6

— Нет, ты точно ко мне неравнодушен, почтеннейший! — расплылся в улыбке Аристид, когда его снова втолкнули в преторий, — прости, но я не могу на тебе жениться.

Один из конвойных легионеров еле сдержал смешок, другой, менее впечатлительный, сунул кулак Аристиду в бок. Тот негромко охнул и одарил обидчика испепеляющим взглядом.

— Я предлагаю поступить, как заведено среди соплеменников твоего друга-фракийца, — дружелюбно улыбнулся Лидон, — ответь еще на несколько вопросов и тогда у нас с тобой и безо всякой свадьбы будет горячая любовь и полное взаимопонимание.

Аристид сел на табурет… Нет, не так. Аристид придвинул табурет к столу и вальяжно развалился, облокотившись боком о столешницу. Закинул ногу на ногу и почесал небритое горло.

— У вас тут, случайно, нет брадобрея?

— Не думаю, что тебе удастся воспользоваться его услугами, — спокойно ответил Лидон, со снисходительной улыбкой наблюдавший за «представлением».

— Жаль, — Аристид театрально вздохнул, зевнул, — ну так что ты еще хотел от меня услышать? Вряд ли я расскажу что-то интересное.

— Думаю, расскажешь, — ответил следователь, — мне, уважаемый все про тебя интересно. Не часто, знаешь ли, удается встретить столь интересного собеседника.

— Спрашивай, я весь к твоим услугам, — благосклонно промолвил Аристид.

Лидон некоторое время молчал, потом негромко пробарабанил пальцами по столу.

— Полагаю, ты не станешь отрицать, что столь спокойное пребывание в пиратских портах, о котором ты упоминал, требует некоторой осведомленности о тамошних нравах и обычаях?

— С этим трудно спорить, — кивнул Аристид.

— Думаю, и о взаимоотношениях киликийцев с соседями всякий купец, ведущий торговлю в тех местах, тоже неплохо осведомлен?

— И здесь ты не ошибся.

— Очень хорошо. В таком случае, расскажи-ка, любезнейший, что творилось в Патаре в то время, когда вы прибыли туда, покинув Родос. Полагаю, много любопытного. Лукулл готовился к противостоянию с Митридатом на море, склоняя на свою сторону всех недовольных понтийцами. Привлек и Ласфена. Никогда бы не поверил, что обитатели Пиратского Берега могли проигнорировать сие событие.

— Да, действительно, пересудов вокруг оного хватало. Однако я не понимаю, к чему тебе эти сплетни пятилетней давности? Столько воды с тех пор утекло. Сейчас Пиратский Берег уже не тот, что прежде.

Лидон наклонился вперед.

— Зная прошлое, можно лучше понять настоящее. Если почтенный купец, уроженец востока, вдруг решает связать свою судьбу с западом, это настораживает.

Аристид прищурился.

— Какое мне дело до твоей настороженности? Доказательств нашей вины нет, на лжи ты меня не поймал. По какому праву вы все еще удерживаете нас? Вы, римляне, любите похваляться своими совершенными законами, но в отношении моей команды творите беззаконие. Я требую…

— Твои справедливые требования будут удовлетворены, — перебил его Лидон, — когда я опрошу всех твоих людей. А до той поры…

—… пользуйся нашим гостеприимством, — с усмешкой подхватил Аристид, демонстративно повел плечами и потер запястья.

Лидон неожиданно улыбнулся.

— Ты прав. Я был невежлив, прошу прощения.

Он встал, прошел куда-то вглубь шатра, за занавеску и вернулся, держа в руках глиняный кувшин и чашу-фиал. Поставил чашу перед Аристидом, налил вина.

— Местное. Уверяю тебя, очень даже приличное.

— Что же ты принес только одну чашу?

— Я на службе, — улыбнулся Тиберий, — но ты пей. Не бойся, не отравлю.

Аристид выпил. Дернул уголком рта.

— Ну как?

Аристид покривился.

— Так себе.

— Ты еще не распробовал, — Лидон налил снова, — уверяю тебя, это почти фалерн.

Беседа переключилась на достоинства вин. Для ее поддержания в нужном русле Тиберию все же пришлось выпить. Он внимательно следил за собеседником, не забывая подливать. Третья чаша. Четвертая. Аристид не выглядел пьяным.

— Ладно. Я готов признать, почтенный Тиберий, что это вино восхитительно. Ты убедил меня. Сказать по правде, у меня нет сил сопротивляться. К тому же на пустой желудок… Немного кружится голова. Все-таки, что ты от меня хочешь?

Его язык совершенно не заплетался, что заставляло Лидона нервничать.

— Расскажи мне все.

— Все?

— Все, что сможешь вспомнить. Что это за городок, Патара. Какие люди там живут или бывают.

— Ну, не знаю… С чего начать?

— Просто поведай, как вы прибыли туда, что делали там. Мне интересно все.

Аристид задумчиво поскреб подбородок, подпер щеку кулаком. Лидон терпеливо ждал, глядя на собеседника немигающим взором. Наконец тот заговорил. Начав неспешно, размеренно, постепенно он разошелся и словно забыл о Тиберии, полностью окунувшись в воспоминания. Рассказывая об одном, часто увлекался какой-либо деталью, в итоге сползая на другую тему.

Будучи полностью захвачен рассказом, Аристид на следователя не смотрел. А вот Лидон, напротив, изучал его лицо очень внимательно.

«Что ты за человек? Искусный игрок, льющий в уши сладкий мед полуправды, в которой так легко увязнуть, не заметив того? Или просто бесхитростный пустозвон, который путается в собственных мыслях?»

Жизненный опыт подсказывал Лидону, что не стоит умножать сущности, скорее всего верным окажется последнее предположение. Но он гнал эту мысль, не желая возвращаться к скучной рутине быта легионного канцеляриста. Тиберия охватил азарт…

Дом этот все в Патаре, да и не только в ней, называли Царским, хотя ни к кому из царей отношения он не имел. Вся Ликия, долгое время принадлежавшая то Селевкидам, то родосцам, уже давно считалась независимой. Право это подтвердил римский Сенат, объявив ликийцев «друзьями римского народа». Случилось это в конце Македонских войн. Римляне навязали Ликии не слишком обременительную клиентелу, провинцией своей ее не считали, в отличие от соседних Памфилии и Киликии. Несколько городов области состояли в союзе, столицей которого всеми признавалась Патара. Царя в Ликии с древнейших времен не было. А Царский дом был.

Хозяином этого величественного трехэтажного здания, отделанного розовым мрамором, украшенного белоснежными ионическими колоннами считался человек, обладавший на всем побережье от Ионии до Сирии куда большим авторитетом, нежели Митридат или римский наместник в соседней Киликии.

Не осталось среди живых человека, кто помнил бы времена, когда Зеникета, не опасаясь за сохранность языка, причисляли к людям, о которых говорят: «никто, и звать никак». По пальцам одной руки, пожалуй, можно было бы сосчитать седовласых мужей, кто некогда называл его вожаком. Несколько больше народу еще коптило небо из тех, для кого он был вождем. Разбуди любого пьяницу на Пиратском Берегу посреди ночи или наутро, в жесточайшем похмелье, и он, нашарив в гудящей голове самые почтительные слова на какие способен, упомянет имя Зеникета, непременно присовокупив к нему — «царь». И даже те из пенителей моря, кто могуч настолько, что способен не сгибая спину находиться в обществе некоронованного владыки Пиратского Берега, никогда не произнесут его имя без должного уважения. А если осмелятся — придется доказать свою силу. Непросто это будет сделать.

Сам же пиратский царь частенько стал задумываться о том, не взять ли ему следующую высоту, которая подвластна лишь величайшим из царей. И даже предпринял некоторые шаги в этом направлении, обосновавшись, для начала, на горе Феникунт, Ликийском Олимпе. Пустуют ныне резиденции в неприступных крепостях, Корике и Коракесионе.

Патара не самое большое из пиратских гнезд и не самое укрепленное. Тот же Коракесион, расположенный на отвесной скале над морем, на полуострове, соединенном с материком узким перешейком, куда удобнее для обороны и более любим пиратами, ценящими его за безопасность. Но и в Патаре есть свои преимущества, она ближе к главному пиратскому рынку, Делосу.

В противовес Корику, насквозь пропитанному близкой Сирией и Финикией, в Патаре больше эллинского. Именно здесь, не в последнюю очередь из-за близости резиденции некоронованного царя, сильнее всего ощущается наличие у пиратов государства. Самого настоящего, с государственными должностями. Слишком тесно сросся с пиратами Ликийский союз, невозможно отделить одну власть от другой. В Коракесионе никто не зовет себя архонтом, а в Патаре их сразу два — архонт-эпоним, главный, и архонт-полемарх, военачальник. Не хватает, разве что, архонта-басилея, ведающего культом. Но на Пиратском Берегу нет доминирующих богов, слишком много племен составляет народ, всем известный, как «киликийцы».

Полемархом традиционно избирался сильнейший из пиратских вождей, в целом независимых, но признающих верховенство Зеникета. В отличие от прочих царств, «истинных», друг другом признанных, где государь мог из своей прихоти поставить над войском любого евнуха, пираты следовали лишь за тем вождем, кто умен, удачлив и отмечен воинской доблестью. Вот и приходится Зеникету мириться, что его архонт-полемарх не ручной кот, а молодой лев, только и ждущий момента, когда старый соперник даст слабину, подставит горло под острые клыки. Скорей бы, в самом деле, стать богом, безразличным к мирской суете, страстям смертных людишек. Да ведь и там, если подумать, покой не гарантирован: Крон сверг Урана, Зевс — Крона. Эх…

Когда Митридат начал войну с Римом, многие пираты оказались в весьма непростой и щекотливой ситуации. Царь Понта стремился прикормить их, переманить на свою сторону, многие соблазнились его щедрыми посулами, включая сильнейших вождей. Но одновременно Митридат предпринял поход в Ликию и осадил Патару. Но продлилась осада недолго. Для строительства машин понтийцы вырубили священную рощу Латоны, после чего царь увидел неприятный сон и, напуганный дурным знамением, поспешил убраться.

После этого события, ликийцы справедливо рассудили, что сторонников Митридата в их землях быть не должно. Еще бы они имели достаточно сил, чтобы тех выгнать… Псы с насиженного места убираться не спешили. Напряженность между ними и ликийцами все больше усиливалась. Архонт-эпоним, в отсутствии Зеникета считавший Царский дом своим, скрежетал зубами, но не мог выгнать незваных гостей, которые регулярно устраивали попойки чуть ли не в его спальных покоях.

Тем временем на севере понтийский царь неожиданно попал в весьма затруднительное положение. Римские легионы под командованием Гая Фимбрии разбили войско Митридата-младшего в сражении на реке Риднак, и тот бежал к отцу в Пергам.

Пергамское царство прекратило свое существование сорок семь лет тому назад, попав под власть Рима. Территорию царства римляне провозгласили своей провинцией. Это был главный форпост Республики на Востоке.

Митридат, разгромивший все римские армии в Азии, занял город без боя. Здесь понтийский царь казнил главного виновника нынешней войны — римского полномочного посланника Мания Аквилия, который на протяжении нескольких лет перед этим интригами склонял правителей Вифинии и Каппадокии к войне с Понтом и провоцировал Митридата. Аквилию залили в рот расплавленное золото, подчеркивая тем самым склонность посла к взяточничеству.

Побитые понтийцами, проконсул Азии Луций Кассий и царь Никомед Вифинский, бежали на Родос к союзникам. По случаю победы, в Пергаме прошли пышные празднества. В театре, с помощью специальной машины, «с небес» к царю спустилась богиня Ника с венцом в руках. Восхищенные эллины, избавленные от ненавистных римлян, провозгласили Митридата Отцом и Спасителем Азии. Пергам превратился в новую резиденцию царя.

И вот теперь легионы Фимбрии подступили к его стенам. Царь, под рукой которого осталось совсем мало войск (основные силы сражались против Суллы в Греции) испугался западни, в которую мог превратиться город, и бежал к побережью, в небольшой портовый городок Питану. Фимбрия последовал за ним и приступил к осаде. Укрепления Пергама, конечно, были посерьезнее, но зато из Питаны царь мог уйти морем, а Фимбрия, как и Сулла на тот момент, не имел флота для полноценной блокады.

Понтийские стратеги не подозревали о положении своего царя и не спешили на выручку. В Питане царского флота не было, он должен был стоять у Геллеспонта. Еще когда Митридат сидел в Пергаме, к наварху Неоптолему полетели почтовые голуби, понесли весть о царских затруднениях, но письмо не достигло адресата — Неоптолем вывел флот в море и направился к берегам Греции, чтобы поддержать своего брата, стратега Архелая, главнокомандующего понтийскими сухопутными силами.

Царь, однако, предвидел такое развитие событий и не стал полагаться на одного только Неоптолема. Крылатые вестники отправились не только на север, но и на юг — в Патару. К ручным митридатовым Псам.

Едва «Меланиппа» встала у главного пирса столицы Ликии, как Эвдор был узнан многочисленными знакомцами.

— Хо! Кого я вижу! Радуйся, Эвдор, а мы тебя давно похоронили!

Едва отобнимались и отхлопались по плечам, едва успели моряки причальные канаты намотать на тумбы-тонсиллы[1], как откуда не возьмись нарисовался какой-то толстяк в дорогом платье и с большой свитой, и тонким голосом возвестил, что: «Сильномогучего Эвдора архонт-полемарх ждет не дождется в Царском доме для важного совета». Даже не так — для Важного Совета.

Дракил оценил и «сильномогучего» и «ждет не дождется». И стало на душе совсем муторно. Он оглядел стоящие рядом гемиолии и вовсе затосковал.

«…нужно будет, возьму гемиолию…»

Нда… Сильномогучий Эвдор… Почти что с голой задницей прибыл, а гляди ж ты…

Но на этом огорчения критянина не закончились: к архонту-полемарху, Эвдор отправился не один, а с Аристидом и было это настолько для окружающих естественно, обыденно, что клял себя Дракил последними словами, стирая зубы до корней, что не метнулся на Родосе к Ласфену. Ведь была возможность… Ну какая, в сущности, разница, за Митридата воевать или против? В обоих случаях ты повязан по рукам и ногам. Все Братья встали на ту или иную сторону, никто не остается в стороне, вольной птицей, как в лучшие времена. Да только попробуй ходить единолично, сам за себя, мигом «чернь», мелкая рыбешка, перебежит от тебя с твоими сомнительными перспективами под знамена сильнейших. А там выгоды гораздо больше просматривается. И что? Один останешься? Куда катится мир…

Дракил кинул взгляд на Койона с Гундосым. Довольны, аж светятся. «Чего ты, критянин, кривишься, словно таракана проглотил? Не иначе, скоро дело будет настоящее! Римлян пойдем бить! Они Элладу грабили, теперь мы все себе назад отберем. Богатыми станем!»

«Уж вы станете, ага. Придурки…»

Дракил сплюнул через борт, стараясь не попасть в узкую полоску воды между акатом и пирсом. Посейдона гневить ни к чему, а на чувства местных он срать хотел, не то что плевать.

Повод для созыва совета был серьезный, и устраивать симпосион[2] вовсе не предполагалось, однако он случился сам собой, ибо половина собравшихся вести переговоры без выпивки с голыми девками просто не умела. Вождей прибыло четырнадцать человек, а если бы не спешка, полемарх озаботился бы приглашением почти втрое большего количества. Тем не менее, народу в пиршественном зале Царского дома набилось много, все главари явились со свитой, а некоторые, как например, Полиад Драконтей, еще и с флейтистками.

Мало кто знал, почему его прозвали Драконтеем, сиречь «Змеиным». Мощной комплекции этого пирата подобное прозвище совсем не подходило, но злые языки поговаривали, что он получил его за выдающееся мужское достоинство, что косвенно подтверждалось стайкой полуодетых девиц, всюду следовавших за ним на берегу. Некоторые уверяли, что Драконтей столь же тупоголов, как означенное достоинство, но, разумеется, такое произносилось за глаза, поскольку «тупоголовый» Полиад чужие головы снимал легко и непринужденно, острыми предметами, хотя мог и голыми руками, благо был весьма могуч, хоть сейчас в Олимпию.

Изрядную конкуренцию в деле завоевания Олимпийских венков Драконтею мог бы составить пират, о котором по всей Эгеиде говорили с уважительно-опасливым придыханием: «Эргин? У-уу… Эргин, это да. Это вам не хер собачий. Эргин, это сила». Мономах, в отличие от Драконтея, внешне не тянул ни на борца, ни на кулачного бойца. Если бы он и впрямь числился в атлетах, его уделом мог бы стать панкратион, всесильное[3] искусство. Эргин Единоборец был не слишком высок, не слишком широкоплеч, но при этом жилист, подвижен и в равной степени грозен, как с любым оружием, так и без оного. Впрочем, сказать по правде, ни ему, ни Драконтею в Олимпии не место. В Олимпии состязания честные, и судьи за тем строго следят. Даже в панкратионе есть запреты, к примеру, глаза выдавливать нельзя. А какой пират станет блюсти правила? Глупости какие.

Никто не слышал, чтобы Эргин, непревзойденный единоборец, отличался благородством, честностью и верностью клятвам, отчего у Митридата нередко возникали с ним затруднения. Так уж получилось, что договариваться царским посланникам приходилось именно с Мономахом. Зеникет, сидящий на облаке, все реже интересовался происходящим у него под ногами.

Эргин был очень силен, у него насчитывалось тридцать кораблей и это только всецело преданных, без счета всяких шавок, что под заборами орут, будто независимы, а сами подбирают падаль за могучим морским Псом. Эргин, как и критянин Ласфен, даже имел свой собственный стяг — белый глаз на черном поле. За это его начали было звать не Мономахом, а Монофтальмом, тем паче, что через левый глаз Эргина пролегал длинный, жуткого вида шрам. Однако прозвище не прижилось, глаз сохранился и видел, а страшный шрам лишь добавил Мономаху авторитета в Братстве.

Полемарх командовал пиратским флотом, когда вожди объединялись для совместных операций. С начала нынешней войны Эргин еще ни разу не вышел в море сам за себя. Митридат был очень щедр. Ни один государь до него не дружил с пиратами столь активно. Причем, для кое-кого из присутствующих это была дружба не за деньги.

Гераклеон-вифинец, по прозвищу Уголек, считался близким другом Неоптолема, старшего из навархов понтийского царя. Уж как они сошлись, на чем сблизились, все Братство гадало. Сложно было представить себе более разнящихся людей. Понтийский аристократ, довольно высокомерно относившийся к большинству пиратов, действительно дружил с одним из них. На полном серьезе. До такой степени, что даже подумывал выдать свою дочь за одного из сыновей страшного на вид Уголька. А более отталкивающую рожу, чем у Гераклеона, в Братстве еще поискать!

Угольком его прозвал, не лишенный чувства юмора Зеникет, еще лет двадцать назад, в самом начале продвижения вифинца от рядового гребца, дравшегося в своем первом бою дубиной, за неимением другого оружия, к педалиону[4] кормчего. Прозвал после того, как молодому тогда пирату опалили факелом лицо в одной из схваток. Хорошо так поджарили, Гераклеон едва не протянул ноги. Приобретенное уродство донельзя испортило его характер, но и способствовало быстрому восхождению, ибо мягкотелые в Братстве долго не живут, а ума Угольку было не занимать. Как, впрочем, и большинству пиратов, выбившихся «в люди». Был Уголек злобной, раздражительной скотиной, а случись совместный поход с митридатовым флотом — совсем другой человек. Вежлив, приветлив, по плечам друг друга с навархом хлопают, смеются чему-то. Что-то их сближало. И ведь молчали оба! А любопытство-то гложет, изнутри точит, как жук-древоядец, корабельная смерть. Чудно.

Эвдор с Аристидом, нацепив на себя самое лучшее из того, что нашлось в сундуках Филиппа, явились на совет с опозданием, сразу угодив в центр внимания уже разгоряченных вином пиратов.

Кроме Полиада, Эргина и Гераклеона собралась одна мелочь, из которой Эвдор никого не знал. То есть, может и встречал прежде, но не запомнил, не было нужды.

— Мышелов? — дернул уголком рта Эргин, возлежавший во главе стола, вернее столов, составленных вместе в форме буквы «Пи», — ты еще жив?

— Как видишь, — спокойно ответил Эвдор.

— Я огорчен.

— Тем, что я жив? — усмехнулся Эвдор. — И тебе доброго здоровья!

— Я огорчен тем, что меня ввели в заблуждение. А твои люди?

— Все давно уже переправились через Стикс. Теперь у меня новый корабль и команда.

Мономах перевел взгляд на Аристида.

— Вижу. Значит, этот пьяница теперь твоя команда?

Ни Эвдор, ни Аристид ответить не успели, как на вновь прибывших соблаговолил обратить внимание могучий Полиад, до этого сосредоточенно надевавшийся ртом на баранью ногу. Говорят, в Индии есть такие змеи, которые могут заглотить барана целиком. Драконтей в Индии никогда не бывал, но явно собирался проверить достоверность этих слухов.

— Ты посмотри, кто пожаловал! — Полиад сел на ложе, — это ты, Дурное Вино? Или мне мерещится?

— Не мерещится, почтенный Полиад, — улыбнулся Аристид, — радуйся!

— И ты радуйся, Эномай! Возляг с нами и осуши эту чашу, как в прежние времена! Эй, виночерпий, быстро подать вина моему дорогому другу! — потрясал огромным серебряным кубком Полиад.

Эвдор и Аристид-Эномай заняли было свободные места на дальнем от Эргина конце стола, но полемарх решил иначе.

— Эй ты. Да, ты, переляг в другое место. Мышелов, переместись поближе.

Пират, согнанный Мономахом с ложа, безропотно подчинился и уступил свое место Эвдору. Драконтей так же бесцеремонно освободил возле себя ложе для Аристида.

Эвдор смешал вино с водой в медном кратере, зачерпнул чашей-киафом и выпил.

— По какому поводу пир?

— Это не пир, — процедил Уголек, возлежавший по правую руку от полемарха, повернув к Эвдору наиболее изуродованную половину лица, — Змеиный не позавтракал, вот и догоняется.

Стол от яств не ломился, но потешить желудок было чем. Эвдор подцепил кусок мурены под соусом и отправил в рот. Покосился на Аристида и Полиада, возлежавших напротив. Драконтей, в бороде которого застряли хлебные крошки, задрав голову кверху и присосавшись к немалых размеров серебряному ритону, громко булькал, втягивая в себя его содержимое. Аристид старался не отстать.

— Так из-за чего собрание? — вновь спросил Эвдор.

— Митридат зовет, — ответил Эргин.

— Приперло, — добавил Гераклеон.

— А что с ним случилось?

Эргин подозрительно посмотрел на Эвдора.

— Ты, Мышелов, от спячки очнулся? Из какого болота вынырнул?

— Оттуда, откуда не выныривают.

— Ты что-то дерзок стал, — прошипел Уголек.

Полемарх выпад Эвдора не заметил. Или сделал вид, что не заметил.

— Митридата сильно стали бить римляне. Вот и заскулил.

— А Неоптолем чего?

— А это не твоего собачьего ума дело! — окрысился Гераклеон.

— Неоптолем, по слухам, на севере, возле проливов. Если уйдет, Архелаю совсем каюк.

— Где царь-то?

— Сейчас в Пергаме. Пока. Может уже в Питану сбежал. Если римляне Пергам взяли.

— Римляне взяли Пергам?! — удивление Эвдора было неподдельным, — Сулла уже в Азию перешел?

— Не Сулла. Какой-то Фимбрий. Крепко бьет царя, сукин сын.

— Ты верно, Мышелов, как лягух после зимы растаял, — облизывая жирный палец, заявил Гераклеон.

Полиад и Аристид чему-то дружно заржали, им вторили пираты из свиты Драконтея. Эргин поморщился.

— Да, римляне в Азии. Царя побили. Половина вифинцев сразу к ним метнулась, радостно жопы растопырив.

— Да, припоминаю, слышал… — Эвдор вспомнил родосскую рыночную толкотню.

— Вот мы тут и судим, что делать.

— Как, что делать? — неожиданно рявкнул Полиад, обнаружив внимание к разговору, — идем в Питану, вывозим богоравного. Он нам за то — почет и уважение. Правильно я говорю?

— Фу, — скривился Аристид, — служить каким-то царям…

— А что такого? Суди сам, друг Эномай, вот у меня есть все. Ну, почти. Золото? Хоть жопой ешь. Вина — залейся. Бабы? — Драконтей почесал в паху, пострелял мутными глазами вокруг себя и нашарил волосатой ручищей флейтистку, сидевшую возле ложа на полу, — баб столько, что аж конец распух. Ну, вроде все, что душе угодно. Ан нет… Чего-то не хватает. Тоскливо.

Драконтей скорчил плаксивую гримасу.

— Нету почета…

— И уважения, — продолжил Аристид.

— И уважения, — подтвердил Полиад.

— Неужто тебя не уважают и не боятся?

— Боятся. Так и десять лет назад боялись. А я хочу, чтобы… — Драконтей нахмурил брови, подыскивая слова, — чтобы говорили: «Вот наварх Полиад. Он римлян так бил, что ух!» Давай, ухнем, Эномай.

— Давай.

Полиад опрокинул в себя ритон и вновь забулькал. Аристид, последовал его примеру.

Эргин, который во время проникновенной речи Змеиного молчал, процедил:

— Римляне, внезапно, резко усилились. Из-за одного ублюдка.

— Так там не только Ласфен, — сказал с набитым ртом Эвдор, — там еще…

— …не произноси имени этой критской твари! — вскинулся полемарх.

Эвдор перестал жевать, посмотрел на Эргина, на Гераклеона. Хмыкнул.

— Ну да. Теперь Неоптолем безнаказанным больше не будет.

Уголек гневно сверкнул глазами, но ничего не сказал.

— А вы, значит, дружно под себя наложили, — как ни в чем не бывало, продолжил Эвдор.

— За языком своим, поганым, следи, — посоветовал полемарх.

Один из его телохранителей, каменной статуей возвышавшийся за ложем вождя, положил руку на рукоять кинжала за поясом. Эвдор покосился на него и усмехнулся.

— Ну-ну. Пока вы тут судите да рядите, я сейчас поем, сманю десятка два ваших бойцов, да в море выйду. В Питану. Я вам погоды все равно не сделаю, с моим акатом, а в таких делах надобно поспешать.

— Это как, интересно, сманишь? — спросил Гераклеон, любопытство в котором пересилило неприязнь к Эвдору.

— Просто. Кто первый царю на выручку придет, того не забудут. Пока вы тут все это изобилие переварите, — Эвдор рыбьей костью обвел блюда с закусками, — римляне до Вавилона дойдут.

— Никогда не слышал, чтобы ты, Единоборец, чего-то опасался, — встрял Аристид, — сейчас что медлишь?

— Ты-то куда вылез?! Ты только что кривился, дескать, служить кому-то не по нраву. Ты Лукулла корабли считал? Две сотни! И каких! А тут что? Лоханки по сравнению с триерами Лукулла. Моих тридцать, Полиад с Гераклеоном на двоих столько не добавят. А эти, — полемарх махнул рукой в сторону пиратов, занимавших дальние концы стола, — как тараканы разбегутся, едва на горизонте волчья морда замаячит.

— Я считал корабли Лукулла, — спокойно сказал Эвдор, — тебя обманули, Эргин. Нет у него двух сотен. У него и полсотни не наберется. Так что силы равны. А если еще Неоптолема присовокупить…

— Вообще-то, — уточнил Аристид, — у Лукулла есть пентеры. И пехоту он на корабли посадит. А как римская пехота драться умеет, Митридат бы хорошо поведал. Так что, лично я все же за то, чтобы сходить до Финикии. Там добычи не убудет, а здесь, — Аристид усмехнулся, — благодарные понтийцы тебе, Эргин, даже памятник не поставят.

— Чего-то я никак понять не могу, на что ты его сподвигнуть пытаешься? — недоуменно заявил Аристиду Драконтей.

— Зеникет не откажет в поддержке Митридату, — уверенно заявил Уголек.

— Да плевал я на Зеникета, — буркнул полемарх.

Вифинец даже бровью не повел, продолжил гнуть свою линию.

— Надо спешить, положение царя тяжелое.

— Так то — царя, — подал голос кто-то из эргиновых людей, — а ты, Гераклеон, так переживаешь, будто хвост Неоптолему прищемили.

— Это кто там тявкает?! — вытянул шею Уголек.

— Черен, захлопни пасть, — рявкнул Эргин на своего человека и повернулся к вифинцу, — хорошо, сейчас мы все подобрались, ноги в руки, и понеслись в Питану. Там нас встречает критский ублюдок с превосходящими силами и рубит всех в капусту…

— В соленую! — хохотнул Аристид.

— …хорошо мы царю поможем?

— Твои речи, Эргин, — поджал губы Уголек, — отдают изменой.

— Да ну? Это когда я присягал Митридату? Или это Зеникет присягал?

Уголек не ответил.

— Плевал я на Зеникета, — громко, с вызовом, повторил Эргин.

В зале повисла тишина. Поднялся один из пиратов за дальним столом.

— Ты, Эргин, конечно вождь уважаемый, но ты сейчас палку не перегнул?

— Это ты что ли за моей палкой следить приставлен? — рыкнул полемарх.

— Вообще-то, общество тебя не поддержит, — сказал враз посерьезневший Драконтей.

— Ты трус, Эргин! — закричал другой пират, — Драконтей, веди нас!

— Драконтея в полемархи! — подхватили несколько голосов.

Эргин сунул руку за спину и выхватил кинжал из-за пояса своего телохранителя. Клинок сверкнул в воздухе и скользнул по неприкрытому черепу первого крикуна. Пират, обливаясь кровью, повалился на пол. Все присутствующие мигом схватились за мечи.

— Ну, давайте, проредите друг друга, — спокойно заявил Эвдор, — то-то порадуется Волк.

Его не услышали. Зал наполнился криками. Трое дружков раненного пирата рвались резать горло Мономаху, но дюжина рук удерживала их от поножовщины. Положение спас Уголек. Вскочив на стол, Гераклеон заорал не своим голосом, перекричав всех:

— А ну, стоять! Всех здесь порешим!

Подействовало. Пираты притихли, оглядываясь по сторонам. Людей самого Гераклеона в зале присутствовало всего пятеро, но на это не сразу обратили внимание. Сам же Уголек обратился к Мономаху.

— Эргин, мы тебя избрали полемархом, но все Братья признают верховенство Зеникета. Так? — он повернулся к остальным.

Те согласно закивали.

— Так. Верно говоришь, Гераклеон.

— А Зеникет поддерживает Митридата. Я это подтверждаю, ручаюсь. Мне общество доверяет?

— Доверяет! — дружно закричало общество.

— Значит, мы тоже поддерживаем Митридата. И придем ему на помощь. Ты с нами? Или ты больше не хочешь быть полемархом?

Глаза Мономаха превратились в щелки. Он обвел взглядом собравшихся и прошипел:

— Никто еще не пережил обвинения Эргина в трусости. Мы выступаем на рассвете. Но вы, ублюдки, все пожалеете, что вынудили меня пойти на это!

Спускаясь по ступеням Царского дома, Аристид сказал Эвдору:

— Далековато отсюда до Питаны. Может статься, что мы не успеем.

— Может, и не успеем.

— Завтра на рассвете?

— Завтра.

— Нам надо бы еще людей себе сосватать.

— Я помню. Придется поторопиться. Отдых отменяется.

— Не думаю, что это сильно понравится нашим, — осторожно заявил Аристид.

— Да уж точно, — согласился Эвдор, — но дело того стоит. Судьбу, Аристид, надо хватать за хвост, а то улизнет.

— Похоже, все получилось, как хотел Койон. Мы отдались под крылышко Зеникета. Тот-то он будет рад. Я Койона имею в виду.

— Все идет, по-моему, — возразил Эвдор, — кстати, а почему тебя зовут Эномаем? Я не заметил, чтобы ты хоть сколько-нибудь захмелел, хотя выпил много больше меня.

— Потому и зовут Дурным Вином, пьяницей. Пью много и почти не пьянею. Похмелья уж точно никогда не бывает.

— Полезное качество, хотя… Иной раз так хочется нажраться…

— Да уж. Страдаю страшно. А почему тебя зовут Мышеловом?

[1] Тонсиллы — бревна, закрепленные на причале, к которым привязывали канатами судно при швартовке. Предшественники современных кнехтов.

[2] Симпосион — дружеская пирушка, обязательным элементом которой была философская беседа. В симпосионе непременно участвовали гетеры, часто выполнявшие функции не просто «девочек по вызову», но бывшие участниками именно беседы.

[3] Панкратион — всесильный. От греч. «пан» (все), «кратос» (сила). Древнегреческое единоборство, совмещавшее ударную и борцовскую техники. На Олимпийских Играх в панкратионе почти не было ограничений, запрещалось кусаться, бить по глазам.

[4] Педалион — изначально просто рулевое весло на корабле, позднее так стало называться рабочее место кормчего и вся система крепления на корме двух рулевых весел.