Медовый, аметистовый

«Вжик-вжик, бум-бум, вжик-вжик, бум-бум», — доносилось из операционной.

«Может, убежать? — думала Аня. — Убежать, пока не поздно».

Но зачем тогда было сдавать кучу анализов, добиваясь квоты на операцию, а потом ещё сдавать такую же кучу после того, как поставили на очередь? Чтобы сейчас одним махом убить шанс обрести, наконец, нормальную жизнь — без боли? Родители, конечно, узнав об этом, скажут: правильно сделала. Но разве этого хотела сама девушка?

В памяти живо всплывали картины прошлого. Вот ей одиннадцать лет. Папа строит дачный домик. Аня ему помогает — берёт по кирпичику и несёт наверх, где отец, намазывая раствором, кладёт их ровным слоем. Один из них неожиданно выпадает у него из рук. Аня в тот момент внизу — как раз идёт к нему, чтобы принести следующий. Она не успевает ничего понять, как кирпич с высоты второго этажа падает ей на ногу. Девочка кричит от боли. Отец с лицом белым, как тот упавший кирпич, мгновенно спускается вниз, что-то ей говорит. В его голосе — испуг и одновременно радость, что Аню не зашибло насмерть. Шутка ли? Один шаг — и кирпич упал бы ей не на ногу, а на голову. Именно об этом говорит мать, ругая отца за неаккуратность, что чуть не привела к трагедии.

Потом Аня месяц ходила в гипсе. Кости срослись неправильно. Иногда стопа болела так, что впору было лезть на стенку и выть. Единственной возможностью это исправить была операция в ортопедическом центре, но мать с отцом об этом и слышать не хотели:

«Ты что, хочешь умереть на операционном столе? Как дедушка. Ты даже не представляешь, как это опасно!».

Поэтому, чтобы лишний раз не волновать близких людей, девушка добивалась квоты тайком от них. Благо, сейчас, когда ей предстоит операция, они отдыхают на Кипре. Очень удачно! Пока Аня решила им ничего не рассказывать. Вот прооперируют её, мать с отцом приедут — тогда она и поставит их перед фактом.

Но как жаль, что сейчас никого нет рядом — кто поддержал бы её, ободрил! В предоперационную никого не пускают. Но Серёжи нет даже в коридоре.

«Не сердись, Ань, но знаешь, как я ненавижу эти больницы!».

Значит, не придёт её навестить.

Тем временем дверь операционной открылась, и оттуда вышел врач, усатый мужчина средних лет в белом халате. Аню на каталке завезли вовнутрь. Всё, обратной дороги нет, путь к отступлению отрезан. Шприц угрожающе навис над девушкой.

— Минуточку! — остановила Аня врача. — Хочу спросить: я точно не умру на операционном столе? А то мой дедушка умер — сердце не выдержало наркоза.

— Может, у Вашего дедушки сердце было слабое? У Вас же показатели в норме. К тому же, операция будет под спинальным наркозом, а это меньше нагрузки, чем под общим.

Да, доктор прав — с сердцем у деда всегда были проблемы.

«Да что же я как идиотка? — разозлилась на себя девушка. — Устраиваю панику из-за надуманных страхов. Стыдно! Что обо мне врач подумает?».

Доктор оказался достаточно разговорчивым. Сделав укол, стал задавать девушке много разных вопросов: где живёт? работает ли, учится?

— Да здесь живу, в Смоленске.

— Просто приезжают из других городов: из Брянска, из Калуги. Даже из Москвы есть.

— Из Москвы? Да ладно! У них что, ортопедических центров нет?

— Видимо, не нравятся им эти центры. Говорят, поборы там жуткие. А Вы, Анна, учитесь или работаете?

— Работаю дизайнером.

Наконец, нога стала неметь. Тогда врач дал девушке маску:

— Дышите.

Лишь только Аня приложила маску к лицу, как её стало клонить в сон. Она уже не видела, как врач режет ей ногу, не слышала хруста ломающихся костей. Смутно помнила, как её на каталке везли в палату. Потом наркоз стал отходить, и нога отозвалась адской болью. Такой, что невозможно было терпеть. Сестра пришла, вкатила обезболивающее. После этого Ане снова захотелось спать. Вечером принесли ужин, предложили поесть, но девушке и этого не хотелось. Только утром, удалось, наконец, прийти в себя.

Какая всё-таки скука смертная — целый день лежать в больнице в одной палате с пожилой соседкой, без возможности выйти погулять! В первый день Аня читала журналы, разгадывала кроссворды, которые взяла с собой, когда ложилась. Но надолго ли этого чтива хватит?

Соседка, шестидесятилетняя Тамара Павловна, собеседницей была не слишком удачной. Библиотекарша из Москвы, она не особенно интересовалась дамскими журнальчиками. Зато охотно и с придыханием говорила о поэзии узников ГУЛАГа и хвасталась перепиской с современными политзаключёнными — особенно с карельским историком, против которого сфабриковали грязное дело в отместку за Сандармох. Что такое ГУЛАГ и Сандармох, Аня слабо себе представляла.

Иногда скуку скрашивали звонки и эсэмэски друзей, их редкие визиты. Безумно благодарна была девушка друзьям, что не забывают о ней. Но Серёжа… Если бы он хоть раз пришёл, обнял бы её, сказал бы, что любит! Но он не приходил. Даже звонил редко — чаще Аня ему звонила. Но их разговоры, увы, были до обидного коротки. Серёжа часто бывал сильно занят, обещал позвонить вечром. Но чаще всего позвонить забывал.

— Странный какой-то твой молодой человек! — заметила как-то Тамара Павловна. — Если любит, мог бы прийти проведать свою девушку.

— Но он просто ненавидит больницы, — оправдывала его Аня.

Сама Тамару Павловну навещал её тридцатилетний сын. Прежде она жила в Ярцеве, но кризис девяносто восьмого вынудил её продать квартиру и перебраться в столицу. Благо, её муж покойный был замечательным инженером — сумел в Москве устроиться. В Суетово у неё осталась недостроенная дача. И вот сын Тамары Павловны остановился там, ночуя в спальном мешке, как турист, безо всяких удобств.

Порой Ане так хотелось, чтобы Серёжа тоже что-то сделал ради неё. Но парень, будучи реалистом до мозга костей, считал подвиги и жертвы во имя любви романтическими бреднями истеричных барышень.

«Мы же взрослые люди, Анют», — говорил он.

И она соглашалась.

Сегодня Ане было особенно скучно. Даже с Тамарой Павловной не поговорить — её увезли на операцию — удалять косточку на ноге. Спинальный наркоз ей делать нельзя — что-то у неё там с позвоночником. Решили оперировать под общим. А значит, в себя она придёт нескоро.

На тумбочке у соседкиной кровати лежали стопкой откопированные листы. Это сын привёз ей из московской библиотеки, чтобы она отправила их тому самому историку Юрьеву, или как его там. Рядышком лежало и недописанное письмо к нему, начинающееся словами: «Здравствуйте, благородный карельский волк!». Офигеть!

Впрочем, читать чужие письма девушке не позволяло воспитание. Лучше ксерокопии стихов.

«Надеюсь, Тамара Павловна простит, что взяла без спроса».

Первый стих бросился ей в глаза фразой:

«Сильней симфоний и стихов

Греметь мы будем кандалами».

Ничего себе! Позитивненько так!

Читать его полностью Аня не стала — взяла другой лист, где заглавными буквами было написано имя автора — Авенир Вадбольский.

«О дружб испытанный закал!

О память воскрешенных далей!

Я на Урале высекал

Заветной верности скрижали.

Хранил их, прятал и любил,

Как над сокровищами рыцарь

Дрожал я скупо. Сколько сил

Я так потратил! Сколько вытер

Стоячих слез, плавучих дум!..

Но шайки безразличных кедров

Листали в иглах мягкий шум,

Когда читал я речи Федра.

Глядел в окно, когда в себя

Вбирал я тишину досуга

Или бежал — часы дробя

Мечтами, с севера до юга.

Мне на подушку падал луч,

Пьянящий луч! Как блик намека,

Как витый золоченый ключ

Из милых рук — по воле рока.

Но я не сетовал… привык;

Привык мечтать под свисты ветра,

И полюбил глухой язык!

И каждую печать конверта.

О прелесть вскрытого письма!

О взор, разбуженный и жадный!

Неразделенной скуки тьма

Уж не мерещится громадной,

Уже не кажется мне день

Мертворожденным сиротою,

В мои глаза, мне в душу, в лень —

Ты брызнул влагой золотою

Помятым этим вот письмом!

Оно еще мне незнакомо…

Что в нем? Там все! Улыбка, дом.

И тень, упавшая от дома.

Неизреченные клочки,

Немого дружества скрижали,

О сказ невидимой руки!

О память воскрешенных далей!»

Уже лучше! Всё-таки куда более оптимистично, чем про кандалы.

В других стихах Вадбольского тоже не встречалось подобной жути. В одном была попытка до кого-то достучаться, судя по всему, безуспешная:

«Обиды нет. Ничто не даром.

Как опрокинутая чаша

С вином, разлитым по столу,

Слова мои в глухом углу».

Другой был про «родник случайной встречи на перекрёстке двух дорог».

Стихи другого автора — Андрея Загряжского — Аня уже читала не отрываясь.

«Твой профиль, нежный, гордый, четкий,

Царить рожденный и блистать,

В тюрьме за сдвоенной решеткой

Передо мной возник опять.

В Твоей улыбке боли тени,

Как тени туч в лучах зари.

Усильем воли дрожь коленей

Почти бессилен я смирить.

Так близко быть, — какая мука! —

И не коснуться, не прильнуть,

И не обнять в тоске друг друга,

В угрюмый отрываясь путь!

Так близко быть, — о самом нужном

Сказать успеть едва-едва,

За ливнем слов чужим и дружным

Едва угадывать слова!

Так близко быть, — вот-вот оставить

В былом лучистый пламень глаз,

И жгучей болью не расплавить

Решетки, делящие нас!

Ты так горда! — ни слез, ни пеней,

Ты вся любовь, любовь и свет,

И только тайной боли тени

Кладут у глаз прощальный след!

Ты так светла! — Двором тюремным

Несу с собой Твои черты,

Как будто пьян огнем напевным:

Ты — это я! Я — это Ты!

Ты так близка! Ни даль, ни время,

Ни смерти синие края,

Нас не расторгнут, не изменят,

Я — это Ты! Ты — это я!»

Кто эта женщина, и за что героя посадили в тюрьму, Аня не знала, но сколько любви было в стихотворении, сколько боли из-за вынужденной разлуки! А как бережно и трепетно хранил он платок от любимой в следующем стихотворении:

«А я, порывшись в пряжках и ремнях,

Достал платок, надушенный Тобою.

Прильнул к нему, без мыслей, слез и слов,

С Тобой, в Тебе счастливый, словно не был

Рабом пространств, и каторжных годов,

И горьких зорь, окрасивших полнеба».

На следующий день, когда Тамара Павловна полностью пришла в себя после операции, Аня призналась, что брала почитать стихи.

— И как впечатления?

— Классные поэты! Особенно Вадбольский и Загряжский. Красивый у них слог! А я раньше реально не слышала о них.

— Неудивительно. О Вадбольском, например, вообще мало кто слышал. Его фактически в лагерную пыль превратили.

— За что?

— Видимо, за то, что князем был.

Подробности, которые затем рассказала Тамара Павловна, шокировали девушку. Родился-то Вадбольский действительно в княжеской семье, закончил пажеский корпус. Был бы офицером в царской армии, но тут случилась революция. В белую армию его не взяли по состоянию здоровья — у него был туберкулёз. А вот в красной служил. Однако это не спасло Вадбольского от ареста по обвинению в контрреволюционных разговорах. Сначала его отправили на Соловки, потом сослали в Берёзово. Там он страшно бедствовал и вдобавок нуждался в медицинской помощи. Мать его по какой-то причине отказалась не то что помогать родному сыну, но даже говорить о нём. То ли он был ей с самого начала не нужен, то ли боялась, что это дело отразится на её дочери — сестре Авенира. Бывшая жена Максима Горького пыталась ему помочь, но у неё ничего не получилось — операцию несчастному так и не сделали. Вдобавок на него пытались повесить чужие грехи — его тёзки и однофамильца, который воевал в белой армии и чем-то сильно насолил большевикам. С горем пополам ему удалось доказать, что он не тот самый Вадбольский.

Когда закончился срок ссылки, и Вадбольский уже собирался вернуться домой — к родным, его снова арестовали. И снова якобы за участие в контрреволюционной деятельности. И заключили в тюрьму на Лубянке.

— Там его в тридцатом и расстреляли. Тридцать два года ему было.

— Ничего себе!

Судьба того поэта, который обещал греметь кандалами сильней симфоний и стихов, оказалась не менее трагичной. Николай Бруни был лётчиком, потом священником, а потом авиаконструктором, и кстати довольно блестящим. Арестовали его по доносу сослуживцев и обвинили в шпионаже в пользу Франции — за то, что сопровождал в качестве гида приехавшего в Москву французского лётчика. Сначала его отправили в лагерь, а затем снова арестовали — за религиозную пропаганду среди заключённых. И расстреляли. А в справке написали, будто умер от воспалению лёгких.

— А потом за жену его взялись — Анну Александровну.

Когда арестовали Николая Бруни, его семью выслали за сто первый километр. В Малом Ярославце она работала преподавательницей немецкого языка. Когда началась война, немцы заставили её работать в качестве переводчицы, а затем угнали на работы в Германию. После окончания войны и возвращения на Родину кто-то настучал, что она работала на немцев, и её отправили в лагерь лет на десять. Оттуда она вышла с помутившимся рассудком и больная эпилепсией.

— А Загряжского, его тоже расстреляли? — поинтересовалась Аня.

Но нет — Андрей Анатольевич, пройдя лагерь, дожил до семидесятого года, работая на строительстве гидросооружений в качестве главного инженера и начальника строительства. Кстати, как и Вадбольский, был дворянином по происхождению, служил в белой армии, за что, видимо, и был сослан, а после арестован «за сокрытие лиц, нелояльно настроенных к советской власти» и отправлен в лагерь в Воркуту. Однако вскоре его направили на строительство канала Москва-Волга.

— А Вы знаете, кому он посвящал такие красивые стихи?

— Это его первая жена — Екатерина Давыдова. Её расстреляла на Бутовском полигоне.

— А её за что?

— За принадлежность к группе «социально чуждых людей». Притом по этому же обвинению её ещё в двадцать пятом арестовали и выслали.

Во время ссылки несчастная заболела туберкулёзом, но освобождать её отказывались.

Аня слушала всё это и не верила своим ушам. Тридцатые годы, когда страной правил мудрый великий Сталин! Настоящий генералиссимус! Правитель с большой буквы! Именно так характеризовал его Серёжа.

«Был бы у нас сейчас товарищ Сталин — в стране была бы совсем другая жизнь. При нём порядок был».

Аня тогда соглашалась. Теперь же не знала, что сказать в ответ. Порядок… Разве это порядок, когда хронического туберкулёзника мучают по лагерям не пойми за что, а потом так же не пойми за что расстреливают? Какое зло сотворил Вадбольский для народа советского? Даже в белой армии ведь не служил, в отличие от Загряжского. Его ли вина, что князем родился? А в чём провинился Николай Бруни, что его взяли и расстреляли? И зачем было в справке писать явную неправду? Что такого ужасного сотворила его жена? По своей ли воли несчастная работала на немцев? Отказалась бы она — они б её на месте и убили. А жену Загряжского за что расстреляла, а перед этим ещё и мучили?

Так и не найдя ответа на все эти вопросы, Аня позвонила Серёже. Очень уж не терпелось ей обсудить с ним судьбы несчастных лагерных поэтов и их родных.

— Алло, — парень взял трубку с явной неохотой.

— Привет, Серёжа!

— Ой, Ань, привет!

В трубке слышались звуки музыки и девичий смех.

— Как дела?

— Да нормалёк. У нас тут вечеринка. Ты что-то хотела?

— Да вот, читала стихи поэтов — узников ГУЛАГа. Знаешь, они такие классные! Представляешь, их ни за что посадили и расстреляли! Вот и думаю: разве это справедливо? А их жён…

— Слушай, Ань, ты вроде девушка умная, а такое говоришь! Если расстреляли — значит, было за что. Да в конце концов, лес рубят — щепки летят. Был бы Сталин слишком мягким — России бы сейчас не было, враги бы её уничтожили только так. Ладно, Анют, пока, а то тут плохо слышно.

— Ладно, пока, — повторила девушка обречённо.

Ей вдруг стало так грустно, что захотелось плакать. Пока она тут лежит с ногой, Серёжа веселится без неё. Такой оторванной от всего мира Аня ещё никогда себя не чувствовала. Казалось, здесь, в больнице время остановилось, а за её стенами кипела жизнь — та, где Ане сейчас нет места. «Неразделённой скуки тьма» наваливалась со всей мощью, как когда-то на тех самых лагерных поэтов.

Неожиданно мобильный телефон запиликал, возвещая о приходе эсэмэски. «О прелесть вскрытого письма!» — как выразился бы Вадбольский. Это от подруги Зины.

«Привет, Ань! Как дела? Не скучаешь?».

«Да вот, читаю стихи и беседую с соседкой об узниках ГУЛАГа».

«Офигеть, какая у тебя тут насыщенная культурная жизнь!».

«Сама удивляюсь».

«А Серёга-то чего? Так и не появился?».

«Не-а, не видно».

«Вот гад!».

«Да ладно, забей! Просто он не любит больницы. Прикинь, каких классных поэтов в лагерях гнобили!».

«Да, жесть!».

Остаток дня девушка читала распечатки со стихами других лагерных поэтовю Ночью ей снилось, будто в палату вошли трое мужчин: один — молодой, в белой рубашке с каким-то странным перстнем на руке, другой в очках, третий — средних лет с бородой, чем-то похожий на русского царя. Первого называли Крошкой Авениром, второго — Андреем Анатольевичем, третий звался отцом Николаем. Все трое читали вслух стихи Даниила Жуковского и Владимира Кемецкого — поэтов, расстрелянных в тридцать восьмом году.

С Серёжей Аня увиделась на следующий день после того, как её выписали из больницы. Увидев его на пороге с бутылкой вина и коробкой «Ассорти», девушка впервые за всю неделю почувствовала себя любимой и желанной.

— Привет, Ань! Как ты?

— Да ничего. Только нога болит.

— Ну, это пройдёт. Слушай, я так по тебе соскучился! Ты даже не представляешь, как!

— Я тоже по тебе очень скучала. Но ты так ни разу и не пришёл.

— Ань, ну, ты же знаешь — я эти больницы не перевариваю на дух.

— Знаю.

— Ну, ты на меня не обижаешься?

— Нет, не обижаюсь.

— Вот и хорошо! Ты такая умница!

Больше слов не потребовалось — парень и девушка тут же кинулись друг другу в объятия. Ноги сами собой понесли их в спальню. Брюки, рубашка, домашний халат — вся одежда, ставшая вдруг ненужной и лишней, полетела в разные стороны. Пружины кровати заскрипели от неожиданности, когда на них обрушились два обнажённых тела. Как долго они ждали этого момента!

Но что-то в этот раз было не так. Аня даже не могла понять, что именно. Обычно секс с любимым заканчивался ощущением неземного счастья. Но сейчас девушка отчего-то не чувствовала себя счастливейшей из смертных. В голове назойливой мухой жужжала непрошеная мысль: «А любит ли меня Серёжа?». «Конечно, любит», — отвечала Аня самой себе. Но как-то неуверенно звучал этот ответ.

— Хорош гусь! — говорила Зина на следующий день, когда зашла к Ане в гости. — Как спать — так пожалуйста, а как в больницу зайти — не дождёшься!

— Ой, Зиг, ладно тебе придираться! Просто у всех любовь проявляется по-разному.

— Ну, не знаю насчёт по-разному. Вот мой Костя, когда я лежала с внематочной…

— Зато вы с Костей, бывает, ссоритесь. А мы с Серёжей не поссорились ни разу.

— Потому и не ссоритесь, что ты с ним всегда соглашаешься. А попробуй скажи ему слово против. Ещё я больше чем уверена, что пока ты лежала в больнице, твой Серёжа вовсю развлекался.

— Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что налево ходил?

— Знаешь, не удивлюсь.

— Да ну тебя! Скажешь тоже! Я вот думаю: послезавтра предки с Кипра приезжают, как я им скажу, что мне сделали операцию?

— Так ведь уже сделали — и всё нормально. Кстати, я тут тебе принесла кой-чего из продуктов. А то твой Серёжа, видимо, не додумался.

— Так я его и не просила. Спасибо тебе, Зин! Ты просто класс?

— Не за что. Если ещё чего понадобится — звони, не стесняйся. Сейчас, кстати, посуду помою.

— Да не надо, Зин, я сама смогу. Надо же мне, в конце концов, понемногу ходить.

Однако подруга оказалась непреклонной. Через несколько минут остатки дружеского чаепития стояли возле раковины, вымытые до блеска.

А Серёжа вчера даже не подумал помыть посуду. Когда Зина, попрощавшись, ушла, мысли о любимом снова полезли в голову девушки. Тут же как противоположность вспомнился муж подруги. Когда Зину оперировали, Костя сидел в больничном коридоре. Он же был с ней в тот момент, когда она отошла от наркоза. А потом он приходил в больницу каждый день, подолгу с ней общался, утешал её (Зина ведь так хотела ребёнка!). Почему же Серёжа?..

«Да что же это я? — одёрнула Аня сама себя. — Обижаюсь как школьница. Пора уже смотреть на жизнь более реалистично».

Серёжа позвонил тем же вечером. Голос его был до крайности возмущённый:

— Нет, ты прикинь, что эти грантоеды госдеповские устраивают! Совсем охренели! Прямо с центральной библиотеке!

— Какие ещё грантоеды? — удивилась Аня. — Что происходит?

— Да эти, из историко-просветительского общества. Антисталинисты эти! Мало того, что обсирают нашу историю, они ещё и детей развращают!

Из Серёжиного сбивчивого рассказа Аня узнала, что «эти из историко-просветительского общества» занимаются увековечением памяти жертв политических репрессий советского периода. И детей они развращают тем, что устраивают конкурсы школьных работ по истории: о родном крае, об истории семей, о репрессиях, и о том, какой дорогой ценой досталась народу Великая Победа. А после награждают победителей — авторов лучших работ. И вот такая церемония должна состояться завтра в центральной библиотеке Смоленска.

— Ну ничего, мы им устроим праздник! Мы, истинный патриоты, такого не потерпим! Значит, встречаемся завтра у кинотеатра «Октябрь». Не забудь захватить с собой зелёнку.

— Зелёнку? Зачем?

— Ну, как зачем? Чтобы облить этих пиндосских прихлебателей.

— Кого-кого?

— Этих так называемых историков. И детишек этих — проституток малолетних, которые участвуют в этом шабаше. Готовься, завтра мы им покажем, как под америкосов ложиться!

— Нет, Серёж, — возразила Аня. — Я никуда не пойду. Во-первых, у меня ещё нога болит. А во-вторых, не понимаю, что плохого сделали эти люди? Это ж хорошо, что дети нашей историей интересуются.

— Для этого есть нормальные учебники. А эти прихвостни госдеповские только и делают, что говорят плохо о Сталине — кого при нём выслали, кого расстреляли. Если расстреляли — так нужно было!

— Кому было нужно? — не выдержала Аня.

— Родине, — ответил Серёжа.

— Знаешь, я не думаю, что если бы Вадбольского не репрессировали, Родине от этого было бы так уж плохо.

— Какого ещё Вадбольского?

Аня принялась взахлёб рассказывать о поэзии Крошки Авенира (как его за непосредственное восприятие жизни называли в пажеском корпусе), о его нелёгкой судьбе.

— Не, я не понял! — голос Сергей сорвался на крик. — Тебе что, какой-то вшивый поэт дороже всей страны? Дороже великого Сталина?

— Он лучше Сталина! Хотя бы потому, что не сделал людям зла.

— Слушай, да ты либо дура набитая, либо такая же шлюха госдеповская, как и они! Знать тебя больше не желаю! Таких надо к стенке ставить!

Следом в трубке послышались гудки. С минуту девушка стояла, не в силах поверить в произошедшее. Почему Серёжа так поступил? За что желает ей быть расстрелянной? Даже песню, игравшую на кухне по радио, она услышала не сразу:

«Прощай, иди своей дорогой,

Грустить не буду, так и знай!

Ты только прошлого не трогай

Да лихом зря не вспоминай!

Дела нет мне до такого, до речистого…

Был бы сахарный, медовый, аметистовый,

Да в душе пожара нет, потухло зарево! Эх!

Пой, звени, моя гитара, разговаривай!».

— Да, вот тебе медовый, аметистовый! — думала девушка вслух.

Ей вдруг пришла в голову чёткая мысль, которую прежде она столько раз гнала от себя подальше: никогда Серёжа не любил её по-настоящему. Понапрасну были все мечтания девичьи! Только секс ему и был нужен! Ну, ещё политическая лояльность, может быть.

Политическая лояльность… В мозгу девушки отчётливо проявлялись строки из стиха Бруни:

«Пусть нам свободы не вернуть,

Пусть мы бессильны и бесправны,

Но наш далёкий трудный путь

Постигнет прозорливый правнук».

«Простите нас, Николай Александрович, правнуков своих безмозглых! — подумала Аня. — Слишком хорошего Вы были о нас мнения».

Однако в сердце теплилась надежда: может, люди всё-таки сумеют вовремя остановиться и не дать превратить страну в новый ГУЛАГ.

Подумав так, девушка включила компьютер и набрала в Гугле центральную библиотеку. Если историко-просветительское общество, о котором говорил Серёжа, и вправду занимается сохранением исторической памяти о репрессированных, может, она смогла бы как-то помочь, стать его частью? Даже если бывший парень обольёт её зелёнкой.