Глава 13. В школе – 3.

Со снами у Игоря вообще были сложные отношения, и не только с теми, где фигурировала Каба. Игорь не доверял своим снам. Больше, чем он не доверял книгам. Больше, чем он не доверял собственной памяти. Больше, чем он не доверял греющимся на колодце собакам, выглядящим мирно, или встречному пешеходу, выглядящему мирно, или сидящему в машине водиле, выглядящему сонно и мирно. Книгу можно отложить или выкинуть. Компьютерную игру можно удалить. Против собак можно прикупить шокер. Докапывальщиков можно просчитать и избежать. Спать мы не перестанем, а значит человек — изначально обречен. Он изначально уязвим, изначально ведомый, изначально порабощен. Именно поэтому Игорь так легко согласился на петровскую аферу с гипнозом.

Однажды весной ему приснилось, как его покусала собака; и его покусала собака. Он шел со школы домой, и эта увязалась, этакий четырехлапый Алик-Фонарик, а вокруг опять ни души, как назло. Активный люд — где-то на периферии; поблизости ни человечка, ни Маугли. Только Игорь и Блохастый. Это был странный Блохастик, не собачий какой-то. Игорь не особо разбирался в псах, ему казалось, что те либо лезут дружить, либо нападают сходу. Упомянутый собакен-имярек тащился за ним какое-то время, метя хвостом и вынюхивая собачью радость. Едва Игорь заметил преследователя, то прервал путь и настороженно обернулся. Кабыздох тоже притормозил. Стал метать хвостом истошно, будто приглашая к играм на траве. Беспородный пес светло-грязного окраса, гладкошерстный, полметра в холке. Знаток улиц, по нему видно.

— Собака-рассобака, — ровным голосом констатировал Игорь, оглядывая бобика. Тот на миг застыл, осмысливая услышанное, потом хвост возобновил свою песнь метлы.

У Игоря не было с собой пожрать, он бы дал. Ему не жалко, но домашние обеды в школе запретили, так что с собой не нашлось, что можно бросить песьеморде, чтобы тот отлупился наконец. Поэтому Игорь отвернулся и просто продолжил путь. Как глупо, он совсем забыл свою же собственную теорию про докапывальщиков, и знакомство с Аликом-Фонариком так ничему его не научило, кроме того что отвадило от бега по утрам. Собака тащилась следом, как безмолвный четырехногий Лесной Орел-мутант, и уже это должно было насторожить. Но в тот день Игорь потерял нюх на опасность. А псина нюх не потеряла. Подкралась тишком сзади и куснула за ногу. После чего дристанула прочь.

— Ой, бля! — вскрикнул Игорь от неожиданности. Собачий хрен драпал, куда глаза глядят, воодушевленно помахивая на прощание хвостом. — Собака-рассобака, твою мать!

Он даже не осознал, что все серьезно. Не успел испугаться, все произошло слишком неожиданно и слишком быстро. Посмотрел на правую брючину и увидел две рваные дырочки. Плохо. У него несколько рубашек для школы, но брюк всего пара. А так остаются вообще одни.

Расстроенный, Игорь поплелся домой. Он вдруг вспомнил, что собирался читать «Кусаку» Маккаммона и покачал головой, поразившись совпадению. Но теперь чтения не выйдет. Нужно звонить маме и объяснять ей про дырочки. Вероятно, вечером они пойдут в магаз за новыми брюками.

— Собака-рассобака! — в сердцах подытожил Игорь на подступах к своему подъезду, и только тут он обратил внимание, что в правом ботинке хлюпает.

Кровищи в тот день он потерял знатно. Дома Игорь обнаружил, что собакен прокусил ему лодыжку, и из прокусов до сих пор струится кровь. Кровь пропитала весь носок и весь ботинок. Но обуви, слава богу, у него полно сменной. Игорь достал бинт и туго обмотал ногу. Бинт окрасился красным. Игорь засел за мобильник. Он уже передумал звонить маме, он позвонил отцу.

Отец примчался за десять минут и влетел в квартиру взъерошенный и с испуганным лицом. Внезапно Игорь вспомнил свой сон, где его укусила собака, и он уже точно знал, какую фразу выпалит отец с порога. Так ему приснилось, так случилось и наяву. И это было не совпадение, потому что таких совпадений не бывает.

— Ты что, травил ее?!

Он объяснил отцу, что ничего подобного, он вообще не при делах, разве что жрачки не дал. Но у него и не было. Отец повез Игорь в травмпункт, где ему прописали уколы от бешенства в плечо и тут же засандалили первый. Было больно, но Игорь стерпел и не поморщился.

Однако собака-рассобака — это цветочки. Так, для затравки. Выпадали события и страннее. И тоже связанные со снами.

Случилось так, что Игорь наткнулся в коридорах школы на кучку одноклассников. Леха Воробьев, Валерка Ткач и Максим Сапожников — кореша как в школе, так и вне ее. Троица что-то горячо обсуждала, размахивая руками, а Игорь просто проходил мимо и без задней мысли вскользь поинтересовался:

— О чем базар?

Троица глянула на него, прервав дискуссию.

— Мы про кино говорим, — ответил за всех Макс Сапожников, который представлял собой смесь скинхеда и кощея, поскольку носил экстремально короткую стрижку и сверкал остроконечными ушами. Игорь был немного знаком со стилем общения Сапожникова на форумах и полагал, что внешность у Максима определяющая: тот был завзятым кащенитом.

— Что за кино?

— Группа такая, Мещеряков, — снисходительно сообщил Воробьев. — Школоте не понять. Виктор Цой.

Игорек, который был знаком с такими музыкальными явлениями, как «Крафтверк», «Криденс Клируотер Ривайвл» и «Сопор Аетернус», а также отчетливо знал разницу между «U96» и «М83», пожал плечами и прошел мимо. По части музыкальной эрудиции он мог дать фору любому школьному фанфарику, так что на мнение других в этом плане он мог начхать. Леха Воробьев и присные схлопотали бы приступ икоты, узрев игоревскую музыкальную подборку на жестком терабайтном диске. Но Цой туда не входил, так что составить троице достойную компанию он все равно не мог, поэтому тут же забыл об инциденте.

А ночью вдруг приперся сам мэтр. И гитару приволок. С чего вдруг, Игорь так и не понял. Он не был поклонником Цоя, по правде говоря, тот даже ему не нравился. Только ли с того, что о нем упомянул кощей-кащенит Сапожников? Опять загадки в колдовском болоте…

Они вдвоем пребывали в полумраке, где конкретно — непонятно, как это и бывает в снах. Цой откуда-то надыбал стул и сел; Игорь обнаружил, что и так сидит уже, искать стул не нужно. Цой был одет в черную куртку с закатанными рукавами — все, как по Википедии. Волосы поблескивали. В общем, Цой и Цой, ничего такого, подумаешь, — Виктор.

Тот стал вертеть колки и чего-то бренькать. При этом он периодически бросал на Игоря настойчивые взгляды, словно уличил его в измене. А потом вдруг начал петь. Вопреки собственным музыкальным пристрастиям, Игорь заслушался. Это, конечно же, не «Найтвиш», не «Аморфис» и точно не «Апуланта»… Но то, что пел ему во сне Цой, было даже не целиком цоевским.

Допев песню до конца, Виктор поднялся, забросил гитару за спину и ушел в темноту. Игрь еще подумал, глядя на удаляющуюся фигуру: уместно ли похлопать? Персонально для него пел как-никак, старался тут… Любой фанат убил бы за такой шанс, или почку бы продал. Пока Игорь раздумывал, пошел снег. Снежинки падали на волосы удаляющегося Цоя и не таяли. Цой ни разу не обернулся, а вскорости совсем исчез.

Игорь проснулся. Слова цоевской песни никуда не делись, они удивительно твердо застряли в памяти. Игорь в одних трусах включил настольную лампу и вытащил из ящика стола блокнот с ручкой. Включать ноут он не рискнул. Пока тот загрузится, полвека пройдет, особенно после последних обновлений, и слова за это время истаят. Игорь переписал стих в блокнот слово в слово, как ему казалось.

Более в ту ночь он снов не видел. Ну, или не помнил, что видел.

Утром он первым делом ринулся к блокноту. Он был уверен, что никакого стиха нет. Это все сон, ведь так? Ему приснилось, как ему приснился Цой, а потом ему приснились, как он переписывает по памяти песню. Но стихи там были, можете верить, можете — нет. Игорь, презрев утренний моцион и чай, перечитал их трижды.

Что случилось? Крик в ночи!

Он задул огонь свечи,

Он порвал гитары струны,

Стер написанные руны.

Ты проснулся? Дом твой пуст!

Страх притих под каждой тенью.

Что теперь бродить в сомнении,

Вслушиваясь в каждый хруст?

Изготовился? Беги!

У тебя пока есть ноги.

В темноте пустой дороги

Не подступятся враги.

Давит сердце? Вяжет жуть!

В венах кровь свернулась в ртуть.

То ли воля, то ли случай

Завалили камнем путь.

В общем и целом, Игорь отдавал себе отчет, что произошло. Он, мать его, вдруг проснулся пейсателем-докапывальщиком! Он испытал инсайт. Крылов недоделанный. Никакой это не Цой написал, а он сам написал, собственной персоной, написал во сне. Цой умер, не будет больше песен.

Игорь не знал, что надлежит делать со стихами. Ему не особо понравилось написанное, он вообще никогда не жаловал стихи. Он вырвал лист из блокнота, хотел разорвать его и спустить в унитаз. Хватит с него «Петрушки». Еще не хватало прослыть «Потемкиным», не дай бог папа наткнется на это чудо-творение. Небо, солнце, луна, я, блин, иду одна. Нет уж, долой баснописцев из семьи Мещеряковых! Но по какой-то неведомой причине он не стал рвать листок. Только сложил его вчетверо и заныкал подальше с глаз. Позже отправился в школу, заработал трояк по литре, и его настроение значительно улучшилось.

Учителя по русскому языку и литературе звали Конь. Видимо, оттого, что фамилия у него была Лошадников. А имя — ни много, ни мало — Эрнест Георгиевич. У Эрнеста Георгиевича Коня был портфель, он любил портфели. Портфель выглядел новым, но был скроен на старомодный манер, с откидывающимся верхом. Конь копошился в своем портфеле всегда, когда мог. Даже во время урока, вещая о Сервантесе или о причастном обороте, он мог на минуту прерваться на полпути и начать ковыряться. Если бы его ковыряния заканчивались извлечением какой-либо штуки, Игорь еще мог бы понять. Расчески, там, зажигалки, тетради, салфетки или зубочистки. Однако в подавляющем большинстве ковыряния ничем не заканчивались. Ковырялся Конь, стало быть, ради ковыряния. Ковырялся, ковырялся, а потом также неожиданно захлопывал портфель и продолжал балаболить, как ни в чем не бывало. Еще этот его острый нос — вовсе не конский, а как у Шапокляк, — и очки. Когда тот утыкал нос в портфель и начинал ковыряться, у Игоря всегда создавалось впечатление, что он ищет чего-нибудь схомячить. Но ничего схомячить не находилось; Конь оставлял свой портфель в покое и возвращался к нему спустя полчаса или минуты две, чтобы проверить, не появилось ли чего. Любил ковыряться. А так — нормальный чел.

Через парту впереди Игоря рядом сидели Гера Шилков и Саня Мылин. В классе их называли не мудрствуя Шиломыло. Родственниками парни не были, но были корефанами с первого класса и удивительно похожими внешне. Долгое время Игорь вообще избегал с ними общаться. Он реально никак не мог запомнить, кто из них кто. Зовут к доске Шилкова, идет почему-то Мылин, и наоборот. Мылин и Шилков неизменно сидели за одной партой, никогда не ссорились, имели одно и то же хобби (хоккей), болели за одну и ту же команду (Спартак), и даже на больничный ходили одновременно. В общем, были единым организмом, Шиломылом.

В тот день Конь запалил Шиломыло за уголовщиной и атаковал санкциями. Шиломыло шушукались промеж себя, склонив головы над чем-то, подозрительно не относящимся к уроку, и Конь решил разделаться. Подошел и изъял противоправный предмет. Это оказалось безобидным листом бумаги формата А4.

Конь вернулся за учительский стол, сел, положил изъятый лист бумаги перед собой, открыл портфель, покопался там для проформы, осуществляя свой молебен, потом пододвинул лист к себе и принялся его изучать. Поначалу Игорь думал, что там какая-нибудь порнушная картинка, однако по тому, как долго и внимательно Конь вглядывался в содержимое, он заключил, что вряд ли. Иначе это бы выглядело охрененно настораживающе. Пока Конь созерцал лист бумаги, его нос становился все острее, очки приняли неестественный блеск, русые волосы зашевелились, а взгляд периодически соскальзывал с листа, чтобы коснуться спасительного портфеля.

— Что за дрянь?! — вспыхнул Конь. Он поднял голову и угрожающе вперился в Шиломыло.

Шиломыло начал ежиться и чесаться. Не сказать чтобы они все шибко благоговели перед учителями, но перед Конем немного робели. Все-таки мужик, хоть и со странным призванием — учитель русского языка и литературы. К тому же — Конь. К тому же — Эрнест Георгиевич. Класс притих. Кто-то по привычке неуверенно хихикнул. Сбоку зашептались. Ромка Гунько очнулся от шпионских головоломок и теперь озирался по сторонам, пытаясь понять, что происходит.

— Спрашиваю, что это? — повысил голос Конь-Лошадников. — Что за бред?

— Это Гнойный… — проблеяла одна из голов. То ли Шилкова, то ли Мылина, Игорь не разобрал.

— В смысле? Сами что ли состряпали?

— Да нет! — заговорила другая голова. — Это Гнойный.

— Это рэпер! — громко разъяснил с задней парты Леха Воробьев. — Певец один. Наш, современный.

Смешки стали более решительными.

— Вы сейчас серьезно? — удивился Конь, и смешки задохнулись. В классе повисло настороженное молчание. Конь обвел всех и каждого взглядом. Сейчас самое время вернуться к портфельным делам, подумал Игорь и не угадал. Конь не обратился к портфелю, и это выглядело угрозой номер один. Потом Конь покачал головой и показательно разорвал лист с текстом Гнойного на множество клочков. Поднялся, выбросил клочки в мусорное ведро, вновь сел, игнорируя портфель. Помолчал немного, пошевелив губами. Потом сказал: — Не, ребята, я, конечно, все понимаю. Вы — не мы. Другая культура. И вы молоды, а у молодости свои кумиры. Это нормально. У меня дочь «Раммштайн» слушает — нет проблем, я тоже прислушиваюсь. Я же не «Ягодой-малиной» в молодости увлекался, угорал под «Блэк Саббат». Но вот это… — Он брезгливо покосился в сторону мусорного ведра, где сейчас бесславно прозябало разорванное творчество рэпера Гнойного. — Считать это искусством, где мат на мате, и ноль смысла. Это выше моего понимания.

Молчание стало гнетущим. Конь все-таки схватил свой портфель, положил руку на застежку, однако дальше не продвинулся — так и не поковырялся в нем. Игорь начал за него волноваться. За Коня, не за портфель. Да и за портфель тоже.

— Пушкин тоже матерные стишки писал! — попытался разрядить обстановку Леха Воробьев с заднего ряда.

Игорь решил, что Конь сейчас распсихуется и начнет орать, но тот только грустно посмотрел.

— Ты их читал, Воробьев?

— Ага! — залыбился тот.

— Ну если ты ставишь их в один ряд, ты просто дурак, Алексей. Без обид.

Леха пожал плечами, как бы показывая, что хотел как лучше. Конь снял очки, извлек платок из кармана пиджака, протер очки, вновь водрузил. Сказал:

— Стихи — это не рифма, ребята. Стихи — это душа. Рифма — это просто обертка. Обратите внимание, что слова «рифма» и «ритмы» имеют схожие корни. Рифма просто помогает настроить человека на необходимый ритм, чтобы воспринять стихотворение. Но главное в нем — то, что заложено внутри. Вы сами знаете, я противник таких фраз, навроде «вот в наше время». Никогда не думал, что скажу такое. И вот теперь я вынужден сказать: в наше время кумирами были Бутусов, Гребенщиков и Цой. А таких, как ваши Тимати, никто бы ко сцене не подпустил. Да и слушать бы не стали.

Игорь ворохнулся. Он вдруг понял, что правильно сделал, что не разорвал свой стих. Стих достучался из сна в этот реальный мир, а Конь подал Игорю знак. В то время Игорь еще верил в знаки. Все обстоятельства недвусмысленно возвещали: стиху — быть!

Ему была отлично известна традиция Коня. В конце каждого урока, по сигналу школьного звонка, тот брал свой портфель, укладывал в него свои причиндалы со стола, а потом еще ковырялся в нем минуту-две, бороздя недра. Заканчивал он ковыряния уже после того, как последний ученик покинет класс, так что никто не мог сказать, какой была эта концовка. Игорь решил подловить учителя как раз во время этих сакральных манипуляций с портфелем.

Он дождался следующего урока и после звонка неуверенно приблизился к учительскому столу. Конь самозабвенно ковырялся, мечтая о бутерах и куриных крылышках. Он заметил Игоря только тогда, когда тот приблизился вплотную, чуть ли не на стол залез.

— Мещеряков? — отсутствующе удивился он, размышляя о пропавшем хавчике. — Что-то хотел?

— Я это… — Он стыдливо вынул из кармана брюк вчетверо сложенный лист. — Я хотел посоветоваться.

— Посоветуйся, Мещеряков, — благосклонно согласился Конь и вновь с надеждой заглянул в свой портфель.

— Я тут стих написал, — выпалил Игорь. — Хотел вам показать. Ну, дать почитать.

Конь поразился настолько, что забыл на секунду свой портфель напрочь. Воззрился на Игоря, как на внезапное решение всех своих продовольственных проблем.

— Стихи? Ты?

«Сейчас он скажет: ты что, дурак?» — уныло подумал Игорь. Но Конь так не сказал. Он вдруг заулыбался, засиял, залучился, словно действительно нашел в портфеле свои засохшие харчи.

— Не ожидал от тебя! — искренне поздравил Конь. — Стихи… Надо же. Ну, давай, я с удовольствием ознакомлюсь.

Игорь с готовностью протянул листок. Конь развернул его, коротко оглядел содержимое, убеждаясь, что Игорь не прикалывается, и тут же вновь его свернул. Читать пока не стал.

— С удовольствием ознакомлюсь, — повторил он и умыкнул листок в свой портфель. Игорь проследил за этим с опаской. Существовала вероятность, что с портфелем что-то не так. Портфель может быть почти как «Бьюик» из повести Кинга. И вещи внутри теряются навсегда. Или там обитает сама Каба. Эрнест Георгиевич продолжал лучиться, весь добрый. — Ты знаешь, я ведь тоже в школе стихи писал. Я тогда не знал еще, что стану учителем. Просто мода была, многие писали. Сейчас я уже не жду такого от твоего поколения. Даже не припомню, кто из моих учеников меня так удивлял, как ты. Что ж, почитаю обязательно.

Конь застегнул портфель. Игорь смекнул, что это намек на то, что ему пора отчаливать. Он пробормотал скомканные благодарности и по-быстрому улизнул.

И? И — ничего!

Минуло два урока по русскому языку и один по литературе, а Конь молчит как молчит. Игорь не знал, чего он конкретно ждет от г-на Лошадникова. Что тот кинется к нему с утра, пожмет от души его пятерню, а потом потащит за шкварник в ближайшую редакцию? Если честно, то на нечто подобное, минус редакция, он втайне и надеялся. В любом случае, хоть на какую-то реакцию, учитывая, как тепло учитель отреагировал на Игоря поэтический дебют. Лошадников вел себя так, словно Игоря не существовало, хотя тот мелкими шажками отсвечивал перед ним после каждого урока. Конь — ноль внимания. Ковырялся себе чего-то. Может, стих искал?

В конце концов Игорь дождался, пока все одноклассники выйдут из класса, и приблизился к Коню, на этот раз смелее. Конь взглянул на него, и смелости у Игоря поубавилось. Взгляд учителя был колючим и раздраженным. Злым был. Игорь совершенно не ожидал от Эрнеста Георгиевича подобный негатив. Он слегка стушевался.

— Мешеряков? Чего тебе?

— Я хотел спросить…

Конь пару раз загреб «лопатой» в своем портфеле.

— Ну так спроси. Только давай в темпе, я уже опаздываю.

— Я насчет стиха, — затараторил Игорь. — Хотел просто насчет стиха узнать.

— Стиха? — удивился Конь. — Какого стиха?

«Ты че, дурак? — подумал в сердцах Игорь. — Или прикалываешься?» Он продолжал стоять, как пригвожденный, оцепенело пялился на Коня, а Конь ковырялся в портфеле.

— Что вы все стихи рветесь писать! — рассуждал Конь, барражируя недра своего сумаря. — Куда ни глянь, все либо певцы, либо писатели. Тоже, Мещеряков, мечтаешь прославиться? Тупые песенки для попсы сочинять? Или на ТНТ попасть, стендапить? Бросай это дело, Мещеряков, ох бросай. Я тебе говорю, бросай пока не поздно, не будь идиотом, не беги за толпой. Пройдет время, и вся эта шушера вымрет. Подумай лучше о будущем. Расставь приоритеты, у тебя вся жизнь впереди. Не профукай ее.

Домой Игорь возвращался с ощущением, что ему плюнули в душу. А через неделю история окончательно завершилась. Эрнест Георгиевич Лошадников скоропостижно уволился и переехал в другой город. Поговаривали, Конь получил заманчивое предложение по работе, долго раздумывать и ковыряться не стал и ускакал без оглядки.

И стих прихватил.