Письмо к С.

Привет, милая!

Судя по твоему письму, кое-какие мои проделки, прежние и самые последние, дошли до тебя.

Да, да, да. Каюсь. Каюсь.

Я бродяжничал, блуждал и блудил, сплетничал и сводничал.

Я был дельцом, бедуином, продавцом предсказаний (вот это было легко, просто пересказывал свои сны, подшлифовав их логикой и сообразностью обстоятельствам).

Я пил с Зелёной Дамой чай и кое-что покрепче.

Я прочёл в газете, которую издают тролли, подробнейший рассказ о своих делах. Там моя история казалась такой увлекательной, аж дух захватывало, но если посмотришь пристальнее, то увидишь то, что на самом деле там написано: гадость и ещё раз гадость.

Мои мечты превратились в волшебные клубки и покатились в разные стороны, разворачиваясь в тысячу путей. По некоторым из них я ходил, но волшебство меня обманывало. Дороги, вымощенные мечтами, сворачивались обратно в клубки и так и лежали — бессмысленные, бесполезные, похожие на заморских птиц, когда от тоски они теряют окраску и самым жалким образом линяют. Хотя некоторые тропки ещё целы, они живут, они зовут — и ты не представляешь, в какие странные места могут они привести!

Поглядел тут как-то в зеркало: ох, седина здесь и там, морщины, а уж глаза-то — как будто сотню лет жил. И тут же, как наваждение, увидел, угадал себя лет пятнадцать назад, с молодым и жадным взглядом, и себя же лет так через десять-двадцать. Пренеприятное было видение, скажу тебе. Да...

… Каждый ветер приносит твоё имя. Каждый — и весёлый, лесной, и суровый, с моря, и усталый, жёлтый, пустынный.

А в твоём имени — я повторяю его, катаю во рту, как прохладно-мятный, с лёгкой зелёной остринкой леденец — в нём соль холодных и тёплых морей, веющий майский ветер, а ещё, если вслушаться, в нём есть львы. Конечно, львы — нужна смелость, чтобы долго и безнадёжно ждать, на одной бодрости весеннего ветерка не проживёшь.

Но и я услышал о тебе, милая, кое-что огорчительное. Эти рассказы наслаиваются на то, что я помню о тебе, как будто на юный беспечный облик накладываются морщины, седые волосы и опущенные плечи.

Моя лесная хижина теперь стала каким-то пряничным домиком? Ты заманиваешь путников (моих собратьев по бродяжьему ремеслу) и вытягиваешь их души и жизни, чтобы напоить свою тоску? Тебе такое не составляет труда — они просто идут на твой голос. Это не поможет, поверь мне.

Чем ни глуши тоску, только повредишь себе. Будешь меняться, меняться, пока тебя не перестанут узнавать. Да и сама не узнаешь, как поглядишь на себя. Разумеется, где-то глубоко, у каждого есть незамутнённый источник его существования (им питается душа, как реки — подземными водами) — так вот, он, возможно, и сохранится. Но и мне, и тебе будет не так-то просто добраться до своей сути.

Если я вернусь — сможем ли мы вычеркнуть всё это время? Вернуть нас самих? Есть же в этом проклятом мире что-то неизменное, а? Как ты думаешь?

Пиши, как всегда, на тот же адрес:

Никуда, до востребования, Пер Гюнт.