2

Письмо доставили еще утром и старый вилик-домоправитель Дион, неспешной шаркающей походкой, которой он передвигался последние лет двадцать, отнес свиток в таблиний. Гонец ничего не сказал о важности и срочности послания, поэтому и беспокоить хозяина без нужды домоправитель не стал. Привычки главы семейства всем в этом доме хорошо известны: до полудня отец никогда не появлялся в своем рабочем кабинете, строго соблюдая этот обычай даже сейчас, в конце зимы, когда в горах еще лежал снег и полевых работ не велось. Домочадцы давно привыкли к этому и никто, даже старшие сыновья, которым уже за тридцать, не посмели беспокоить отца любопытством. Каждому овощу — свой срок.

В тот день отец находил тысячу причин, чтобы не появляться дома. Подолгу задержался в кузне, с несвойственной резкостью отчитал Стакира за какую-то не стоящую выеденного яйца мелочь, ругался с поварами на кухне. Всюду ему было не мило, не хорошо, а особенное раздражение почему-то вызвала занавеска, загораживающая вход в таблиний. Старая, выцветшая, давно пора было сменить, не позориться перед нечастыми гостями. Но ведь он лично повесил ее, тридцать лет назад вступив во владение домом после смерти отца. Повесил, как знак, что он теперь здесь хозяин. Ее стирали, выколачивали пыль, но не меняли. И вот теперь она, словно черта невозвращения, отталкивала его, не позволяя переступить порог таблиния. Сделай это — и мир изменится навсегда, пути назад не будет. Бестолковая тряпка, она воплотила в себе все его страхи, тяжелые думы.

Старик безуспешно пытался найти себе занятие. Оттягивал неизбежное, словно уже знал что-то такое, неведомое еще никому в доме и это знание жгло его душу. Будто дата его собственной смерти значилась в том письме. Как глубоко он ошибся бы, предположив, что никто не видит его состояния, не понимает, что происходит. Но нет, он никогда не оскорбит их, своих сыновей, свою жену и даже домашних рабов, неотделимых от членов семьи, отказав им в той проницательности, какой славится сам, какой пропитан каждый закуток немногословного дома.

— Тебе, Квинт, — прозвучало из-за занавески.

Отец не мог знать, что младший сын стоит здесь, в трех шагах, приблизившись совершенно бесшумно, ожидая приглашения войти. Не мог, но знал. Так же, как сам Квинт знал, кому адресовано это письмо и что в нем.

Несколько строк на воске, покрывавшем сложенную книжкой деревянную табличку, занимали едва половину одной ее стороны. Письмо не из тех, что годами хранят в семейных архивах, простое короткое послание и нечего тратить ради него папирус.

Квинт пробежал глазами строчки. Да, все так. Они решились. Теперь то же следует сделать ему. Собственно, долго думать тут нечего.

— Я уезжаю, отец. Утром.

Старик кивнул и тяжело, словно на плечах его лежал неподъемный груз, опустился за свой письменный стол.

— Они набрали два легиона, — продолжил Квинт, — Серторий пишет, что хотел бы видеть в рядах трибунов не только мальчишек, избравшихся на этот год. Он помнит меня и зовет.

— Он пойдет сам?

— Нет. Легионы возглавит консул.

— Который? Не успеваю следить за ними, — проворчал старик, — месяц назад одни, сейчас уже другие…

— Валерий Флакк.

— Флакк? Он что-то стал понимать в военном деле?

— Ему в помощь придают Гая Фимбрию.

— Этого мясника? — поднял бровь отец, — ты понимаешь, куда все идет? Гражданская война!

— Нет, — уверенно ответил Квинт, — мы отправляемся, чтобы предотвратить ее. Консул сместит Суллу.

— Они полагают, что если Флакк открыто не поддерживал Мария, то Сулла ему подчинится. Это заблуждение, сын. Даже больше — это ошибка и она может стать роковой! Ты окажешься в самом пекле, между двух огней: с одной стороны Сулла, с другой Митридат.

— Я должен, отец, — упрямо нагнул голову Квинт.

— Но почему? Что тебе этот Марий?! Он — пепел на ветру!

— Не ради него…

— А ради чего? — раздался голос за спиной.

Квинт обернулся: так и есть, оба тут стоят, старшие братья, близнецы Марк и Луций.

— Ради вас. Прошлая война обошла наш дом чудом, а теперь на пороге новая.

— Ради нас… Красивые слова, — пробасил Луций.

— Я удержал тебя осенью, — медленно проговорил отец, — едва переборов твое упрямство. Ты так рвался под знамена своего дружка Сертория, а посмотри, чем все закончилось? Марий залил Рим кровью. Дураки плачут о десятке зарезанных консуляров, а сколько перебито простого народа? Кто-нибудь считал? Сотни! Тысячи! Это гражданская война, Квинт, она уже идет, и ты один ее не замечаешь, пытаешься «предотвратить»!

— Серторий не виновен в тех убийствах, — возмутился Квинт.

— Не вали с больной головы на здоровую, — отрезал отец, — этот виновен, тот не виновен…

— Что же мне делать? Сидеть подле тебя, да свиней гонять хворостиной? Кто я? Зачем я? Вот они, — Квинт ткнул рукой в сторону близнецов, — твои наследники. А мне куда податься?

— Семь лет назад ты кричал мне тоже самое, — покачал головой отец, — так и не нашел себя?

— Нашел. Марий тоже был безвестным провинциалом, а каких достиг высот!

— И ты хочешь стать вторым Марием? — спросил Марк.

— Не важно, первым, вторым, десятым… Не быть мне скромным землепашцем. Я ступил на путь, с которого не сворачивают.

— Стакирова наука… — отец обхватил виски руками, словно у него раскалывалась голова.

— Нет, — покачал головой Луций, — он всегда был таким. Он выбрал свою судьбу, отец, отпусти его.

— Смог избраться в трибуны, сможешь стать и квестором, — не сдавался старик, с рождения младшего сына состязавшийся с ним в упрямстве.

— Через два года[1]. Что мне делать два года, когда вокруг рушится мир?

Никто не ответил, повисло тягостное молчание. Старик вздохнул и провел ладонью по лицу. Вздрогнуло пламя свечи на столе. К чему этот разговор? Все решено уже давно. Быть может, еще при рождении малыша. Семь лет разницы с братьями, они так и не стали друзьями. Малыш всегда был… другим.

— Иди, Квинт, поцелуй мать перед сном. А утром уезжай пораньше. Да хранят тебя лары и Юпитер, Наилучший, Величайший…

Завернутые за спину руки едва ощущались, так же, как и задница. Поначалу мысли путались, неудобная поза не способствовала сосредоточению. Он пытался придумать, как говорить со следователем, искал выход из сложившейся ситуации, но в голову поначалу лезла всякая бессмысленная чушь. Он думал, что уснуть не удастся, но верно, Морфей решил сжалиться над бедолагой, и положил ему на веки свинец. Глаза закрылись. Некоторое время он слышал беззлобную дружескую перебранку и сетование на холод пары легионеров, сидевших неподалеку, возле костра, разведенного перед палатками. Потом куда-то пропали и эти звуки.

В последнее время он спал без сновидений или мучился кошмарами. Балансируя на границе сна, еще даже не провалившись в него окончательно, он понял, что сегодня милости бога сновидений не ограничиваются спасительным забвением. Наконец-то бешеный галоп мыслей прекратился, и они потекли размеренно, как тихая река. Принесенное ею воспоминание было не из приятных, но, по крайней мере, в нем он, как наяву, увидел родных. Отца и братьев. Не хотелось пускать в мысли прощание с матерью, в горле непременно образовывался комок. А вот разговор с отцом в памяти всплывал часто. Квинт вновь и вновь заставлял себя пережить его, сам не зная, зачем. Все слова давно сказаны, изменить ничего нельзя.

В близнецах отец видел свое продолжение, они были одного поля ягоды, он понимал их, а вот с Квинтом так не получалось. Всякий раз, услышав, о чем думает младший сын, к чему стремится, отец с болью в сердце осознавал, что совершенно не знает его. А Квинт, наоборот, мысли отца словно книгу «читал». Мог легко предсказать, что тот скажет или сделает в той или иной ситуации. Он не видел, чем занимался Марк Север в тот вечер, после того, как благословил непутевого сына. Не мог видеть, но знал это наверняка, потому что, сколько бы не накопилось между ними непонимания, они, все-таки, были отцом и сыном.

Отец сидел за столом неподвижно, сгорбившись и, в одночасье, постарев на несколько лет. Потом открыл сундучок со свитками, достал один из них, накрученный на два валика с утолщениями на краях, на одном из которых вырезаны буквы DCLХVI. Развернул, придвинул к себе письменные принадлежности…

В этом сундуке хранились дневники, Марк Север отмечал в них важные события, касающиеся его семьи и всей Республики. Каждый год — один свиток. На нижнем валике слоев десять папируса — записки недавно перечитывались. Последняя запись гласила:

«В январские иды умер Гай Марий».

С тех пор прошел месяц. Совсем скоро месяц Марса, Новый год. Уходящий был непростым, много смертей увидел Город, когда он начался, еще больше в конце.

Квинт знал, какая запись появилась в дневнике отца последней. Всего одна строчка. Она была написана сухо, отстраненно, как и большинство событий, сохраненных для семейной истории. Но на самом деле кровоточила, словно незаживающая рана:

«В канун февральских ид Квинт уехал на войну».

Уехал, чтобы не вернуться…

В ноябре шестьсот шестьдесят шестого года от основания Города[2], когда Гай Марий взял Рим и устроил резню, Квинту Северу исполнилось двадцать пять лет. Восемь из них он провел в армии. Его отец был римским колонистом в Самнии, всадником. Когда Квинту стукнуло семнадцать, он принял участие в выборах военных трибунов. Проиграл, ибо, обитая в сельской глуши, мало кому был известен. Тогда он заявил отцу, что все равно встанет под знамя Орла, пусть даже рядовым легионером. Печально вздохнув, Марк Север потратил довольно приличную сумму, чтобы через нескольких посредников навязать упрямого отпрыска в качестве контубернала[3] проконсулу Титу Дидию.

Дидий воевал в Ближней Испании с кельтиберами. Там Север познакомился со своим тезкой, Квинтом Серторием. Война протекала удачно и в следующем году, уже после окончания положенного года службы молодого контубернала, проконсул получил заслуженный триумф. Отличившегося на этой войне Севера заметили, он смог, наконец, избраться в военные трибуны и продолжил службу бок о бок с Серторием. Когда началась война с италиками, они вместе с нурсийцем оказались в армии Луция Цезаря, где одним из легионов командовал их общий покровитель Тит Дидий.

Триумфатор испанской кампании погиб в одном из боев. Серторий лишился глаза (чем, кстати, немало гордился, утверждая, что знак своей доблести всегда носит с собой). Квинт избежал тяжелых ран, но для него эта война тоже не прошла бесследно. Отец поддерживал дружеские отношения со многими соседями-самнитами. Квинт хорошо помнил, как за несколько месяцев до начала войны один из них, Инстей Статилий, прислал Марку Северу бочку старого вина в подарок на праздник Конкордии. И они все вместе пили это вино в честь согласия и доброго соседства, а потом поехали к Статилию в гости. У него были самые лучшие виноградники в округе.

А уже следующей зимой сосед висел, прибитый гвоздями к воротам его же собственного дома…

— Кто тут побывал из… наших? — спросил Квинт солдат, глядя на истерзанное тело соседа.

— Вроде Гай Косконий. Наверное, это его люди. Эх, не успели, вся добыча Косконию достались.

— Не ной, — одернул другой легионер товарища, — это не последнее поместье. Наскребешь еще себе добра по самнитским норам.

— Здесь не только самнитские поместья, — напомнил Квинт, похолодев, — в округе много римских колонистов.

— Ну и ладно, командир, свои-то, чай, с радостью жратвой поделятся? Мы же за них кровь свою проливаем!

— Заодно и проверим, не осамнитились ли? — подхватили другие легионеры.

— Как проверишь-то?

— А по щедрости смотря!

Ужасы войны, пламя которой пылало не за тридевять земель, а на пороге родного дома навсегда отпечатались в памяти Квинта. Отец со всем семейством уехал тогда в Беневент. Виллу, каким-то чудом, не тронули, война обошла ее стороной, хотя всего в десятке миль от соседских поместий остались одни головешки.

После смерти Мария его сторонники собрали два легиона для отправки в Грецию. Ходили слухи, что консулу Валерию Флакку поручено сместить Суллу на посту командующего. Квинт, который теперь ничего не боялся сильнее гражданской войны, вцепился в эту идею, как утопающий в соломинку. То, что разговоры о смещении Суллы являются выдумкой досужих людей, Квинт, наивный двадцатипятилетний ветеран, разбиравшийся в военном искусстве куда лучше, чем в политике, не понимал.

Но Серторий, старший товарищ, объяснил другу суть происходящего.

— Ты думаешь, что Флакк просто придет в лагерь Луция Корнелия и одним красноречием превратит его в дрессированного медведя, который на Сатурналиях веселит зевак? Ага, прямо в окружении бесконечно преданных Сулле ветеранов.

— Значит, я единственный идиот, который верил в это?

— Ты не идиот, просто молод и наивен. Суллу не сместить. Если он победит Митридата, он приобретет такое влияние, что курульные кресла под Цинной и его подпевалами сами собой задымятся.

— Что же делать? — на пренебрежительные слова Сертория в адрес прочих лидеров марианской партии Квинт не обратил внимания.

— Победить Митридата раньше, чем это сделает Сулла. Это принизит заслуги Луция Корнелия, прибавит нам сторонников из числа тех, кто еще колеблется. Нет триумфа — можно разговаривать. А если иначе — он на коне, а мы все в глубокой орковой заднице. Теперь ты понял, как предотвращается гражданская война?

Теперь он понял. И подтвердил свое участие в этом походе.

Во время морского перехода из Брундизия в Диррахий, корабли с легионами Флакка попали в шторм, многие погибли. Произошло это из-за того, что консул очень торопился и пренебрег советами опытных моряков. Легионеры начали роптать. В Македонии, в непосредственной близости от войск Суллы, Флакк вдруг растерял всю решимость. Солдаты, видя это, массово перебегали к Луцию Корнелию. Консул раздражал их еще и своей жадностью вкупе с надменностью. Кончилось все тем, что вскоре после переправы легионов через Боспор Фракийский (она все-таки состоялась, хотя и гораздо позже намеченного срока), Флакк поссорился с префектом конницы, Гаем Флавием Фимбрией, и тот, известный в Риме своей горячностью, убил консула, отрубил ему голову и бросил ее в колодец.

Трибуны пришли в ужас. Живо представили себе, как их за компанию с убийцей судят и казнят по обвинению в святотатстве и государственной измене. Даже не столь впечатлительные центурионы имели весьма растерянный вид. Квинт поинтересовался, что Фимбрия собирается делать дальше.

— Воевать с Митридатом, для чего я и присоединился к походу, — ответил Гай Флавий, — мне надоело топтаться на месте, я сюда пришел не в носу ковыряться.

Легионеры поддержали Фимбрию. Им хотелось побед и добычи, а новый командующий все это мог дать. Военный опыт Фимбрия имел большой, за это его марианцы и приставили к бестолковому консулу. Гай Флавий, происходил из весьма знатной фамилии, его отец даже был консулом, но сын по стопам родителя продвинуться не смог, зато прослыл первым забиякой в Риме, а так же искусным кавалеристом, не только наездником, но и командиром. Подобную репутацию имел и Север, заслужив ее в Испании, поэтому Фимбрия относился к нему симпатией. Вскоре после того, как Гай Флавий возглавил легионы, у него с трибуном состоялся разговор «по душам».

— Мне нужен человек, который понимает, что конницу можно использовать не только для разведки. Я дважды слышал про твою атаку под Термесом. От одного декуриона, а потом и от самого Дидия. Читал про Александра?

— Попадалось кое-что, — кивнул Квинт, — как раз там в Испании. Какой-то кусок из Птолемея, без начала и конца.

— Это хорошо, что читал. А еще лучше, что сообразил, как применить на деле. Я с восемнадцати лет служу в кавалерии, еще Югуртинскую войну застал. Сейчас тяжело найти опытного командира, соображающего, как правильно руководить конницей. Север, конница Митридата превосходит нашу количественно и качественно, но упрямые пешеходы, возомнившие себя полководцами, ее недооценивают. Три наших армии Митридат уже разбил. Три, Север!

— Сулла взял Афины и победил под Херонеей без превосходства в коннице, — спокойно ответил Квинт.

— Сулла… — оскалился Фимбрия, — пусть Сулла бьет понтийцев там, в Греции. Войну можно выиграть только здесь, в Азии. Только здесь, Север, где средоточие мощи Митридата! Тому, кто одержит победу здесь, вся слава и достанется. А Сулла пусть возьмет хоть сто Афин.

— Мечтаешь о славе Александра? — прищурился Север, вспоминая слова Сертория.

Фимбрия внимательно посмотрел ему в глаза, но не ответил.

Квинт, у которого не осталось выбора, согласился на должность префекта конницы, и легионы выступили вглубь Вифинии. Фимбрия искал войско Митридата. И нашел его.

— Эй, фракиец, не спи, замерзнешь.

Дециан несильно пнул Квинта в бок. Тот поднял голову. Центурион присел на корточки рядом.

— Что ты знаешь о холоде? — спросил его Квинт, — говорят, у вас в Риме, снег идет раз в пять лет, да и то всего день.

— Да уж знаю, не меньше твоего. В пустыне вот снега нет, днем нестерпимая жара, а ночью зуб на зуб не попадает.

Квинт усмехнулся.

— Не веришь? Зря. Довелось мне, зеленому сопляку, повоевать с Югуртой.

Дециан почесал горло, заросшее трехдневной щетиной.

— Вот скажи мне, как ты, фракиец, связался с этими киликийскими говноедами?

— Они не киликийцы, это купеческое судно из Массалии, — сказал Север, — и вы нас задержали незаконно.

Все существо Квинта бунтовало против разговоров с дознавателями. Он понимал, что стоит сказать одно слово, вытянут и десять. Но молчание выглядело бы подозрительно для легенды, придуманной Аристидом, поэтому Квинт решил не запираться. Врать он никогда не умел и любой незнакомец в два счета определил бы, когда он лжет. Поэтому говорить следовало лишь правду. Не всю, разумеется, и только ту, что не пересекалась в «правдой» других.

— Ну да, ну да… — покивал центурион, — я и забыл совсем. Только вот Массилия от Фракии еще дальше будет, чем Киликия. Как тебя к ним занесло?

— Искал кое-кого, — буркнул Квинт.

— Кого?

— Не важно.

— Ошибаешься, фракиец, для нас все важно. А твое дело на вопросы отвечать. И лучше без упорства, пока я с тобой столь мягко разговариваю. А мне, знаешь ли, мягкость не свойственна.

«Еще бы она была свойственна центуриону», — подумал Квинт.

— Веришь, сам себе удивляюсь, почему ты, такой дерзкий, все еще не в кровавых соплях и зубы целые? — добавил Тит Варий.

— Зубы мне, пожалуй, еще пригодятся, — сказал Квинт.

— Тогда отвечай. Кого искал?

— Женщину.

— А что, у вас во Фракии бабы кончились? — хохотнул Дециан, — что тебя на край света понесло?

— Это моя жена.

— Жена? Сбежала?

— В рабство продали.

— Пираты, что ли? Потому среди них и толчешься?

— Вы, римляне, продали, — мрачно ответил Квинт.

Дециан усмехнулся.

— А ты, не иначе как, мстить собрался, фракиец? Решил к мятежнику Серторию податься, чтобы с нами воевать? То и предложил главарю вашему, Эвдору. Я угадал?

Квинт вздрогнул, сжал зубы. Кто-то сломался? Или центурион просто услышал, как Койон упоминал имя Эвдона там, на квинквереме? Тогда с чего он взял, что это главарь? Или он этого не знает, а просто провоцирует? Квинт слышал о таких способах дознания. Надо держаться настороже.

— Какому еще Эвдору?

— Не знаешь?

— Первый раз слышу.

Дециан прищурился.

— Ну, хотя бы ты точно не критянин. А знаешь, фракиец, я тут подумал — ты ведь по-гречески говоришь лучше меня.

Квинт выругался про себя.

— Видать, не из звериной норы выполз, в городах жил. Скорее всего, с детства. А может ты знатного рода? Часом не из боспорских Спартокидов? А, Спартак?

— Не удостоился такой чести, — сказал Квинт.

— Ну-ну, — насмешливо протянул центурион, — я как-то краем уха слышал, что боспорского царя рабы укоротили на голову. Может ты его отпрыск?

Квинт не ответил. Дециан поднялся на ноги.

— Ладно, посиди тут еще, дойдет и до тебя черед.

Он повернулся и пошел прочь.

Квинт почувствовал легкий озноб. Вот так они пустой, на первый взгляд, болтовней все и вызнают. Проклятье…

«Не из боспорских ли ты Спартокидов?»

Однако неплохо центурион осведомлен о делах заморских почти тридцатилетней давности. Почему нет? Ему, на вид, около пятидесяти и, судя по всему, ранг имеет высокий. До такого дослуживаются те, кто не только умеет лихо мечом махать и охаживать палкой плечи нерадивых солдат, но и мозги имеет. Опасный человек. На первом допросе Квинт его недооценил. Подумал, что опасность здесь представляет только проницательный корникуларий. Как оказалось, не только. С центурионом тоже следует держать ухо востро. Да вообще со всеми.

Теперь они за произношение ухватятся. Может и правда, сказаться фракийцем с Боспора? Сыном одного из тех, что служили Перисаду, последнему тамошнему царю? Уж на незнании боспорских дел его не подловишь.

Квинту семь лет и он с любопытством поглядывает из-за угла на незнакомого молодого парня, сидящего возле кузни. В руках у парня кусок воска, он мнет его быстрыми уверенными движениями.

— А что ты делаешь?

— Фигурку.

— Да? А что это будет?

— Конек. Скакал долго. Устал, отдохнуть прилег.

— Дай посмотреть. Красивый. Ты его из воска слепил?

— Да.

— Жалко. Воск непрочный.

— Непрочный. Медь прочная

— Из меди сделаешь? Хочу! А как из меди-то? Ее руками так не помнешь?

— Опока будет. Вот такая.

— Ящик без дна? А фигурка внутри?

— Да. Земля вокруг. Медь вот сюда лить. Остынет, достану.

— А фигурка куда денется?

— Воск растает. Будет медь.

— Ты кузнец?

— Кузнец.

— Раб?

— Раб.

— А кто твой хозяин?

— Твой отец. И ты.

— Я тебя раньше не видел. Тебя недавно купили? Как тебя зовут?

— Как хотят, так и зовут. И ты, как хочешь, зови.

Его звали Стакир. Ему было около двадцати трех лет, когда он появился в имении Марка Севера. Отец купил его на рынке в Неаполе, заплатив приличную сумму в полторы тысячи денариев. Кузнец Афраний, которому подбирали помощника вместо умершего недавно от болезни раба, осмотрев, ощупав молодого парня, и перекинувшись с ним несколькими фразами, сказал Марку, что за этого денег лучше не пожалеть. Отец и Афраний общались с рабом на греческом, ибо тот почти не знал латынь. Греческий язык не был ему родным, но раб прекрасно владел им, да и латыни быстро учился, обладая большими способностями к языкам. И это был только один из его талантов.

Стакир стал трудиться в кузнице и вскоре Афраний заметил, что парень может гораздо больше, чем быть на подхвате, выполняя самую простую и грубую работу. Кузнец был уже стар. Бывший раб еще отца теперешнего главы фамилии, а ныне вольноотпущенник, присоединивший к своему личному имени родовое имя бывшего хозяина, Север Афраний давно подыскивал себе ученика. Он нашел его в этом задумчивом парне из очень далеких краев, где замерзает море. Вскоре оказалось, что старик, всю жизнь работавший лишь на обеспечение семьи Северов и их рабов необходимыми инструментами и утварью, почти ничего не может преподать ученику. Наоборот, молодой ученик способен поучить старого мастера. Семья Северов впервые смогла выставить на продажу на рынках Капуи и Беневента кузнечные изделия. Простые и обыденные, вроде медных котлов, но таких, при виде которых знатоки восторженно цокали языками.

Афраний, по его собственным словам, был уже слишком стар для ревности, но его, как и всех прочих, чрезвычайно интересовало, где и как молодой раб обрел такое искусство. Стакир лишь загадочно улыбался и почему-то забывал половину латинских слов, ограничиваясь туманными оговорками на греческом, который, хоть и понимали практически все в доме, но обычно не использовали. Глава семьи не был жесток к рабам и не тянул сведения из них клещами. По правде сказать, его гораздо сильнее волновал солидный прирост дохода, который обеспечивал Стакир.

Младший из хозяйских сыновей, семилетний Квинт, буквально прилип к новому рабу, не отходя от него ни на шаг. Мать посмеивалась, глядя, как сын, высунув от усердия язык, лепит из воска собаку. Собака похожа на свинью с лисьим хвостом, но для Квинта это был шедевр, сравнимый с лучшими работами Лисиппа.

— Пройдет, — отвечал матери отец.

Двое старших сыновей, близнецы, Марк-младший и Луций, уже вовсю привлекались к управлению семейным владением. Марк Север не держал много рабов, он не был богачом-латифундистом, проводящим дни в праздности, и ценил труд превыше всего. К тому же, какой отец не хочет, чтобы дети его прожили лучшую жизнь. Вот и экономил глава фамилии на всем. Не тратился на рабов, многое делал сам, любил плотничать. Квинт подрастет, тоже будет помощником, а пока пусть себе лепит фигурки. Пройдет.

Прошло. Пусть и не полностью, пусть не навсегда. В этом возрасте увлечения меняются быстро. Если бы знал Марк, какие еще есть таланты у его доходного раба. И чему он учит его сына. А впрочем, что бы изменилось? Младший сын, третий, совсем мало шансов стать господином в отцовском доме. Видать все к тому шло. Еще с тех самых пор…

— Неправильно руку выворачиваешь, вот так надо.

— Так?

— Да. Давай еще.

— Н-на!

— Лучше. Только вес перенес слишком сильно вперед. Смотри.

— Эх!..

Квинту двенадцать. Он лежит на земле. Он ложится на нее уже, наверное, в двадцатый раз за последний час. Или в тридцатый? Со счета сбился. Все тело в синяках, туника в пыли, измята, кое-где уже и порвана, вот мать-то задаст. Он серьезен, нижняя губа закушена, между бровями пролегла сердитая складка.

— Почему?

— Вставай. За ногами следи.

— Разве другие следят? Ты вообще не смотришь!

— Ты, молодой господин, не знаешь, куда я смотрю и о чем думаю.

— Ха-ха, не знаю я, о чем он думает! Сам видел, как ты третьего дня Диону-повариху за грудь лапал! А!.. Ты что?! Я не успел…

— Успевай. Никто ждать не станет, пока ты речь скажешь. А на чужие груди заглядываться, женилка еще не отросла. Беспокойся пока о том, чтобы твоя грудь была, как у того гладиатора на прошлых Сатурналиях[4]. Как его там?.. Вроде Гераклом кличут… А будешь все время пироги с кухни таскать, отрастет пузо, как у свинопаса Алфидия.

— У него же не от пирогов… Так как за ногами-то следить? Я за твоей палкой-то следить не успеваю…

— Твое тело само все делать будет. Но потом. А пока ты думай, что и как делаешь. Пока думай, потом само будет получаться. Десять раз вот такой шаг сделаешь, сто, тысячу, десять тысяч, потом не будешь думать, ноги сами шагнут.

— Ага. Тысячу…

— А ты как хотел? Все сразу? Давай снова. Медленно сначала. Еще раз покажу. Вот так. Руку выворачивай. Вот так, шаг сюда. Бей. Не так, дурья твоя башка! Еще раз. Так. Теперь быстро. Так…

Он снова на земле. Палка, которой он отбивался от Стакира, улетела в кусты, но он не спешит идти за ней. Сидит, потирая запястья, пытаясь осмыслить неудачу. Хмурится. Стакир сидит на корточках рядом. Странная это у него привычка, как будто в отхожем месте присел. Все над ним из-за этого смеются. Иногда и он сам.

— Слушай, Стакир, а тебя никто не сможет победить? Даже тот Геракл, который двух самнитов[5] за раз уделал?

— Сможет. Много кто сможет.

— Почему? Я не могу.

— И ты сможешь. Ты свободный. У тебя два старших брата. Отец землю делить не станет. Куда тебе? Только под Орла становиться. Станешь воином и победишь меня. А я давно уже не воин. Вон, обручи для тележных колес кую.

— Но ведь ты был воином?

— Был. Совсем недолго. Мало времени досталось учиться…

Большинство римлян изучало греческий язык. Владение им — признак хорошего воспитания. Высокомерные чудаки, вроде Гая Мария, брезговали этим, говоря, что не пристало им тратить время на изучение речи покоренных и потому презираемых греков. Но таких не много. Когда один из основных потоков рабов идет с востока, где все говорят по-гречески, как не учиться? Марку Северу не приходило в голову потратиться на учителей для своих сыновей, но в доме половина рабов — греки. Как-то само собой выходило, что все друг друга понимают. Но все же римлянин навяжет рабу латынь. Все со Стакиром говорили на латыни. Чтобы быстрее научился. Он научился. Но был немногословен. И только младший сын хозяина говорил с кузнецом по-гречески. Только он один, из всех домочадцев и рабов, смог разговорить Стакира.

— Мне исполнилось девятнадцать, когда я впервые убил человека. В двадцать два я снова стал рабом…

— Снова?

— Я был рабом до того, как взял в руки меч.

— Ты взбунтовался? Бежал от хозяев?

— Я не бежал. Я стал воином рабского царства.

— Разве есть такое?

— Было… Теперь нет.

— Как называется твой народ, Стакир?

— Мы зовем себя сатавками. Греки зовут скифами-пахарями.

— Так ты скиф? Я слышал, скифы — лихие наездники. Они никогда не слезают с коня, едят на нем, спят на нем. Даже мочатся, не сходя с коня. Я попрошу отца, он даст тебе коня, и ты мне покажешь…

— Я плохой наездник, молодой господин.

Он попал в рабство еще ребенком, когда отец продал его, чтобы прокормить остальных детей. Мальчик угодил в услужение в дом златокузнеца из Пантикапея[6], богатого и имевшего много мастерских-эргастериев, что давно позволяло ему не работать самому. Хозяин заметил способности мальчика и стал его учить. К девятнадцати годам Стакир уже стал неплохим мастером. Хозяин был доволен способным рабом, часто хвалил его и даже обещал женить. Кто знает, как сложилась бы судьба юноши, если бы не гроза, прокатившаяся над Боспором[7].

Царская династия Спартокидов хирела и дряхлела, расточая казну на роскошь и оргии, все туже затягивая петлю на шее простого люда. Последний царь, Перисад V, передал царство под руку Митридата Эвпатора. Это не понравилось многим, в том числе кое-кому из знати. Знать попробовала воспротивиться прибывшему из-за моря полководцу Митридата, Диофанту Синопейцу, но в ходе выступления неожиданно высвободились силы, совладать с которыми не смог никто. Взбунтовались рабы, и ярость их гнева оказалась такова, что прославленный полководец еле унес из Пантикапея ноги. Во главе восстания встал некий Савмак. О нем говорили разное. Будто бы он был вскормленником Перисада, его приближенным. Или скифским царевичем. А некоторые уверяли, что он раб. Что из слухов было правдой, Стакир не знал. Он не знался с царями, ни с боспорскими, ни со скифскими. С рабами дружбу водил далеко не со всеми, ибо числился в «хороших» рабах. Умытый, причесанный, всегда одетый в чистый хитончик. Трудится себе в мастерской над очередной золотой побрякушкой. Ждет, что скоро в постельку к нему подложат девушку. Может, даже красивую. Какие бунты? Что у него может быть общего с рыбниками, дикими, звериного вида рабами из рыбозасолочных мастерских? Его мнения никто не спросил, когда город утонул в пучине народного возмездия, потянув за собой все царство. Погиб хозяин со всей семьей, погибли многие из его соседей. Что было делать Стакиру, когда кругом рушился мир? Ты раб? Раб. Бери раб дубину и бей хозяев по башке. Ничего особенно плохого в своей рабской доле он не видел, но поразмыслив, осознал, что пути назад нет. Мосты сожжены. Так он стал воином в рабском войске. Вернее в царском, ибо Савмака восставшие провозгласили царем.

Царя Савмака Митридат, разумеется, не признал и, оставив рабское царство в покое на зиму, когда мореплавание на Понте невозможно, весной вновь отправил на Боспор Диофанта, с новой силой. И эта сила разрушила царство рабов. Меньше года оно простояло, но угли пожара тлели много дольше. Стакир уцелел при падении Пантикапея и еще два года сражался в горах Тавриды в разрозненных, добиваемых отрядах рабов. Сражался и в строю, и без строя, разным оружием и без него, руками понтийские глотки рвал. Учился быстро и толково. Немного в нем осталось от хорошего раба. Но, все же, судьба не была благосклонна к восставшим. Стакир попал в плен. Его не казнили, как некоторых из его товарищей. Рабы-скифы считались строптивыми и их старались продать, как можно дальше от родных краев. Чтобы даже тени мысли о побеге не возникало. Так его занесло в Италию.

— Тебя везли на корабле?

— Да.

— Тебе понравилось? Я еще никогда не выходил в море, да и видел раза три всего, когда с отцом ездили в Неаполь.

— Не понравилось.

— Погода была плохая?

— Не знаю. Не видел. Нас держали под палубой. Там было очень тесно. Несколько десятков мужчин и женщин. Голых, потеющих, блюющих и ходящих под себя. И я потел, ходил под себя вместе со всеми. Желудок выворачивало наизнанку.

Квинт замолчал тогда, пораженный до глубины души словами своего раба, которого он считал лучшим другом. Ему еще никогда не приходилось задумываться об этой стороне такого обыденного и привычного дела, как рабовладение.

Позади разделись голоса. Что-то негромко проворчал Аристид. Повернув голову, насколько возможно, Квинт краем глаза увидел, как легионеры освободили Пьяницу и куда-то увели. На допрос, очевидно. Счастливчик, хоть немного разомнет затекшие мышцы. Определенно, сидение в неудобной позе становится невыносимым. Да еще и на голой земле. Квинта уже пару раз выворачивал наизнанку кашель. Еще не хватало заболеть.

Интересно, если на кресте висеть с лихорадкой, получится сдохнуть побыстрее, или мучения, наоборот, продлятся дольше? Север невесело усмехнулся.

Где-то в районе десятинных ворот[8] визжали пилы и стучали топоры. Мимо Квинта промаршировало несколько десятков вооруженных лопатами солдат во главе с центурионом. В обратном направлении крепко сбитый легионер протащил на плечах блеющего барана. Другие солдаты тащили за ним какие-то туго набитые мешки и мокрые кожаные ведра, напоминавшие по форме грушу.

Часа через полтора (может раньше, может позже, сказать по правде, чувство времени Квинту сейчас отказывало) по лагерю поплыл дразнящий аромат чего-то съедобного, но кормить пленника, похоже, никто не собирался. Встревоженно заурчал живот. Остро ощущались и иные телесные потребности.

Утром сводили до выгребной ямы, и дали выпить кружку воды. Теперь она просилась наружу.

— Эй, парень, — Квинт по-гречески обратился к часовому, скучавшему поблизости, — мне до ветру надо.

Солдат и ухом не повел.

— Ты что, глухой? Я тебе говорю, легионер.

Он повтор эти слова дважды, прежде чем часовой обратил на него внимание и бросил:

— Claude os tuum.

«Рот закрой».

Солдат был очень занят, сосредоточенно ковырялся в зубах, похоже, недавно пообедал. Квинт сглотнул слюну.

Есть несколько латинских фраз, которые в устах варвара, моряка, подозреваемого в пиратстве, не вызовут удивления. По крайней мере, объяснить знакомство с ними было бы не сложно. Если, конечно, дадут возможность объяснить, поскольку фразы эти… А, будь, что будет. Если забьют до смерти, так даже к лучшему. Не хватало еще обгадиться прямо под себя. Падать дальше просто некуда. Приняв решение, Север громко и отчетливо спросил:

— Caput in ano?

Легионер оставил свои зубы в покое и удивленно взглянул на пленного.

— Quid dixisti?

— Что слышал, — процедил Квинт и добавил, — turturilla.

Это, казалось бы, совершенно безобидное словечко — «горлинка», в среде легионеров обозначало мужеложца. Квинт знал, что за такое его сейчас будут убивать. Так и случилось.

Солдат несколько секунд ошалело хлопал глазами, потом побагровел, подхватил щит, на который опирался, одним прыжком подлетел к пленному и заученным движением обрушил кромку щита прямо на его голову. О том, что с ним сделает начальство за убийство пленного, легионер не подумал, он ничего не соображал от бешенства. Видать Квинт, предположив, что голова у солдата находится в заднице, не ошибся. Север рванулся, что было сил, извернулся всем телом, и убрал голову из-под удара. Подставил плечо. Легионер не ожидал такой прыти от обездвиженного противника и промахнулся. Щит врезался в колесо, к которому был привязан Квинт. Хрустнуло дерево, Север рванулся снова и выдрал из обода и ступицы пару спиц, к которым были притянуты веревкой его локти.

Легионер замешкался, а пленник, напротив, развивая успех, подкатом сбил его с ног.

— Perge ad corvos, fellator! — заорал Квинт, что было мочи, и, лежа на спине, ударом обеих ног вышиб из легионера дух.

На шум сбежались солдаты, налетели на Квинта, принялись избивать. Пинали недолго. Через минуту появился опцион и приказал прекратить безобразие.

Севера рывком подняли на ноги. Опцион орал на него, брызгая слюной, и потрясал у лица кулаком, пахнущим чем-то съедобным. Квинт не понимал ни слова, словно действительно забыл родную речь.

Наконец, кто-то догадался сбегать за Децианом. Центурион, явившись на место побоища, удивленно взглянул на сломанное колесо, на помятого Севера. В деле он разобрался быстро.

— Так. Я смотрю наш варвар не в меру борзый. Сводите уже засранца к отхожей яме, а после тащите к преторию. Посмотрим, что он там запоет. А этому дурню, — указал центурион на побитого Квинтом легионера, — двое суток стояния у позорного столба.

— За что?! — возопил тот.

— За разговоры с пленным и за то, что он от тебя сбежал. А будешь верещать, еще и розог получишь.

Дециан окинул взглядом собравшихся солдат и рыкнул львом:

— Разойтись, болваны!

[1] По закону Виллия (180 год до н.э.) возрастной ценз для квестора — 27 лет.

[2] 87 год до н.э.

[3] Контуберналы — юноши из знатных семейств, проходящие военную службу при штабе полководца. В более широком смысле — легионеры, делящие одну палатку (контуберний).

[4] Сатурналии — декабрьский праздник в честь Сатурна.

[5] «Самниты» — гладиаторы, выступавшие в традиционном вооружении племени самнитов.

[6] Пантикапей — современный город Керчь в Крыму, в описываемое время — столица Боспорского царства.

[7] Боспор или Боспорское царство — эллинистическое государство в Крыму, расположенное возле Боспора Киммерийского (Керченского пролива). В описываемое время было зависимым от Митридата.

[8] Десятинные (декуманские) ворота — это название лагерные ворота получили из-за того, что возле них традиционно располагались палатки десятой когорты.