Пусть будет Вагнер

Солнце выкатывалось из воды, ночная тьма серела на глазах и словно впитывалась в морскую глубину. День, ещё сонный и неторопливый, протискивался в крошечную долину. Мы как всегда перечеркнули тишину утра своим возвращением — ископытили гладкий песок, взорвали молчание гор гулким эхом. Наша долина — убежище, база и дом, словно в блокаде заснеженных пиков, добраться сюда можно только по воздуху или воде. Но корабли в залив не заходят, а небо бездонное и пустое. Ну, или почти пустое.

Сажусь на песок, стягиваю сапоги и забрасываю в прибой. Ленивая волна отталкивает их — зачем ей эта рухлядь? Закрываю глаза, прислушиваюсь к слабому плеску воды и жду, когда ленивый ритм волн сгладит кошмар этого рейда. Ребята нынче почти не устали, ночь у них выдалась пустая, энергии через край и настроение приподнятое — пустые ночи редкость. Мишка подхватывает притаившийся в дюнах мяч, кидает Рипу: «Держи!». «Ты, ослиная башка!» — тот не успевает принять пас, отбивает мяч Энгусу, он перехватывает… но на пороге отеля появляется хозяйка. Прямая спина, породисто задранный подбородок, дворянская стать и сталь во взоре. Фрау Зибельман не одобряет наших крепкозубых улыбок, крепких словечек, крепкого запаха пота, но крепка в традициях гостеприимства и милостиво кивает. Как будто у неё есть выбор. Ани, помощница — кровь с молоком, мечта селянина — улыбается из-за её спины во весь свой щербатый рот. Ребята уже стихли и изображают смущение.

«А где Амба?» — вдруг спохватывается Энгус. Чёрт… опять. Города на нашем пути сегодня были щедры на угощение, а Амбросио (для своих Амба) всегда найдет, где «промочить клювик». Мы в беспокойстве оглядываемся и различаем бредущую к нам по песку лошадь и словно нахлобученного на неё всадника. Монах-капуцин едва держится в седле, но его боевой друг знает привычки своего хозяина и ступает осторожно. Мы уже слышим, как Амба бормочет себе под нос — нет, не псалом, что за глупость! — припев песенки. Святой отец, в жизни не видавший самолета, напевает тихонько:

Мы летим, ковыляя во мгле,

Мы ползём на последнем крыле,

Бак пробит…

Тут завод у святого отца кончается, и он падает в прибой — ему мягко, мокро и хорошо, он не делает попыток завершить эволюцию, выползти на берег и стать человеком. Мишка и Ани подхватывают пьянчугу и тащат в дом. Эта парочка использует любой шанс, чтобы уединиться. Сейчас они привычно завалят Амбу спать, но вряд ли мы увидим их раньше обеда: Ани знает, как стереть с Мишкиного лица усталость, прогнать ночные тени, напомнить о том, кто он есть на самом деле — милый, отважный, самый лучший мальчишка. Наверное, в восемнадцать лет таким вещам как-то веришь.

Ума не приложу, как старая фрау ещё не догадалась о совершаемом под её носом разврате? Хотя, может, и догадалась — просто даёт молодым пожить. Вместе со своим маленьким отелем, некогда очень популярным в респектабельных кругах, она втиснута в эту маленькую долину неведомыми силами и оставлена здесь до скончания времен — служить нам. Позвоночник её прям как флейта, никто в прежней жизни так и не успел сыграть на клавишах её души и извлечь из тела мелодию — старая дева, во веки веков, аминь.

Рип тихо садится рядом — подошёл совсем незаметно, песок впитывает звуки вместе с водой.

— Холле, иди спать. Ночь выдалась тяжёлая.

— Кому как. Вы-то порхали, — бросаю я и тут же раскаиваюсь. В бледно-голубых глазах его совсем детская обида. Я знаю, знаю, что никто не виноват — не мы выбираем жатву. Им просто не указали сегодня на дичь, не крикнули: «Ату!» Торопливо улыбаюсь и говорю примиряюще:

— Сейчас пойду.

— Холле, если придется лететь завтра, можешь отдохнуть, мы справимся вчетвером.

— С чего бы это? — выталкиваю слова сквозь зубы.

— С того, что мы сегодня пустые, а у тебя в седельной сумке три головы. Детских. — Рип встает и уходит.

Не головы, а три астральных тела, отделённых от тел физических — перерубленные серебряные нити ещё не растаяли… Детские, да — это худшее, что может случиться в рейде. Тупо гляжу вслед Рипу. Нам всем нужен отдых, а ещё лучше отставка и тихая семейная жизнь на заслуженной пенсии. Но мы не можем выбирать. И отдохнуть я завтра не смогу: Амбросио будет страдать с похмелья, а выходить в рейд втроем — без него и без меня — совсем негоже.

Амба попал сюда пьяным и изо всех сил старается не выходить из этого состояния. Но раньше, по его рассказам, возлияние было для него редким поощрением за праведность. Судя по всему, он был неплохим монахом в своём шестнадцатом веке — бродил по дорогам Италии, собирал подаяние, пел псалмы. Иногда напивался, на утро раскаивался, и жизнь текла своим чередом. Но потом его бог отвернулся и кинул душу отца Амбросио, как ненужную тряпку. Этого ему Амба никогда не простит.

Напиваться здесь, прямо в долине, сложно, но можно. Мы нашли Амбу мертвецки пьяным ранним январским утром у порога отеля, с зажатой в руке бутылкой, с граппой на донышке. Да, сюда можно принести только то, что на тебе, в карманах, или у тебя в руках — и сносу этим вещам не будет. Так у нас появился невыпиваемый сосуд — стопка виноградной водки в той бутылке не кончается никогда. Мы тоже периодически прибегаем к этому средству, но пойло оказалось столь низкого пошиба, что редко кто из нас решается на похмельные мучения. Амбросио, впрочем, нашёл способ разнообразить свою винную карту — подношения, выставленные нам, как собакам, за порог, традиционно щедры. И кто же откажет Охотнику в вине… Амба привычно напивается в ночных рейдах, но благодарности к добрым горожанам не испытывает — работу свою делает исправно. Да и какой может быть выбор у Дикой охоты?

А работа наша простая: скачи да руби. Мы никогда не знаем даты следующего рейда: просто иногда поздними вечерами туман подползает к окнам. Нереально плотный и словно живой, он лезет в щели рам, проникает в комнаты и даже в жарком каминном зале становится холодно, и дрова в очаге начинают шипеть от сырости, а пламя отливает синим. За окнами слышно фырканье. Кони — сгустки тумана, подходят к отелю, тревожно вздрагивая шкурой и роя песок копытами. Мы вглядываемся в серую пелену, наше воображение додумывает привычные линии лошадиных крупов, крутых шей. Глаза лошадей пусты и не блестят в свете факелов, душный их запах — эта ни с чем несравнимая смесь затхлости, гнилых листьев и чего-то, о чём боишься подумать — забивает ноздри.

Пора. Мы поднимаемся в небо, под копытами лошадей пролетают города разных времен и стран. Но мы не замечаем красот архитектуры, видим только слабое мертвенное свечение внизу — и направляем наших коней туда. Это души — те самые ментальные тела, грешные и неугодные высшим силам. Лучше не думать о них, как о людях: детях, стариках, мужчинах и женщинах. Дичь, охотничьи трофеи. Но каждый раз в рейде мы боимся оказаться в своём времени и в своём городе, и под занесённым уже мечом увидеть родные глаза, знакомые лица. Но Бог милостив. Пока. Он указывает нам, своей небесной своре, на эти бледные светляки, заставляет обнажать мечи и перерубать серебряные нити, связующие души и тела. На земле нас, наверное, считают богами или демонами, а мы — только пешки в этой чужой игре.

Мишка берёт на охоту плеер, говорит, что рэп задаёт ритм мечу. Иногда я перехватываю у него наушники, но мне больше нравится Вагнер — плей-лист у Михи совершенно сумасшедший. Мы всё-таки очень разные… пять человек разных эпох и мест рождения — одно из звеньев Дикой охоты. По слухам, Охотников всего человек двадцать-тридцать, но мы никогда не видим остальных, лишь мелькают в ночном тумане чьи-то тени — ни догонишь, ни разглядишь. Кто расставляет фигуры, кто устанавливает правила, когда все это кончится и кончится ли — мы не знаем. Мы просто однажды очутились здесь, в заброшенном отеле на берегу неизвестного моря, отрезанные непреодолимыми горами от внешнего мира.

У нас нет ничего общего. Времена, страны, жизненные реалии — всё разное. Правда, это не стало проблемой, мы прекрасно понимаем друг друга. Рип или Амбросио легко используют в своей речи привычный Мишке сленг, тот в свою очередь в каком-нибудь диспуте с Амбой легко цитирует избранные места из святого Франциска — объяснять не приходится, у нас здесь одно вневременное знание на всех. И мы сами существуем теперь вне времени и географии.

По негласной договоренности старший среди нас — Рип, «солдат удачи». Это он всегда решает споры, разнимает драки (а такое тоже случается). Сюда он попал почти мертвым — прямо из боя. Он скупо рассказывает о том дне, так, будто и сам смутно помнит — затянувшееся, изматывающее «месилово», бескрайнее поле, трупы, на которые бойцы наступали, уже не глядя — этикеты остались в первых часах битвы. Рука механически поднималась во имя Господа (или за-ради кошелька вождя чужой страны?), поднималась и опускалась на головы неверных, поднималась и опускалась… Таким, залитым своей и чужой кровью, почти без сознания, почти в бреду его и выдернуло сюда.

Мишка — студент-первокурсник, мог бы стать врачом. Предстал перед нами в наушниках и с футбольным мячом в руках. Он самый молодой среди нас. Так наш досуг разнообразили несдуваемый мяч и сумасшедший плей-лист, где рэп соседствует с Вагнером. Ну, и сам Мих умеет повеселить — он привычная мишень для дружеских подколок, и человек, способный разрядить ситуацию. Почему Мишка попал сюда, также непонятно, как и все остальное: парень летним днём расслаблялся с приятелями на даче, немного выпивали, решили поиграть в футбол. Наклонился за мячом, выпрямился — каминный зал отеля и наши сочувствующие лица.

Энгус был коммивояжером — ездил по Европе в своей почти цыганской кибитке и втюхивал разную ерунду жаждущим новизны аборигенам. При этом был он редкостным домоседом, но чтобы сидеть дома, нужно сделать капитал, и в воображении Энгуса каждая миля была устлана купюрами. Карточка молодой жены и годовалого сына в бумажнике — он примерный семьянин, и вообще на Энгуса можно положиться. Он меня и обнаружил, когда я упала сюда — прямо в воду. Впрочем, если бы он меня не вытащил, я бы не утонула, хотя руки и были связаны… Так тут устроено.

Он очень неразговорчив и угрюм: непонятно, родился ли он таким, или отвык от общения в своих одиноких поездках. Но иногда в нем пробуждается совсем другой человек — и тогда он бывает несносен. Когда отсутствие ответов начинает давить невыносимым грузом, он приходит к кому-нибудь из нас с невыпиваемой бутылью, прикладывается к ней раз, другой, третий, а когда напивается — рассказывает свою историю. Вернее, не историю даже — так, последние несколько минут из своей прежней жизни.

«Лето, жара… я стою у озера. На плече у меня спит Питер — сын. Тельце его расслабилось… знаешь, Холле, так могут расслабляться только малыши… Вот есть нагретое солнцем тело, а душа словно на время упорхнула куда-то… наверное, туда, откуда пришла так недавно — она ведь ещё не забыла дорогу назад… Это такой мягкий, родной груз на плече… чувствовать его, вдыхать запах влажного детского затылка — он пахнет тёплыми птичьими пёрышками… пропускать солнце сквозь прикрытые веки… это счастье, Холле… Мне казалось, моя душа растворяется в этом покое. Потом я забеспокоился, что солнце напечёт Питеру голову и наклонился, чтобы положить его в тень…» Он замолкает и сидит так, с закрытыми глазами и мокрыми ресницами.

Я не знаю, как остальные воспринимают его рассказ. Мне всякий раз хочется крикнуть: «Замолчи!», хочется послать его, хочется ударить. Но я сижу и слушаю — каждый раз как первый. Слушаю и вслед за ним накачиваюсь граппой. Потому что с каждой рюмкой все легче представить себе эту простую жизнь, жизнь, о которой у меня нет даже воспоминаний. Жизнь, которой меня лишили, и которой, наверное, уже не будет. Я бы все отдала за такие последние минуты…

Я ничего не помню. Я просто упала в море недалеко от берега, запелёнутая в смирительную рубашку и с биркой на руке. На бирке имя — Холле Майер. Наверное, мое. Я помню себя с того момента, как очутилась в воде и стала тонуть, что было до этого — не знаю. Может быть, я единственная в нашем звене, кто должен благодарить высшие силы за то, что оказалась здесь, но… благодарить не хочется.

Все мы теперь — Дикая Охота. Вернее, одно из её звеньев.

Почему именно мы: монах, торговец, сумасшедшая, студент, солдат — никто не знает. Да мы уже и не ищем ответа, и даже бросили искать выход отсюда — сколько веков прошло? На счету каждого из нас несколько самоубийств. Все мы доходили до точки отчаяния, и в яростном желании прекратить всё это вешались, топились, травились. Но каждый раз просыпались вечером в своих постелях — и кони ждали под окнами. Мы пытались не выезжать в рейд. Но тяжелый смрадный туман вплотную подходил к отелю, проникал в каждую комнату от подвала до чердака, становился невыносимым, выворачивал внутренности. Он гнал нас в небо, и, теряя волю, мы выезжали, чтобы снова гасить светляки человеческих душ. Этому нельзя сопротивляться, этому нет конца…

Хотя отец Амбросий что-то знает. Не о причинах, а о том, когда всё закончится. В те ночи, когда кони не ждут дверей, Амба сидит на берегу и считает облака и звёзды. Он говорит, что когда на небе будет всего пять звёзд и двадцать пять облаков при Луне в три четверти — придёт конец мира и наше избавление. Это он вычитал в каком-то древнем манускрипте из монастырской библиотеки. «В судорогах земля исторгнет пламя из своих недр, и разольётся огонь до горизонта, и дым закроет солнце, и поднимутся в море волны, и поглотят землю, погрязшую во грехе» — так там было написано. Но то облака затягивают небо так, что звёзд не разглядишь, то фаза Луны не соответствует его ожиданиям — словом, ничего не происходит. Да и кто поверит пьянице-схоласту? Монах не обижается на наши шуточки, но каждую свободную ночь опять уходит на берег и ждёт знамения, ждёт избавления. Какая глупость… Души людские не кончатся никогда, а на всякого грешника есть свой Охотник — жатва наша бесконечна.

Я отнимаю у прибоя промокшие сапоги и бреду в дом, отсыпаться. Почти валюсь с ног от усталости и внутреннего опустошения — будто это моя серебряная нить была перерезана острой сталью. Но как бы я хотела обходиться без сна… хотя бы после таких вот тяжёлых рейдов. Амба, конечно, просто глупый пьянчуга, болтающий всякий вздор, но… После таких ночей «страшного урожая» меня накрывает один и тот же навязчивый сон, стоит мне только закрыть глаза. Я вижу перекошенное бледное лицо Амбросио, губы его трясутся: «Земля гибнет… Нам пора…» «Амба, проспись», — зло кидает Рип, но бежит на берег, мы — за ним. Пять звёзд, облака, Луна… Да, всё сходится. «И что теперь?» — спрашивает Энгус. «И всё. — Амба истерически хохочет и бьёт себя руками по ляжкам. — Всё! Погибнут все, а не будет душ — и мы свободны!» «Нет охотника без дичи…» — шепчет Энгус. Вдруг сильный толчок сотрясает землю. Горизонт наливается тяжёлым красным цветом, хотя до рассвета ещё далеко. Опять толчок, мы хватаемся друг за друга. Мишка вглядывается в небо, потом срывается и бежит в дом. «Ани!» — слышим мы его крик. Кони хрипят в окна.

Мы уходим в небо. Старая фрау стоит на берегу залива с поднятой в прощальном жесте рукой — прямая, с гордо вскинутой головой. Она отказалась покинуть отель: «Господь поставил меня сюда, отсюда и заберёт». Мы видим, как море катит к нашей долине огромную волну. Ани вскрикивает и прячет лицо у Мишки на груди. Больше не оглядываемся.

Становится трудно дышать, тучи вулканического пепла поднимаются в небо. Внизу в страшных конвульсиях умирает земля. Её выворачивает наизнанку, рвёт лавой — она не протянет долго. Огненный пояс земли… Вулканы, копившие ярость долгие годы, словно нарывы, выплескивающие гной. Горящие города сверху напоминают скелеты странных животных и птиц, распятые на анатомическом столе: главная улица позвоночника, тонкие кости проулков. Волны обрушиваются на прибрежные поселения, мы ещё различаем слабое свечение душ, но их становится всё меньше.

Я просыпаюсь с криком. И, видит Бог, я не знаю, чего больше в этом вопле — ужаса или радости избавления. Не будет душ — не будет охоты.

Очнулась я к вечеру — туман решил дать нам передышку, кони не звали в небо. Хотя само оно кричало всеми звездами, манило глубиной. Как было бы прекрасно просто так, без всякой цели, подняться в воздух и медленно лететь над спящей землей… Это красиво, очень. Особенно в самые последние минуты заката: небо у линии горизонта расслаивается, как коктейль в охлажденном бокале: нижний слой — вишневый ликер, затем апельсиновый, дальше мятно-зеленый, и наконец — блю кюрасао, уходящий в жесткий ультрамарин. Интересно, что эти причуды закатного солнца вызывают алкогольные ассоциации не только у меня. Амба меня поддерживает, а уж он знает толк в выпивке! Но Амбросио сравнивает эти слои с тем, как к нему приходит опьянение: «Красный — как жажда и предвкушение — Cin cin! Первая пошла! — голова поплыла, чуть отпустило, мир засветился радостной апельсинкой — Cin cin! — зеленый цвет расслабляет, и становится хо-ро-шо — Cin cin! — и душа воспаряет в синюю высь, и тянет поговорить, и хочется, чтоб поняли — Cin cin!.. ну да, всё уходит в непроглядный ультрамарин… в полную черноту».

Выглядываю в окно. Что это за спектакль? С ума они посходили? Амба стоит на коленях прямо в полосе прибоя и что-то вопит, остальные замерли над ним, уставившись в небо. Вдруг Мишка резко разворачивается и бежит в дом. «Ани!» — слышен его крик, и я уже всё понимаю, мне не нужно считать ни звёзды, ни облака…

Огонь и вода — последнее битва двух древних сил далеко внизу, под копытами тумана. Земля рождалась, жила и теперь умирает — или перерождается? — меж двух стихий. Мерцанье душ уже едва различимо. Зато теперь мы видим остальных: Дикая охота в полном сборе, наши товарищи по судьбе. Из тумана и пепла постепенно выступают их силуэты — двадцать пять. Мужчины, женщины — такие разные, трагичные лица. Наше звено… Мягкие черты Амбы заострились, взгляд напряжён — вечный хмель слетел с него, словно сорванный порывом ветра плащ. По щекам Энгуса текут беззвучные слёзы, мыслями он, наверное, со своей семьей, в маленьком доме на берегу озера. Мишка словно стал старше своих восемнадцати, он бережно обнимает Ани, которая не смеет открыть глаза, не смеет оторваться от его груди. Рип… Почему он не смотрит на землю, почему смотрит вверх?

Я тоже поднимаю голову. Прямо над нами участок неба переливается холодным свечением — так раньше мерцали души там, внизу. Тот же зловещий, мертвенный свет — невозможно отвести взгляд. Кажется, пространство в зените изгибается в воронку, всасывая в себя всё — звёзды, облака, весь мир. Рип смотрит на меня, рот сурово сжат, но в глазах его я вдруг различаю весёлые сполохи. Читаю по губам: «В гости к Богу?» А что, если и правда, там, за этим свечением, ответы на все наши вопросы? Призвать Бога к ответу… Или того, другого, чьей волей мы так долго собирали страшную жатву! Уверенность во мне крепнет. Наконец-то… Мой рот расплывается в улыбке, слёзы щиплют глаза: «Да, Рип, да!» Мишка удивлённо смотрит на нас, потом вверх — на голове у него как всегда наушники. «Пусть будет Вагнер!» — кричу я. Мишка улыбается и жмёт кнопку. Все взгляды — на наше звено. Рип первым направляет коня в зенит, Дикая Охота летит за ним — мы жаждем ответов. Грохочет Вагнер.

__