1

Часть первая. Подозрительные лица

Он родился в Брундизии. Этот портовый город, присоединенный к Республике в конце первой войны с пунами, несмотря на все свое огромное стратегическое значение, до сих пор не получил статус гражданской колонии, то есть жители его римскими гражданами не являлись. Однако отец Тиберия приехал сюда из Пицена, он состоял в Велинской трибе и потому сын его унаследовал все права, которые имел любой римлянин из Рима.

Тиберий Лидон-старший был гостинщиком, причем не слишком преуспевающим. В родном Пицене его дело задушили конкуренты и тогда он стал искать удачи в чужих краях. А где еще гостинщик может хорошо развернуться и поиметь постоянный доход, как не в городе, через который идет львиная доля торговли с Востоком? Конечно, постоялых дворов в Брундизии и без него было навалом, не меньше ста, но все же удалось выкроить место под солнцем и для себя. В его заведении проезжающим мимо путникам бесплатно подавали подогретое вино, смешанное с водой. Можно было внутрь не заходить и даже не спешиваться. Специально обученный раб сидел в засаде у коновязи с кружкой наготове, а рядом, только руку протяни, в распахнутом окне стоял чан с вином.

Лидон-старший и в Пицене пытался такое провернуть для привлечения постояльцев, но там мимоезжего народа было куда меньше, вот он и не преуспел. А тут сие простое изобретение быстро создало ему имя.

Поначалу таберну он держал маленькую, рассчитанную на людей бедных, которые были согласны на рассохшуюся кровать с тюфяком, набитым соломой и изобильным клопами, но постепенно поднялся.

Сын, разумеется, с малолетства приучался к семейному делу, но рвения не проявлял. Тиберий младший мечтал жить в Риме, где побывал как-то в гостях у родственника в возрасте двенадцати лет. Ко дню, когда он снял «детскую» тогу-протексту и отец торжественно обернул его взрослой, таберна Тиберию совершенно опротивела. Он стал посещать судебные заседания, вознамерившись изучить право и сделаться адвокатом. К двадцати годам провел три процесса (не получил за них ни асса), один из которых выиграл и, окрыленный успехом, отправился покорять столицу.

Первым делом молодому провинциалу следовало обзавестись патроном. Тиберий нашел его в лице немолодого адвоката из всаднического сословия и поступил к нему в ученики. Вскоре выяснилось, что способности его в красноречии оставляют желать лучшего. Сначала он не унывал, ведь и великий Демосфен в молодости был косноязычен, однако, потратив почти все деньги, взятые из родительского дома, на съем маленькой комнаты в инсуле[1] и уроки риторов, юноша в ораторском искусстве так и не преуспел.

Осознав это, он было впал в отчаяние, но на его счастье, патрон распознал в нем иной талант. Тиберий Лидон обладал прекрасной памятью. Да, он так и не научился красиво говорить, но хорошо знал законы, держал в памяти множество судебных прецедентов. Еще в Брундизии, совершенно не прилагая усилий, просто общаясь с приезжими чужеземцами, изучил пару-тройку языков. А еще он был невероятно наблюдателен.

Способности Лидона в полной мере проявились в ходе расследования одного убийства, которым занимался его патрон. Молодого человека заметили, к патрону стали обращаться все чаще именно благодаря Лидону. В делах о кражах и убийствах Тиберий опрашивал свидетелей, собирал доказательства, а покровитель потом выступал в суде с речами.

Года через три патрон умер, с его наследниками Тиберий ладил не слишком хорошо и решил сменить покровителя. Ему хотелось залезть повыше, со временем может быть даже в плебейские трибуны, а для этого нужно было иметь обширные связи среди всадников и сенаторов. Кто ищет, тот всегда найдет. В год, когда великий Гай Марий разбил тевтонов при Аквах Секстиевых, Тиберий сделался клиентом Гая Анния Луска, который был известен тем, что командовал вспомогательными когортами во время войны с царем Нумидии Югуртой, а позже состоял начальником гарнизона Лепты.

Дела пошли в гору. Через пару лет патрон поспособствовал избранию своего клиента в коллегию двадцати шести мужей, где тот стал одним из «ночных триумвиров», ведавших охраной правопорядка. С тех пор Тиберий избирался на эту должность каждый год, став со временем одним из самых известных в Городе сыскарей и дознавателей.

Каждый новый эдил, столкнувшись после своего избрания с необходимостью заняться вопросами правопорядка безо всякого опыта в такого рода деятельности, непременно спихивал работу на Лидона, добавляя звонкого серебра «на текущие расходы». Тиберий угрызений совести не чувствовал и «благодарность» взяткой не считал.

Следователь занимался разными делами, но постепенно стал специализироваться на ловле фальшивомонетчиков. За последние годы этой братии в Италии развелось превеликое множество, чему активно способствовало то, что денарии и сестерции, официально выпущенные государственными монетными дворами, серебряными назывались весьма условно. Серебра становилось все меньше. Последнее истончение денария длилось уже сорок лет и принимало такие ужасающие масштабы, что ни один человек, взвесив свой кошелек, ни за что не смог бы ответить, какой суммой он обладает. После того, как государство занялось изготовлением субаэратных монет, для фальшивомонетчиков наступило полное раздолье. Субаэратный денарий представлял собой медную болванку, покрытую серебром, причем, сколько серебра отводило на монеты государство, определить не представлялось возможным, ибо данное количество постоянно менялось. Мошенничество на этой ниве расцвело до невиданных размеров. Из одного полновесного старого денария можно было сделать до восьми новых, поддельных.

Тиберий Лидон с переменным успехом боролся с фальшивомонетчиками, подставляя свое худое и не слишком крепкое плечо под шатающееся государственное здание, которое грозило обрушиться сразу в нескольких местах. В Риме расцветал кризис, зерна которого были посеяны еще несколько десятилетий назад.

В год, когда Лидон в десятый раз избрался «ночным триумвиром», случилось одно из тех событий, что, несмотря на кажущуюся незначительность, круто поворачивают течение истории. На что, конечно, обращают внимание лишь много позже, когда уже пролиты реки крови и в бешеный, все затягивающий водоворот, засасываются новые и новые человеческие судьбы… Ведь как все было просто вначале. Стоило лишь чуть-чуть задуматься о последствиях. Если б да кабы…

Италики, уже многие годы, живущие в пределах Республики, но не имеющие гражданских прав, давно их добивались. Проводником их чаяний выступил сенатор Ливий Друз, избранный народным трибуном. Он действовал не из благородных побуждений, преследовал собственные интересы, осуществить которые помогла бы поддержка огромного числа новых граждан. Друз обнародовал весьма противоречивый законопроект, но протолкнуть его не смог, был обвинен в измене и вскоре зарезан неизвестным убийцей на пороге собственного дома.

Италики поняли, что мирным путем никогда ничего не добьются, и начали скрытно готовиться к войне. Правда, обстоятельства вынудили их начать ее преждевременно.

Тем не менее, вначале все шло весьма неудачно для Рима. Был обращен в бегство консул Луций Юлий Цезарь. Потом понес большие потери один из легионов второго консула. Хитростью был взят лагерь легата Квинта Цепиона. В Риме приняли закон, по которому в Городе запрещалось устраивать похороны погибших, дабы не снижать боевой дух граждан.

Поначалу италики имели численный перевес и римляне набирали все новые и новые легионы, коих ко второй военной зиме насчитывалось уже пятнадцать. Война вышла столь напряженной, что в армию призвали почти половину всех граждан. Попал в легионы и Тиберий. Боевое крещение получил в качестве рядового легионера под началом Публия Красса в Лукании. Здесь его карьера едва не закончилась, ибо наступление италиков отрезало армию Красса от сил Луция Цезаря, после чего она была полностью разгромлена и обращена в бегство.

Тиберий, раненный в ногу, отлежался в кустах, а потом довольно долго пробирался к своим. Нога плохо заживала. В строй он вернулся лишь через несколько месяцев, но уже не легионером. К тому времени в Город прибыл его патрон, половину первого года войны проведший на Сицилии. Рим испытывал острую нехватку солдат и стягивал силы из всех провинций. Луск порекомендовал Лидона в качестве корникулария Помпею Страбону. Тот как раз набирал новые легионы вместо разбитых у Фалернской горы, где италики нанесли ему крупное поражение. С этим полководцем Лидон очутился в Пицене, на родине отца. Впрочем, смятения чувств от того, что жжет дома вчерашних соседей, он не испытал. Отец родину редко вспоминал добрым словом. Это отношение передалось и отпрыску.

С новой армией Страбон добился куда больших успехов, что позволило ему избраться в консулы на следующий год, а сенаторы по случаю его побед даже облачились в праздничные одежды.

В претории[2] Страбона Лидон свел знакомство с несколькими молодыми людьми. Имя одного из них, в ту пору скрытое в тени отцовского, теперь у всех на слуху. Гней Помпей, «герой» гражданской войны, коего Сулла зовет — «мой молодой мясник». Второй, пока что, ничем выдающимся не прославился, а запомнился Лидону потому, что проводил с ним много времени в беседах, собираясь начать карьеру адвоката. Звали этого семнадцатилетнего юношу Марк Цицерон и он, как и Лидон, тоже был провинциалом.

Там же, в легионах Страбона Тиберий познакомился с Децианом, который уже тогда служил в классиариях. Поскольку на море боевых действий не велось, всю морскую пехоту римляне поснимали с кораблей.

Консул Луций Цезарь, оправившись от первого поражения, вскоре одержал победу над своим «коллегой», самнитом Папием Мутилом в битве под Ацеррами. Римляне воодушевились. Сенат повелел гражданам снять сагумы, военные плащи, и одеть тоги, что символизировало отступившую опасность.

Однако радоваться было преждевременно, противник сражался отчаянно и о переломе в войне говорить было еще рано. Творцом этого перелома стал все тот же Луций Цезарь, причем добился его не силой оружия. Он издал закон о предоставлении гражданства племенам, еще не принявшим участия в войне. Поначалу такая мера не слишком помогла. Тогда было объявлено о том, что права будут даны тем, кто сложит оружие в двухмесячный срок. Это раскололо государство Италия и дальше дела римлян пошли гораздо лучше.

Из римских полководцев особенно сильно в деле усмирения италиков преуспел Луций Корнелий Сулла. В прошлом он был близким другом Гая Мария, но со временем стареющий Марий стал очень ревниво относиться к успехам более молодого Суллы. Это проложило между ними черту отчуждения, а затем и взаимной ненависти.

Марий, в отличие от Суллы, по большей части старался с противником договориться, а не жечь его. К концу трехлетней войны симпатии уцелевших италиков целиком были на стороне партии Мария. Казалось, страсти улеглись, и наступает мир, однако дальше началось нечто немыслимое.

Царь Понта Митридат VI Эвпатор, воспользовавшись междоусобицей в Италии, устроил в союзных Риму Вифинии и Каппадокии массовую резню римлян, убив восемьдесят тысяч человек. После чего разбил три римских армии и вторгся в Грецию.

Италики обратились к Митридату за помощью, но было уже поздно, от восстания остались лишь тлеющие угли. Римляне собрали новую армию для отправки на восток. Во главе ее, согласно традиции, предстояло стать одному из консулов того года. Эта честь досталась Сулле.

Старик Марий обезумел от ревности и интригами добился пересмотра решения в свою пользу. Сулла в ответ на это созвал собрание войск и произнес великолепную речь о том, что с ним на востоке каждого солдата ждет баснословная добыча, а Марий — старая развалина и помеха в этом, без сомнения, блестящем походе. Кроме того, он, конечно, наберет собственных ветеранов. Солдаты ожидаемо возмутились и Сулла с шестью легионами двинулся на Рим, «спасать Город от тирана».

Сенат, несвободный в своих действиях и полностью послушный воле Мария, послал к Луцию Корнелию двух преторов, чтобы разрешить противоречия мирно. Но преторы, как большинству в Риме показалось, не поняли происходящего и говорили перед Суллой и его солдатами столь надменно, что легионеры пришли в ярость, избили ликторов, охранявших послов, а их самих раздели догола и прогнали в Рим. Вечный Город впал в уныние. Сулла продолжал продвигаться вперед и подошел к стенам Рима в районе холма Эсквилина. Марианцы пришли в отчаяние. Их вождь начал освобождать рабов и давать им оружие для защиты города. Новые послы просили повременить, уверяли, что Сенат восстановит справедливость, что будут изданы соответствующие постановления.

Сулла покивал, с послами согласился, а когда они уехали, начал штурм. Прорвавшийся в город отряд Луция Базилла был остановлен толпой безоружных граждан, умолявших прекратить кровопролитие, но Сулла, потерявший все свое хладнокровие, приказал поджигать дома и сам с факелом в руках бросился вперед…

Марианцы были разбиты. Старик с сыном и остатками сторонников бежал на корабле в Африку.

Сулла остался хозяином положения. Заочно осудив на смерть Мария, спешно насадив своих ставленников, где только можно, он отбыл с легионами в Грецию, которую активно прибирал к рукам Митридат.

Однако младшим консулом в тот год, к неудовольствию Суллы, все же стал марианец, Корнелий Цинна. Он поклялся в верности Сулле, но немедленно нарушил клятву, едва последний корабль полководца отбыл из Италии. Марианцы воодушевились и сразу занялись реваншем.

Марий вернулся и устроил в Риме резню, какой свет не видывал. Старик совершенно обезумел. В домах сулланцев убивали их хозяев, насиловали их жен и детей. Ежедневно на Форуме выставлялись десятки отрезанных голов. Особенно бесчинствовали бардиеи, освобожденные Марием рабы.

Даже близкие не могли остановить старика. В ответ на мольбы пощадить очередного несчастного, он лишь упрямо твердил: «Пусть умрет». Позже некоторые уверяли, будто всякого, кому властный безумец, проходя по улице, не отвечал на приветствие, убивали на месте. Дошло до того, что даже друзья, подходя к нему, чтобы поздороваться, тряслись от страха, ибо он стал совершенно непредсказуем.

Тиберий Лидон в те дни хаоса сохранил себе жизнь чудом. Луск поддерживал Суллу и при первой же возможности бежал к нему в Грецию. Тиберий за патроном не последовал.

Дом Суллы разрушили, его имущество конфисковали, однако он никак не реагировал на происходящее, полностью посвятив себя войне с Митридатом.

И тут, внезапно, Марий умер.

Избавившись от своего безумного вождя, марианцы поспешили прекратить насилие. Четыре тысячи вошедших во вкус бардиеев заманил в ловушку и перебил, всех до единого, Квинт Серторий, известный полководец и сторонник свихнувшегося семикратного консула. За это Цинна, которому головорезы старика не прибавляли народной любви, предложил Серторию должность префекта Города. Должность формальная, реальной власти префект не имел, но все эдилы, одним из которых горел желанием стать сей популярный в народе уроженец города Нурсия, на текущий год уже были избраны. Цинна гарантировал, что в следующем году Серторий точно станет эдилом. Тот согласился. Обязанности по охране правопорядка он у эдилов забрал, да те особенно и не сопротивлялись, уж очень хлопотное это занятие, а нурсийца уважали не только голодранцы на Форуме, но и авторитеты преступного мира, с которыми он смог найти общий язык в дни всеобщего хаоса, охватившего Город. Так Серторий сделался начальником Лидона.

Марианцы приступили к наведению порядка. Претор Марк Марий Гратидиан, родственник покойного вождя, пытаясь восстановить пошатнувшуюся поддержку масс, издал эдикт, устанавливающий твердый курс денария. Деньги снова начали чеканить только из серебра, «плохие» изымались из обращения, заменяясь «хорошими».

Государственные служащие от нового закона немало выиграли, получая жалование полновесной монетой, поэтому еще до конца претуры Гратидиана кое-где в Городе уже устанавливались его прижизненные памятники. Ростовщики бесились. Помимо эдикта о монете их благосостояние подкосил закон коллеги Цинны по консулату, Валерия Флакка, «простившего» толстосумам три четверти долгов всех граждан. Да и оставшуюся четверть позволялось уплатить не серебром, а медью. Это изрядно прибавило популярности марианцам, а тех из денежных мешков, кто еще колебался в своих политических пристрастиях, однозначно развернуло по направлению к Сулле. Тайно, разумеется.

Борьба с фальшивомонетчиками закипела с новой силой, превратилась в настоящую войну. Нырнув в работу, как в омут, Лидон ловил себе преступников и почти не обращал внимание на политическую обстановку в государстве, которое продолжало потряхивать мелкой дрожью от неразрешенных противоречий между группировками и страха, внушаемого вестями о победах Суллы на востоке.

«Что же будет, когда он вернется?»

Марианцы так и не завоевали достаточного авторитета в народе, а военные таланты их лидеров оставляли желать лучшего. Единственным достойным и опытным командиром в их лагере был Серторий. Он уверял, что сможет дать отпор Сулле и хотел для себя большей власти, за это его задвинули в тень, а потом и вовсе отправили наместником в Испанию.

Сулла, тем временем, победоносно завершил войну, заключил с понтийским царем мир, и вернулся в Италию, сразу дав понять, что намерен всем воздать сполна. С ним были проверенные в деле, набравшие огромный опыт легионы. Марианцы смогли собрать армию куда больше, чем у Суллы, но воевала она бестолково.

Гражданская война длилась почти год и завершилась в прошлые ноябрьские календы[3] напряженной и чрезвычайно кровавой битвой у Коллинских ворот Рима, в которой Сулла, не без труда одолел марианцев и их союзников, грозных самнитов, став единоличным правителем Республики.

Все вожди марианцев были уничтожены, за исключением Сертория, который, находясь в Испании, активно готовился к продолжению войны, искал союзников, набирал армию и строил флот.

Тем временем в Риме Сулла «наводил порядок». Его сторонники вырезали марианцев, где только могли до них дотянуться. Нередко убивали даже тех людей, кто никогда прежде не выступал против сулланцев. Просто появился удобный повод завладеть чужим имуществом. Дабы «упорядочить» террор, победитель издал проскрипционные списки, куда включил людей, которых требовалось предать смерти «для благополучия государства». Все эти несчастные были объявлены вне закона. Под страхом смерти никто не мог предоставлять им убежища. На Форуме опять, как в дни марианского террора выставляли отрезанные головы, а тела сбрасывали в Тибр.

Сертория тоже включили в проскрипции. Несмотря на удаленность Испании, никто не собирался оставлять проконсула в покое. Эта провинция была для Рима слишком важна. В конце зимы Пиренеи перешла двадцатитысячная армия, командовать которой Сулла поставил Гая Анния Луска. Ему было предписано изгнать Сертория и занять его место.

Тогда и произошли в жизни Лидона крупные изменения. Луск предложил своему клиенту последовать за ним в качестве корникулария. Лидон, человек не военный, был нужен Гаю Аннию для присмотра за квестором, который ведал чеканкой монеты. Луск подозревал, что тот нечист на руку, а кто, как не Лидон мог бы преуспеть в разоблачении мошенника? Тиберий тут был почти в родной стихии. Опять же, он хорошо знал Сертория, что было для Луска неплохим подспорьем.

Однако вскоре Тиберий пожалел, что согласился на предложение патрона. Поначалу Луск долго топтался у подножия Пиреней, удобные проходы в которых успешно обороняли серторианцы. Ворота в Испанию для Гая Анния открыло предательство. Противник прекратил сопротивление и бежал. Лидон в военные дела не лез, он погрузился в непривычную для себя легионную канцелярскую рутину, которая невероятно его утомляла. Он жаждал какого-нибудь интересного дела, но все больше вникая в доставшееся хозяйство, понимал, что его засасывает папирусно-чернильное болото. Квестор с деньгами не мухлевал. Возможно, еще не набрался наглости. Тиберию было скучно, а потому загадка, привезенная Титом Варием, вышла для него глотком свежего воздуха.

Лагерь под Тарраконом был заполнен едва на четверть. Один легион в полном составе двигался на Новый Карфаген, когорты второго Луск разбросал по гарнизонам и флотским отрядам. Из начальников на месте было лишь двое трибунов, еще совсем мальчишек, неопытных в военном деле, а так же самый старший из центурионов — примипил[4]. Дециан имел ранг первого гастата[5] первой когорты, и до высшего солдатского звания ему оставалась пара шагов. Опытом он обладал большим, ему доверяли, и после краткого доклада примипилу, Тит Варий получил указание заниматься пленными лично до прибытия командующего.

Наутро он поинтересовался у Тиберия, кого следует привести на допрос первым.

— Афинянина? Или фракийца?

— Нет, — покачал головой Лидон, — ты их видел? Один будет упорно молчать, а другой нести всякую чушь. С ними позже, сначала побеседуем с мелочью.

Центурион кивнул и отправился к деревянной клетке, где сидели пленные. Второй такой в лагере пока не было и вожака с фракийцем, выполняя распоряжения Лидона, Тит Варий оставил снаружи. Квинту стянули веревкой ноги, а руки, заведя за спину, привязали к колесу обозной телеги, на которой перевозили инструменты и сопутствующий скарб для легионных оружейных мастерских. Аристида тоже привязали к колесу, только с другой стороны. Приставили часового, чтобы не позволял пленным разговаривать друг с другом.

Так оба и провели ночь, сидя на голой земле, стуча зубами, ибо, хотя ветер стих к наступлению темноты, но погода все равно стояла не летняя.

Подойдя к клетке, центурион осмотрел «подопечных» и выбрал.

— Этого.

Двое легионеров открыли засов и вошли внутрь, подхватив под руки одного из сидельцев, внешности непримечательной.

— А? Чего? — выпучил глаза пленник.

— Пошли-ка, — сказал центурион по-гречески.

Тот сразу заверещал:

— Нет, не меня! Я ничего не сделал! Отпустите! Не хочу, не хочу, нет!

Товарищи смотрели на него исподлобья, а он упирался изо всех сил, цеплялся за клетку.

— Отпустите!

— Да чего ты орешь? — рявкнул центурион, — тебя еще не вешают.

Тот дергался и все норовил оглянуться, вращая выпученными глазами.

— Гундосый, спаси меня!

— Щас, он тя спасет! — заржал один из легионеров.

У пирата подломились колени, он повис у солдат на руках и вдруг во все горло заорал песню, нещадно перевирая мотив:

— А-а кто тебя высек нещадна-а? И гола-а-ю выгнал из дома-а-а…

— Давай, шевели задницей! — хохотнул Дециан, отвесив пирату пинка.

— …а дверь запира-ай на засов, а чтоб не попасться опя-а-ать…

Когда пирата втащили в преторий, он перестал орать и только отбивал частую дробь зубами.

— Как зовут? — спросил его Лидон.

Он, как и Дециан, не стал проверять, знают ли пираты латынь, обратился на греческом.

— А? — чуть повернул голову тот, скосив глаза.

— Я неясно выразился?

— Ясно, ясно, — закивал пират, — все как есть скажу, только не убивайте. Все скажу.

— Как зовут? — повторил вопрос Лидон.

— А? — снова переспросил пират, подавшись вперед, — а! Да. Зовут. Зовут Койоном.

— Откуда родом?

— Не знаю, добрый господин. Отовсюду, помаленьку. Где солнышко светит, там и свой.

— Киликиец? Критянин?

— Да не, какой критянин? Из Киликии, да. То есть, нет. Сам-то буду с Эвбеи, но когда в первый раз в Милете очутился, там меня…

Лидон поморщился.

— Откуда и куда вы шли?

— Чего?

— Тит, — повернулся Лидон к центуриону, — сломай-ка ему палец, для начала.

— Я все скажу! — заорал пират, — все скажу… Мы из Массалии.

— Из Массилии?

Римляне произносили название этой древней эллинской колонии, основанной близ устья реки Родан, немного на свой лад.

— Да-да. Шли из Нового Карфагена домой. Везли свинец в слитках.

— Слышь, весло, ты ври, да не завирайся, — прогремел прямо в ухо Койону Дециан, — на вашем корыте не нашлось ничего ценного.

— Так в шторм попали, — заторопился тот, — качало, будь здоров. Думали, потонем. С перегрузом шли. А он же, свинец, то есть, страсть, какой тяжелый. Все за борт выкинули. Ужасть, какие убытки.

Звучало это правдоподобно. Под Новым Карфагеном действительно имелись рудники, где добывали серебро и свинец, а один маленький островок недалеко от города даже называли Плумбарией, «Островом свинца».

— Жадность, значит, едва не сгубила? А чего деру дали?

— Испугались. Думали — пираты…

— Ты что, дурень, римских кораблей никогда не видел в своей Массилии? — скептически хмыкнул Дециан.

— Да кто вас разберет? — заныл Койон, — такие времена, лучше перебдеть.

— Как купца вашего зовут? — задал следующий вопрос Лидон.

— Как зовут? — переспросил Койон.

— Ты что, забыл? — прищурился корникуларий.

— А, не… Не забыл, конечно. Эномай его зовут.

Тиберий посмотрел на Дециана. Тот поджал губы и дернул щекой.

— Догадываешься, что мы сейчас любого из твоих товарищей сюда выдернем и он нам другое скажет? За вранье, знаешь, что с тобой будет?

— Да как другое-то? — заскулил Койон, — как другое? То же самое скажет!

— Проверим. Теперь поведай-ка, что это за гемиолия держалась рядом с вами?

— Не знаю. Боги свидетели, понятия не имею.

Дециан кивнул легионерам, и те вытянули руку Койона вперед, заставив растопырить пальцы.

— Да не знаю я! Шторм был, в море отнесло, а как успокоилось, видим, еще судно рядом! Сначала пересрались, думаем, киликийцы это, хана нам. Но они не стали нападать. Тоже к берегу гребли. А-а! Пустите!

— Отпусти его, Тит, — скомандовал Лидон, — скажи своим молодцам, пусть пока всыплют лекарства для памяти. Только не переусердствуйте. И давай следующего.

Вопящего Койона уволокли. Центурион снова сходил до клетки. Осмотрел кандидатов.

— Теперь — Гундосый.

— Гундосый, выходи, — подтолкнул легионер в спину пирата со сломанным носом.

Тот не орал, не метался, ответил на все вопросы, вот только ни Лидон, ни Дециан не слова не поняли. Его тоже пришлось отправить для экзекуции к «вспоминателю», хотя это вряд ли могло добавить понятности речи.

Следующие двое повторили версию Койона.

Лидон к молчанию подследственных привык и сохранял невозмутимость, но Дециан давно уже потерял терпение, орал и брызгал слюной.

— Успели сговориться!

— Разумеется, — спокойно согласился Лидон, — сколько часов ты за ними гнался? У них была уйма времени придумать легенду. Если они все будут твердить одно и то же, и не найдем никакой зацепки, придется отпустить.

— Как отпустить?! Да у них на рожах написано, что это разбойные!

— Закон есть закон, Тит. У нас пока нет доказательств того, что это пираты. Давай следующего.

— Если ты согласен, что сговорились, зачем же продолжать допрос? — удивленно спросил Дециан, — ведь будут твердить одно и то же.

— Тит, я тебя не учу, как людьми командовать? Вот и ты не лезь в мою работу. Давай следующего.

Следующий не сказал ничего нового.

— Зараза… — в сердцах бросил Дециан, — не понимаю… Только время зря теряем.

Лидон пропустил его слова мимо ушей. Поинтересовался:

— «Обработанные» не меняют показания?

— Нет, это орково семя твердит одно и то же.

Ввели очередного «пирата».

— Как зовут? — еще даже не поглядев на него, спросил Лидон.

— Дракил, — ответил тот, выдержав небольшую паузу.

— Откуда?

— Из Массалии.

— Куда шли?

— Домой возвращались.

Лидон еле заметно напрягся, чуть подался вперед.

— Что везли?

— Свинец в слитках.

— А на гемиолии тоже свинец?

— На какой гемиолии?

Лидон пробарабанил пальцами по столешнице, посмотрел на Дециана, тот поднял глаза вверх, всем своим видом показывая, как ему надоела эта бессмысленная процедура.

— Хочешь сказать, первый раз ее видел?

— Ага, — не моргнув глазом, ответил Дракил, — первый.

Лидон откинулся на спинку кресла, оперся руками о подлокотники и сложил пальцы в замок. Взглянул на центуриона, прищурившись, словно улыбался одними глазами. Потом снова посмотрел на допрашиваемого.

— Так… Эллин, значит. Из Массалии. Там и родился?

— Да.

Лидон некоторое время молчал, разглядывая Дракила и водя кончиком языка по верхним зубам. Тот нервно косился по сторонам. Наконец, Тиберий сказал:

— Критянин Эпименид утверждал, что все критяне — лжецы. Врешь ты все, сдали тебя дружки с потрохами. Придется тебя повесить, как пирата. Дурак ты, не ту сторону выбрал. Зря от Ласфена сбежал, не вляпался бы сейчас в дерьмо по уши.

— Не сбегал я! — вспыхнул Дракил, — я, наоборот, с самого начала предлагал им…

Он осекся.

— Что предлагал? — заулыбался Лидон, — к Ласфену присоединиться? Это правильно. Ласфен ныне — друг римского народа. Видишь, критянин, пират пирату рознь. А что твои дружки тебя не послушали?

Дециан недоуменно переводил взгляд с Тиберия на Дракила. Он, разумеется, знал, кто такой Ласфен Волк. Еще бы не знать.

Ласфен прославился, как один из наиболее известных в восточной части Срединного моря пиратских вождей. Ему подчинялось несколько десятков кораблей, несших знамя — черная обоюдоострая секира-лабрис на белом фоне. На своем родном Крите Ласфен практически всевластен, несмотря на то, что остров формально поделен между несколькими мелкими царьками и олигархами. Но все они всецело зависели от Волка.

Уже в глубокой древности Крит стал одним из двух центров пиратской вольницы. Вторым был Пиратский берег в Киликии. В недавней войне римлян с Митридатом киликийцы поддержали понтийского царя, а Волк присоединился к Луцию Лукуллу, коего Сулла в самый разгар боевых действий, в неблагоприятное время для мореплавания, зимой, послал собирать флот союзников. Он тогда осаждал Афины и, не имея кораблей, не мог воспрепятствовать подвозу морем к запертому в городе стратегу Архелаю припасов и подкреплений. Лукулл с задачей блестяще справился, заключив союз с Египтом и Критом, которые передали под его начало несколько десятков кораблей, причем выступление Ласфена на стороне римлян изрядно раскололо пиратское братство.

Но как Лидон узнал, что пират имеет какое-то отношение к Ласфену? С чего он взял, что этот разбойник — критянин?

— Как ты… — начал было Дециан, обращаясь к следователю, но тот сделал резкое движение ладонью, дескать — заткнись.

— Потом, Тит. Все потом.

Дракил стоял, ни жив, ни мертв, глаза в землю. Прошептал:

— С-суки… Подлые твари…

— Это ты о нас, или о приятелях своих? — поинтересовался Лидон.

Пират вскинул голову и со злобой бросил:

— Я один висеть на кресте не буду!

— Конечно, один не будешь, — кивнул Лидон, — а может даже совсем. Если станешь правду говорить. Ну, так как? Ложно утверждение Эпименида или истинно? Проверим?

Дракил смотрел на пальцы Лидона, все еще сложенные в замок.

— Чего ты хочешь знать?

— Все. Кто вы такие? Куда и откуда шли?

— Ты же… тебе же все рассказали уже.

— Я всем даю возможность меня разочаровать. Будешь говорить правду, избежишь креста. Нет — пеняй на себя. Понятно излагаю?

Дракил кивнул.

— Хорошо. Главный кто у вас?

— Эвдор… Гнида…

Лидон поднял бровь, но эту тему пока не стал развивать, спросил другое:

— Он на гемиолии сбежал?

Дракил кивнул.

— А на акате, значит, заправлял Эномай?

Пират поднял глаза и как-то странно посмотрел на следователя:

— Это ведь он меня заложил? Ублюдок…

— Куда вы шли? — проигнорировал его слова Лидон.

— Не знаю, — буркнул Дракил, — Мышелов вообще никогда не распространялся о своих планах. Только с Пьяницей шептался. Да еще с фракийцем один раз. Тогда, в Остии… А всех остальных подлых говноедов такое устраивало. Говорил я им — заведет он нас прямиком в могилу. Сто раз говорил. Не слушали. Тупые бараны…

Так. Мышелов, надо полагать, прозвище этого самого Эвдора. Уточнять не следует, чтобы не спугнуть. Пираты, стало быть, вождю верят безоговорочно. Удачлив? Или другая причина? А Эномай и Спартак, значит, к нему приближены. О чем-то сговаривались в Остии. Хорошо. Дальше.

— Откуда шли?

— С Питиусы, — ответил пират.

— Зачем туда ходили?

— Не знаю. Эвдор сказал, вот и пошли. Никто не спрашивал, зачем. Как всегда. Мышелов еще осенью сказал, что пойдем в Испанию. Я, конечно, поинтересовался, что мы там забыли, а он, как обычно, только поулыбался, сука…

— Прямо любовь у вас, как я погляжу, — улыбнулся Тиберий.

— С Серторием встречались? — не выдержал Дециан и влез в допрос.

Лидон недовольно поморщился, но кивнул Дракилу.

— Отвечай.

— Да. С Серторием.

— О чем говорили?

— Не знаю. Эвдор с Аристидом к нему ходили. И фракиец еще.

Аристид? Кто такой Аристид? Лидон взял в руки стило, лежавшее на столе, и написал имя на раскрытой вощеной табличке.

— А вспомни-ка, Дракил, когда именно Эвдор объявил о своем решении идти в Испанию?

Пират шмыгнул носом, ответил не сразу.

— Не помнишь?

— Почему? Помню. Это было на другой день, после того, как Сулла Рим взял. Мы в Остии стояли.

— Хорошо. На память, смотрю, не жалуешься, — одобрительно сказал Лидон.

— Не жалуюсь, — глядя исподлобья, буркнул пират.

— Злопамятен? Ну-ну, — усмехнулся Тиберий, — а скажи-ка тогда, не запомнил ли ты, с чего вдруг Эвдор принял такое решение? Может, что необычного в тот день произошло?

— Необычного? Да там кругом одно сплошное необычное. Римляне друг друга режут, на всю Италию шум стоит. Необычного… Ну, разве что, Мышелов с фракийцем в тот день шептался. Все с Пьяницей прежде, а с этим впервые. Кроме, разве, того дня, когда фракиец к нам прибился.

— А что, прежде они вообще не разговаривали?

— Почему? Разговаривали. По слову в день. А тут чего-то долго обсуждали. Отсели в одной портовой таберне в сторонку, и давай языками чесать.

— Обычно Спартак неразговорчив?

— Да. Особняком держался. Молчал все время. Нелюдимый. Подшутить как-то пытались над ним, так он Койона едва не зашиб. Не понимает шуток.

— Бьется крепко? — спросил Дециан.

— Не слабак, — ответил Дракил.

— Эвдор как-то возвышал его?

— Да нет. Нельзя такого сказать. Вот Пьяницу — да, а этого — нет. Такой же он был, как мы все. В драке не последний, но не более того. Я потому тогда и удивился.

— Ты сказал, что он к вам прибился, — сказал Лидон, — давно?

— Да где-то года два.

— А ты сколько лет с Эвдором?

— Пять-шесть. Не помню. Не считал.

Тиберий встал из-за стола, прошелся взад-вперед, заложив руки за спину.

Так. Этот Эвдор решил зачем-то встретиться с Серторием после того, как поговорил с фракийцем, рядовым, ничем не выделяющимся пиратом. И произошло это на следующий день после Коллинской битвы, когда разбойные стояли в Остии. Пираты в трех шагах от Рима. Спакойненько так торчат, вероятно, даже зимуют, ибо в ноябрьские календы редко кто отваживается выходить в море. И никто их не хватает, не предает казни. Интересно.

Эвдор владел двумя кораблями, причем довольно небольшими. Не десятками, как критянин Ласфен, киликиец Эргин Мономах или Гераклеон-вифинец, по прозвищу Уголек. И уж точно он никто и звать никак в сравнении с Зеникетом, некоронованным царем Пиратского берега (по слухам, даже богом, сидящим на горе Феникунт, Ликийский Олимп, откуда, по рассказам моряков, все море до самого Кипра, как на ладони). Все эти имена на слуху повсеместно, даже в Риме. А кто такой Эвдор? Тиберий прежде этого имени не слышал. Но именно этот человек зачем-то рвется к Серторию. Пока одни загадки. Пока.

— Значит, встретился Эвдор с Серторием, переговорил о чем-то, и отправился восвояси, опять не сказав, куда именно? — спросил Тиберий.

— Примерно так, — буркнул Дракил.

— Примерно?

— Ну, мы в море все вместе вышли, вместе с Серторием, когда римские корабли возле Питиусы заметили. Эвдор, ничего не сказал, куда идем, но, похоже, еще хотел с Серторием какое-то время остаться. Шторм налетел. Мы едва «Актеон» не потеряли, а уж попутчиков наших и вовсе след простыл. Искать не стали.

— Куда Серторий собирался идти? — снова влез Дециан.

— Оставь, Тит, — отмахнулся Лидон, — он все равно этого не знает.

Он приставил к столу стул.

— Садись.

Дракил послушно сел. С неестественно прямой спиной, словно оглоблю проглотил. Тиберий вернулся в свое кресло, наклонился над столом, опершись локтями, и сказал:

— А расскажи-ка мне, Дракил, про Эвдора.

— Что рассказать?

— Все, что ты о нем знаешь.

— Это долго, — предупредил пират.

— Ничего. У нас много времени.

Дракил некоторое время помялся, потом все же заговорил.

— Где-то шесть лет назад у меня был собственный корабль. Я, правда, ходил под Ласфеном, ну так всякий из Братства имеет над собой кого-то. У тех же киликийцев самый могучий — Эргин, да и то он подчиняется Зеникету.

— Не можете, псы, без вожака? — усмехнулся Дециан.

— Не отвлекайся, — сказал следователь, а на Тита Вария посмотрел неодобрительно.

— Я бы не отказался без вожака пожить, своим умом, — буркнул пират, — только, чтобы не как в тот раз…

— А что тогда случилось? — поинтересовался Лидон.

Видно было, что пирату не хочется отвечать на этот вопрос, но следователь проявил настойчивость и Дракил пробормотал:

— Грабанули одно богатое поместье в Аттике. На трех кораблях пришли, с дружками. Дружки смылись вовремя, а я решил еще поживиться в округе.

— И как? Удачно? — предвидя ответ, съехидничал Тиберий.

— Столько серебра поимел, сколько в жизни не видывал. Целый рудник…

— Понятно. Сгубила жадность абдерита[6]. В Лаврийские рудники попал?

— Да.

Тит Варий скептически хмыкнул.

Лаврийские горы с давних времен были одним из главных источников дохода афинского государства. Словно старый дуб, изъеденный жуком-древоточцем, они были вдоль и поперек прорезаны десятками, сотнями шахт и штолен глубиной до девяноста локтей.

Здесь трудились тысячи рабов. Пойманные пираты, разбойники, тысячи самых опасных, сосланных на эту каторгу за непокорство, побеги, бунты, убийства хозяев. Тысячи просто ни на что не годных, кроме тяжелой физической работы. Сюда редко попадали мастеровые рабы. Даже во времена войн, когда цены на рабов падали, мастер ценился слишком высоко, чтобы гробить его в рудниках. Разве что он был слишком строптив.

По четырнадцать-шестнадцать часов долбили рабы на глубине камень, в плетеных корзинах поднимали наверх богатую свинцом руду, где перемалывали ее в мелкое крошево. Превращенную в песок породу промывали в воде, отделяя свинец и крупицы серебра от бесполезной породы. Свинца в Лаврионе добывалось почти в сто раз больше, чем серебра, но того, что было, в течении уже нескольких веков с лихвой хватало Афинам на новые триеры, храмы, портики, новых воинов и новых рабов, что заменяли «износившихся». А изнашивались люди здесь быстро. Очень быстро. В шахте крепкий мужчина мог протянуть самое большее полгода. После чего превращался в дряхлую, еле держащуюся на ногах, развалину. Те, что работали наверху, крутили огромные дробящие жернова или промывали породу, жили несколько дольше, но ненамного. Редко, кто выдерживал более года. А потом начинался кровавый кашель, выворачивающий нутро наизнанку. И старший надсмотрщик отдавал подчиненным команду — заменить раба.

Афины давно уже потеряли свою независимость, но рудники продолжали исправно функционировать, формально все еще являясь собственностью афинской олигархии. Туда по-прежнему отправляли попавшихся пиратов.

Недоверчивый взгляд Дециана имел прочные основания. Из Лавриона не возвращались. Рудники стерегли множество надсмотрщиков. Любые беспорядки, попытки бунта молниеносно и очень кроваво пресекались. За всю историю существования рудников случилось несколько восстаний, но все они были подавлены. Афины ревностно охраняли одно из самых ценных своих владений. Лишь единицам удалось бежать, да и то, рассказы об успешных побегах сродни мифам. Они грели душу надеждой, но были не более чем сказкой. Слишком красноречивы гниющие на крестах трупы «удачливых» беглецов, сумевших выбраться из рудников, но лишь краткий миг дышавших ветром свободы. Ни один не покинул пределы Аттики, даже не добрался до Афин.

— И как ты умудрился сбежать оттуда?

— Я совсем немного успел поработать в верхних мастерских, не успел еще надышаться пылью и кровью не харкал. А тут случилась заваруха. Сулла напал на рудники, правда, мы тогда этого еще не знали…

В начале Митридатовой войны афинская олигархия, возглавляемая стратегом Аристионом, соблазнилась деньгами и посулами понтийского царя и переметнулась на его сторону. Ответ римлян, занятых внутренними делами несколько задержался, но все же последовал. Армия Суллы высадилась в Греции и двинулась в Аттику. Для обороны Афин Митридат прислал своего стратега Архелая с войсками и флотом.

Сулла не смог овладеть городом штурмом с налета, и приступил к осаде. Четыреста лет назад, после победы над персами, были построены Длинные стены, соединявшие Афины с портом Пиреем. Впоследствии, в Пелопоннесскую войну, войны диадохов, эти стены несколько раз разрушались и возводились вновь. Сейчас их не было, что позволило Сулле без труда окружить Афины и отрезать Пирей. Войско Архелая, рассеченное на две части, сражалось храбро и римлянам никак не удавалось взять ни город, ни порт. Особенно неудачно продвигалась осада Пирея, поскольку флота Сулла не имел, а Митридат морем постоянно перебрасывал Архелаю подкрепления и припасы.

Пирей ни в чем не имел нужды, а в Афинах, до которых рукой подать, начинался голод.

Римлянам не хватало дерева для строительства осадных машин, тогда Сулла приказал вырубить священные рощи Академии и Ликея. Нужен был флот — Сулла послал Луция Лукулла к союзникам Рима, в Египет, на Родос. Оба союзника независимы, требовать с них что-либо невозможно, а просить, явившись с пустыми руками, бессмысленно. Денег у Суллы не было и чтобы их достать, римляне разграбили храм Аполлона в Дельфах. А так же наведались в Лаврийские рудники.

В Лаврионе скопилось довольно много серебра, которое афиняне не успели вывезти в более надежные места. Стражи в рудниках всегда было много, но легионерам Суллы она не доставила больших затруднений. К начавшейся драке сразу же присоединились рабы из тех, что работали на поверхности. Всего их было около трех тысяч, но они не имели оружия, многие истощены. К тому же римляне вовсе не собирались никого освобождать, они стремились лишь забрать то серебро, которое рабочие уже успели превратить в слитки. Поэтому бежать удалось лишь сотне каторжников.

— Из этого числа мало кто остался. Мне и еще девяти бедолагам повезло, — сказал Дракил и, подумав, добавил, — в тот раз повезло.

— Продолжай.

— Среди нас по большей части была мелкая рыбешка. Только Эвдор и я прежде ходили на своих кораблях. Как он загремел в рудники, я до сих пор не знаю. Я с ним до этого не был знаком.

— Ты начал набиваться в вожаки ватаги, но Эвдор тебя отодвинул? — предположил Лидон.

— Да, вроде того… Скользкая он сволочь. В любую щель без масла пролезет. Как-то он незаметно меня обошел…

— Что дальше было?

— Дальше? Дальше пришла зима и завалила всю Аттику трупами…

Аттика напоминала выжженную пустыню и из нее следовало выбираться побыстрее. Повсюду рыскали отряды римлян, совершали вылазки понтийцы и афиняне. Пираты смогли добраться до побережья и прятались в разоренном и обезлюдевшем рыбачьем поселке. Им посчастливилось найти относительно целое рыбацкое суденышко, но выйти в море нельзя, нужно ждать весны.

К весне защитники Афин совсем ослабели от голода, и в пятнадцатый день месяца антестериона, а по римскому счету в мартовские календы, в полночь, легионы Суллы, разрушив часть стены между Священными и Пирейскими воротами, ворвались в город. Началась резня. Аристион продержался еще несколько дней на Акрополе, но все же был взят в плен. Его казнили вместе со всеми гражданами, занимавшими какие-либо государственные должности.

Афины пали. Не видя больше смысла защищать Пирей, Архелай со всем войском отплыл в Беотию. Залив кровью Афины, Сулла сразу же выступил за ним вслед.

Аттика совсем обезлюдела. Через месяц, дождавшись ровной погоды, горстка беглых пиратов наконец вышла в море.

— На дырявом корыте, которое нам досталось, мы два месяца ползли от острова к острову. Чуть не на каждом вынужденно задерживались, чтобы добыть жратвы. В конце концов, добрались до Родоса.

— Это и была цель?

— Да.

— Почему именно Родос? Насколько я знаю, там вашего брата крепко не жалуют.

— Эвдор туда рвался. Знакомства там у него нужные были. Не обманул, именно на Родосе мы и встали на ноги.

Из пирата Лидон вытряс немало интересного, хотя причитаний о том, что критянина покарали боги, вынудив связаться с дураками, которые не видят дальше собственного носа, выслушал куда больше.

Следователь потребовал, чтобы критянин дал словесный портрет Эвдора. Тот описал вождя, как человека высокого, широкоплечего, предпочитающего по возможности брить лицо и голову. Лидона заинтересовала одна деталь — по словам Дракила у Эвдора было открытое дружелюбное лицо, располагающее к приятному общению (критянин описал его в более крепких выражениях). Казалось, что стоит ему скорчить страшную рожу, этим он не напугает даже маленьких детей. Этакий добродушный здоровяк.

— Но внутри-то он гнилая циничная сволочь, — добавил критянин.

Такая характеристика из уст пирата вызвала улыбку не только у следователя, но даже у мрачного центуриона.

На главные вопросы ответов пока не было. Дракил понятия не имел, с кем за время их приключений встречался Эвдор и о чем говорил с этими людьми.

— Самое паршивое, что всех все устраивало, — вздыхал критянин, — он нам сует кота в мешке, а эти дурни и рады.

— И никто кроме тебя не возмущался?

— Нет. Да и с чего бы? Ублюдок удачлив. Кому какое дело, что он там проворачивает, главное — пришли на Родос с голой задницей, а ушли на своем корабле, и с деньгами. Как он и обещал.

К полудню у Дракила уже заплетался язык, да и Тит Варий взбунтовался, что мол, с самого утра сидим тут, не жравши.

— Легионеры… — улыбнулся Лидон, — война войной, а обед по распорядку.

— Тиберий, хватит, — взмолился Дециан, громко урчащий живот которого уже перекрывал сбивчивую речь критянина, — охота тебе выслушивать эту бессмысленную болтовню? Даже мне уже давно понятно, что он ничего важного не скажет. Или не знает, или скрывает. А от последнего есть лекарство получше слов. Чего ты добьешься, переливая из пустого в порожнее это пиратское житье-бытье, кого там обманули, да кого ограбили?

— Ладно, прервемся, — сжалился Лидон, — действительно, хватит пока, а то остальные заметят, что мы чего-то долго беседуем и расколют раньше времени нашего разговорчивого критянина.

— Может тогда его отдельно? — спросил Дециан, — чтобы не удавили по-тихому.

Лидон подумал, прикусив верхнюю губу, отрицательно покачал головой.

— Нет. По уму бы надо каждого отдельно содержать, да негде. Фракийца с Эномаем отсадили, а эти пусть сидят все вместе, чтобы не выделялись. А ты следи, чтобы не удавили.

Он посмотрел на Дракила и сказал:

— Я с тобой еще не закончил. Надеюсь, ты понимаешь, что не следует болтать о том, что рассказал нам?

— Не дурак, — буркнул критянин.

— Это хорошо. Только вот в твоих интересах не только про себя помалкивать. Выяснять у своих, кто тебя сдал, тоже не следует. Попытаешься — испортишь нам работу. И тогда тебя ничто не спасет. Понял?

Дракил кивнул.

— Тит, всыпь ему палок.

— За что?! — возопил критянин, — я же ничего не скрываю!

— Чтоб от остальных не отличался, — ответил Лидон, — всех били, а тебя нет. Это подозрительно. Терпи, если хочешь креста избежать. Или иного способа смертоубийства.

Дракила увели. Когда следователь с центурионом остались одни, Тит Варий задал давно мучивший его вопрос:

— Как ты узнал, что он критянин?

Лидон устало провел ладонью по лицу.

— Ты слышал, как он сказал — «домой возвращались»?

— Как? Нормально сказал.

— Нет. Не нормально. Он слово «домой» произнес — «фойкой», вместо «ойкой».

— И что?

— А то, что так в Пелопоннесе говорят. И еще критяне. Потом он сказал «пратос», вместо «протос», «первый». Он — уроженец Пелопоннеса или критянин[7].

Дециан только губы скривил в восхищении и головой покачал.

— А про Ласфена откуда узнал?

— Ниоткуда, — ответил Лидон.

— А как тогда… — опешил Дециан, — так ты … Ну ты даешь, Тиберий.

— Слышал пословицу: «Обманул критянин критянина?» — усмехнулся Лидон, — к собеседнику следует относиться с большим вниманием. Будешь следовать этому правилу, зачастую подследственного даже не придется бить. Нет мелочей в моей работе.

— Да я бы в жисть не распознал эти самые фойки.

— Видишь, как полезно изучать языки и вообще, все время узнавать что-то новое? Вот я прежде с пиратами дел не имел, и не собирался, но разные рассказы о них мимо ушей никогда не пропускал. Пригодилось.

[1] Insula (лат.) — «остров». Многоэтажный дом, квартиры в котором сдавались внаем. В инсулах проживала основная масса горожан в Риме, наименее обеспеченные слои населения.

[2] «В претории» — аналогично современному «при штабе».

[3] 1 ноября 82 года до н.э.

[4] Центурионы легиона не были равноправны. В их иерархии старше был тот, у кого номер когорты и центурии в ней был меньше. Примипил, командир первой центурии, первой когорты, в некоторых случаях командовал и всем легионом.

[5] Несмотря на то, что в результате реформы Гая Мария легионеры больше не делились на гастатов, принципов и триариев, эти термины сохранились в названиях рангов центурионов.

[6] Абдерит — уроженец города Абдеры во Фракии. Этим словом греки называли простаков.

[7] Таковы особенности произношения в дорийском диалекте.