Глава 21. Локация 4. Открой женщине сердце, и она распахнёт для тебя двери реанимации.

Он проснулся рано, обнаружив себя запертым в магазине. Спать больше не хотелось. Хотелось пить, но из питья только Сёмино нескончаемое пойло. Даже умыться было нечем. Из еды вообще ничего.

Посетовав, что заранее не побеспокоился обо всём этом, решил заняться зарядкой-качалкой. Для разминки сбегал в левый коридор. Взглянул на спящую Анну, мимоходом отметив, что девочка хотя бы спала одна, а не в обнимку с вечно крутящейся возле неё Мари.

Затем пробежался к Данае-Машке Медичи. Но только пристроился к смотровому окуляру, как с обратной стороны в эту же дырку залез зоркий глаз бабки Сюзанны, чуть ли не до смерти напугав неожидающего такого подвоха любопытного соглядатая. Хотел было плюнуть в её рыбий глаз, чтоб не делала так больше, но передумал, посчитав, что переводить отношения с прислугой королевы на военные рельсы было не резонно.

Набегавшись, занялся на решётке чахлой мускулатурой, а заодно планированием. Притом сразу решил, что этот день посвятит Анюте, ибо с Машкой он вчера основательно накувыркался до самого Ришелье, то есть дальше некуда.

С молоденькой и до безобразия хорошенькой королевой решил отыграть партию Сирано де Бержерака. Раз уж Джей настоятельно советовала нарабатывать изысканность речи, то решил на ней и потренироваться, притом исключительно в эпистолярной интерпретации, не прибегая к вокалу под окнами.

Имитируя накачку зародышей бицепсов в режиме симуляции подтягивания, принялся фантазировать на тему любовного послания. И тут же поймал себя на мысли, что даже близко не знает, как это делается. Всё, что приходило в голову, выглядело до омерзения банально, куце и до слёз примитивно.

Он понимал, что ничего более благозвучного в воспевании любимых, кроме как в стихах, человечество за свою языкастую историю не придумало. Но поэт из него был, как и качок, так себе. От слова «чесаться».

Тем не менее свой первый опыт любовной лирики решил опробовать именно в стихах. Чего в них, казалось бы, сложного? Держи ритм, подбирай рифму, выворачивай фразы перестановкой слов между собой, чтобы воспринималось как изысканная игра слов. И будут неземной возвышенности стихи тебе.

Как и положено всем молодым дарованиям, первым делом занялся плагиатом, вспомнив русских классиков и бессовестно пользуясь тем, что о них тут ещё не слышали. Но, кроме Пушкина: «Я помню чудное мгновенье», ничего в голову не постучалось. Поэтому, недолго думая, принялся творить высокое искусство именно на этой базовой платформе.

Процесс оказался мучительным и на удивление долгим. Сёма уже ларёк открыл. Завтрак приговорили, обед доели. К ужину напились, и оба были чуть тёпленькие. А Дима всё крутил в уже опухшей голове куцые строки своего творения, никак не в состоянии остановиться и успокоиться. Всё-то ему не нравилось.

Тем не менее, пока монах ходил за ужином, личинка поэта экспроприировала у него лист бумаги и красивым, отчего сам офигел, почерком с завитушками вывела пером свой первый в жизни стих, да ещё на возвышенном французском. Оказалось, что он не только способен переключаться с одного языка на другой, но и заказывать, что называется, шрифт при письме.

Стих получился следующий:

«Мой ангел утренней зари,

С твоим явленьем меркнут звёзды

И, превращаясь в божьи слёзы,

К ногам ложатся капелькой росы.

Мой ангел радужных небес,

Ты солнце красотой затмила,

Никчёмный мир собою ослепила,

Узрев тебя, я умер и воскрес.

Мой ангел чистой красоты,

Являясь порожденьем совершенства,

Ты — женский идеал блаженства

Недосягаемой мечты.

Моя любовь, мой ангел счастья,

Всепоглощающий дурман,

Я душу положу к твоим ногам

За страсти ночь в твоих объятьях».

Ещё раз внимательно перечитав, выискивая грамматические ошибки и, на удивление, не находя их, Дима аккуратно сложил листок и спрятал у себя в коморке.

Сходив за ужином, хозяин лавки с корзиной еды притащил связку букинистического пополнения. Новое поступление разбирали вместе. Вернее, Сёма разбирал, тыкая указательной сосиской, на какую полку расставлять. Дима разносил и устанавливал, стараясь придать презентабельность новинке, выделяя особым положением.

Одну из книг монах с трепетным благоволеньем погладил по обложке и, кривляясь жирной пьяной рожей, стараясь изобразить на ней подобие умильной улыбки, со словами: «А это для красавицы королевы Анны», — самолично водрузил облюбованный фолиант на полку себе за спину. «А вот и почтовый ящик», — подумал Дима, проследив за книгой.

Улучив момент, он незаметно подсунул любовную записку в предназначенную для Анны книгу. Молодой поэт со странным волнением, присущим только артистам перед выходом на сцену, принялся маятником ходить из угла в угол, не находя себе места ни в одном из них.

Странно. Он переживал не за отношения с королевской девочкой, за которые почему-то был уверен, а за то, как Её Величество воспримет его творчество. Ведь созидал он своё произведение в творческих муках, с эмоциональным переполнением чувств, от всей души. Дима хоть и понимал где-то на заднем плане, что сочинил бред сивой кобылы, но это был ЕГО бред, рождённый в созидательном креативе. И оценка Анны оттого была для него важнее приглашения в постель.

Поэт-любитель нисколько не удивился, когда буквально минут через пять в проходную спальню настойчиво постучали.

— Кто бы сомневался, — грустно пробурчал Дима, прекрасно понимая, кто пришёл и зачем.

С чувством обречённости и задницей ощущая всю фатальность своего литературного провала, он пошёл открывать. Склонился, пропуская двух девиц, не обременённых тяжестью поведения, стараясь не смотреть на постоянно хихикающих по любому поводу молоденьких особ нежно-девичьего периода жизни. Заодно пряча собственное волнение от предстоящего экзамена по высокой поэзии.

Благо, девочки долго не задержались. Схватили книгу, словно эстафетную палочку при передаче этапа, и, продолжая демонстрировать смех без причины как признак дурачины, прошмыгнули обратно в тёмный проход.

Дима разогнулся. Осторожно прикрыл дверь, не задвигая щеколду, и мучаясь в сомнении: бежать за ними сразу или немножко подождать? Но, убедив себя, что они ещё по пути могут обнаружить любовный вкладыш, решительно кинулся вдогонку. Он почти угадал. Хохотушки, только добравшись до своего диванчика и раскрыв книгу, с изумлением вынули записку и на пару принялись её читать.

К тому моменту, когда он добрался до смотровой дырки в спальню Анны, две великосветские дурёхи уже находились в истерике. Мари, тыча пальчиком в строки сердечного послания, сквозь безудержный смех глумливо цитировала стих на издевательские лады, а молодая королева, держась за живот, каталась в подушках, то и дело норовя свалиться на пол.

Дима в своих расчётах мог предположить литературный провал в любом виде, но только не в таком. Его мозг буквально взорвался в негодовании. Злость взревела внутри от издевательского смеха, от растоптанной самооценки и от мерзкого осознания заплёванности собственной души.

«Ах вы, сучки малолетние», — прошипел непризнанный поэт оскорблённой чести.

Что такое унижение, он ещё из прежней жизни не забыл. Но это было нечто иное. Оно не порождало чувство — конец всему. Оно производило взрыв ярости, несовместимой с жизнью. При этом не его, а кого-то другого, оказавшегося под горячей рукой.

Мышцы напряглись, и взбешённый литератор уже хотел было ворваться к этим безмозглым дурам и порвать их, как Тузик грелку. Безжалостно поубивать мокрощёлок, после чего жалостливо убиться самому. Но не успел. Его остановила громкая реплика Мари.

— Я придумала! — перестав смеяться и изобразив на милом личике предвкушение чего-то сногсшибательного, замерла хохотушка. — Давай подсунем это любовное признание старой жабе. Адресата нет. Подписи нет. Подкинем и понаблюдаем за её реакцией. Вот смеху-то будет!

Анна тоже перестала корчиться в судорогах и, цветя улыбкой от уха до уха, задумалась, что породило на милом личике маску неадекватной душевнобольной, обрадовавшейся приходу любимого «врачика».

— Представляешь лицо старой Медичи, когда она это прочтёт? — продолжала подзуживать фрейлина королевы. — На неё мужчины уже лет сто как на женщину не смотрели. А тут такое внимание. Она же изведётся в муках. Влюблённая старуха — это же такая потеха!

— Согласна, — уверенно вскочила королева с диванчика и принялась облачаться в накидку.

Вот тут Дима, находясь в расстроенных чувствах по поводу убийства невинных с виду, но, по сути, виновных во всех злодеяниях грешниц, начал действовать на голых инстинктах самосохранения. Понимая, что его вот-вот застукают, а это будет соответствовать чуть ли не постановке автографа на анонимное произведение, он рванул, что было мочи, к себе в коморку.

Закрывшись, он рухнул в морально зажёванном изнеможении на кровать. Но, проследив на слух проход заговорщиц со своей половины на половину королевы-матери, лютая злость с обидой вернулись на круги своя. Только за это время эмоции остыли, превращаясь из испепеляющих в леденящие. И он поклялся самому себе, что жестоко отомстит Анне за своё унижение.

Когда нескончаемо веселящиеся замужние, между прочим, женщины с раннеподростковыми комплексами прохихикали обратно на половину Лувра, в голове у Димы уже сформировался план мести. Причём, как и в первом варианте, он решил произвести расплату в том же эпистолярном жанре. Только на этот раз в грубой прозе с элементами похабщины.

Он, уже не воруя, как раньше, а нагло грабя спящего в обнимку с бочонком монаха, на очередной лист бумаги тут же пристроившись со святым отцом рядом, принялся отвязно на ней сквернословить. Писал исключительно матом. Русским матом. Как думал, так и писал. Вот только на бумагу ложился изысканный шрифт французского языка, оставленного в последних настройках.

Используя всего три слова, означающие половые органы мужчины, женщины и процесс их единения, искусно варьируя при этом всеми мыслимыми словообразовательными формами русского языка, Дима умудрился в считанные секунды безостановочно испещрить ажурным матом целый лист и остановился, когда бумага кончилась.

Отложил перо. Твёрдо взял махровый женоненавистнический труд в руки. Как и положено, встряхнул, расправляя. Прочитал, тут же автоматически переводя иностранную вязь обратно на головной русский, с каждой строчкой принимая всё более тупое выражение лица, и в конце заплакал. Весь труд пошёл коту под хвост.

Только сейчас он осознал, что великий и могучий русский язык — это рупор истины каких-то богов-пришельцев. Поэтому ни на один человеческий земной язык даже приблизительно не может быть переведён. Не получится.

Та околесица, что предстала его глазам на возвышенном французском, выглядела дословной стенограммой, снятой с дворовой песочницы при разделе песка малолетними детёнышами на прогулке.

Единственное, что понравилось ему при обратном переводе, это выражение «Да в рот тебе нехорошо», что даже при отсутствии мата выглядело вполне жёстко. Почти по-матери. Но тут следует признать, что внушительность этого выражения прямо пропорциональна степени испорченности реципиента.

После утирания слёз бессилия, как и положено ранимому классику, труд сжёг, а с ним сгорели и последние негативные эмоции. Улёгся на кровать и заставил себя думать, чего от него постоянно и безрезультатно старалась добиться адская училка разврата всё время пребывания в виртуальном мире.

«Думай, Дима, думай. Нужен какой-то неадекватный ход. Что-то такое, что выбило бы её из состояния детской инфантильности. Может, напугать? А чего она больше всего боится?»

И тут мыслитель резко сел, неожиданно вспомнив характеристику Анны, выданной ему Джей ещё в карете.

«Она боится кары небесной. И что? Предстать пред ней в роли Бога-творца? Но где Бог и где я, даже Святого писания в глаза не видевший?»

А вот на этом месте он даже вскочил на ноги. Ему в голову пришла новая идея, показавшаяся исключительно плодотворной.

«Бога вряд ли. Не потяну. А вот его антипода — запросто. Сыграть исчадье ада, да любому бывшему сидельцу студенческой общаги — это всё равно, что выступить зайчиком под ёлкой в детском саду на новогоднем утреннике. Как два пальчика, то есть как шортики на лямках описать».

После короткого мозгового штурма в режиме метаний в своей каменной коробке план мести был окончательно сформирован и утверждён. Дима принял решение писать страшное послание от имени Сатаны, да простит его суккубский братан за присвоение потусторонней личности.

К вечеру путём проб и ошибок весь первоначальный текст, занимавший лист, упаковал в одну единственную фразу. Но, повертев клочок бумаги с начертанными вензелями, сжёг, сообразив, что в этом деле важна не краткость — мать таланта, а соответствующая атрибутика. Причём последнюю он посчитал более значимой по воздействию, решив, что подобные вещи надо писать непременно кровью, а её у сценариста спектакля ужаса нет. Не пускать же на чернила спящего монаха.

Месть пришлось отложить на завтра, предварительно где-то раздобыв настоящие ингредиенты для письма. На ум пришла в первую очередь кухня, куда Сёма бегал за едой. Там наверняка всегда кого-нибудь режут. Средневековая кухня — это не только рай чревоугодия, но и ад живодёрни. Мир уж так устроен: все всех едят согласно круговороту еды в природе.