Глава 1

1.1 Realiora[1]

1.1.1 Ab intestato[2]

В тот день Унимо Ум-Тенебри впервые почувствовал себя самым одиноким человеком на свете. И впал в такое сильное отчаяние, словно все свои четырнадцать лет только и ждал подходящего повода. Хотя если оценивать произошедшее с Унимо по меркам Шестистороннего Королевства, даже взятого вместе с Шельетскими холмами Дальней стороны, то наверняка почти каждый подданный согласился бы, что отчаяние было вполне обоснованным.

Так или иначе, в тот день повод этот лежал, свернувшись ядовитой змеёй, в кармане тёмно-зелёной мягкой куртки с капюшоном и узором из настоящих серебряных колец, которую Унимо надел, отправляясь в гости к своему приятелю — шейлиру[3] Майти Ор-Корвули, а потом много раз проклинал за её притягивающую лишние взгляды вызывающую роскошь. Семья Майти владела (точнее, как говорили со свойственной жителям Шестистороннего дипломатичностью — «управляла») одной шестой всей земли в окрестностях столицы, а их особняк славился своими садами, гостеприимством и ежедневными праздниками. Как раз во время вечерней игры «в пиратов», когда по дорожкам сада расставили фонари и гости, разделившись на команды «кораблей» и уткнувшись в карты, искали тщательно спрятанное «сокровище» в виде бутылки старого вишнёвого вина из погребов не менее старого деда Ор-Корвули, кто-то негромко окликнул Унимо из-за высокой изгороди:

— Лори[4] Ум-Тенебри, у меня для вас письмо, от отца. Могу я просить вас выйти ко мне?

Унимо остановился, узнав голос Скрима, секретаря отца, и почувствовал лёгкий холодок беспокойства, которое, впрочем, перебивалось раздражением из-за того, что кто-то прервал его любимую игру, тем более что он почти уже напал на след сокровища. «Я занят, подождите немного», — кинул он через изгородь, не прекращая игру. Выследив сокровище и великодушно подарив его команде проигравших, Унимо незаметно проскользнул мимо взбудораженной игрой толпы гостей, вышел за ворота сада и огляделся. Скрим с унылым видом сидел под изгородью и задумчиво перебирал свою походную сумку с перьями и чернилами. Услышав шаги, он резко поднялся, так что перья рассыпались по влажной от вечерней росы траве. Чувствуя неловкость оттого, что заставил себя ждать, Унимо стал помогать собирать рассыпанные инструменты. В какой-то момент их взгляды встретились над руками, занятыми сбором перьев, и часы в солнечном сплетении Унимо начали громко отсчитывать секунды: во взгляде Скрима, на самом дне его тёмно-серых, как речные камни, глаз рыбьей чешуёй мелькнула жалость.

Действительно, это было письмо от отца, запечатанное фамильной печатью, подписанное знакомым не очень ровным почерком. «Моему любимому сыну» — значилось на конверте. Унимо невольно усмехнулся: выбирать любимого сына его отцу не приходилось, так как Унимо был, насколько он знал, единственным ребёнком отца и наследником рода Ум-Тенебри. Не то что, например, в семье Ор-Корвули, где было семь или восемь детей, половина которых переехали в особняк из городского приюта, — даже Майти, кажется, сбился со счёта после третьего брата.

Не обращая внимания на Скрима, отступившего на несколько шагов назад и замершего в ожидании, Унимо преувеличенно медленно разорвал конверт и стал читать послание отца, которое не могло подождать часа дороги от особняка Ор-Корвули до дома.

Письмо это Унимо сначала хранил, а потом сжёг в приступе гнева, но оно всё равно отпечаталось в его памяти навсегда, оставалось ярким и чётким, как будто огонь, вместо того чтобы поглотить эти слова, выжег их изнутри на веках младшего Ум-Тенебри, так что в любое время дня и ночи он мог бы повторить его слово в слово.

На бумаге письмо выглядело так:

«Дорогой мой сын!

Вот и настало время сказать тебе что-то на самом деле важное. То, что ты слышал от меня уже не раз, но никогда не воспринимал всерьёз: мне стало нестерпимо скучно, и я ухожу. Знаешь ли, местная жизнь, которая тебя пока так привлекает, не оставляет выбора людям вроде меня, поэтому рано или поздно мы уходим. Я честно терпел всё это время, чтобы у тебя было то, что называют «счастливым детством». Не подумай, что я напрашиваюсь на благодарность — вовсе нет, с тех самых пор как нас бросила твоя мать, я знал, что вырастить тебя — моя почётная обязанность. Почётная и даже иногда приятная, но обязанность. Не мне решать, хорошо или плохо я с ней справился, — а впрочем, в таких делах я всегда полагался на судьбу, так что даже этой ответственности не хочу оставлять на дне своей походной сумки, собираясь в далёкий путь.

Скорее всего, мы с тобой больше не увидимся, хотя наверняка говорить не берусь. Всё возможно — запомни это как одно из немногих наставлений твоего непутёвого отца. Если мы когда-нибудь встретимся на одной дороге, обещаю, я не буду переходить на другую сторону и делать вид, что не знаю тебя, и не важно, с чем ты подойдёшь ко мне, с распростёртыми объятиями или с глазами, горящими жаждой мести. Но, ещё раз повторю, я не считаю нашу будущую встречу вероятной. Так что привыкай жить без меня. Это будет совсем несложно, поверь.

Хотя, конечно, даже теперь ты ещё не вполне взрослый, чтобы воспринять моё письмо спокойно и вдумчиво. Зная тебя, могу предположить, что ты успел уже нахмуриться, а к этому месту у тебя на глазах и вовсе выступили слёзы. Так вот, смахни их и читай дальше — я постараюсь рассказать тебе то, что считаю полезным знать.

Чтобы отвлечь тебя от грустных мыслей, я придумал кое-что и очень надеюсь, что ты оценишь: я составил предварительное завещание на случай внезапного исчезновения, по которому наш дом и всё имущество Ум-Тенебри в пределах Шестистороннего Королевства направляется на благие цели. Так, наш дом станет новым приютом для городских сирот: старый приют на окраине стал уже довольно тесным и быстро разваливается. Имущество, которое направляется на благие цели, не обременяется обязательной долей наследования, это совершенно точно, так что советую тебе не тратить время в Зале Правил и Следствий, а принять как данность, что к тому моменту, когда я допишу это письмо, у тебя уже не будет ничего, кроме того, что на тебе надето. Ты должен насладиться этим ощущением и почувствовать свободу, которую я тебе подарил на прощание. Это очень ценный подарок, береги его. Думаю также, ты согласишься со мной, что вполне справедливо поделиться с другими тем, чем ты пользовался все свои четырнадцать лет. В любом случае, даже если моего воспитания оказалось недостаточно, чтобы ты этим восхитился, тебе придётся признать как факт: от рода Ум-Тенебри у тебя осталось только имя. Не думаю, что тебе стоит пытаться использовать его и троюродное родство с королевской семьёй — хотя, конечно, ты можешь попытаться сдаться на милость богатым дальним родственникам. Но я всё-таки надеюсь, что ты не станешь так делать, сынок. Однако теперь решать, куда идти и что делать, предстоит только тебе. Надеюсь, что это не станет для тебя непосильным бременем и ты сделаешь правильный выбор. Да что там, он в любом случае будет правильным, и уж точно лучше, чем тот, что ожидал тебя без этого письма.

Если все те ужасные вещи, которые я написал, ещё оставляют мне возможность дать тебе несколько бесполезных отцовских советов, то я ей воспользуюсь. Старайся учиться чему-нибудь, пока ты молод (потом тоже можно, но будет сложнее). Чему-нибудь, что кажется тебе важным, занятным или красивым. Даже если ты не будешь заниматься этим всю жизнь, знания останутся с тобой и позволят, в случае необходимости, отказаться от того, что ты знаешь, чтобы увидеть новое.

Если когда-нибудь полюбишь кого-нибудь, будь очень внимательным к себе. Не давай обещаний, забудь слово «навсегда». Будь искренним и великодушным к миру, что бы ни случилось. А если кто-то полюбит тебя — будь благодарным миру, но честным с собой. Впрочем, надеюсь, тебе хватит благоразумия не влюбляться слишком сильно, а то, что у тебя не будет за плечами тяжести наследства Ум-Тенебри, даст тебе шанс встретить своего человека, а не довольствоваться решением чужой хитрости и расчётливости. Любовь, которая может стать важной, тоже существует, но она такая редкость, что не стоит всерьёз об этом думать. Если судьба решит наказать тебя настоящей любовью, ты сразу поймёшь это и тебе придётся приложить все силы, чтобы просто выжить. Но, надеюсь, если такое и произойдёт с тобой, то не в ближайшие лет десять.

Кстати, я тебе никогда не говорил этого, но, наверное, важно, чтобы ты знал: я любил твою мать, и люблю, несмотря на то, что она нас бросила. И каждый раз, когда я видел твои серые глаза с чёрными точками, как будто нагретые солнцем камни в брызгах свежих чернил, я вспоминал её и в моей душе не было ненависти или обиды — только радость от того, что моему сыну достались самые прекрасные на свете глаза. Глупо так говорить, да и все так говорят, я знаю, но когда-нибудь ты поймёшь, что по-другому она не могла поступить. Она тоже любила нас с тобой, по-своему. Уж ты мне поверь, это одна из тех немногих вещей, которые я могу тебе гарантировать — из-за которой, возможно, мы и не стали идеальной семьёй. Но что есть, то есть, мы все друг друга стоим, и ты сможешь вскоре в этом убедиться.

Впрочем, я отвлёкся. Ещё советую тебе путешествовать, пока ты не найдёшь места, где тебе нужно будет задержаться, где ты каждое утро будешь просыпаться с лёгким удивлением и завистью к самому себе. Нет, вовсе не значит, что это место будет приятным и спокойным, скорее всего, наоборот, оно сначала покажется тебе мрачным и неприветливым, но — не зря ведь у тебя её глаза — я уверен, что ты сможешь разглядеть его, где бы оно ни было.

Если ты встретишь то, что будет казаться тебе невозможным, то прислушайся к себе и если услышишь, как твоё сердце с готовностью замирает, словно лодка перед порогом горной реки, — без раздумий бросайся в воду. Научись доверять своему голосу, но только тогда, когда этот голос действительно принадлежит тебе, а не тому, кто внутри тебя постоянно наблюдает, в надежде получше приспособиться к этому миру, запоминает чужие слова и советы вроде моих. Его слушай только в неважных вещах — надеюсь, со временем всё больше из того, что тебя окружает, перейдёт в этот разряд, освободив место для того, что ты действительно захочешь оставить себе.

Будь великодушен и милосерден, как настоящий Ум-Тенебри, даже в безвыходной ситуации. Признавая глупость фамильной гордости, я всё-таки не могу припомнить ни одного нашего предка, который был бы мелочным, злопамятным, расчётливым или жадным. Все, какие угодно пороки, только не эти.

Но пора завершать письмо. Слишком долгие наставления всегда становятся своей противоположностью. И тебе, и мне пора уже отправляться в путь. Цени, что у тебя есть отличный шанс совершить много ошибок — уверен, ты не преминешь им воспользоваться.

И знай, что я люблю тебя всем сердцем, сын. Даже если я не делаю этого так, как тебе бы хотелось. Мне, правда, очень жаль, что я не могу сказать тебе: «Что бы ни случилось, ты всегда можешь вернуться домой». Нет, ты не можешь, но у тебя есть целый мир, который — снова просто поверь мне — стоит намного большего, чем ты ожидаешь.

Астиан Ум-Тенебри, твой отец».

Унимо перечитал письмо ещё несколько раз, напрягая глаза в загустевших сумерках. Затем аккуратно сложил и сунул в карман куртки. Потом снова достал, развернул, пробежал взглядом — и положил обратно. И тогда он впервые почувствовал это — то, как плавно и неодолимо мир уходит из-под ног, как падаешь в темноту, открываешь глаза, потом ещё раз, в ужасе, и ещё, и ещё — а потом замираешь на долю мгновения, чувствуя всем телом, что воздух вокруг разрежается, начинаешь задыхаться, а потом как будто выныриваешь — и видишь перед собой всё с кристальной чёткостью. Это уже много позже Унимо смог выделить эти этапы, но тогда, в первый раз, он почувствовал всё это вместе, будто скомканное в один большой шар весенней грязи, который сорвался с горы и со свистом прокатился по отставному наследнику Ум-Тенебри. Тогда ему показалось, что он почувствовал злость, жгучую ненависть к отцу, но, как ни странно, оставалось ощущение, что это было во многом всего лишь то, что он должен был почувствовать, то, что он думал, что должен почувствовать, — и одновременно дикий страх, реальный, как приставленный к горлу нож, страх, который не могут вызвать просто безрадостные картины будущего, возникающие в лишённом опоры воображении.

Он беспокойно оглянулся и вздрогнул, наткнувшись взглядом на Скрима, всё ещё неподвижно стоящего в стороне. Унимо удивился, как он не замечал раньше, какой устрашающий вид у секретаря отца. Как он мог считать его безобидным добряком? Теперь Унимо ясно видел, что перед ним чудовище. Такая перемена была тем более странной, что во внешности отцовского секретаря, кто бы он ни был, не поменялось ничего: те же прямые светлые волосы, вытянутое лицо, внимательные голубые глаза, тонкая линия губ… впрочем, да, на губах обозначилась лёгкая усмешка.

— Похоже, у вас проблемы, лори Ум-Тенебри? — произнёс Скрим скорее утвердительно, и его тон, как всегда, безукоризненно вежливый, показался Унимо весьма презрительным.

— Это не ваше дело! — воскликнул он.

Раньше у них никогда не было неприязни, Скрим даже учил Унимо письму и языкам, когда не был занят поручениями отца. Трудно было описать, что произошло, но Унимо знал точно: теперь перед ним совсем другой человек. Возможно, даже оборотень или наёмный убийца — эти нелепые мысли пронеслись в голове Нимо, оставив за собой неприятную мелкую дрожь.

— Вам не стоит меня бояться, я слишком многим обязан вашем отцу, — равнодушно заметил Скрим, смотря себе под ноги, — но на будущее я посоветовал бы вам быть более вежливым в той ситуации, в которой вы оказались. Вы в большой опасности, и это никак не связано с письмом вашего отца.

Унимо ничего не ответил, только продолжал молча смотреть на нескладную фигуру секретаря, которая раньше казалась ему смешной, а теперь будто излучала пугающую необъяснимую силу.

Не дождавшись ответа, Скрим продолжил:

— Вообще-то, сейчас следовало бы присмотреть за вами, но у меня нет на это ни времени, ни желания. Поэтому в течение ближайшего дня советую вам спрятаться подальше в лес и переждать. Если на это не хватит ума, то как можно меньше встречаться с людьми и как-то замаскировать этот невыносимо удивлённый вид, который выдаёт вас даже больше, чем куртка, украшенная серебром, которую я советовал бы хотя бы вывернуть наизнанку, — тут Скрим утвердил своё короткое наставление усмешкой и с интересом посмотрел на Унимо.

Младший Ум-Тенебри снова ничего не ответил, хотя в горле у него застряли слова возмущения вперемежку с вопросами об отце.

Кивнув — больше сам себе, чем собеседнику, — Скрим развернулся и быстро зашагал в сторону города. Когда печальный вестник скрылся из вида, Унимо прошёл несколько шагов по дороге, но быстро скатился в придорожную канаву, насколько это возможно было сделать бесшумно; ему казалось, что из-за каждого куста за ним наблюдает кто-то, похожий на Скрима. У него было такое ощущение, что его тошнит — так стремительно он припал к земле и скорчился в судорожных, выворачивающих наизнанку рыданиях…

Когда Унимо поднялся, было уже совсем темно. Он выбрался, цепляясь пальцами за комья земли и глины на дорожной насыпи — и это показалось ему восхождением на маленькую гору. Тяжело дыша, Унимо оглянулся, но не увидел ничего. Точнее будет сказать, увидел ничего.

Он не первый раз оказывался ночью за городом: часто специально задерживался у Майти допоздна, чтобы пройти домой по дороге, которая в свете луны и звёзд казалась покрытой тонким слоем серебра, вдыхая свежий, пахнущий далёкими кострами пастухов и холодными ночными озёрами воздух, слушая всплески больших рыб и любуясь перемигиванием светлячков.

Унимо не сразу, но понял, в чём дело: не было ни луны, ни звёзд, ни даже светлячков. Напрасно он запрокидывал голову и кружился, рискуя тут же упасть от головокружения: ни луны, ни звёзд, ни ночных облаков, которые могли бы их скрывать, не было. Как не было никаких звуков, никаких проявлений жизни, кроме громкой и тяжёлой, словно кузнечный молот, работы его сердца. Унимо даже приложил руку к груди, надеясь успокоить его бешеное биение, — всё напрасно. Казалось, будто тяжёлая повозка потеряла управление на горной тропе и с грохотом неслась вниз, задевая по пути камни и вырывая с корнем низкие горные кустарники, чтобы неминуемо разбиться внизу, в ущелье.

Поскольку плоская поверхность под ногами была единственным, что ему осталось привычного, он пошёл по ней, наугад выбрав направление и надеясь, что идёт в сторону города. Впрочем, теперь было совершенно всё равно, куда направляться: в столицу его вели только невидимые нити воспоминаний, которые следовало разорвать как можно скорее.

Каждый шаг по тёмной дороге давался с трудом, как будто Унимо шёл по дну неподвижного озера и столп холодной воды давил на него, стремясь раздавить в мелкий речной песок и развеять по дну. Ум-Тенебри медленно и долго шёл и думал о том, что за почти пятнадцать лет так и не научился ничему важному или хотя бы полезному. У него не было тех изысканных знаний, которые для немногих избранных составляют радость человеческого бытия: он не разбирался ни в поэзии, ни в музыке, не знал древних языков и науки звёзд, науки рождения и превращения веществ, как не знал и многого другого. Так, читал урывками отовсюду — то, что его вдруг заинтересовывало, но через месяц или два уже забывал о своём увлечении. Не имел он также и полезных людям занятий, которые могли бы помочь ему прожить без отцовского наследства и заслужить своё место в городе: он не знал ни искусства врачевания, ни кузнечного дела, ни каменного, ни пекарского, ни счетоводного, ни охранного… он не знал ничего, рассчитывая всю жизнь прожить на наследство Ум-Тенебри, когда-нибудь потом найти какую-нибудь подходящую должность, или пойти учиться, или путешествовать, или ещё что-нибудь придумать. От ясной картины своего недавнего будущего Унимо стало ещё хуже: если бы он и так не брёл в полной темноте, то наверняка бы заметил, что у него потемнело в глазах. Он видел себя таким ничтожным — очевидно, и мир перестал замечать его, не желая тратить на него драгоценный свет звёзд. Унимо вдруг почувствовал, что темнота никогда не закончится, что жизнь его закончена и он только по ужасной ошибке остался в этой непонятной пустоте, в которой каждый шаг приближает его к безумию. Но он всё равно упрямо шёл, по дороге, которая никуда не вела, такой одинокий и ненужный даже самой смерти…

Вспоминая ту ночь, Унимо никогда потом не мог точно сказать, сколько времени он шёл: время, казалось, тоже забыло о нём и ощутимо растягивалось, словно нити горячей сахарной патоки, превращая настоящее в нескончаемую пытку. В какой-то момент младший Ум-Тенебри решил сдаться, лечь прямо на пыльную дорогу и уснуть. Тогда единственная его надежда была на то, что он заснёт и никогда больше не проснётся, — потом он с удивлением вспоминал, какой светлой и притягательной казалась такая возможность. Скорее всего, ничего бы не произошло, если бы Унимо остановился, но он всерьёз боролся с этим искушением: ещё упрямее брёл вперёд, ещё чаще смотрел на небо в ожидании хотя бы одной звезды — и всё чаще спотыкался. В конце концов он спотыкался уже на каждом шагу, каждый раз — как маленькое прерванное падение, и снова, и опять. Унимо всерьёз разозлился на себя: «Ну хоть что-нибудь ты можешь сделать? Жалкий ты тип, ну хоть что-нибудь?!»

Бормоча как сумасшедший, Унимо вдруг увидел — как награду или наказание за своё упрямство — неяркий тёплый свет вдалеке. В любом случае нельзя было не идти на свет, совершенно невозможно: тогда Унимо до последней капли понял, как себя чувствуют мотыльки, фанатично летящие ночью на свет садовых фонарей.

Подойдя ближе, он разглядел, что это был свет костра, вокруг которого, судя по теням, сидели люди. За эти вечер и ночь Унимо потратил столько страха, что ничего не осталось, чтобы запретить ему приближаться к огню. Разбойники в Шестистороннем давно были редкостью, особенно в окрестностях столицы, а эти люди могли быть кем угодно: рыбаками, пастухами, компанией молодых горожан, выехавших на ночной пикник, заговорщиками. Унимо было всё равно — он решительно свернул с дороги, сбежал с насыпи и направился к костру. Стали слышны негромкие звуки флейты: вокруг костра сидели несколько человек, не больше десяти, и все они молча слушали флейтиста, белые, раскрашенные отблесками костра глаза которого выдавали слепого.

Унимо подошёл совсем близко, но никто не обратил на него внимания. Тогда он сел рядом с ближайшим человеком и огляделся. Соседкой Унимо в этом концертном зале под открытым небом оказалась женщина; огонь выхватывал из темноты её бледное лицо, крепко сжатые губы и широко распахнутые зелёные глаза. Она не отрываясь смотрела на флейтиста, отгороженного от неё костром, поэтому в глазах её плескались тёплые отсветы, а зрачки сжались до чёрных точек. Других зрителей Унимо не удалось разглядеть, и он попытался сосредоточиться на музыке. Флейтист играл хорошо: это можно было понять по тому, как не похоже на флейту было звучание этой волшебной мелодии. Казалось, как будто ему кто-то подыгрывает — но нет, все остальные были только слушателями. Даже ночные птицы с их тонкими скрипучими стонами-жалобами не были слышны. Даже рыбы, казалось, залегли на дно, чтобы всплеском не нарушить лёгкое течение музыки.

В тот самый момент, когда Унимо уже поддался этой волшебной атмосфере, создаваемой флейтой, костром и отступившей темнотой, почувствовал близость уютного сонного забытья и радость от своего волшебного освобождения, флейтист вдруг вскочил и бросил флейту в костёр, который радостно подхватил её и сгрыз, как пёс брошенную кость. Тут же, как будто сломалась главная деталь механизма, все вокруг посыпались, словно фигурки из картона от ветра. Унимо едва успел увидеть, как женщину рядом с ним бросило в костёр, словно она была тростниковой флейтой, как она невозможно медленно выбиралась из костра, так что даже Унимо успел попытаться броситься ей на помощь. Но женщина посмотрела на него таким злым взглядом, что он отпрянул от неё как от огня, который, впрочем, к тому времени уже едва тлел.

— Как ты смеешь мне мешать! — угрожающе прошипел слепой флейтист, шагнув через угли прямо к женщине, и его голос звучал таким чудовищным диссонансом, почти малой секундой, к ещё звенящему в воздухе голосу убитой флейты, что слушать его было физически невыносимо.

— Я хотела защитить его. Он здесь по ошибке, ты ведь видишь, — с трудом поднявшись и машинально вытирая перемазанные золой пальцы о чёрное платье, сказала она.

— Возможно, как и ты? — скривил губы флейтист.

Женщина полностью выпрямилась, и теперь было видно, как дрожат её плечи, руки, как вздрагивает подбородок. Дрожал и её голос, когда она ответила с вызовом:

— Возможно. Только это не тебе решать.

— Конечно, — неожиданно спокойно отозвался флейтист, — конечно, не мне, а ему. Ему решать. Только ошибки здесь — единственное, что невозможно, ты ведь знаешь это лучше других.

С этими словами он повернулся и зашагал в темноту. Его понурые плечи и безжизненно повисшая голова выражали, казалось, такую безысходность, что Унимо невольно пожалел этого вспыльчивого маэстро. Но едва он успел это ощутить, как его лицо обдало жаром от внезапно взвившегося столпа горящего воздуха, заставив его отпрянуть. Столп стремительно рос вверх и в стороны, победно потрескивая, окружая Унимо и женщину в чёрном стеной жадно шипящего огня. Унимо одёрнул руку, когда в неё попала шипящая искра. Взгляд женщины беспомощно метался по кольцу огня — она крутилась на месте, очевидно, пытаясь загородить собой Унимо, но ничего не получалось, потому что огонь был повсюду. Густой дым уже пробрался в лёгкие, от жара Ум-Тенебри закрыл глаза в ожидании неизбежного, чувствуя приятно прохладную ткань платья. Когда огонь стал уже лизать ботинки Унимо, как будто какая-то сила вздёрнула его вверх, всё выше и выше, — он открыл глаза и поразился, как высоко поднимался туннель из огня — казалось, до самых звёзд, которые теперь сияли привычной и такой непередаваемо возвышенной световой музыкой. Унимо чувствовал, как ветер развевает его волосы, но не мог понять, что с ним происходит. Рядом с собой он видел чёрного стрижа, отчаянно летящего к выходу из этой ловушки. Затем огненное кольцо стало бледнеть и распадаться — и где-то уже у самых-самых звёзд Унимо почувствовал, как жар отступает, оставшись ни с чем, а чёрный стриж рядом как будто ныряет, с наслаждением купаясь в холодном высоком воздухе.

И тут Унимо наконец потерял сознание, ничуть не заботясь о том, на какой необыкновенной высоте над землёй он находится.

1.1.2. Heu quam est timendus qui mori tutus putat[5]

Морео Кошачий Бог пробирался по центральной канализации Тар-Кахола, оправдывая своё прозвище: к нему, как тени, сбегались многочисленные коты и кошки — обитатели городских подвалов. Он каждой уделял внимание, говорил какие-то только ему и, возможно, кошкам понятные слова и выдавал изысканное угощение из свежих рыбьих голов и внутренностей, которые он выпросил у знакомого рыбака на причале Кахольского озера. Огромный мешок, в котором он тащил своё богатство по скользким подземным туннелям, порвался в нескольких местах, так что вся одежда Морео была испачкана в слизи и чешуе, и, когда он проходил под люками, в которые проникал свет луны, он светился и сиял не хуже, чем Рыцари Защитника. Под одним из таких люков он остановился и посмотрел вверх, прислушиваясь. Неизвестно, что он там увидел, но он тут же сел на корточки чуть в стороне от полосок света и принялся ждать. По его лицу трудно было определить возраст: он был давно не брит, а отросшие волосы падали на лицо. Только вблизи можно было понять, что волосы светлые: настолько они были испачканы в земле и ржавчине; видимо, в поисках своих друзей ему приходилось пробираться по самым узким ходам.

Кошки сначала сновали вокруг, но со временем, когда поняли, что угощение закончилось, стали исчезать по своим делам в узких, расходящихся паутиной туннелях. Только одна кошка — маленькая и чёрная, с белым пятном на груди — забралась на колени к Морео. Он ласково гладил её, приговаривая всё такие же непонятные слова.

Через какое-то время в тишине бегущей воды и возни крыс в туннелях послышался посторонний металлический звук. Морео аккуратно взял на руки кошку, бесшумно поднялся и отступил чуть дальше в темноту. Его движения были точными, но по-кошачьи бесшумными и непринуждёнными.

Тем временем металлический звук усилился и стало ясно: кто-то наверху открывал люк, причём делал это торопливо и весьма неумело. Наконец люк поддался и с лязгом отлетел в сторону. Наверху замерли: видимо, взломщик канализационных люков остановился прислушаться, не привлёк ли чьё-нибудь внимание своими неловкими действиями. Морео по-прежнему стоял в темноте, только выпустил из рук кошку, которая тут же скрылась по следам своих сородичей, и был похож на кота, застывшего перед прыжком.

Голова того, кто затаился наверху, опасливо сунулась в открытый люк. Морео видел, как человек поморщился от запаха и принялся шарить взглядом по туннелю. Когда он нашёл то, что нужно было — неширокую, но глубокую канаву со сточными водами, главную реку этого подземного царства, — он спустил в люк небольшой серый свёрток и, размахнувшись, бросил его точно в воду, а затем, с суетливой поспешностью вора, отпрянул и стал закрывать решётку люка.

«Меткий, мерзавец», — подумал Морео и одним широким прыжком очутился у свёртка, который уже подхватило зловонное течение. Ткань начала намокать: ещё немного — и она со всем содержимым опустилась бы на дно этого сточного могильника. Морео одной рукой выхватил свёрток, бережно положил его подальше от канавы и развернул, с трудом осилив туго завязанный узел. В свёртке было четверо новорождённых котят: они тут же жалобно запищали и стали ползать, перебирая маленькими и прозрачными, словно у древних подводных ящериц, лапками, натыкаясь друг на друга и на руки Морео. Слепые и беспомощные, они уже успели увидеть и жестокость, и милосердие мира, в который их швырнула равнодушная жизнь.

Услышав писк, не успевшая далеко убежать чёрная кошка, повинуясь древнему материнскому зову, вернулась и тут же принялась вылизывать и кормить котят, а Морео сел рядом и прикрыл глаза. Но отдыхал он недолго: прошептав чёрной кошке что-то, что можно было понять как: «Ты ведь о них позаботишься, правда?» — он встал и полез вверх, к люку, цепляясь за скользкие каменные выступы.

Отодвинуть решётчатый люк снизу было не так легко, как сверху, — но Морео, привычный к таким приключениям, справился с этим и выбрался, тяжело дыша, на пустынную улицу ночного города, воздух которой, после сырого и затхлого воздуха канализаций, казался свежее знаменитого воздуха Горной стороны. Если бы кто-то суеверный увидел картину появления Кошачьего Бога, он бросился бы бежать со всех ног, на ходу повторяя имя Защитника. Но никого не было: тот, кто совершил своё чёрное дело, уже скрылся за поворотами старинных извилистых улиц центра Тар-Кахола.

Тем не менее хищная улыбка на лице Морео не оставляла сомнений: ничто не поможет убийце укрыться от божественного гнева. Кошачий Бог закрыл глаза и сосредоточился, протягивая нить своей ненависти от места злодеяния к человеку, и стремительной тенью бросился в лабиринт улиц, безошибочно выбирая кратчайшую дорогу.

Морео нагнал убийцу на площади Рыцарей Защитника — небольшой и уютной, с изящным фонтаном, возле которого вечерами часто собирались уличные музыканты и поэты и их поклонники. Увидев свою жертву, Кошачий Бог остановился и стал осторожно пробираться вдоль стены. Можно было даже не особенно таиться: звуки падающей воды удачно скрадывали все перемещения. Дождавшись, когда человек стал, озираясь, переходить площадь, Морео скользнул к фонтану, незаметно обошёл его, скрываемый потоком воды, и неспешно вышел под свет фонаря. Человек чуть не налетел на Морео, резко остановился и закричал. Кошачий Бог едва удержался, чтобы не зевнуть от скуки: вся эта последовательность неловких и бессмысленных действий человечков была ему хорошо известна. Он протянул руку, взял свою добычу за шкирку, как котёнка, и оба они провалились в сырую, пахнущую кошками и стоячей водой темноту.

Постепенно глаза привыкали к окружавшему мраку и жадно улавливали частицы света из далёкого люка, позволяя выхватить из черноты небольшое пространство вокруг. Морео, привычный к подземному мраку, уже вовсю разглядывал своего пленника, когда тот только беспомощно протирал глаза и крутил головой, словно стараясь сбросить невидимую повязку. Он был молод, его аккуратная стрижка, чистые, ухоженные руки и удобная, но не лишённая претензий на изысканность одежда выдавали человека не богатого и не бедного, не занятого физическим трудом: возможно, писарь или охранник (нет, охранник всё-таки вряд ли, слишком слабоват на вид), или лавочник. Впрочем, это было всё равно: Морео лениво прокручивал в голове эти наблюдения только по привычке, ожидая, пока человечек придёт в себя.

— Кто… кто вы? Что это всё значит?! — сдавленным шёпотом произнёс кошачий убийца, всё ещё воображая, будто имеет право задавать вопросы.

— Я — тот, кто хочет убить тебя за то, что ты сгубил ни в чём не повинные кошачьи души, — сказал Морео. И тут же поправился, вспомнив о законах здешнего мира: — Точнее, бросил их в сточные воды, чтобы они утонули.

Пленник снова закрутил головой — на этот раз, видимо, в надежде разорвать пелену безумия, которую на него набросил этот страшный тип из подземелий. И неожиданно для себя стал сбивчиво оправдываться:

— Сам я не хотел этого делать, но жена… сказала, что малышу будет вредно, столько кошек в доме, а нашу Мару она не хотела выбрасывать, хотела, чтобы та оставалась ловить мышей… поэтому нельзя было просто оставить их во дворе. Она бы убежала…

Человек замолчал, уставившись на Морео, который стоял рядом, прикрыв глаза. Он слышал немало таких историй, и эта ничем не отличалась: была такой же жалкой, как и все остальные, если бы их слышал тот, кто может испытывать жалость. А для того, кто может испытывать удивление, показалось бы удивительным, насколько быстро грозные убийцы превращаются в дрожащих, заикающихся и беспомощных жертв. Для Морео детали были несущественны, и он резюмировал:

— То есть ты хотел убить невинные души для собственного удобства.

Поняв наконец, что перед ним сумасшедший, пленник Кошачьего Бога решился на отчаянное сопротивление, несмотря на то, что его ужас в этой темноте был ощутим наощупь. Он оттолкнул подземного безумца и бросился бежать в сторону тусклого света — но в то же мгновение Морео широко открыл глаза, а его удирающая добыча свалилась на пол, скорчившись от боли.

— Ты не сможешь убежать от меня здесь, — спокойно сказал Морео, подходя к нему. — Твоё отчаянное желание выжить гораздо слабее моей самой обычной ненависти, так что всё кончено.

Человек в ужасе посмотрел на Кошачьего Бога и понял со всей непоправимой ясностью, что к нему пришла смерть.

Морео усмехнулся, подумав, что был бы отличным помощником Смерти. Если бы у него хватило на это воображения, выдержки и чувства юмора настоящего волшебника. Но для такого даже он был слишком слаб. Поэтому приходилось импровизировать и заниматься самоуправством.

— Твоя жалкая душа не заслуживает этого роскошного тела, — сказал Морео, — а твой страх потерять его настолько велик, что не вмещается в него. Поэтому вот тебе новое, подходящее тело — хочу, чтобы оно стало твоим! — с этими словами Кошачий Бог со скоростью смертельного прыжка бросил в свою жертву неизвестно откуда взявшуюся дохлую крысу.

Человек только коротко дёрнулся и тут же застыл, а выражение его лица ни у кого не оставило бы сомнений: он умер от ужаса.

Крыса, которую бросил Морео, напротив, пискнула и зашевелила лапами. Со свойственной её роду живучестью, спустя секунду она уже поднялась на лапы и деловито потягивала воздух, выбирая, откуда доносится самый аппетитный и свежий запах разложения.

— Хочу, чтобы ты жил тут, — пробормотал Морео, оценивающе смотря на крысу, — один месяц. И если тебя не поймают мои друзья, можешь вернуться в своё прежнее тело, которое останется тут и будет невредимо. Но будь осторожен, — добавил он, невесело усмехнувшись, — они все уверены, что имеют полное право съесть тебя, если ты снова окажешься слабее.

Крыса ещё немного покрутила головой, затем, видимо, выбрав самый заманчивый запах, нырнула в один из узких туннелей канализации.

Кошачий Бог, наконец, мог позволить себе отдохнуть: он тяжело опустился у каменной стены, не замечая, как за воротник рубашки с камней стекают ледяные капли. Он думал о том, во что превратилась теперь его жизнь. Что же, он не мог жаловаться: он сам последовательно выбирал всё это. Здесь всегда выбираешь сам, в отличие от жизни там, на поверхности, где всё уже решено за тебя, — но вернуться туда означало для него предательство. Да и сил на это уже почти не оставалось. Смерть казалась ему такой желанной, но пока, видимо, сила его ненависти была ещё несравнимо больше, не оставляя ему надежды на скорое избавление.

Течение сумрачных мыслей Морео снова потревожил какой-то звук. «Что, опять?» — в ярости подумал он. Но на этот раз не нужно было гнаться за нарушителем спокойствия: тот явился к Кошачьему Богу сам. Человек был уже близко, он шёл в темноте — не так ловко, как Морео, но сносно для обитателя поверхности. Морео тяжело вздохнул, узнавая походку, и поднялся навстречу непрошенному гостю.

— Здравствуй, Морео Кошачий Бог, — сказал гость. Его голос звучал спокойно, хотя путешествие в темноте давало о себе знать: дыхание немного сбивалось, взгляд долго блуждал вдоль стены, прежде чем различить силуэт человека.

— Здравствуй, Грави Эгрото, Великий Врачеватель Душ, но мою душу ты не получишь, — решительно ответил Морео. И, помолчав, добавил тише: — По крайней мере, так просто.

Конечно, он ясно видел в этой темноте, что вздумай Грави действительно сейчас забрать его душу, у него бы это получилось. Конечно, это было бы не так легко, как справиться с убийцей котят: Морео сопротивлялся бы изо всех сил, — но результат был бы тот же самый.

Грави Эгрото мрачно разглядывал Кошачьего Бога, как будто действительно решал, не стоит ли направить этого несговорчивого пациента на принудительное лечение — скольких проблем тогда можно было бы избежать. Но всё-таки Врачеватель сказал, что и собирался, когда задумывал направиться сюда:

— Я пришёл к тебе как друг. Прошу, не искушай меня, — добавил он предостерегающе.

Но Морео не послушал предостережения — слишком уж он вжился в свою роль и слишком долго общался только с теми, кто слабее.

— Конечно, мне очень лестно слышать, что Великий Врачеватель считает меня своим другом. Но, боюсь, у меня давно уже нет друзей, — с картинным сожалением покачал головой Морео.

Грави был в ярости — это стало понятно, как только он заговорил.

— Я сказал, что пришёл к тебе как друг, — с нажимом повторил Врачеватель. — Я хочу, чтобы ты меня выслушал. И я хочу, чтобы ты перестал вести себя как избалованный ребёнок.

Этих спокойно произнесённых слов оказалось достаточно, чтобы Морео почувствовал себя крысой, загнанной в угол десятком котов. Давно забытое ощущение перекрученных нитей болезненно ясного сознания, концентрированного страха, упущенных возможностей, запоздалой досады на самого себя, невыносимое, обжигающее прикосновение чужой воли, сминающей твою реальность как ненужный черновик… это было только предупреждение, но Морео мгновенно вспомнил всё — и, как ни странно, ему захотелось вернуться.

«Шоковая терапия в тяжёлых случаях бывает оправданной», — отметил в своём внутреннем врачевательском блокноте Грави, наблюдая за тем, как Морео возвращается, с трудом приходит в себя. Бедолаге пришлось так долго зализывать раны после произошедшего с ним три года назад (Эгрото мог бы сравнить это с одновременным переломом всех костей тела), что вряд ли можно было бы сейчас требовать от него большего. Врачеватель внутри Грави привычно взял верх над Игроком, и он повторил третий раз, уже гораздо мягче:

— Я хочу, чтобы ты считал меня своим другом, если захочешь, — и выдохнул.

Игрок в нём запротестовал: ну как же, победа была так близка — рукой подать — и так всё испортить, поддаться этому мальчишке, да ещё дать ему парочку козырей в придачу! Не сомневайся, он бы тебя не пожалел! Но Врачеватель уже привык к такому возмущённому недовольству своего Игрока — и всегда оказывался сильнее. Не зря он был Великим Врачевателем: его жалость, в отличие от жалости других, никогда не была только ядом, но всегда — ещё и лекарством.

— Я что-то подзабыл: друзья всегда выкручивают руки, чтобы доказать свою дружбу? — спросил побледневший Морео.

Это был всё тот же язвительный и диковатый Кошачий Бог, но за его словами теперь не было той стены, о которую разбивались все чужие слова. И он, несомненно, оценил жертву Игрока Грави. На языке кошачьих образов он мог бы сравнить это с чувствами кота, у которого прямо из пасти вырвали перепуганную, но живую и невредимую мышь.

— Как это ни странно, с моими друзьями — приходится довольно часто, — усмехнулся Грави.

Теперь, когда Морео был готов слушать, напряжение немного отпустило Врачевателя.

Кошачий Бог стоял, прислонившись к стене, и ждал. Более того, ему, казалось, было интересно, что скажет Великий Врачеватель, для чего он лично явился в эти грязные подвалы.

Это было даже больше, чем Грави мог представлять в своих самых смелых прогнозах, поэтому — лекарский опыт подсказывал ему — начинать следовало с самого горького лекарства:

— Я знал много… немало тех, кто пытался жить здесь ненавистью. Иногда они были даже сильны… сначала… иногда им удавалось зайти довольно далеко, удавалось побеждать. Но всегда это были люди болезни. Поэтому я всегда был сильнее рядом с ними — хотя вообще-то не очень люблю эти игры. И я думаю, что так нельзя получить настоящей силы — все эти люди просто пытались заглушить свою боль, вот в чём была их истинная цель.

Как и предполагалось, Морео это не понравилось. Очень не понравилось. Но он, скривившись, всё же проглотил тошнотворное снадобье, горькое, как порошок корня аира. И, как полагается, отыгрался на лекаре.

— Если бы я не знал, кто ты, подумал бы, что со мной говорит не знающий правил новичок, — прошипел Морео.

— Я знаю, — тихо отозвался Грави, — поэтому я никогда больше не скажу тебе этого.

Какое-то время два человека в грязном полумраке городской канализации просто молчали, избегая смотреть друг на друга. Их молчание было неловким и напряжённым, и все местные кошки чувствовали это высокое напряжение, опасаясь приближаться теперь к своему богу. «Кажется, у него неприятности», — могли бы подумать они. Когда у богов неприятности, впору ожидать самого худшего: возможно, и рыбьих голов больше не будет. Но одно из главных правил кошачьей мудрости гласило: может появиться и новый бог, а потерянную даже одну из жизней уже никогда не вернёшь.

— Если ты… я хотел предложить тебе кое-что — за этим, собственно, и пришёл, — произнёс наконец Грави. Он всегда становился немного косноязычным, когда приходилось долго разговаривать с пациентами, вместо того чтобы лечить их. — Здесь многие из тех, кто собирает знания, хотели бы научиться говорить с животными. И я знаю только одного человека, который действительно это умеет.

Губы Морео растянулись в широкой улыбке, которая напомнила Грави свежий разрез скальпелем на голом бледном теле утопленника, а яркие голубые глаза стали темнее мрака, клубившегося по углам, когда Кошачий Бог сказал:

— О, передай им, что это очень просто. Достаточно всего лишь превратить самого дорогого им человека в какое-нибудь животное.