Глава 5

5.2.1 Asylum ignorantiae[1]

Привычный свет масляных ламп, преумноженный специально устроенными линзами, успокаивал и придавал сил. Форин сидел на крытой галерее Маяка, положив подбородок на переплетённые длинные пальцы, и старался сосредоточиться только на свечении ламп. В огромных окнах за спиной ворочалось и вздыхало море. Ночные птицы проносились в темноте белыми тенями, похожие на призраков. Ветер, вечно живой на высоте двухсот одиннадцати ступенек, приносил громкие запахи моря и едва различимый аромат жёлтых первоцветов с близкого берега.

Днём Форин ещё ходил в рыбацкий посёлок, а сейчас прилив уже превратил скалу, на которой возвышался Маяк, в остров на ближайший дигет. Смотритель принёс с берега запас хлеба, белого козьего сыра и кислого варенья из зеленики, которые жители посёлка давали ему за то, что он писал и переводил им письма и торговые грамоты на разных языках Шестистороннего и Синтийской Республики. Воду Смотритель собирал во время частых дождей: на галерее были пристроены большие деревянные бочки, так что его чай всегда отдавал деревом, словно старое вино, и морем.

Когда был высокий прилив и волны с грохотом разбивались о камни внизу маячной башни, легко можно было представить себя на корабле. И Форин невольно вспоминал, как он путешествовал на фрегате Просперо Костина семь лет назад — и после этого ни одной ночи не провёл на берегу.

Незаметно скользнув в реальнейшее, Форин смотрел, как белеют на горизонте паруса. Тёплый уютный свет ламп, наполнявший башню Маяка, будто гостиную в доме где-нибудь в Тар-Кахоле, мечом разрезал чёрное небо за пределами башни. Там свет Маяка становился величественным и неукротимым, одновременно трепетным и ярким, как свет звёзд в весеннем небе после дождя. Каждый, кто видел его, обретал надежду и веру в невозможное. Невидимый днями реальности, этот свет, как любая достаточно сильная мечта, был более реален, чем целый берег, каждая песчинка которого была законченным произведением неоспоримой материи…

Сначала Смотритель увидел тень на стене — и уже тогда понял, что ничего хорошего можно не ждать. Тем не менее он, как всегда в таких случаях, испытал неистребимый человеческий трепет от присутствия того, кто пожаловал к нему в гости.

— У тебя теперь есть тень? — произнёс Форин, оборачиваясь к заслонявшему свет.

— Да, — ответил бледный, уставший и невыразительный человек средних лет с неожиданно очаровательной улыбкой, — решил прихватить её с собой. Извини за вторжение.

Форин тоже улыбнулся, давая понять, что оценил великодушную манеру своего гостя, который легко мог бы ворваться весенним штормом, блуждающей молнией или умирающей птицей.

— Хочешь чаю? — продолжая игру, предложил Форин. — Правда, он здесь больше напоминает отвар листьев бузины, который мы пили в детстве, когда запретили торговлю с Синтийской Республикой.

Смотрителю давно не приходилось оказываться в чужом реальнейшем. Он уже отвык от этого ощущения, похожего на попытки читать вслух при ураганном ветре. Надо было освежить в памяти ту часть сознания, которая отвечала за подчинение обстоятельствам.

Поздний гость улыбнулся и сказал:

— Если ты не против, я предложил бы кофе. Думаю, поблизости вряд ли можно найти тот, который не оказался бы какими-нибудь жареными корнями.

Форин скривился: действительно, кофе здесь был в дефиците. А его собственный тар-кахольский запас растаял ещё в первый месяц. Вспомнив, какой кофе подают в столичной «Кофейной соне», он не смог отказаться.

Едва Смотритель кивнул, на деревянном столе, за которым он наблюдал свечение ламп, возникли две чашки, и запах не оставлял ни малейшего сомнения в их содержимом — даже сами чашки были такими же, как тогда, когда он последний раз был в «Кофейной соне». «Продался за чашку кофе», — грустно подумал Форин, но это нисколько не помешало ему насладиться напитком.

На галерее был только один табурет — нарочно без спинки и ужасно неудобный, чтобы не заснуть, поддерживая длиными, похожими на вечность осенними ночами огонь в лампах. Поэтому гость взял свою чашку и забрался на высокий каменный подоконник, что придало ему какой-то мальчишеский вид.

— Уютно тут у тебя, — задумчиво отметил он. — Идеально, я бы даже сказал.

Смотритель напряжённо взглянул на своего собеседника: «Уж не затем ли ты явился, чтобы лишить меня этого?» И вспомнил, как они встретились в первый раз, когда Форин был ещё совсем молодым, а мир казался ему утекающим сквозь пальцы песком, который нужно во что бы то ни стало удержать. Сейчас он уже приспособился к тому миру, что существовал за пределами его головы, — выдумав для этого множество разных уловок, — а тогда это непонимание ещё вставало перед ним непреодолимой чёрной стеной, как только он решался сделать шаг в любом направлении. Разбив нос и лоб об эту стену, но не сумев понять мир, он решил научиться им управлять. Так и сказал тогда Мастеру Всего, впервые оказавшись в реальнейшем: «Я хочу управлять миром!» Мастер засмеялся и ответил: «Ну, будь по-твоему». Знай Форин тогда, что всё так обернётся — был бы поосторожнее с выражениями. Но никто ему не объяснил, как себя вести в реальнейшем. В реальности, по крайней мере, родители хотя бы пытаются объяснить ребёнку, как ему теперь жить в этом непонятном пространстве. Впрочем, своих родителей Форин тоже никогда не знал…

Мастер Всего внимательно смотрел из-за своей чашки. Он легко мог читать мысли в реальнейшем, но никогда этого не делал. «Мысли — как ветер, — говорил он. — Они создают волны на поверхности, но ничего не меняют на глубине». Слова он, как ни странно, почитал чуть больше. «Великодушие требует от нас, чтобы мы принимали то, что человек говорит, выбросив закопчённое стёклышко своих сомнений и домыслов».

— Что-то неладное творится в Королевстве, — вздохнул гость, аккуратно ставя чашку на каменный подоконник. — Люди не хотят быть счастливыми. И я не знаю, что им ещё нужно.

Форин усмехнулся:

— Значит, не всё в твоей власти?

— Не всё, — грустно кивнул Мастер Всего. — Вот, например, придумали себе Смерть — и никуда теперь от неё не деться. Может быть, и меня скоро найдёт.

Смотритель удивлённо уставился на собеседника.

— А что будет… со Всем? — тихо произнёс он.

— Беспокоишься? — усмехнулся Мастер Всего. — Чувствуешь ответственность?

Форин раздражённо передёрнул плечами.

— Нет, с чего мне. Так, любопытствую. Людям свойственно.

— Ну-ну, не сердись, — улыбнулся гость. — Я и сам не знаю — я ведь не умирал пока. Может, и ничего не изменится. А может, и Всё исчезнет.

Смотритель кивнул и забросил взгляд на горизонт — туда, где в свете луны сияли белые паруса.

— А твоя семья? — спросил Форин, и сам удивился своему вопросу.

Никогда его не интересовали чужие семьи. Да и какие-либо вообще семьи. Собрание святых людей, которые принимают тебя таким-какой-ты-есть (будь благодарен!), которые тебя понимают (да-да, ты ведь не силлогизм Олдеша) или ещё того страшнее — любят (а нужно ли тебе это — кому интересно?). Улица в твоих глазах вдруг разбивается на много-много разноцветных кусочков, которые забивают нос и рот так, что невозможно дышать, а они говорят своё «успокойся» — и ты понимаешь, что не успокоишься уже никогда…

А ещё он не мог понять, как тот, кому подвластен весь мир, мог отвлекаться на такие человеческие дела.

Мастер Всего молчал. А потом сказал, нахмурившись:

— Это оказалось сложнее, чем я думал. Сложнее, чем всё реальное и реальнейшее. Думаю, в этом я провалился, — он тяжело вздохнул — и море за окном, как будто эхо, повторило его вздох. — Но они — часть это мира. И я люблю их.

Смотритель вспомнил, как тогда, когда нужно было срочно найти нового короля, Мастер Всего, чтобы не тревожить сына, осторожно, словно вор, выбирался по ночам из своего дома, и они с Форином и Тэлли бродили по улицам ночного Тар-Кахола, споря и выбирая меньшее из всех зол шейлирских семейств столицы. «Они уже перестали преклоняться перед королём, но не перестали ещё желать во что бы то ни стало занять его место», — горько говорил тогда Мастер Всего.

— А что Тэлли? — спросил гость, как будто прочтя в его памяти то, какой решимостью и восторгом сияло тогда лицо Тэлифо — гордой оттого, что с ней обращаются не как с девочкой из приюта, а как с равной.

Форин помрачнел — и если бы это было его реальнейшее, то звёздное небо тотчас скрыли бы тучи.

— У нас был уговор, — тихо сказал он.

Мастер Всего кивнул, не став спорить.

— Кстати, об уговорах: Оланзо оказался не таким безобидным, как мы думали. Ещё чуть-чуть, и он начнёт убивать. Сначала воображаемых врагов, потом всех подряд.

Смотритель не хотел ничего такого знать. И пока ему это хорошо удавалось.

— Но ведь пока всё в порядке? — спросил он, упирая на слово «пока» — так, как спрашивают, заранее принимая только один ответ. Так, как не спрашивают в реальнейшем.

И Мастер Всего мгновенно указал Форину на его ошибку: горизонт, куда Смотритель поспешно отвёл взгляд, накренился, а все парусники съёжились, скатились по наклонной плоскости, цепляясь друг за друга спичечными мачтами, и покорно устремились к небытию, как бумажные кораблики в водовороте канализации.

— Потребуется твоя помощь, — бесстрастно сказал гость.

Когда нужно было, он умел говорить так, что спорить не приходилось.

— Но я не могу оставить Маяк. Здесь ведь корабли! — отчаянно воскликнул Смотритель. Он был похож на ребёнка, у которого грозятся отнять любимую игрушку. Точнее даже — единственную игрушку.

— Ты всё прекрасно устроил здесь. Думаю, и с этим придумаешь что-нибудь, — приговорил Мастер Всего, отворачиваясь в сторону моря.

В реальнейшем Форина море никогда не пропадало. Напротив, оно как будто выходило на первый план, вытесняло другие образы и переливалось через любые границы — стоило только дать ему волю. Море было внутри и снаружи, вверху и внизу, оно вздымало исполинские волны — и тут же стелилось зеркальной гладью. Море можно было даже брать с собой. Носить в кармане. Вешать на стену, засыпая в дешёвом трактире. Но Форину впервые в жизни не хотелось никуда уходить. Он нашёл своё место и грелся, как мокрый пёс у костра.

— Я не знаю, сколько ещё у нас времени, — сказал Мастер Всего. — Но, когда тебе нужно будет вернуться, ты не сможешь этого не понять, даже если море поднимется и навсегда отрежет твоё убежище от берега. Уверен, кстати, что ты ждёшь этого.

Молчание Смотрителя, в рамке пронзительных криков морских птиц, камнем упало на дно моря. И он горько сказал:

— Весь мир принадлежит тебе, а ты хочешь отнять у меня эту безделушку.

— Разве это не по-человечески? — улыбнулся Мастер Всего.

— Слишком. Слишком по-человечески, — кивнул Смотритель.

Где-то за горизонтом уже плыл рассвет, как бутылка с запиской о новом дне. Когда Форин долго смотрел на эту угольно-чёрную линию нераскрашенного рассвета, ему иногда казалось, что он видит и то, что находится дальше — там, где новый день уже наступил.

Мастер Всего легко спрыгнул с окна и прошёлся вдоль галереи.

— Тебе, правда, не бывает одиноко здесь? — спросил он.

— Нет! — слишком резко ответил Форин. — К тому же у меня есть Трикс.

Гость осуждающе покачал головой:

— Ты всё ещё таскаешь его с собой? Он тебе давно уже не нужен.

Когда-то Мастер Всего сам придумал для маленького Форина умного идеального Трикса — друга, который всегда знает, как люди должны реагировать на других людей, на слова, на пение птиц. Друга, который был гораздо лучше зеркала: смотря на него, можно было увидеть, какое выражение следует придать своему лицу, — и не забивать голову такими мелочами самому. Но при этом Трикс был немой. И ненастоящий.

Оба замолчали. Форин, не переставая следить за лампами, думал, что скоро ему придётся покинуть Маяк, и никак не получалось думать об этом равнодушно. Он ругал себя за излишнюю привязанность к месту. Он снова попался на этот крючок: когда тебе кажется, что ты поступаешь нормально, только потому, что твои поступки подчинены исключительно твоей воле. А потом понимаешь, что это было очередное наваждение. Но нет — корабли вдалеке были настоящими. Единственными настоящими здесь: Форин с благодарностью увидел, что его гость вернул на место парусники на горизонте.

А о чём думал Мастер Всего, знал только мир вокруг. Он взглянул в глаза Форину, кивнул с улыбкой и, превратившись в чайку, с пронзительными криками вылетел в огромное окно галереи, на котором только что сидел в человеческом облике.

Смотритель следил за птицей, пока она не окунулась всеми перьями в чернила предрассветного неба. «Удачи тебе, Защитник», — пробормотал он, задумчиво вертя в руках кофейную чашку из Тар-Кахола.

5.2.2 Quae medicamenta non sanat, ferrum sanat; quae ferrum non sanat, ignis sanat. Quae vero ignis non sanat, insanabilia reputari oportet[2]

Как только Тэлли вышла в Тар-Кахол поэтов, у неё закружилась голова: казалось, что стены домов и булыжники мостовой расползаются, едва пытаешься остановить на них взгляд. С усилием приглядевшись, Тэлли обнаружила, что всё вокруг покрывают мелкие буквы, ускользающие от внимания — так, что ничего прочитать не удаётся. Но делать было нечего — приходилось идти в реальнейшем Коры, поскольку состязаться за право руководить пространством вокруг сейчас не было ни времени, ни желания. Кроме того, у Тэлли была слабая надежда на то, что в чужом реальнейшем Форин не сможет её заметить.

Поэтому приходилось терпеть: Тэлифо даже попыталась идти с закрытыми глазами, но это оказалось слишком сложно. Пришлось мириться с тошнотой и головокружением до самого Дома Радости. Зато никаких проблем с птичниками или любопытными прохожими: странные буквы были как будто какими-то заклинаниями, отгоняющими людей.

Когда все трое спустились в низину Кахольского озера, Тэлли остановилась и поэты обернулись, не услышав её шагов.

— Вы тоже видите эти буквы? — спросила она, прикрыв глаза.

— Нет, я ничего не вижу, — сказал Сорел.

— И я, — отозвалась Кора. — Хотя нет. Я вижу стихи. Чужие стихи, стихи мертвецов.

Сорел и Тэлли удивлённо посмотрели на поэтессу, но Тэлифо не стала дальше тешить своё любопытство: силы требовались совсем для другого.

— Врачеватель Грави, хозяин этого места, не так прост, как кажется, — сказала Тэлли.

— Что ты имеешь в виду? Он нас прогонит? — удивлённо спросил Сорел.

— Нет, — грустно покачала головой Тэлли, — скорее даже наоборот — обрадуется. Но у него там свои правила. В любом случае у нас нет выбора.

Сказав это, Тэлифо всё равно осталась стоять на месте, думая о том, что Грави, несомненно, выставит ей счёт за спасение поэтов. Именно это она имела в виду, но говорить такое испуганному Сорелу и храбрящейся Коре не стала. Потому что им незачем об этом знать — поскольку доброе дело, если оно жаждет быть услышанным, в реальнейшем перестаёт быть таковым.

— Пойдёмте, — решительно сказала она и направилась к хорошо знакомой ограде Дома Радости.

Не требовалось беспокоить охранника: Тэлифо знала, где можно было легко перелезть через стену, забравшись, как по лестнице, по выступам причудливых изразцов. Она надеялась, что и в реальнейшем это не составит труда. Сорел вызвался перебраться первым — и, едва на светлой ограде стали проступать чёрные буквы, Тэлли, а следом за ней и Кора, уже оказались в саду Дома Радости.

Было самое начало ночи, когда всё вокруг ещё полно блаженства от наступившей после долгого дня тишины и прохлады. Когда мир кажется загадочным и юным.

Спрыгнув с ограды, Тэлли почувствовала, как ночная роса мятным холодом обвила её лодыжки. И только потом, попытавшись сделать шаг, поняла, что одну ногу она подвернула. Скривившись от боли, Тэлли сказала Сорелу и Коре, которые с беспокойством смотрели на неё:

— У меня всегда так… проблемы со стенами, — и улыбнулась — настоящей, живой улыбкой.

Взгляды Сорела и Коры стали ещё более обеспокоенными, но тут все трое замерли, услышав в темноте сада мягкий мелодичный голос:

— Я ждал вас. Особенно приятно, что вы в реальнейшем: я и не думал когда-нибудь ещё увидеть величайших поэтов Тар-Кахола. Тэлли, как мило с твоей стороны, что ты снова зашла, да ещё и не одна. И я хочу, чтобы твоя нога перестала болеть. Теперь ведь лучше?

— Айл-врачеватель… — Тэлли всмотрелась в темноту, из которой слышался голос, но не увидела никого. На мгновение ей показалось, что темнота вокруг улыбнулась. А поскольку нога действительно тут же перестала болеть, ничего не оставалось, кроме как сказать (изо всех сил скрывая раздражение от того, что тебя лишают чего-то помимо твоей воли — пусть это даже твоя боль): — Спасибо.

Теперь это, несомненно, было реальнейшее Великого Врачевателя.

— Следуйте за мной, я угощу вас чаем, — сказал Грави.

Все трое безошибочно направились на звук голоса и вскоре вышли на тропинку, мягко освещённую сияющими одуванчиками газовых фонарей. Стволы деревьев окутывал туман, а их наполненные весенней силой узорные ветви призрачно серебрились в неярком свете: картина была прекрасная, сказочная и умиротворяющая. У летней веранды на деревьях висели на неразличимых в темноте нитях лампы из тонкого разноцветного стекла со свечами. Что было, пожалуй, слишком.

— Красиво, правда? — поинтересовался Грави, высокая, скрытая тёмным плащом фигура которого была уже вполне обрисована светом фонарей.

Тэлли только кивнула, не в силах побороть страх, пленявший её каждый раз в стенах Дома Радости. Но теперь у неё были подопечные — Тэлифо искоса взглянула на поэтов, которые зачарованно шли рядом, и судорожно вздохнула.

— Проходите, — любезно пригласил Грави, когда они поднялись на веранду деревянной летней кухни.

На первом этаже, заставленном большими столами, на каждом из которых красовалась ваза с весенними цветами, было тепло, светло и уютно от ярко горевшей печи. На одном из столов стояли чайник, четыре изящные белые чашки и тарелки с сыром, орехами, хлебом и печеньем. Вокруг стола дремали плетёные кресла.

Грави Эгрото, с видом заботливого хозяина, разливал чай, предлагал угощаться, но сам внимательно рассматривал своих гостей. Наконец, Кора не выдержала этого изучающего взгляда:

— Айл-врачеватель, я хотела бы объяснить…

Грави взмахнул рукой, как будто собирался её остановить. Впрочем, если бы действительно хотел — ему бы это удалось. Здесь, в Доме Радости, он мог заставить замолчать даже поэтов. Но врачеватель только махнул рукой в неопределённом жесте и приготовился слушать.

— Мы, то есть я, в розыске у птичников, поэтому я и мои друзья — мы просим у вас спрятать нас здесь на время.

Кора испытывала напряжение, сравнимое с написанием нового стихотворения. Так же мучительно сложно было находить нужные слова, хотя никто не требовал от неё рифм или ритма.

— Знаю, знаю, тари Кора. Я наслышан о вас и всегда знал, что нам доведётся встретиться, — сказал Грави тоном мудрого, но доброго дядюшки. — Разумеется, вы можете оставаться здесь столько, сколько нужно. И обещаю вам, что вы будете здесь в безопасности.

Кора удивлённо смотрела на Великого Врачевателя, не ожидав, что он так легко согласится. Всё-таки скрывать беглых поэтов от птичников было опасным занятием. Но Грави вдруг повернулся к Тэлли и с улыбкой сказал:

— Надеюсь, что и ты, Тэлифо, не откажешься пожить со своими друзьями.

Тэлли знала, что так и будет, но тем не менее нахмурилась и уточнила:

— То есть за то, что вы спасёте моих друзей, я должна буду поселиться в сумасшедшем доме? Конечно, вы знаете, что я согласна. Я ведь хочу помочь. Вы знаете.

Грави вздохнул и скривился. Его лицо стало печальным.

— Зачем же всё портить, дорогая Тэлли? Мудрость состоит не в том, чтобы говорить правду, а в том, чтобы знать, когда со своей правдой промолчать. А если ты так любишь называть вещи своими именами, то здесь у нас тебе найдётся немало полезных дел. Сумасшедшие любят всё перепутать — вот и займёшься, вернёшь словам их значения, а твои друзья-поэты тебе помогут.

Грави поднялся, заслонив собой лампу. Его благодушие мгновенно превратилось в прохладный гнев, и Тэлли запоздало пожалела о том, что не удержала язык за зубами.

— Пойдёмте, я познакомлю вас с нашими полуночниками, а потом найдём вам комнаты.

Они молча покинули веранду и направились через сад, в котором заметно похолодало, к другому зданию — небольшому и двухэтажному, с высокими окнами. В одном из окон на втором этаже горел свет и виднелись силуэты людей.

Дверь была открыта, деревянная лестница скрипела на все ноты малой октавы, поэтому, когда ночные посетители поднялись на второй этаж, те, кто был там, наверняка точно знали, сколько человек поднимаются к ним.

— Дорогие друзья, — произнёс Грави, когда они вошли в комнату, напоминающую небогатую школьную библиотеку, — позвольте представить вам наших новых гостей…

Великий Врачеватель остановился, почувствовав, что в углах библиотеки собирается самая настоящая буря. Обычно ничего такого в его реальнейшем не происходило. Гадать, в чём дело, было излишне: девочка-поэтесса и Мастер Слов уставились друг на друга так, что удивительно ещё, как не засверкали молнии.

Мастер Слов как раз пытался сочинить новое стихотворение — и ничего не получалось, как всегда, — когда увидел эти буквы на стенах и понял, что идёт она. Её реальнейшее было неповторимо и прекрасно, но другим поэтам в нём не было места, поэтому Верлин почувствовал, как последние слова утекают из его сознания, словно вода залива Сольар в отлив.

— Прекратите! — прогремел голос Айл-врачевателя. — Оставьте эти ваши поединки для развлечения скучающей публики и птичников!

Стены библиотеки чуть пошатнулись под взглядом Грави, и с них, как осенние листья на ветру, опали чёрные буквы, съёжились на полу пеплом и тут же развеялись в воздухе, оставляя только отвратительный запах жжёной бумаги. Всё остальное было привычным реальнейшим Дома Радости.

— Не вздумайте устраивать что-либо подобное здесь, — устало и тихо пригрозил Грави, — иначе ветер перепутает все слова, и вам долго придётся их собирать, чтобы сочинить хоть один стишок про кошку на окошке.

Мастер Слов улыбнулся своей кривоватой улыбкой белой маски:

— Не беспокойтесь, Айл-врачеватель, мы ведь с Корой старые друзья. Всё будет в порядке.

— Я надеюсь, — кивнул Грави. — В таком случае ты и покажи нашим гостям всё, что они пожелают видеть, но сейчас, наверное, лучше всего — свободные комнаты для сна. А я, пожалуй, пойду. Очень устал сегодня. Кстати, Морео, как ты, уже освоился? — спросил Грави у Кошачьего Бога, который неподвижно сидел в одном из углов с книгой в руках.

— Да, вполне, Айл-врачеватель. Здесь у вас отличная библиотека, — глухо отозвался он.

Грави задумчиво кивнул и вышел. Стены и шкафы с книгами тут же стали снова покрываться маленькими чёрными едва различимыми буквами.

Кроме Верлина и Морео за столом с зелёной лампой сидела Долора. Она, не отрываясь, смотрела только на Тэлли.

— Подойди сюда, — вдруг сказала ей Мастер Скорби, словно увидев её в первый раз, не обращая никакого внимания на остальных.

Тэлли подошла и села рядом с Долорой, которая молча продолжила смотреть ей в лицо, как будто читая в нём что-то очень важное.

— Рад тебя видеть, Кора, — тихо сказал Верлин. — Здесь ты в безопасности.

Кора кивнула и задумчиво прошлась вдоль книжного шкафа, разглядывая потрёпанные корешки книг. Она заметила, что книги меняют свои названия, поэтому, чтобы взять нужную, следовало смотреть очень внимательно и выбрать подходящий момент. Зато в такой скромной по размерам библиотеке умещалось, вероятно, немало всего.

Сорел один остался стоять у входа. Ему было неуютно, как будто он снова оказался в «Поэтиксе» в Тёмном городе перед своим выступлением, а когда Мастер Слов взглянул на него — то ли насмешливо, то ли презрительно, — он вдруг почувствовал острую неприязнь к этому самодовольному поэту, который так изводит Кору.

В реальнейшем Верлин легко почувствовал настроение молодого поэта — вязкую чёрную, похожую на смолу жидкость, разлитую по полу и липнущую к подошвам ботинок. Мастер Слов довольно оскалился: ему и самому хотелось поквитаться за то, что этот наглый юнец был свидетелем его поражения в «Поэтиксе», — и уже его собственная ненависть стала стекать по стенам густой чёрной краской.

— Слышал, ты любишь классическую форму, мастерски подбираешь рифмы и держишь размер. Это хорошо. Это всегда располагает публику, — вкрадчиво произнёс Верлин, наступая.

— Разумеется, тем, кто считает это устаревшим и скучным, приходится выкручиваться и бесконечно ныть и жаловаться, чтобы больше походить на поэтов, — вздёрнул подбородок Сорел.

— Ну да, конечно, ты ведь у нас Солнечный Сорел, протеже самой Коры Лапис! Цветочки-лепесточки, ладья луны, весна, и лето, и любовь — что ещё нужно, чтобы прослыть поэтом? — усмехнулся Верлин.

Теперь они остались в комнате вдвоём. Шкафы с книгами тоже исчезли, смола залила весь пол и была уже по щиколотку.

— Поэзия вокруг, но нынче только тот,

кто видит лишь себя, поэтом может думать

назваться — потому что у господ

ценителей на то свои причуды.

Но я так не хочу, не буду потакать

любителям поплакаться в подушку.

Пусть даже мастера себя ведут,

как малыши, сломавшие игрушки.

Кузнечики в траве и птицы в облаках,

всё остальное — вздор, нытьё и слякоть.

Не надо быть поэтом для того,

чтоб жизнь свою заранее оплакать.

— Вот оно что, дружок! — рассмеялся Верлин, хотя на мгновение стены комнаты, как будто занавес на сцене, дрогнули и разошлись, а за ними открылся чудесный летний луг и яркое голубое небо с лениво проплывающими облаками. — Ты что-то слишком серьёзен. Мы, любители чёрного стиха, конечно, не можем похвастаться такой серьёзностью. Ты помнишь детский стишок про тёмное королевство?

— В одном тёмном-претёмном городе

тёмного-тёмного королевства,

в тёмном-претёмном доме

с тёмной тюрьмой по соседству

живут тёмные-тёмные люди,

пьют тёмную-тёмную кровь,

темнят и морочат друг другу

светлые-светлые головы.

Сорел покачал головой: такого детского стишка он не помнил, потому что его не существовало. Разумеется, Верлин его только что выдумал.

— Но ты, конечно, думаешь, что весь этот мир принадлежит тебе, и ты можешь свободно черпать из него прекрасные поэтические образы, осязаемые и ёмкие, как сама природа? Что же, счастливое заблуждение юности. Так зачем, ты говоришь, ты пришёл сюда с Корой — тебя ведь никто не разыскивает? — невозмутимо спросил Мастер Слов, но темнота, превратившая пол в бездну, не оставляла никаких сомнений в его истинных намерениях.

Первая гневная решимость пролилась, как вода из разбитого кувшина, без следа, и Сорел растерянно оглянулся — и, конечно, не увидел рядом никого. Только в углу из темноты поднималось, карабкаясь по стене, какое-то существо: оно, казалось, целиком состояло из зыбкого мрака, ежесекундно меняющего свою форму. Существо стремительно росло и приобретало очертания человека, длинные и тонкие руки и ноги которого, казалось, увязли в темноте пола и стен, а огромная уродливая голова беспорядочно и часто болталась, как иногда бывает со стариками.

Сорел с усилием отвёл взгляд от этой жуткой картины и глубоко вздохнул, стараясь унять бешеный стук сердца. Но тёмное дрожащее существо всё так же стояло у него перед глазами.

— Я пришёл с Корой, она мой друг, я хочу защитить её, — сказал Сорел, принуждая себя смотреть в лицо Мастера Слов.

Но голос его всё равно звучал жалко — почти так же жалко, как в детстве, когда он впервые читал свои стихи друзьям отца — профессорам Тар-Кахольского университета. Тогда ему говорили, что его стихи прекрасны. Но они лгали, всегда лгали, поэтому он ушёл туда, где никто не заботился о том, чтобы не ранить его чувства. И ничего удивительного, что оказался теперь в Доме Радости — спасение Коры, на самом деле, было просто предлогом, она прекрасно могла бы обойтись без него.

— Рад, что ты понимаешь, что ничем не можешь помочь Коре. Скорее уж она вынуждена таскать с собой прирученное юное дарование.

От этих слов Сорел вспыхнул, но его отвлёк чёрный человек в углу, который вдруг стал со всей силы биться головой о стену — да так, что голова его каждый раз разлеталась на множество тёмных осколков, а потом снова собиралась из темноты. При этом руки и ноги его оставались как будто привязанными к тени, довершая картину мучений. Это зрелище завораживало странной, извращённой красотой, но в тишине реальнейшего Сорел отчётливо слышал пронзительные крики этого существа: кем бы оно ни было, ему было больно.

— Как тебе моё творение? Вот истинный облик любого человека, если присмотреться, — как на лекции, сообщил Мастер Слов, небрежно сложив руки на груди.

— Неправда! — хрипло крикнул Сорел, отступая тем не менее в сторону — подальше и от чудовища, и от его творца.

В голове у него словно поднялись в небо тысячи птиц — и шум их крыльев оглушительно метался в колоколе черепа, не оставив ни одного другого звука, ни единого слова. Сорел закрыл глаза и попытался ухватить хотя бы несколько ускользающих слов.

— Птица нашего сердца

не поёт, только бесконечно

бьётся о стены тела.

Смерть раздирает когтями

прутья пожизненной клетки,

выпуская из плена птенца,

рождённого в темноте.

И он неизменно

устремляется к свету.

Темнота комнаты внезапно вспыхнула и загорелась, как будто это действительно была смола — а не то, что столичные аналитики поэзии называли «вменённой метафорой» и чего поэты реальнейшего боялись, как огня.

Огонь тем временем со странной для этой стихии неторопливостью подобрался к стене с чёрным человеком. Таким образом, Мастер Слов и Сорел оставались в относительной безопасности, а непонятное существо, порождённое безумной фантазией, замерло и растерянно взирало невидимыми глазами на пламя, которое методично пожирало темноту, оставляя он неё только холодное голубоватое свечение.

— Неплохо, — задумчиво произнёс Мастер Слов, как будто сам не понимая, как это у него получилось.

Чёрный человек между тем, осознав своё положение, стал дёргать руками и ногами, отчаянно пытаясь освободиться — но ничего не получалось, тьма крепко держала его.

— Отпусти его! — испуганно воскликнул Сорел.

Он с ужасом понял, что по его вине это нелепое существо, вызванное из мрака талантом Мастера Слов, должно теперь сгореть заживо. Было неясно, каким образом создание из темноты связано со своим создателем, ощущает ли оно боль так же, как человек, но в реальнейшем это не имело значения: все становилось реальным.

Мастер Слов, загнав соперника в ловушку, только с усмешкой покачал головой.

У Сорела оставалось очень мало времени: призрачный огонь уже подходил к ногам существа из темноты, которое в ужасе обречённо вжалось в стену, прекратив свои бессмысленные попытки освободиться. Но всё равно Сорел потратил несколько мгновений на сомнения, прежде чем использовал своё самое сильное средство: он представил, что вместо чёрного существа у стены стоит Кора Лапис. Реальнейшее тут же отозвалось, услужливо превращая темноту в знакомый образ. Тогда Сорел быстро произнёс:

— Когда весь мир начнёт гореть вокруг,

когда над городом взовьётся вечный смог,

когда, привычно и легко, я ускользнуть бы мог —

позволь с тобой остаться, милый друг, — и, зажмурившись, шагнул в огонь, беспомощно протягивая вперёд руки.

Он успел почувствовать страшную боль, как будто его бросили в яму с тлеющими углями, но кто-то тут же резко вытащил его, как котёнка за шкирку, сердито пробормотав что-то вроде «идиот». Уже лёжа на полу библиотеки, наблюдая, как кружится в диком вальсе потолок и чувствуя противную тошноту, Сорел услышал, как Мастер Слов произнёс где-то у него над головой:

— Учись спасать себя, спаситель всех,

твой чёрный человек ещё в пути,

когда с ним встретишься, то вспомнишь обо мне,

в лице его, как в зеркале кривом, узнав свои черты.

Снова закрыв глаза, Сорел подумал, что Мастер Слов победил. Хорошо ещё, что он, самонадеянный юнец, жив остался.

Когда он открыл глаза в следующий раз, то в комнате, как ему показалось, было полно людей. Кто-то бросился к нему, и, почувствовав на щеке мягкие волосы с запахом птичьих перьев, он понял, что это Кора.

— Ты в порядке? — в тревоге спросила она.

Не найдя сил снова говорить в реальнейшем, Сорел только кивнул как можно убедительнее, хотя пальцы всё ещё жгло, а голова была тяжёлой, как бочка с водой. Но Кору это, видимо, не убедило, поскольку она гневно обернулась к Верлину, встала и зло произнесла:

— Не обращай внимания, просто наш великий Мастер Слов давно и бессмысленно влюблён в меня, вот и бесится.

Не надо было никаких стихов, чтобы пригвоздить Мастера Слов: он прислонился к стене, где ещё недавно было распято тёмное существо, — бледный, как известковые скалы. Его лицо, казалось, стало полупрозрачным, и только кривая вымученная улыбка растянулась в маске Вечно Страдающего Поэта старинного театра. На лбу у Мастера Слов блеснули капельки пота, и он развёл руки в стороны, словно стараясь удержаться на корабле, попавшем в шторм.

Едва взглянув на Мастера Слов, Сорел понял, что Кора взяла реванш, принеся победу команде незваных гостей. Но сама поэтесса не выглядела довольной — она как будто тоже вмиг осунулась и заострилась, как после нескольких бессонных ночей.

Внезапно Тэлли, до этого неподвижно наблюдавшая за происходящим, стремительно подошла к Мастеру Слов и молча крепко обняла его. Тот удивлённо взглянул на неё, но потом обнял в ответ и не отпускал, пока не прошла мучительная дрожь и замёрзшие пальцы не потеплели.

Долора всё это время сидела за столом, отложив книги, и её улыбка становилась всё искреннее, так что в конце концов на её лице застыло редкое выражение счастья: сегодня выдался хороший вечер для Мастера Скорби. Даже лучше, чем вечера, когда ей разрешили посетить дом безнадёжных больных (за любовь к таким местам её за глаза называли «Тари Смерть»).

Кошачий Бог, сидевший в углу, никак не мог сосредоточиться на чтении. В конце концов он встал и направился к выходу из библиотеки, прихватив с собой книгу и сердито пробормотав: «Да вы психи настоящие».

— Книги запрещено выносить из библиотеки, — догнал его голос Верлина, который звучал уже почти как обычно насмешливо, хотя сам Мастер Слов всё ещё напоминал призрака.

— Почему это? — обернулся Морео.

— У врачебного начальства такая манера социализации пациентов, — с улыбкой отозвался Мастер Слов.

— Какая может быть социализация в библиотеке? — раздражённо спросил Морео, предполагая очередную насмешку. — Все ведь сидят, уткнувшись в свои книги?

— Самая хорошая, — убеждённо ответил Верлин, а Кошачий Бог резко поставил книгу на ближайшую полку и быстро вышел своей пружинистой мягкой походкой.

Сорел тем временем уже поднялся и вполне сносно стоял на ногах, хотя Кора всё ещё держала его за руку.

— Ну что, раз уж меня назначили вашим проводником, думаю, сейчас самое время проводить вас в ваши комнаты? — как ни в чём не бывало спросил Верлин.

Все, кроме Долоры, в энтузиазмом кивнули. И, когда они шли из библиотеки по дорожкам ночного сада, Верлин уже рассказывал смешную историю о том, как в Доме Радости пытались вызвать дух самого Котрила Лийора.