Ночь святого Жоана

Ночь быстро шагает по небосводу, на ходу отряхивая звёзды со шлейфа, но чем ближе к востоку, тем медленнее и осторожнее становятся шаги. И где-то там, у самой кромки земли, она останавливается, понимая, что борьба бесполезна. В бессилии бросает горсть звёзд, и те сразу бледнеют от страха, оказавшись на враждебной территории.

Коротка сегодня её власть над миром. Но ничего, она терпелива. Полгода отступала по секундам, минутам, часам, но совсем скоро поднимет чёрный флаг и ринется в атаку, отвоёвывая время.

— Ещё далеко до места?

— Не терпится? — и тишина в ответ. Лишь дрогнули уголки губ. Но кожей чувствую, что не терпится — едины же. Но от этого молчания и опущенных глаз сразу возникает в душе волнение — было ли что прежде? Было, сколько раз было, но… пусть и иллюзорное — а было ли?

И память даёт сбой от нарастающего желания, нетерпения, предвкушения…

Приехали! Это место я заприметил давно — тихая, маленькая бухточка с крутым спуском средь буйной растительности. Иногда природа сдаёт, вот такие, апартаменты на двоих вдали от посторонних глаз.

Каждый год, шутя, мы обещаем друг другу, что следующую ночь святого Жоана встретим среди народа, увидим множество костров, танцы, а потом и фейерверк, но… что мы, фейерверков не видели?

— А ручку, и на чём писать ты не забыл взять?

Конечно же, я забыл. Взял лишь угощение для костра. Угощать его придётся до утра, чтобы не погас до рассвета.

Да, есть такой обычай — написать на одном листке то, о чём сожалеешь, а на другом то, за что благодарен судьбе. И бросить в костёр. Но я ни о чём не сожалею.

— А ты?

Даже на секунду не промелькнуло раздумье на челе, лишь лёгкая улыбка тронула губы:

— И я. А как же теперь быть с благодарностью?

— О, этот список пришлось бы писать и писать. И потом — кто же будет превращать в пепел то, что делало и делает его счастливым? Разве не глупый обычай?

— Тогда будем благодарить устно…

— И проговорим до утра? — едва касаюсь губ, вожу по ним губами, оставляя возможность ответить. Но в ответ лишь встречное касание, и вопрос остаётся открытым, но мне кажется те, кому адресована наша благодарность и без слов поймут простое: «О, да…»

— О, да…

— Давай остановимся тут. Ты только посмотри сколько народа!

— Лучше пройдём чуть подальше — там пламя не такое высокое. А я прыгнуть хочу.

Ярко светят костры инквизиции, разожжённые для ночи-колдуньи; сгорает в них всё тёмное, лишнее.

— Может, прыгнем вместе?

— Потом! Я хочу, чтобы ты меня сфотографировал.

Красиво получилось. Руки-крылья — и не прыжок будто, а рождение из пламени.

— А теперь ты.

Разбег… скачок…

— Ну, как?

— Ха-ха-ха! — звонкий смех звучит, как приговор. Придётся снова прыгать — на фотографии над костром зависла фигура в нелепой позе, даже пламя метнулось в сторону, испугавшись выражения лица.

Разбег… прыжок…

— О, нет! Неужели ты не можешь прыгнуть поизящнее?

И лишь третья попытка приносит относительный успех.

— Ну, что? Теперь вместе?

— Хватит, я уже напрыгался…

Ночь ли такая жаркая, или виноват огонь внутри — невидимый, но той же природы, что и костёр? Мы с ним одной крови — всё видит он, всё понимает, а потому старательно пытается сорвать лоскутки теней с обнажённого тела, чтобы полностью усладить мой взор, но мстит ночь: и то ветром качнёт листву и бросит на тело кружева, а то и на сам костёр посягнёт.

И есть лишь один способ ему помочь и придать сил — освятить его. А освятить огонь можно только огнём, только любовью.

Невелик костёр — и не за руки берёмся, а прижимаемся друг к другу тесно-тесно, становясь одним целым — прыгаем и опускаемся на землю, не разжимая объятий.

— Куда теперь?

— Теперь к воде — по обычаю надо искупаться в море. Говорят, что это даёт защиту до самого Рождества. Заодно и грехи все смоем.

— А огонь, значит, не помог?

— Огонь-то, наверное, их сжёг, но пепел остался, вот вода этот пепел и смоет.

Конечно же, всё это шутки. Ночь Жоана — весёлая ночь. Если кто и сжигает-смывает грехи, то тут же и грешат снова. Льётся вино рекой. Много вина выпивается в эту ночь.

— Да ты только посмотри — сколько в море народа! Это что же — омываться в чужих грехах?

— А мы заплывём подальше, где их меньше.

Весёло пляшет огонь, грозит ночи пальчиками-язычками: «Что съела? Если и погасишь меня — душа моя бессмертна!»

Жарко. Лишь на миг схлынул жар — и снова разгорелся.

«Жарко-о-о? — шепчет море, посылая вестницу-волну. — Я жду-у-у…»

Что же, милое, и тебя освятим.

— Ой. Какое оно холодное…

— Нет. Это просто мы горячие, сейчас мы его согреем.

— А лисички взяли спички, к морю синему пошли, море синее зажгли? — смех тихий, волнующий, и даже море слегка заволновалось. Море не любит шуток, но нам их прощает. Мы с ним одной крови — и в нас также плещутся волны, становясь всё выше и выше. Одна стихия, одна страсть, разве что не враждебная огню.

Да и любовь не жалует пресную воду, вкус у неё горько-солёный, чтобы жаждали её, а не утолялись ею.

— Всё! План минимум на сегодня выполнен, теперь пойдём выполнять план максимум. Я, например, не прочь выпить и согреться для начала, а потом хорошо повеселиться.

— Смотри! Там танцуют! Давай попробуем встать в круг? О, это же совсем просто -.шаг вперёд, ногу приставить, теперь другой ногой… пам, пам-пам, пам-пам… быть здесь и не станцевать со всеми?

— Нужно, хотя бы, переодеться.

— Да ты, оглянись! Много видишь одетых?

Спор прерывается грохотом. Кажется, что взрываются небеса. Небо окрашивается множеством огней. Стонет ночь, изрешечённая искрами фейерверков…

Согрелось море. Проснулось. Разукрасило волны пеной.

Когда-то из пены вышла на берег любовь. Но нет у любви времени.

И мы вышли на берег, легли у своего костра, что старается изо всех сил дожить до прихода Отца. Все мы его дети, все — в ком горит огонь.

А над нами звёзды сгрудились, сбежали от грохота и мёртвого света.

Звёзды тишину любят, потому и уходят из городов куда-нибудь подальше, на природу, чтобы светить мечтателям и романтикам. Но сейчас и здесь им нет спасения — всё сильнее разгорается восток.

И потихоньку просыпается мир, не тот мир, который сегодня и так не спит. Другой, пока ещё невидимый. Пробует голоса, чтобы запеть, зажужжать, зашуметь гимном жизни.

Огонь, вода и…

— Медные трубы, — если смеётся, значит, вернулись силы.

— Не медные — серебряные, если хочешь. Или даже золотые. Разве не слышишь эти аплодисменты, и даже крики? Слышишь, как кричит какая-то птица? «Бис! Бис!»

— Я слышу лишь: «Брысь, брысь? Идите-ка, спать, а то из-за вашего представления приходится птенцам закрывать глаза, а им пора учиться летать».

— Ах, ты!..

— Постой! Постой… Смотри!

Вынырнуло из моря солнце, яркое, умытое; провело по волнам дорожку почти до самого костра, позвало…

Поднялся от костра лёгкий дым — отлетела его душа, туда, к Отцу, и вернулась назад невидимым огнём — вновь опалила, зажгла. И лучи привела с собой — вспомнила, как безуспешно боролась с клочками тьмы. Позолотили лучи тело, обнажили полностью. Освятили для любви…

И пусть птенцы учатся летать не только на крыльях!

И как же хорошо, что у нас тоже есть души, способные парить. Куда же мы без них? Вот и приходится тянуться за ними, подниматься, и, помогая друг другу, взбираться наверх.

Пусть видят, что мы ещё живы и возвращаются назад.

А наверху оборачиваемся и машем солнцу. Нет, мы не прощаемся, мы лишь немножко поспим и успеем встретиться с ним до того, как оно начнёт принимать морские ванны. День будет долгим.

— А давай на следующий год…

И уже хором:

— Отметим праздник среди народа.

Мы смеёмся, потому что знаем — есть шутки, в которых нет ни доли правды.