объяснить, но, думаю, у тех, кому там понравилось, уже нет шансов вернуться к другой жизни. Но иногда приходится.

Унимо сочувственно молчал.

— Но ты ведь хотел узнать про Астиана Ум-Тенебри, узнать, действительно ли он… немного не в себе, так? Тут меня уже много раз спрашивали: эти добрые люди уверены, что если человек не в себе и говорит всем, что он Защитник, то его нельзя бросать в тюрьму, а нужно заботиться о нём и лечить. И они, в общем, правы.

Проговорив это, Тео встретил полный страдания взгляд мальчишки и удивлённо присмотрелся к нему.

— Но я думаю…

Унимо замер и едва не звенел, как натянутая струна.

— Но я думаю, что я тоже не в себе, потому что я подумал… подумал, что, возможно, это действительно Защитник, — неловко закончил Тео.

Ум-Тенебри ошеломлённо смотрел на этого странного служителя-изгоя. Так легко было поверить в то, что он сумасшедший, как и отец, и бежать, бежать от него подальше. Но вместо этого Унимо, сам не ожидая от себя такого, прошептал:

— Для меня это не так уж важно. Это мой отец. И я хотел бы освободить его.

Теперь пришла очередь Тео застывать в изумлении. Он долго и вдумчиво кивнул.

Шум площади уже отдалился, и теперь, за пределами невидимого полога аллеи, вокруг паслись мирные звуки дневного города. Не сговариваясь, они оба повернули обратно.

— Есть идеи? — уточнил Тео.

У младшего Ум-Тенебри была только одна идея. И такого рода, что он вряд ли мог бы описать её. Но та невидимая доверительная нить, протянутая между ним и его случайным знакомым, заставила его кивнуть.

Первый раз Унимо рассказывал кому-то про реальнейшее. И с каждым словом в отчаянии понимал, что ничего не может выразить так, как нужно, хотя всегда считал свои способности обращаться со словами вполне сносными.

Тео слушал серьёзно и кивал. До конца аллеи всё становилось возможным.

— Я точно не знаю, какой там принцип… мой учитель предпочитал… наглядную демонстрацию, так что не всегда было понятно. Точнее, чаще всего ничего не понятно, — ввздохнул Унимо, — но вроде бы нужно очень сильно, по-настоящему захотеть.

Это прозвучало так глупо, что Унимо, недовольный собой, нахмурился, но ничего лучше он предложить не мог.

Тео тем не менее, казалось, приободрился:

— Ну так давай попробуем. Там, на площади, есть немало людей, которые очень хотят, чтобы невинно брошенный в тюрьму был освобождён. И это одни из лучших людей Тар-Кахола, если это имеет значение. Я тоже очень хочу, потому что… потому что я верю, что это Защитник. И тогда… и тогда получается, что я был прав. И самое сильное желание — твоё. Если исходить из того, что ты рассказал, то даже его одного должно хватить.

Унимо не был в этом уверен. Казалось, что вся неуверенность, которая жила в нём, решила показать свою силу. Несмотря на тёплый весенний — почти летний — день, он стал дрожать, как от холода.

— Давай попробуем, — кивнул Нимо и с ужасом заметил, что его зубы стучат.

Тео, который шёл рядом, остановился, повернулся к своему спутнику и осторожно — так, что это не отпугнуло бы даже самого истового нелюбителя прикосновений, — взял его за плечи. А потом медленно и вдумчиво, как следовало читать Обряд, произнёс:

— Что бы ни случилось, у тебя всё получится. Уже получилось. А теперь давай пойдём и попробуем сделать то, что кроме тебя никто не сможет сделать. То, что ты задумал сделать. То, что ты хочешь.

Унимо благодарно посмотрел на бывшего слушателя Ледяного Замка, простые слова которого как будто начинали жить сами по себе, утверждая Ум-Тенебри в его собственной вере, и подумал, что всё-таки неслучайно служители Защитника пользуются в Шестистороннем уважением даже тех, кто не верит в возможность падения мира в Темноту.

Тем не менее задача оставалась сложной: раньше Унимо никогда не брал кого-то с собой в реальнейшее. В лучшем случае, он отправлялся туда сам, но чаще всего вообще следовал за Форином, что не требовало особых умений, поскольку сил Смотрителя хватало на то, чтобы просто поменять мир вокруг.

— Дай мне руку, — проговорил Унимо, не зная ещё, что собирается делать.

Тео с готовностью протянул ему руку, легко вверяя себя странному едва знакомому мальчишке. Возможно, именно поэтому Нимо почти не заметил, как оказался в реальнейшем, крепко сжимая руку того, кого хотел взять с собой.

И судя по тому, как удивлённо Тео оглядывался, стоя на той же неприметной аллее старого Тар-Кахола, всё удалось.