19

Часть третья. Свой среди чужих

— Ты слышишь меня, Север?

Квинт слышал, но никак не мог понять, откуда доносится голос Лидона. Такое чувство, что из другого мира.

— Будешь говорить, мразь?

Это уже Дециан. Мог приказать кому, но сам не побрезговал поучаствовать в допросе с пристрастием. Видать, нравится ему это.

— Катись… к Орку…

Голова мотнулась от удара, но боль и без того была столь всеобъемлюща, что Квинт даже не понял с какой стороны прилетел кулак. Если сидишь по шею в воде, станешь обращать внимание на падающие с неба капли?

— Тит, хватит, совсем его убьешь.

— Ни хера ему не будет, ублюдок живуч. Смотри, он даже не стонет.

— Ты понимаешь, в чем тебя обвиняют, Север? Мятеж, дезертирство. Это смертная казнь.

Правый глаз заплыл так, что вообще не открывался, левый превратился в узкую щелку и видел лишь кровавую муть. Во рту солоно, губы разбиты в кровь, кончик языка скользил по зубам, пытаясь определить, со сколькими уже пришлось расстаться. Кажется, с одним. Пока. Все еще впереди…

— Дезертирство? — прозвучал недовольный голос Глабра, — он перешел на сторону врага!

— Ты можешь это доказать? — спросил Лидон.

— Мне достаточно слов Остория. Марианец устроил засаду на его отряд.

— Один?

— Нет! — раздраженно огрызнулся Глабр, — с легионерами, которых Сулла столь неосмотрительно отдал под начало этой вероломной мрази!

— Тебе не кажется это странным? Личная неприязнь это одно, но как центурион, к которому все относятся настороженно, подбил на мятеж солдат?

— Хочешь найти ему оправдание, Лидон? — прошипел Глабр, — ищешь мотивы? Их у него более, чем достаточно!

— Возможно. Но пока я могу судить о них лишь с твоих слов.

— А их тебе недостаточно?

Лидон вздохнул и спокойным терпеливым голосом сказал:

— Позволь мне продолжить работу, Клавдий. Рвение, с которым ты жаждешь прикончить этого человека, не приносит пользы следствию, а мне еще многое предстоит выяснить. Твою версию я внимательно выслушал, теперь хочу узнать его.

— Зачем?! — вскричал Глабр, — чего тут еще выяснять? Марианец трижды заслужил смерть!

— Если бы речь шла о банальном дезертирстве легионера, то ты, как заместитель Луска, мог бы осудить его, — повысив голос, возразил Лидон, — но не в этом случае. Я вижу здесь дело государственной важности. Я должен знать все. Любую мелочь. Куда он пропал после того боя? Где провел эти четыре года? И почему мы находим его подле Сертория в компании киликийцев? Что они задумали, о чем договорились, какую роль в этом играют пираты?

Лидон перевел дух и закончил.

— Пожалуйста, не мешай мне, Клавдий. Ты же не хочешь, чтобы Луск узнал, что важному «языку» удалось, стараниями одного трибуна, унести в могилу тайну заговора против Республики?

Шел снег. Хлопья, крупные, как тополиный пух, неспешно парили в белом сумраке, пушистыми ноздреватыми рукавицами одеваясь на еловые лапы и голые ветки кустарника. Ноги вязли в мокрых липких сугробах. С каждым шагом идти все тяжелее. В этом году всего за одну ночь выпало столько снега, сколько в предыдущие несколько лет за всю зиму не бывало. Словно боги торопились укрыть саваном кровоточащую землю…

Берза знала, что в горы пришла война, но с ее уродливым ликом еще не сталкивалась. О нашествии и зверствах римлян девушке рассказал Веслев, охотник, один из немногих людей, состоявших в хороших отношениях с ее дедом, Даором. После смерти старика два года назад, Веслев продолжал изредка навещать Берзу. Говорил, что обещал деду присматривать за ней, звал жить к людям, но она не шла. Селяне-коматы побаивались ведьмы. Они удивились бы, узнав, что та боится их еще сильнее.

Через охотника девушка выменивала у коматов то немногое, что не могла добыть или сделать сама — соль, железные инструменты взамен износившихся. Асдула больше не появлялся и Берза, поначалу дрожавшая, как осиновый лист при мысли, что он снова заявится, понемногу успокоилась.

Жизнь ее, оправленная в обыденные дела и заботы, текла размеренно. Одиночество скрашивал Спарт, и девушка совершенно не задумывалась, что всему этому привычному житью может прийти конец.

В тот день она отправилась к глубокому оврагу в окрестностях Браддавы, Еловой Крепости. Склоны его густо заросли ольшаником, и Берза намеревалась набрать соплодий, отвар из которых, собранных в начале зимы, помогал при скорби животом.

На дне оврага весело журчал ручеек. Его тонкая нитка была еле заметна в густых бурых зарослях стерни, припорошенной снегом. Маленький ручеек, один шаг нужен, чтобы с берега на берег перебраться, а русло для себя прокопал внушительное. Он и в стужу-то совсем не замерзал, а сейчас и вовсе весело пел, радуясь теплой погоде. Что ему снег, хоть мокрый, хоть рассыпчато-колкий? Он лишь придаст ручью сил по весне, напоит собой.

Спустившись к ручью, Берза присела у воды, зачерпнула горстью. Чистая вода, студеная. На купающихся ветках кустов уже кое-где ледышки блестят. Вкусная вода, слегка соленая — это от того, что из глубины горы бьет родник. Там, в горе, чего только нет: и соль, и медь, и железо. А еще золото. Много золота во Фракии, да только не приносит оно горцам счастья.

Нарвав полный туесок темно-бурых одревесневших шишечек, Берза уже собиралась уходить, когда раздался громкий собачий лай. Девушка обернулась и увидела Спарта, который стоял на краю оврага, шагах в тридцати от нее. Пес подзывал хозяйку. Берза направилась к нему, пробираясь по глубоким сугробам через плотные заросли, и вдруг услышала всплеск.

Спарт продолжал лаять. Убедившись, что хозяйка идет за ним, он замолчал, повернулся и полез вниз. Девушка торопилась следом.

На дне оврага лежал человек. Он пытался ползти, но выходило плохо. Правая рука слепо, неловко искала, за что ухватиться. Поймав ветки куста, издавая глухое рычание, человек попытался подтянуться. Мокрые, облепленные снегом, ноги не двигались.

Было видно, что силы совсем оставили его, их хватило лишь на то, чтобы перевернуться с живота на бок и продвинуться вперед на полшага. На теле тускло поблескивала железная вязь. Кольчуга. Не охотник, стало быть.

Берза поспешила на помощь, не задумываясь, что человек в кольчуге может оказаться врагом. Она не делила людей на «своих» и «чужих». По правде, для нее все они были чужими. Но все же она не могла равнодушно пройти мимо. Так воспитал ее Даор. Дед бы не оставил раненого без помощи, несмотря на всю свою нелюдимость и злопамятность по отношению к коматам из окрестных деревень.

Пока девушка, не разбирая дороги, продиралась сквозь кусты, хлестко потчевавшие ее мокрыми ветками, раненный сделал еще рывок, очевидно, окончательно лишивший его сил. Он снова перевернулся на живот, правая рука, выпустив ветки, безвольно упала. Больше он не двигался.

Спарт подошел к человеку, ткнулся носом в руку. Пес поднял голову и посмотрел на Берзу. Потом понюхал воздух, обследовал бледно-красную дорожку, которая тянулась за раненым. Снова взглянул на хозяйку, фыркнул и, поскакал по сугробам к противоположному склону оврага. Там, шагах в тридцати выше по течению ручья, лежал, наполовину занесенный снегом, труп лошади. Берза коротко взглянула на него и больше не обращала внимания.

Девушка добралась до воина, присела рядом, осторожно тронула за железное плечо. Тот не шевелился. Берза, поднатужившись, осторожно перевернула его на спину. Воин даже не застонал. Глаза его были закрыты. Лицо, едва ли не белее снега, покрыто царапинами, вероятно от колючих веток. Грудь почти не взымалась. То, что он еще жив, выдавало лишь еле заметное облачко пара, появлявшееся при выдохе.

Человек был довольно молод, но Берза не назвала бы его юношей. Однако он оказался безбород, только короткая колючая щетина на щеках. Прежде Берза ни разу не видела мужей, которые брили бороды.

Одетая под кольчугу непривычного кроя темно-красная рубаха, достающая до колен, сочеталась со вполне обычными штанами, какие носят все горцы. Обувь странная — какие-то насквозь дырявые полусапожки из кожаных ремней. Толстые подошвы усеяны крупными немного выпуклыми металлическими нашлепками. Девушка не разбиралась в особенностях доспехов и не могла сказать, фракийская это броня или нет, но все в облике мужчины говорило за то, что это чужак.

На раненом не было живого места. Берза нашла кровоточащую прореху в кольчуге на правом боку. На правом бедре мясо рассечено чем-то острым. Рана длинная с ровными краями. Руки и ноги в ссадинах. Мужчина был без сознания. Он потерял много крови.

Вернулся Спарт, замер неподалеку в ожидании. Берза оторвала пару полос от подола рубахи мужчины, перевязала рану на ноге. Стараясь не слишком тревожить раненого, попыталась снять кольчугу. Не смогла. Посмотрела на Спарта.

— Ну и как его тащить?

На поясе у девушки висел небольшой топорик, нож и моток веревки. Она всегда так снаряжалась, когда уходила далеко от дома. Вот и пригодилось. Попросив прощения у Сабазия, Владыки жизни, Берза свалила пару молодых сосенок. Очистила их от сучьев, сделала волокушу. Осторожно перевалила на нее раненого, привязала куском веревки. Развязала свой пояс.

— Иди сюда, малыш.

Спарт подошел.

— Помогай, мой хороший, я одна его не дотащу.

Из пояса она сделала хомут, надела на Спарта, проверила, не станет ли душить. К хомуту привязала волокушу.

— Ну, взяли.

— Ты боишься смерти?

Квинт ответил не сразу, но, все же, помедлив, кивнул.

— Смерть — это забвение, небытие. Я умру, и меня никогда уже не будет. Никогда-никогда. Это страшно. Я боюсь смерти, Стакир.

Кузнец покачал головой.

— Я всегда удивлялся, как вы можете быть хорошими воинами с такой верой.

— А что говорит о смерти твой народ?

— Мы не боимся ее. Можно бояться тяжелой раны, бояться остаться увечным, но живым. Смерть — это река. Грань между мирами. Мы просто переходим реку, идя вслед за белым оленем, который указывает путь.

— Мы тоже идем через реку.

— Я знаю, вас везут в лодке. Но, ступая на другой берег, мы помним все, а вы забываете. Когда я умру, я не смогу вернуться назад, к тем, кто мне дорог, но я останусь самим собой. Я не исчезну.

Осыпь казалась бесконечной. Он лез вверх уже целую вечность, но пространство вокруг, серое и унылое, даже не думало меняться. Несколько раз какой-нибудь булыжник, лежавший, как представлялось, вполне надежно, предательски выскальзывал из-под ног, рождая камнепад, и незадачливый восходитель сползал, а иногда и кубарем скатывался вниз. Тело быстро покрылось ссадинами и синяками, но боли он не чувствовал. Совсем. Вставал и снова лез вверх. Должна же когда-то закончиться эта оркова осыпь!

Она не кончалась. Словно неведомая рука взяла его за шкирку, как беспомощного котенка и потащила назад, вниз, к черному зеву бездонной пропасти. Туда, где плескалось, сонно мерцая, холодное звездное море. Прибой бесшумно накатывал на берег, ледяными ладонями касаясь босых ступней.

Далекие звезды звали его: «Иди к нам. Прыгай. Растворись в нас…»

Где-то вдалеке закричала скрипуче ночная птица:

«Квинт! Квинт! Квинт!»

Вот и все. Нет больше Квинта Севера. Прожил[1].

«Нет! Я не исчезну!»

Он рванулся вверх, как раненный зверь, до последнего вздоха борясь за право быть. Вновь посыпались камни под ногами, рассекая упрямую плоть, что не хочет отдаться во власть неизбежному. А усталость подбиралась неумолимо. Он почти не чувствовал рук и ног. Стало трудно дышать, в глазах темнело, накатывала глухота.

Последнее, что он услышал, прежде чем сознание вновь погасила тьма — собачий лай и молодой звонкий женский голос, донесшийся из невообразимой дали.

— Не умирай!

Тихая река. Круги на воде…

«Мы просто переходим реку, идя вслед за белым оленем, а вас везут в лодке…»

На мгновение ему показалось, что он увидел смутные очертания этой лодки. Какой это берег? Тот, где ждут? Или тот, с которого не возвращаются?

Глаза — узкие щелки. Веки тяжеленные. Верно, лежат на них монеты — плата Перевозчику. Вот только явно не денарии, весом в четыре скрупула[2], а что-то поувесистее. Неподъемные веки.

Ну же… Еще усилие…

Ночь. Полная луна в небе. Странная она какая-то, бесформенная, дрожащая, словно пламя свечи. А может это и есть пламя? Маленький огонек, совсем близко, руку протяни…

Сухо потрескивала лучина.

Тело пронзила острая боль. Он вскрикнул, рванулся, но стало только хуже. Боль пульсировала, волнами растекалась по телу. Серый мир закружился перед глазами. Какая-то неведомая вяжущая необоримая сила навалилась на него, изгнав все звуки, убив мысли.

«Мама, как больно…»

Подбирающаяся со всех сторон холодная тьма лишь расхохоталась в ответ.

…Дымящееся пепелище. Изувеченные человеческие останки повсюду. Мужчины, женщины, дети… Кровь и гарь, сизый дым стелется по земле. На ветру полощется багровый плащ. Человек в залитой кровью кольчуге и шлеме с красным поперечным гребнем держит в руках толстое древко, перевитое лентами. На нем сидит, гордо вскинув голову, золотой орел. Когти и крылья его перепачканы красным.

Квинт отшатнулся. Он смотрел на свое отражение, равнодушно-спокойное, исполненное уверенности и превосходства. Он смотрел на свое незнакомое лицо. Орел-победитель…

Видение вздрогнуло, как потревоженная водная гладь. Он увидел бронзовую погребальную урну. В нее с мозолистой мужской ладони сыпалась черная земля. Он знал, что это. Кенотаф. Могила без покойника. Погребальная урна с землей вместо праха того, что умер на чужбине или погиб в море. Он, Квинт Север, умер?

«Лежи сынок, не вставай».

Голос негромкий, спокойный, прозвучал, как музыка. Женское лицо соткалось из тумана. Лицо матери.

«Отдохни, сынок».

Он сжал кулаки и понял, что вновь ощущает свое тело, еще мгновение назад бесплотное. Сразу вернулась боль. Он застонал и попытался открыть глаза. Они слезились. Пахло какими-то травами и дымом.

Квинт лежал в полумраке, но откуда-то сзади-слева пробивался неяркий свет. Вдруг чья-то ладонь коснулась лба.

— Сатрас, — прозвучал женский голос. Молодой голос. Уверенный.

Женщина говорила по-фракийски. Сатрас. Он знал это слово. Живой. Он жив. Ноги, бока, голова болели так, что ни о чем ином думать не оставалось. Покойнику, как известно, не больно.

Квинт по-прежнему почти ничего не видел, словно бычий пузырь перед глазами. С трудом разлепив пересохшие потрескавшиеся губы, он выдавил из себя вздох:

— Не вижу… Кто ты?

Она убрала руку и что-то сказала. Квинт ничего не понял. Одна короткая фраза утомила его так, что хотелось замолчать, как рыба, и никогда больше рта не раскрывать. Скоро он вновь провалился в беспамятство, но теперь это был лишь сон. Обычный сон. Танат убрался, несолоно хлебавши.

Сколько он проспал? Как долго перед этим он валялся без сознания?

Снова светлое мутное пятно перед глазами. Какая-то сила приподняла его за плечи и шею, губ коснулась миска с чем-то обжигающим. В нос ударил резкий запах трав. Женщина что-то сказала. Он догадался: «Пей».

Он попытался сделать глоток. Закашлялся, забился. Попытался отвернуть лицо.

— Нук тунд. Си кенквос.

Он понял только то, что она сердится, и сделал еще глоток.

Горячее питье приятно разливалось по телу. Снова потянуло в сон. Сил сопротивляться не было.

Проснулся он по нужде и испуганно заерзал. Тело не слушалось. Он едва не заревел от унижения. Женщина сразу все поняла. Откинула теплые шкуры, служившие одеялом и Квинт, даже не видя себя, сразу понял, что лежит голым. Торс и ноги туго перетянуты повязками, но все остальное хозяйство ничем не прикрыто.

Женщина осторожно перевернула его набок, подставила горшок.

— Я сам… — прошептал Квинт, — сам… Селбой…

— Селбой, — негромкий смех, — селбой си кенквос.

Она сказала еще несколько слов, из которых он понял одно — «рудас». Красный. Покраснеешь тут…

Сейчас он в сознании, а сколько раз это произошло в беспамятстве? Квинт покраснел еще больше.

Постепенно спала пелена с глаз и он, наконец, разглядел женщину.

Молодая девушка. Светловолосая. Красивая.

— Кто ты?

Она улыбнулась. Покачала головой.

— Где я? — спросил он, не дождавшись ответа, — какое это селение? Сейна? Понимаешь? Браддава?

— Нук. Нук Браддава. Атье ромас.

Он догадался без перевода. Не Браддава. Там — римляне. Значит он не у своих.

— Ты из дарданов? Я в вашем селении?

Он пытался вспомнить все фракийские слова, которые успел запомнить за месяц. Ответ девушки озадачил его. Они не в селении. Вокруг сула. Что такое сула? Лес? Они в лесу?

Над ухом послышалось частое дыхание, а в щеку ткнулось что-то мокрое и холодное. С усилием Квинт скосил глаза и увидел мохнатую морду, похожую на волчью.

— Улк, — прошептал Квинт.

— Весулк, — поправила девушка.

Весулк. Вес — хороший, добрый. Добрый волк.

Весулк некоторое время молча смотрел на него, потом отошел в сторону, уселся и начал чесаться. Девушка что-то строго сказала ему, он фыркнул и удалился. Квинт почувствовал, что кто-то топчет ему живот. Раздалось негромкое мурчание, а потом третий обитатель дома залез ему на грудь, устроившись со всеми удобствами. На центуриона уставилось два желтых глаза. Их обладатель был весьма упитан, а, судя по повязке, стягивающей бока, при падении в овраг Квинт сломал несколько ребер. Однако болезненных ощущений не прибавилось. Наоборот.

— Спасибо, мурлыка, — прошептал Квинт.

Он снова задремал.

Проснувшись, Север предпринял еще одну попытку наладить общение со спасительницей (в том, что именно она его нашла и выхаживала, он не сомневался).

— Ты говоришь по-эллински?

Девушка нахмурилась.

— Хеллас?

— Да. Понимаешь?

Он не ожидал утвердительного ответа и немало обрадовался прозвучавшим словам:

— Немного.

— Кто ты?

Она улыбнулась.

— Бенна.

Квинт немного помолчал, каждое слово давалось ему с трудом.

— Это ведь не имя. Я плохо знаю ваш язык, но это слово мне знакомо. Бенна означает — женщина.

— А разве я не женщина? — спросила она по-гречески.

Квинт не ответил, длинная тирада утомила его. Девушка тоже молчала некоторое время, потом сказала:

— Зови Ольхой. Я тебя в ольшанике нашла.

— Почему настоящее не назовешь?

— Не всякому называют.

Он закрыл глаза. Не было сил продолжать разговор, хотя вопросов накопилось — тьма.

Когда снова проснулся, девушки не было. В ногах сидел пушистый серый кот. Вылизывался. Квинт не без труда осмотрелся

В доме было светлее, чем обычно. Открыта дверь. На противоположной от нее стене прорублено окошко. Оно располагалось в изголовье постели и чтобы его увидеть, Квинт едва не свернул себе затекшую шею, поморщившись от боли. Маленькое окошко, локоть в ширину, а в высоту и того меньше. В него вставлена рама с подвижной деревянной задвижкой, которая сейчас открыта.

Тянуло холодом и дымом.

У противоположной стены, справа от входа, устроен очаг — приземистая глинобитная печь. В ее своде было оставлено круглое отверстие, заткнутое днищем горшка. В нем клокотало какое-то варево, источая вкусный запах, от которого у Квинта сразу заурчало в животе.

Сизый дым выходил через устье, утекая под высокую крышу, в открытую дверь и окно. Внутренняя поверхность крыши и верхние венцы сруба были черным-черны от сажи. Под кровельными балками висели связки трав и какая-то снедь, коптившаяся в дыму.

Пол глинобитный. Дверь располагалась на уровне пупа взрослого человека и к ней вели деревянные ступеньки.

Все вещи в доме, на которые натыкался взгляд, выглядели очень добротно. О многих из них язык не повернулся бы сказать, что они сделаны женской рукой, но с тех пор, как центурион пришел в себя, других людей кроме Ольхи, он не видел.

Квинт провел ладонью по лицу. Ничего себе бородища отросла! Как долго он здесь валяется? Он предпринял роковую вылазку через шесть дней после декабрьских ид. В Длинную Ночь, как звали ее варвары.

— Какой сейчас день? — спросил он Ольху.

— Хороший, — ответила она, и добавила еще что-то.

— Что ты сказала?

Ольха поморщилась, подбирая эллинское слово.

— Холодно там. Хорошо.

Квинт удивился. Как может быть хорошо, когда холодно?

— Сколько времени прошло после Длинной Ночи?

— Месяц прошел. Даже больше.

Больше месяца? Ничего себе… Наверное, сейчас февральские календы, а то и ноны. Праздник Конкордии, богини согласия. Ровно год назад в это самое время легионы марианцев грузились на корабли в Брундизии. Год прошел. Сколько всего случилось за этот год, в голове не укладывается. И как все печально закончилось…

А, собственно, как? Что же там произошло, на той дороге? Память неохотно подсовывала обрывки образов, которые плохо складывались в цельную картину. Отряд Севера столкнулся с ауксиллариями Остория и варварами, которые убили Марка Аттия. Определенно, варвары там были, не Осторий же убил римского центуриона. И гастрафет Квинту не привиделся. Или привиделся? Может быть, все эти воспоминания — порождение бреда и на самом деле все было совсем не так?

Нет. Если думать такое, то просто расколется голова. Все было на самом деле. Бой на ночной дороге, погоня через метель, падение в овраг. Чем больше Квинт вспоминал деталей, тем сильнее утверждался в мысли, что там, на дороге он угодил в капкан, который, похоже, поставили вовсе не на него, а на другого зверя. Осторий устроил засаду варварам или наоборот? Первые всадники в колонне определенно были фракийцами.

Да какая разница? Человек, убивший Марка, мертв, и теперь Севера волновал один единственный вопрос — уцелел ли в том бою Осторий? Убийца Луция Барбата.

Да, единственный вопрос, все верно. Квинт сразу решил, что к сулланцам не вернется. Вот если бы уцелел Луций, с которым он сдружился за эти несколько месяцев…

В центурии Севера оставалось еще несколько ребят из злополучного посольства. Тит Милон, который спас ему жизнь при Лекте. Должок остался. Какое-то время Квинт колебался, раздумывая, не будет ли то, что он задумал, предательством. Однако все же убедил себя (не без труда), что Лапе и остальным, если они еще живы, лучше и дальше служить в сулланских легионах без товарища, у которого над головой Дамокловым мечом висит клеймо близости к Фимбрии и Серторию. К врагам. Сулланцы всегда будут смотреть в его сторону подозрительно и при всяком удобном случае постараются избавиться, как пытался Луций Лукулл. К рядовым солдатам отношение куда проще.

Нет, он не вернется. Сулланцы плюнут ему в спину обвинением — предатель, дезертир, но его совесть чиста. Он не предавал своих.

Не предавал, Квинт? Вернешься под знамена Сертория? А Сулла развяжет гражданскую войну и тебе запросто выпадет возможность скрестить меч с тем же Лапой. Вернуть должок. Как тебе такое?

Квинт сжал зубы, потер пальцами виски.

Не выбраться тебе, Квинт Север, из нужника, не перемазавшись в дерьме. Давай, расскажи сам себе, что, мол, еще бабушка надвое сказала, какая судьба кому выпадет. Не предавал…

Разболелась голова и Квинт попытался подумать о чем-нибудь более приятном. Не получилось. Он продолжал размышлять над создавшимся положением, прикидывать варианты своих действий, когда встанет на ноги. Он уже не сомневался, что худшее позади, и скоро пойдет на поправку.

«Нужно добраться до Диррахия, там наши помогут вернуться в Италию».

Год назад в этом важнейшем городе заправляли марианцы. Насколько Северу было известно, Сулла еще не прибрал его к рукам. Более того, в начале января в Диррахий прибыл новый наместник Иллирии, пропретор Сципион Азиатик, тот самый, который гонял скордисков. Убежденный противник Суллы и один из военачальников марианской партии. Правда, о его назначении Квинт еще не знал.

Диррахий недалеко. Нужно дня три идти на юг до Гераклеи и Эгнатиевой дороги. А по ней легионы марианцев топали между этими двумя городами семь дней.

То есть, всего дней десять и он будет среди своих. Правда, для этого надо еще встать на ноги.

Эти рассуждения придали Квинту сил, и когда Ольха помогала ему приподняться в постели, чтобы поесть, он довольно бодро ерзал, помогая ей и демонстрируя, что поправляется.

Девушка подложила ему за спину свернутую медвежью шкуру. И откуда она у нее? Не сама же на косолапого ходила. Квинт встречал женщин, которые были способны голыми руками оторвать хобот «луканской корове»[3], но Ольха с виду девчонка совсем. Должен быть тут мужчина, но на глаза почему-то не показывается.

Девушка накинула на грудь центуриона тряпицу и сунула в руки горячий горшок.

— Зетрайя, — сказала она и тут же повторила по-гречески, — хитра, горшок.

Квинт кивнул. Ольха выловила деревянной ложкой кусок мяса.

— Гентон. Мясо, — с этими словами она сунула ложку Северу в рот.

Он попытался протестовать.

— Я сам.

— Сам, — передразнила Ольха, и повторила уже не раз слышанное им присловье, — си кенквос.

— Что это значит?

— Как ребенок.

Пока Квинт жевал, девушка скрестила руки над головой и сказала:

— Брентас. Олень.

— Ты сама его добыла? — спросил Квинт.

Ольха кивнула и сунула ему в рот вторую ложку.

Так и пошло. Девушка учила его своему языку, а он подсказывал ей греческие слова, которые она не могла вспомнить. Квинт удивлялся, откуда она вообще знает койне[4]. Ближники тарабоста Девнета, бывшего владельца Браддавы, говорили по-эллински, но землепашцы-коматы, с которыми Квинту довелось общаться, такими познаниями не отличались. Откуда так хорошо знает этот язык девушка, живущая в глуши, вдали от людей? Он спрашивал ее об этом, но она отмалчивалась.

Квинт совсем упустил из виду, что даже не назвал Ольхе свое имя, но это ее, похоже, нисколько не смущало. Звать Квинта не приходилось, он все еще не мог ходить и пролеживал бока, а учитывая собственную замкнутость девушки, неудивительно, что она не просила от него того, чем не собиралась делиться сама.

В один из дней он поинтересовался, не искал ли его кто-нибудь. Она ответила отрицательно.

— Неужели у тебя тут вообще люди не появляется?

Ольха заметно напряглась, ответила по своему обыкновению уклончиво.

— Может и появляется…

Прошло несколько дней. Квинт почувствовал себя лучше и попытался встать с постели. Ноги слушались плохо. Ольха периодически ворочала его, чтобы не было пролежней, но мышцы все равно ослабли и затекли неимоверно. Он заново учился ходить. По паре шажков по комнате. Ольха притащила ему пару палок и Квинт соорудил себе костыли.

Та одежда, в которой Ольха нашла его, была вся изодрана и перепачкана кровью. Девушка не стала чинить ее и стирать. Сожгла. А Квинту выдала другую. Мужскую рубаху, штаны, безрукавку из волчьей шкуры. Когда он спросил, чье это, лишь покачала головой — одевай, мол, без разговоров.

За несколько дней до наступления Нового года[5] центурион, наконец-то, выполз из дома. И сразу замер, как громом пораженный звуками и запахами весны. Свежий ветерок обдувал изможденное лицо, слух ласкала капель, возвещающая о бегстве зимы. Пели птицы. В ослепительно синем безоблачном небе сиял солнечный диск, слепил привыкшие к полумраку глаза. Квинт прищурился, блаженно улыбаясь, подставил лицо солнцу и задышал полной грудью.

На поляне возле дома снега почти не было, остались лишь несколько нерастаявших островков в тени разлапистых елей.

Недалеко от двери на земле развалился пес.

— Ну чего ты тут разлегся, лежебока? — Строго сказала ему Ольха, — три раза прыгнул и устал? Давай, вставай, Спарт, ты же еще не старый дед, только прикидываешься!

— Почему ты зовешь его Спартом, «Посеянным»? — спросил Квинт.

Девушка повернулась, всплеснула руками.

— Куда хоть ты вскочил-то? Иди в дом, совсем же еще слабый!

Квинт упрямо помотал головой, но ноги действительно не держали, а костыли он самоуверенно не взял. Пришлось сесть на землю и привалиться к старым потрескавшимся бревнам сруба полуземлянки. Девушка подошла, присела рядом.

— Его имя Спартопол, я просто привыкла звать покороче.

Она критически осмотрела Квинта и заявила:

— В баню тебя надо заслать.

Баней служила небольшая полуземлянка, копия жилого дома, только поменьше. С греческими и римскими банями она не имела ничего общего. Топилась по-черному. Внутри был сложен очаг, на котором раскалялись камни. Когда дрова полностью прогорали и дым утекал под высокую, как и у дома, крышу, можно было заходить. Внутри загодя была поставлена кадушка с водой и замоченными в ней душистыми травами. Кадушка предназначалась не для того, чтобы в нее лезть. Ольха научила Квинта специальными щипцами брать камни из очага и кидать в воду. При этом образовывалось много пара, а пряный аромат трав буквально валил с ног.

Пропотев, Квинт совершенно лишился сил, но зато обрел непередаваемое словами чувство чистоты и свежести. Прежде Ольха обтирала его влажной тряпкой, но разве можно подобное «омовение» сравнить с баней, хотя и непривычной?

На следующий день центурион чувствовал себя куда лучше и решил, что хватит прохлаждаться. Силы мало-помалу возвращались, но их следовало поторопить. Он выбросил костыли и осмотрел хозяйство Ольхи. Отметил, что дров осталось маловато, взял топор и в сопровождении Спарта пошел в лес.

Девушке хватало сил, чтобы свалить и дотащить до дома сухостой, ствол которого можно охватить ладонями, но мертвые деревья потолще она не трогала. За дровами приходилось ходить все дальше. Квинт еще не настолько окреп, чтобы тягаться с ней в силе, но позарился на довольно крупное дерево. Свалить-то свалил, отсек сучья, но вот дотащить до дома… Дотащил. Едва не надорвался. Взгромоздил на козлы. Обнаружил в хозяйстве две пилы с продольными мечевидными рукоятями и одну лучковую. Попробовал все, остановился на лучковой. Хотя она не слишком подходила для перепиливания бревна, Квинту больше пришлась по руке. Сказать по правде, к такой работе Север не был привычен.

Все три пилы были изрядно притуплены. Квинт отыскал оселок, наточил и выправил зубья. Потом напилил чурок, расколол их, часто отдыхая.

— Есть иди, — позвала Ольха, довольно долго наблюдавшая за ним в тот день.

Мышцы болели, но то была приятная боль. День за днем Квинт проходил все дальше и все больше помогал Ольхе по дому. Этого ему казалось мало, и он вспоминал все, чему его когда-то давно учил Стакир.

В доме отыскалась рогатина. На вопрос, кто с ней ходил в лес, хозяйка, как всегда, отмолчалась. Теперь ежедневно, на закате, она становилась свидетельницей чудных плясок Квинта с рогатиной и топором. Еле заметно хмурилась, но ни слова поперек не говорила.

Потянулись дни. Фракийская речь Квинта становилась все чище, мышцы все крепче. С календарем сориентироваться пока не получалось, но в один прекрасный день Север решил, что уже наступил месяц, открывающий весну[6]. Деревья наливались соками, распускались почки. Отцвели подснежники. Распушились сережки вербы. Лес окончательно стряхнул с себя сонное оцепенение.

Ольха, глядя на Квинта, все чаще становилась задумчива, а его продолжало мучить любопытство. В доме две кровати. Множество мужских вещей, но ни следа мужчины. И вот однажды, воспользовавшись отлучкой хозяйки, он заглянул в большой сундук, стоявший возле ее постели.

Там лежали красивые, расшитые узорами платья, обувь. На глаза попались пара серебряных браслетов. Север хотел уже закрыть крышку, когда взгляд его упал на кожаный цилиндр, похожий на футляр для свитков. Он взял его, открыл. Так и есть. Внутри, туго свернутые, лежали несколько папирусов. Квинт развернул один и прочитал заглавие, написанное по-эллински:

«О причинах растений. Сочинение Тиртама из Эреса»[7].

Квинт разинул рот от удивления. Обнаружить подобную книгу в варварской глуши было все одно, что встретить в лесу говорящего медведя. Весьма продолжительное время лишенный удовольствия, которое прежде доставляло ему чтение, он утонул в книге и не заметил, как появилась хозяйка.

— Ты что делаешь?! — возмутилась она, — положи на место!

— Прости, — пролепетал Квинт, — я не сдержался.

— Вот спасибо мне, за то, что вожусь с этим засранцем! — бушевала Ольха, — сто раз зарекалась, а все одно — дура дурой! Слышь, парень, коли ты оклемался, давай, утречком выметайся отсюдова. Хватит, загостился. И не благодари, отблагодарил уж.

Квинт сидел, как пришибленный.

— Прости…

Ольха одарила его испепеляющим взглядом и выбежала из дома. Квинт, совершенно сбитый с толку ее поведением, положил свиток на место, лег в постель. Долго смотрел на низки ягод, висящие под крышей, раздумывая, как успокоить девушку. Незаметно уснул. Когда вернулась хозяйка, он не слышал.

За ночь Ольха не успокоилась. Поутру заявила:

— Уходи.

— Куда я пойду? — сонно пробормотал Квинт, сев в постели.

— Покажу дорогу. Доковыляешь до своих. И не вздумай возвращаться. Забудь обо мне. Ты мне ничего не должен.

— Да что с тобой случилось? Какая муха укусила? Да, я виноват, что без спросу полез в твои вещи, но сама посуди, ты знаешь каждую рану, каждый шрам на моем теле. Да что шрам — каждый волосок. А я о тебе ничего не знаю. Кто ты? Почему живешь совсем одна? Неужели ты подумала, что после всего добра, что сделала для меня, я смогу чем-то навредить тебе?

— Ничего я не подумала, — огрызнулась Ольха, — кроме того, что я наивная дура. Давай, топай.

— Никуда я не пойду, — сказал Квинт и снова лег.

Хозяйка опешила от такой наглости.

— Ах ты… Спарт, а ну-ка, стащи его.

Пес недоуменно посмотрел на хозяйку, пару раз вильнул хвостом, но никуда не пошел. Уселся и высунул язык.

— Спарт! Ты что? — изумилась Ольха.

Пес негромко гавкнул, всем своим видом выражая явное несогласие с решением хозяйки.

— Предатель!

Хлопнула дверь.

Пес посмотрел на Квинта.

— Она вернется, Спарт. Она напугана и плохо соображает, что делает и говорит. Знать бы только, что ее так испугало…

Хозяйка действительно скоро вернулась, но с Квинтом в тот день больше не разговаривала, старательно делая вид, что его вообще нет.

На рассвете Квинт молча взял лук со стрелами и ушел в лес. Спарт к немалому удивлению Ольхи, увязался за ним. Около полудня они вернулись. Север тащил на плечах косулю.

Ольха сердито поинтересовалась, испросил ли он прощения у Сабазия за отнятую жизнь. Квинт ответил отрицательно, и хозяйка, обругав его дураком, удалилась. При этом так резко повернулась, что светлая толстая коса хлестнула охотника по лицу.

Квинт не смутился. Он ушел в лес и на следующий день. Всюду по пятам за ним бегал Спарт. Ольха следила за псом с недоумением. Пару раз он надолго замирал, поднимал голову, тревожно принюхивался. Ольха, у которой в голове путались мысли от неопределенности дальнейшего существования бок о бок с римлянином, не придала этому значения, мало ли какого зверя учуял. Тут всякой живности полно. Квинт озабоченности Спарта и вовсе не заметил. А зря…

Выдержав пять дней безмолвного противостояния, девушка сдалась. Поздно вечером, когда уже пора было ложиться спать, она не спешила гасить лучину. Села на край постели Квинта.

— Мой дед, Даор, говорил мне, чтобы я не связывалась с людьми из долин. Он от них мало видел добра и благодарности. Умирая, наказывал мне избегать их. Говорил, что буду лечить — спасибо не скажут, а случится падеж скотины или роженица какая помрет — обвинят в колдовстве. Его во всех окрестных селениях ведуном считали, он кости вправлял, травами лечил лучше многих древних бабок-травниц. Наложением рук боль унимал. За его помощью издалека люди приходили. Но не любили его.

— Почему? — прошептал Квинт.

— Непростой был. Тяжелый. За словом в карман не лез. Смотрел так, словно насквозь видел. В разговоре, случалось, о человеке такое угадывал, в чем тот даже себе признаться не желал. Была и другая причина для неприязни, — Ольха сделала небольшую паузу, — боялись его. И про себя я слышала, что, дескать, внучка Даора — ведьма. Девка лесная, с волками обнимается. Ну какой из Спарта волк? Он и не серый вовсе.

— В родителях у него точно волк ходил, — уверенно заявил Квинт, — или мамаша — волчица.

— Мамаша, — подтвердила Ольха, — кобеля сманила. Дед с одним охотником потом нашли логово. Спарт совсем махоньким щеночком был.

— Стало быть, ты испугалась, что я, увидев этот свиток, заподозрю тебя в колдовстве и расскажу кому?

Ольха, не глядя на него, шмыгнула носом и кивнула.

— Какое тут ведовство? Это книга Теофраста. Его эллины знатоком растений считают. Он два трактата о них написал.

— Я знаю, — буркнула Ольха.

— Дед тебя эллинскому языку обучил?

— Да. По этой книге, которую ты нашел. Я и читать умею и писать. Все время спрашивала деда, зачем мне это, а он сердился и ругался. Но умирая, наказал не показывать никому свои знания и эти книги. Мол, мало ли, что у коматов на уме случится. Люди боятся того, чего не понимают.

— Признаться, я удивлен. Мне в Македонии приходилось слышать, что фракийцы очень почитают своего бога-целителя Дипойта и весьма сведущи в искусстве врачевания. Даже эллины признают их первенство.

— На востоке, у одрисов, может и так…

Некоторое время они молчали, потом Квинт осторожно спросил.

— А родители твои? Тоже умерли?

Ольха вздохнула.

— Непросто тут все. Дед не местный. Молосс он. Бежал от чего-то из родных мест с женой и дочерью. Что там, на родине его приключилось, не рассказывал никогда, а если я расспрашивала, мрачным становился, неразговорчивым. Жена его, бабка моя, вскоре умерла. Остался он с дочерью. Жил в ту пору среди людей. Как-то через село на торг в земли хаонов ехали скордиски, люди с севера. Высокие, светловолосые. Вожаку их сильно приглянулась дедова дочь. Возжелал он ее выше мочи, но взять не решился, поскольку был в чужой земле с малым числом воинов. Он деду за нее выкуп предложил, но тот отказал.

Ольха замолчала.

— А что было потом? — прошептал Квинт.

— Через год скордиски пришли в набег большой ратью. Тарабосты собрали ополчение, дед тоже ушел, а дочь вручил заботам старейшины с которым водил дружбу. Вышло так, что малые отряды скордисков просочились, не встретившись с войском тарабостов, и принялись разорять оставшиеся без мужчин-защитников села. Тот самый вожак нагрянул. Так ему хотелось дедову дочь, что он пообещал жителям села не трогать их, пусть только выдадут женщину. Старейшина рассудил, что в том будет меньшее зло, чем стольким людям умирать из-за красивой бабы. И выдал…

Дальнейшее Квинт в общих чертах угадал прежде, чем Ольха рассказала.

Даор друга своего убил, а селян проклял. Ушел, два года отсутствовал, а потом вернулся. Он нес на руках годовалую девочку со светлыми волосами и вел в поводу коня с волокушей. На волокуше лежала молодая женщина. Она была при смерти. Тут и умерла.

Ольха молча смотрела на мерцающий огонек лучины. Квинт не торопил ее.

— Я, конечно, ничего этого не помню, но дедово проклятие сбылось. Захирело то село. А дед ушел от людей в лес. Проклятие его помнили и боялись. Приходили за помощью, когда сильно припекало. И втайне ненавидели.

— Когда он умер?

— Два года назад.

— Отчего?

— Простудился зимой и сгорел. Не смогла я его выходить, старый он уже был. Видать срок Сабазием отпущенный вышел. Я с тех пор почти не встречалась с людьми. Думала, вспомнят обо мне, будут мстить. Деда они очень боялись, а я кто? Девчонка сопливая.

— Вспомнили?

— Вспомнили, да не те. Сдуру как-то на глаза попалась одному сукиному сыну.

— Кто он?

Ольха не ответила, покачала головой.

— Расскажи, прошу. Он обидел тебя?

Девушка довольно долго молчала, но, все же решилась рассказать. Квинт чувствовал, что, несмотря на все свои страхи, Ольха истосковалась по людскому обществу. Он часто видел, как она беседует со Спартом, а пес сидит и внимательно слушает. Вот только поддержать беседу не может.

— Нет. Он сватался…

— Сватался?

— Да. Он владетель Керсадавы, важный человек, богатый. Прошлым летом наткнулась я в лесу на привал охотников. И он там был. Видно, люди знатные, конская сбруя дорогая, сами все в расшитом платье, хоть и охотники. Золотые браслеты, гривны шейные. Фаретры[8] разноцветным бисером украшены. Кони ухоженные, статные. У коматов я никогда таких коней не видела.

Он сделала паузу. Квинт терпеливо ждал.

— Они взяли кабана и пировали. Уже пьяные были и этот человек, он… Смеясь, навстречу поднялся. Качало его изрядно. Иди, говорит, к нам, девка. Я испугалась и давай бежать. Слышу, за спиной гогочут. Думала погонятся, но не стали. Удержали его другие.

— Удержали?

— Я слышала, кто-то имя мое назвал. Узнали. Видать, решили поостеречься ведьмы.

Она опять замолчала. Квинт попробовал угадать, что было дальше.

— Потом он снова приходил?

— Да. Один приехал, без свиты. В такую даль. До Керсадавы отсюда день пути. Видать, крепко приглянулась я ему. Подошел с опаской.

— Наплели всякого про ведьму, — догадался Квинт.

Ольха кивнула.

— Мне Веслев про него много чего рассказал. Разного… Зовут его Асдула Скарас. Веслев предупредил, чтобы остерегалась я. Недобрый это человек.

— И что ты?

— Ну, убедилась, что недобрый. Прогнала я его. Даже не я. Спарт прогнал. Боялась, что вернется.

— Он вернулся? — спросил Квинт.

— Нет. Веслев еще приходил, я ему открылась. Он сказал — не до меня сейчас. Война пришла. А потом уж я тебя нашла. С тех пор никто не появлялся. Ни Асдула, ни Веслев.

— А кто такой Веслев?

— Охотник. Дедов друг единственный. Навещал меня изредка.

— Он тоже к тебе… — осторожно проговорил Квинт, но не закончил фразы.

Ольха улыбнулась.

— Нет. Он друг.

Она отвернулась. На теплой печке грел пузо кот. Хозяйка, не мудрствуя, звала его Меу. Тусклый свет лучины отражался в двух немигающих желтых глазах. Возле лесенки, ведущей к двери, дремал Спарт.

Квинт коснулся пальцами ее запястья. Девушка вздрогнула. Посмотрела на него.

— Я не дам тебя в обиду, — прошептал Квинт.

Она улыбнулась. Не насмешливо. Смущенно. И решилась. Наклонилась над Квинтом. Светлая прядь, выбившаяся из косы, коснулась его лица.

— Мое имя — Берза. Это… Не знаю, как будет по-эллински. Это такое дерево с белой корой.

«Мое имя».

В другой ситуации Квинт, возможно, улыбнулся бы — что не имя, то дерево. Но не теперь.

«Не всякому называют».

Он оценил ее откровенность.

— Бетула?

— Что?

— Бетула, береза. Так на моем языке.

— Красиво звучит.

— Можно звать тебя так? Тебе подходит.

— Нет, не надо. Я не хочу, чтобы меня звали на языке римлян.

— Почему?

— Они — враги.

— Я — римлянин. Зачем же ты спасла врага?

— Я не знаю… Но ты все равно не зови.

— Хорошо, не буду. Берза…

— А как тебя зовут люди?

— Квинт.

— Тоже красиво звучит. Что это означает?

— Пятый.

— Ты пятый сын у своего отца?

— Нет… То есть когда-то давно так и назвали детей, но теперь об этом не задумываются. Меня назвали в честь брата отца. А его в честь деда и так далее.

— Квинт… Нет, я буду звать тебя иначе.

— Как?

Она задумалась.

— Добрый волк нашел тебя. И ходит за тобой, как хвост. Наверное, боги как-то связали вас. Я буду звать тебя — Спартак.

Спартак. Он примерил к себе это имя, и оно понравилось ему.

— Берза… Ну и дураки мы с тобой, столько времени вместе, а даже не назвались друг другу.

— Вместе, — она усмехнулась, — один всю зиму бревном пролежал.

Он осторожно, но настойчиво притянул ее к себе. Мягкие холмики, скрытые под тонким льном прижались к его груди. Два сердца бились часто-часто.

— Колючий… — прошептала Берза.

— Хочешь, сбрею. Только надо нож хорошо наточить.

— Нет, не хочу.

Ее пальцы коснулись шрама под его ключицей, рубца на боку, скользнули ниже. Еще ниже.

Берза отпрянула от Квинта, перекинула через него ногу, уселась верхом. Потянула шнуровку рубахи на груди.

Его руки скользили по ее бедрам, увлекая за собой расшитый красными узорами белый лен.

Потом она приподнялась и опустилась. Зажмурилась. Медленно выдохнула.

— Спартак…

[1] Провожая покойника в последний путь, римляне трижды произносили его имя.

[2] Скрупул — римская мера веса, 1.13 грамма.

[3] Во время войн Рима с эпирским царем Пирром, последний применил невиданное римлянами оружие — боевых слонов. Первая битва с их участием произошла в Лукании, возле города Гераклея.

[4] Койне (греч.) — «общий». Язык, возникший, как сплав четырех основных диалектов греческого во времена Александра Македонского и впоследствии окончательно оформившийся на эллинистическом пространстве. Иногда назывался «александрийским диалектом».

[5] Новый год у римлян до реформы Цезаря начинался 1 марта.

[6] Апрель. Aperire (лат.) — «открывать».

[7] Сей автор более известен, как Теофраст (что означает — «Богоречивый», прозвище, данное Тиртаму его другом Аристотелем) — выдающийся древнегреческий ученый, «отец ботаники», теоретик музыки, ритор.

[8] Фаретра (греч.) — сума-чехол для стрел. Считаю, использовать это слово здесь уместнее, чем тюркское «колчан», скифо-персидское «горит» или славянское «тул».