Глава 16. В школе-4.

Бог из машины убил Димона Шиляева. Пусть Димон Шиляев был отпетым козлом, его смерть вышла нелепой и страшной.

Игорь рассказывал Петрову про дверь, и тот поверил в нее. Потому что двери — это пути к прошлому и будущему. Потому что жизненный путь — это не променад, это не горная тропа, это не карабканье по лестнице. Жизнь — это переход из одной комнаты в другую. Через двери. Мы задерживаемся в этих комнатах, каждый в своем помещении. Кому-то нравятся обои или как выложен плиткой пол. Кто-то наткнулся на комнату с двуспальной кроватью, на которой — полуодетая женщина. Кому-то выпал холодильник, до отказа забитый алкоголем. Кто-то переходит из одной комнаты в другую до самой смерти.

Через двери. И каждая из них находится под присмотром Кабы.

Что именно находится за очередной дверью можно узнать, лишь открыв ее. Это лотерея, ничто в сюжете не служит знаком или намеком. Проблема в том, что после того, как откроешь дверь, после того как увидишь следующую комнату, с этим знанием что-то нужно будет делать. Порой бывает так, что двери остаются захлопнутыми элементарно из-за страха, что за ними откроется мечта. Та самая мечта, к которой человек шел всю жизнь, которую всегда откладывал, потому что, заглядывая во всевозможные комнаты, ему приходилось совершать с Кабой честный обмен. Так прожигаются мечты. А вдруг — это и есть последняя дверь, а за ней — предел мечтаний? Но календарь уже выцвел, как выцвели глаза и волосы, как выцвели чувства, как выцвели надежды и старые дневники, и нет сил переступать очередной порог, и нет сил совершать честную сделку; и человек стоит, охваченный самым острым отчаянием за все годы его жизни, на пороге комнаты с осуществленной мечтой, понимая, что ему не хватило всего лишь шага.

Лучше уж не трогать закрытые двери. И сжимать, сжимать, сжимать пресловутую синицу в кулаке, чтобы однажды обнаружить, что и синица — это просто дохлое тельце.

Не все двери закрыты. Каба позаботилась об этом. Некоторые двери не нужно открывать, они — лишь проем. Стоит оказаться рядом, и можно увидеть дальние миры и… ЕЕ. Открытые двери. Они называются — картинами.

Рисунки сильнее слова. Многократно. Тысячекратно. Они как новые терабайтные диски в сравнении с ветхозаветными дискетами. Именно поэтому книга стоит тысячу рублей, а картина — тысячу состояний. Кто-то знает правду про проемы, они составляют «Клуб Х». Они знают, что могут попросить, и их желание исполнится, их прельщает достаточно честный характер сделки, а что до нарастающих обратных хотелок… Что ж, у них достанет власти, денег, положения в обществе, чтобы не копить собственные долги. В отличие от «богобоязненных» людишек, вымаливающих себе блага, а потом — прячущихся от кредитора и делающих вид, что ничего никому не должны. Члены «Клуба Х» скупают оригиналы, оставляя на потеху публике прекрасные копии. Но — всего лишь копии, понтовые картинки, ретроспективу — это не проемы в иные миры, это не путь к Кабе. Оригиналы хранятся в подвалах и комнатах-сейфах.

Обладатели этих картин смотрят на них часами. Они изучают каждый миллиметр, вглядываются в каждый штрих, в каждую мимолетную тень, пытаясь увидеть, разглядеть, призвать. И страж приходит. Каба приходит к ним. Она говорит им, что они могут пожелать все, что угодно, но и они тоже должны будут кое-что сделать. И тогда развязываются войны, рушатся биржи, случаются экологические катастрофы, меняются формы государственного управления, вспыхивают бунты и революции, происходят покушения и исчезают целые животные виды. Потому как желания этих людей очень высоки, по ним и расплата.

Игорь знал, кто придумал писателей. Их придумали художники. Придумали и нарисовали, открыли портал, и Каба сделала так — появились писатели. Писатели взяли в руки перья, засели за папирусы и переняли эстафету, наводняя мир вещами и явлениями, понятиями и ценностями, некоторые из которых — истинные, но большинство — нет. Потому что они тоже должны были что-то сделать для Кабы, и в этом состояла их плата, плата за жизнь, плата за существование, плата за возможность писать, плата за то, что художники поделились с ними музами, и теперь писатель тоже может слышать их шепот, тоже может испытывать инсайт.

Очень долго, все время существования мира, эти две силы — образ и слово — шли бок о бок. Но сила образа оставалась превалирующей.

Картина выглядит повседневной, она обрамлена деревянной рамкой, она предлагает беглому взгляду незатейливый сюжет. Поле роз с высоты птичьего полета. Причал и дюжина кораблей, потрепанных пережитым штормом. Прогулочный парк и силуэты дам, прячущихся от солнца под зонтиками. Облака, задумчиво бреющие над церковными куполами. Но там, внутри — в самой глубине парка, у фонтана, в сердцевине цветка, во взмахе прогулочного зонтика, в зрачках портретируемого вельможи, среди бесчисленных церковных фресок, — она там. Каба. Если остаться у картины на ночь, и рядом никого нет, все ночники погашены, лишь одна свеча тревожит тьму неверным пламенем; если вглядываться в картину до рассвета — можно увидеть ее. Порыв ветра вдруг откинет ветвь кустарника, и в тени рощи мелькнет ее смутная фигура. Среди голых скал, над которыми парит орел, между двумя валунами она вдруг выйдет на миг на солнце, чтобы приветственно кивнуть, показывая, что она готова выполнить любое желание, стоит лишь произнести, а в следующую секунду — вновь безлюдный гористый пейзаж, и никого нет. Глаза человека на портрете на короткий миг наполнятся ужасом, в них сверкнет ее отражение. И стоит лишь раз ее увидеть, будешь слышать ее шепот вечно. Она будет спрашивать темными бессонными ночами, наполненными поруганными иллюзиями, растоптанными надеждами, болью от саднящих ладоней, страданиями от насмешек соловьев, слезами от бесчисленных неудач, — она будет предлагать свою помощь; и ты попросишь ее. Попросишь, охваченный сиюминутным отчаянием, попросишь, будучи слишком обиженным на весь мир, чтобы мыслить здраво. Ты попросишь и швырнешь на заклание свою истинную мечту, и правильные, честные книги никогда не будут написаны, полезные для человечества открытия никогда не будут совершены, все будет пожертвовано в угоду сиюминутных хотелок.

Так прожигаются мечты.

Романам предшествуют рукописи. Стихам предшествуют наброски. Трудам предшествуют черновики. Рисункам предшествуют эскизы. Неандертальцы, кроманьонцы, эректусы. Исполинские, неповоротливые динозавры. Бесформенные астероидные глыбы, простреливающие мироздание навылет. Космические бури и всепожирающие черные дыры. Однажды кто-то проверял существование на способность воплощать любые, даже самые дикие фантазии, творя все без разбора. Лимитов у существования не обнаружилось, оно оказалось гуттаперчевым, как нет лимитов у компьютерных технологий. Все наброски воплотились в реальности. Именно тогда на свет произошла Каба. Именно в то седое прошлое уходят корни этой сказки.

Позже многие из черновиков и эскизов были уничтожены, многие оказались опасными для самих создателей. И это перестало. Хаос упорядочился, как упорядочиваются события и даты в окончательном варианте рукописи, как упорядочиваются все жизненные ошибки, заводящие нас в комнаты-тюрьмы. Планеты нашли свои орбиты. Потухли вулканы, вымерли динозавры. Выродились кроманьонцы. Дальнейшее развитие мира было передано в руки писателей, зарекомендовавших себя наиболее продажными, наиболее послушными воле Кабы, наиболее подлыми и двуличными. Наиболее отформатированными. Ибо человек, способный продать душу ради искусства, будет исполнять волю того, от кого это искусство зависит.

Именно поэтому художников намного меньше, чем писателей. Художники — корректоры существования. Мерчендайзеры бытия.

В 19 веке вдруг все изменилось, и с той поры процесс стал необратим. С изобретением фотографии мощь образов увеличилась втрое, ведь фото — почти идеальные копии, и они — НЕ отражение реальности, как принято думать. Это все те же двери, которые со временем каждый получил возможность иметь под рукой. Персональные двери в любом доме, и их количество только растет. Если присмотреться… Видный красавец вдруг выходит на фото подслеповатым уродцем, и иногда кажется, что у него два лица. Помпезная улица города обнаруживает на фото потеки грязи и трещины в фасадах, а в этих трещинах — кажется, что ползают черви. Невзрачная девчушка представляется принцессой с обворожительной улыбкой. Кристально честный человек выходит с физиономией глумящегося грешника. Каба намекает; она дает понять каждому, кто способен видеть, она помечает всех своих должников. Она помечает людей, города, улицы, она помечает реки, горы, деревья, памятники, даже мусорные свалки, и порой бывает так, что люди на фото выходят четкими, в то время как здания за ними — выцветают.

Эра смартфонов и соцсетей довершила процесс слияния образа и слова. Впервые возникла сила, аналогов которой не было в истории мира. Мышление человечества стало клиповым, «Клуб Х» потерял прерогативу. Образы и сюжеты стали продуцироваться со скоростью мыльных пузырей, рассеиваемых по воздуху воздушной пушкой, мир стал похож на анимационный мульт, в котором предметы и веяния возникают на пустом месте, растут и множатся, в течение считанных часов приобретая характер лавины, а потом вдруг — исчезают без следа. Таково дыхание нового мира.

Иногда Игорь Мещеряков с оглядкой подумывал, что Каба — она повсюду.

Нет ничего странного в том, что он избегал объектива всегда, сколько себя помнил. С таким-то жизненным кредо, черт побери! Ничего из вышеупомянутого Игорь не озвучивал в кабинете психолога. Он не хотел в психушку. А от всего этого, от всей этой философии просто смердело психушкой; а он не хотел. Игорь всегда интуитивно чувствовал, что объектив — это перекрестие прицела, взгляд Кабы, и он каждый раз содрогался, наблюдая за тем, как народ кривляется, обезьянничает, безобразничает перед фотоаппаратами, как люди делают селфи, направляя перекрестие на самих себя…

Полностью исключить фактор объектива Игорь, конечно же, не мог. Еще двадцать лет назад такое бы представлялось вполне осуществимым; сейчас — нет. Пространство мира пронизано бесчисленными лучами: государственные и частные уличные камеры, персональные камеры на телефонах и планшетах, камеры на каждом ноуте, с виду отключенные, но вполне возможно — что и нет, Гугл— и Яндекс-панорамы, спутниковые телекамеры. Пару раз Игорь совершенно неожиданно обнаруживал себя же в сети, если кто-то фоткал класс или школу, а он вдруг маячил на заднем фоне с отрешенным видом, словно мешком напуганный. У Игоря имелись домашние семейные снимки. Были фото в обнимку с дедом или бабушкой, были фотки деда и бабушки, фото всей семьи и каждого по-отдельности. На 14-м дне рождения батя, уже вдарив солидно и давным-давно пройдя свою пороговую рюмку, блуждал по комнатам и фоткал всех подряд; разве что какающего Тупого Кота не сфоткал. В общем, Игорь попадал на фотографии с пугающей регулярностью; и он ненавидел это.

Игорь не был активным участником соцсетей и форумов. Присутствовал лишь теневым образом, как наблюдатель. Он имел свою страницу в ВК, поскольку существовали две школьных группы во Вконтакте. Первая — официальная, там периодически постились разные разности. Редко — полезные, по большей части — бред. Анонсы предстоящих мероприятий, о которых в школе и без соцсетей плешь проедали. Порой мелькали хвалебные статьи, посвященные учителям-юбилярам или отличившимся ученикам, занявшим места на олимпиадах. Результаты товарищеских встреч между школьными командами по футболу или баскетболу. Приглашение на ярмарку. Приглашение на «день бега» или «день здоровой семьи» — любой удобный выходной, чтобы поноситься, приглашаются ученики и их родители, а также вообще все, кто способен одолеть стометровку и не испортить праздник инфарктом миокарда. Прочее — реклама, как правило — бездарная. Реклама репетиторов. Реклама курсов по иностранному языку. Реклама спортивных секций. Дзюдо мелькнуло пару раз с гордым постером малолетних дзюдоистов. Реклама театральных кружков. Много рекламы. На этом все. В целом группа была ориентирована на комитет по образованию (для статуса) и на бывших выпускников (для ностальгии). Информация в группе устаревала уже к моменту появления на стене.

Группа носила официальное название по номеру школы №20, где Игорь и учился. Основатель группы — неизвестен. В администраторах числились двое. Первый — физрук, который на аватарке представлял себя любимого в спортивной форме и с хронометром наизготовку. Вторая — какая-то левая тетка из бывших, ныне — мать-одиночка двоих детей. Шептали, что у физрука с теткой шашни, хотя вместе их никогда не видели. Для слухов хватало, что у них один статус в группе. Впрочем, по-любому пофиг.

Вторая группа — неформальная. Называлась просто, как камень: «Двадцатка». Ее участниками были практически все нынешние ученики и добрых десять тысяч — бывших; ну и учителя, разумеется, многие из которых шкерились под фейковыми страницами. Кто основатель — неизвестно. Администратор — не указан. Модератор — не указан. В контактах группы стоит парочка старшеклассников, каким боком те пристегнуты и какие функции реализовывают — неизвестно. Им напишешь в личку, ответ придет дня через три в лучшем случае, и внятности в нем — как в баночке для анализов. В общем, мутная завеса вокруг всей группы, но так и было задумано изначально.

Здесь, в этой клоаке образов и слов, дела шли куда веселее, нежели в официозе. Здесь водились хищники по соседству с травоядными, которые, впрочем, тоже прятали шипы. Здесь можно было обнаружить следы древних цивилизаций и инопланетян, здесь можно было угодить голыми пятками в бутылочные осколки или же оказаться целиком сожженным в серной кислоте. Здесь можно было в одночасье стать героем легенд или персонажем фильма ужасов. Двадцатка — это око Кабы, оружие Бога из машины, Игорь Мещеряков всегда это знал.

Игорь придирчиво наблюдал за событиями в группе, оставаясь в тени. Его собственная страница была обезличена, насколько это возможно. Звался он Игорь М, указан город и школа, вместо главной фотки — просто картинка. Фотоальбом — пуст. Видеоальбом — пуст. Одноклассники так-то знали его страничку, иногда приходилось переписываться с кем-то по школьным вопросам, не без этого. Но очень редко. В основном же страница во Вконтакте служила Игорю билетом в театр Двадцатки. Он искал, он ждал подтверждения своим сомнениям, он не хотел быть сумасшедшим, он надеялся, что он не параноик.

Он оказался не параноиком. События с Классухой и Сыном, случившиеся в шестом классе, продемонстрировали Игорю, что он был прав.

Классуху никак не звали. Классуха, разве что. Потому как классухой была. А в миру — Надежда Павловна. В определенные моменты Классуху всуе поминали Рыжей. Это все оттого, что рыжей та была, каких свет невзвидел. Рыжими были не только ее волосы, но и вся кожа, буквально усыпанная бешено мельтешащими веснушками; рыжина распространялась на одежду. Не важно, какой оттенок одежды выбирался, ни один не мог приглушить рыжину; Классуха создавала всюду рыжую ауру. Ржауру. По этой ржауре Классуху можно было заметить издали и на всякий случай состряпать невинное лицо. Но Рыжей ее обзывали избирательно. Классуха, как-никак, пиетет, как-никак, все такое, да. А во-вторых, даже если Классуха и лютовала, впадая в ржаурость, делала это она редко и по праздникам (читай — в особые дни). Причем часто по делу, и даже отъявленные в глубине души это понимали: Классуху все считали жесткой, но очень справедливой. Так что — пообижался малек, потом ноги в руки и — за грызлово. А грызть у классухи приходилось не абы что, а математику, так что изначально ссориться не выгодно.

Классуха крайне не любила Марата Ишмуратова и (на минуточку!) — Лену Козленко. Марата — за его всегдашние истерики по поводу и без, тот как был нытиком в первом классе, так им и остался, и даже прогрессировал. Любую тройку, любое замечание воспринимал в штыки и начинал собачиться, часто до слез. Были случаи, когда его унимали сами одноклассники — Леха Воробьев, к примеру, или Кощей Сапожников, — и делали это предельно культурно, так что Маратказей покрывался пунцовыми пятнами и пугал окружение видимостью сердечного приступа. Но в основном Классуха справлялась сама. Игорь, впрочем, подумывал, что не любит та Марата-Зиккурата вовсе не за нытье, а за то, что тот — татарин. Он не знал, почему он так думал, но так думалось. Может, он ошибался. По-любому пофиг.

С Леной Козленкой у Классухи не сложилось с самых корней, и это уже не пофиг. Лена «Саранча» Козленко претендовала на отлично, Классуха любезно соглашалась, но требовала подтверждающих знаний. Знаний не набиралось в достатке. Со знаниями у Лены, окромя понтов и завышенной самооценки, не складывалось, но на понты Классуха не велась, потому как сама понтовая была. Причем надо помнить, что Классуха — этот тот человек, чье мнение распространяется и влияет на прочих учителей. Так что у Лены Козленко в лице Классухи возникли проблемы. Лена, в отличие от Маратоса, не истерила и не бузила на несправедливость. И даже не ревела, как она часто делала навзрыд на других уроках, если садилась в лужу. У Классухи же, получив четвертак, Лена стискивала зубы и садилась, красная и злая. Молча. Игорь усматривал в этом нехороший знак. Терки с Козленко — первая ошибка Классухи в цепи ошибок, проложивших обманный путь в комнату-тюрьму, где та в конце концов очутилась, запертая на все засовы. Но это была мелкая ошибка, ошибочка, так сказать, в сравнении со второй.

Вторая ошибка Надежды Павловны состояла в том, что у нее был Сынъ. Сынъ учился в том же классе, что и Игорь, был таким же рыжим, что и мать, и потому звался Кореянином. А по паспорту — Димончик Шиляев. Ага, все правильно, тот самый хмырь, докапывальщик-призер среди всех шестых классов, а может — среди всей молодежи. До шестого у них сменилось две классухи, в шестом пришла третья, Надежда Павловна Шиляева, мать Димона.

Учитывая то, что отца у Димона не было, и Классуха воспитывала пацана одна, ее ошибка взять класс сынули масштабировалась в пространстве. Ибо мать-одиночка, даже полная учительской строгости и воспитанная на крепких ценностях, очень редко видит грань между «яже» и «мать». Именно поэтому Шиляев мог позволить себе всяческие выкрутасы в школе, не боясь быть битым. С ним не желал связываться даже Леха Воробьев, потому как это могло грозить вылетом из школы. Надежда Шиляева была не просто какой-то там классухой. Она дружила с завучем и имела контакты в минобразовании; это знали все, а кто не знал, тем охотно объяснял Димон Шиляев.

На уроки Кореянин ходил исправно. Не исключено, такова была договоренность с мамашей, которая в свою очередь прикрывала его по всем тылам. После уроков Димон околачивался где угодно, но только не дома с учебниками. Это подтверждала его страница Вконтакте, где Димыч выставлял фотки, обнаруживающие его в самых злачных подворотнях и вписках, иногда в не совсем адекватном виде. Бухал уже походу. Или нюхал чего. А может, просто рисовался, набивая цену. На уроках Димастый, если не дрых, то кидался в других слюнявыми бумажками (за исключением уроков Классухи). Но четвертак имел крепкий по всем предметам. Тем хуже, надо предполагать, ощущала себя Лена Козленко, сопоставляя себя с Шиляевым. Хотя, на взгляд Игоря, они друг друга стоили: оба тупые.

Докапывание было его хлебом, этого Димули. Он очень умело это делал. Выбирал тех, кто послабее, как настоящий мужик по ауешным меркам. На таких, как Воробьев, не залупался — опасался нарушить нейтралитет и заработать обратку. Крыша крышей, однако методов отомстить — набить тыкву и остаться не при делах — много. Можно это сделать в темноте, можно — сзади, а можно вообще чужими руками. Нафиг Димону рисковать.

Докапывался тот всеми способами. Делал подляны, ставил подножки, плевал на спину, девок щупал за проклевывающиеся сиськи и задирал платья, доводя до слез. В общем, развлекался. Пару раз доставалось Игорю, но Шиляев быстро потерял к нему интерес. Игорь не реагировал. Чем нивелировал весь кайф. Что с него взять — деревянный. Притом в дзюдо ходит, и синяки подозрительные имеет. Мутный. Димон не любил рисковать. Да и потом, кому нафиг нужен какой-то Игорь Мещеряков в классе, где существует Анзур Атоев?!

Если Игорь Мещеряков лишь балансировал на границе между лузером и нормальным поцыком, то Анзур Атоев был полноправным чмошником в классе. Он был не только любимчиком Кореянина, он был любимчиком всех окружных докапывальщиков, а также большинства околодокапывальщиков. Да почти любой считал своим долгом хотя бы раз пнуть Анзура. Тот был таджиком, единственным представителем мусульманской диаспоры в классе, не считая Марата-Ишмурата. Но Марат-Ишмурат был татарином, и это каким-то образом давало ему повод считать себя мусульманской элитой; Анзур же был чуркой. Чуркобес — так, собственно, его и звали. Он был худеньким, невзрачным и зашуганным, этот Анзур. При других условиях, быть может, он бы окрылился и расцвел; по сути, никто его и не знал толком, что он за личность. Условия, к несчастью, оказались для него концлагерем.

До описываемых событий Игорь не особо смотрел в сторону Анзура. Ну, докапываются до того — то рюкзак уволокут и вымажут в говне, то в обед харкнут, то пнут сзади, то подножку подставят на физре, то спецом запорят домашнее задание, намалевав в тетрадке, — ну и ладно. Прямо скажем, не до Игоря же докапываются. Такой же политики придерживались остальные, за исключением Марты Точилиной. Марту уважали за ее музыкальный кругозор, прикалывались за спиной над ее готическим стайлом и все поголовно побаивались, потому что у Марты были странные знакомства. Несколько раз она приезжала в школу с байкерами. Пару раз — на машине с мигалками. Сама Марта не отсвечивала в школе, своей группировки не имела, в разборки не лезла, с учителями не пререкалась, училась средне. Пальцы никогда не гнула и кошельком не трясла, как, к примеру, Саня Никитин, мажор, хотя деньги в семье Точилиных явно водились, и немалые. На уроках Марта больше залипала на окно, чем на доску. Она была единственной, кто не очковал заступиться за Анзура. Но помощи в этом было мало.

Так бы все, наверное, и тянулось до девятого класса. После девятого Анзур гарантированно сбежал бы из школы (если бы еще раньше не пришел туда с обрезом). Быть может, впоследствии он бы раскрутился в торговле и нанял бы на работу бывших обидчиков. Или где-нибудь на улице, гуляя ночью с подвыпившими дружками-соплеменниками, наткнулся бы на вчерашних преследователей и почикал ножиком, после чего отправился бы в долгий отпуск. Но это вряд ли. Скорей всего, Анзур просто вычеркнул бы их всех из своей памяти, и ему не нужно было бы для этого переезжать в другой город, крошить мосты и рвать фотографии, хлопать дверями и запутывать следы, мечась из комнаты в комнату. Ведь, несмотря на затюканный вид и чуркобесовскую репутацию, Анзур оставался мужчиной, единственным мужчиной в классе, и Марта Точилина это понимала, а позже стал понимать и Игорь. Ни разу за все годы Анзур ни на кого не настучал и никого не сдал. Быть может, это было неправильно, взваливать на себя обязанность быть мужчиной в таком юном возрасте, в этих школьных казематах, с их воровскими законами и бандитскими понятиями, но так уж случилось. Так случилось, и это привело к тому, к чему привело. В шестом классе Димон Шиляев, окончательно поверив в себя, перегнул палку.

Перегнул не в школе, что спасло и его, и школу, оказав решающее влияние на последующие разбирательства. На улице. Приятно думать о мести, совершенной в подворотне, однако жизнь есть жизнь: именно Кореянин с дружками наткнулся как-то ввечеру на Анзура, одиноко возвращающегося домой Анзура, и упырьки немедленно решили устроить чуркобесу темную. Они завели Анзура за гаражи, отняли у того рюкзак, забросили рюкзак в лужу. Потом почёкали немного для острастки, после чего отправили в лужу уже самого Анзура. Лицом вниз.

Анзур сопротивлялся. Они заставляли парня пить из лужи, Анзур не пил из лужи. Вдобавок он оказался неожиданно крепким, так что попытки пригнуть его к луже за шею результата не дали. Тогда упырьки не стали мудрствовать, а просто перешли к молотилову. Били прямо в луже, от чего и сами тоже вымазались, но их грязнота рядом не стояла с тем зрелищем, в которое они превратили Анзура. Под конец избиения он уже ничем не походил на человека, а скорее напоминал половую тряпку, которой уборщица моет в школе полы в особенно слякотный день. Напоследок Кореянин, желая отличиться, попрыгал у Анзура на голове, оступился, сам же шмякнулся в лужу, психанул и нанес со злости еще несколько завершающих ударов уже бесчувственному телу. Чтоб знал. Когда уходили, Анзур лежал на боку, свернувшись личинкой, с закрытыми глазами и открытым ртом, наполовину в луже, так что в его рот затекала грязь. Эту картину назавтра могли лицезреть все, кто был зареган в Двадцатке, а днем позже — во всех имиджбордах и соцсетях страны. Потому как упырьки записали подвиги на смарт, и тем же вечером выставили у себя на странице, откуда видео перекочевало в Двадцатку. Дебилы.

Анзур Атоев угодил в больницу с сильнейшим сотрясением мозга, переломом руки и двух ребер. Теперь произошедшее уже невозможно было утаить от кого бы то ни было, к тому же малолетние дурни постарались помочь следствию и обнародовали компромат на самих себя. Видео вызвало резко негативную реакцию почти всех, исключая особо отмороженных кащенитов, типа Макса Сапожникова. Позже, скумекав, ушлепки удалили видос, но поздно — копии расползлись по всему интернету. Следственный комитет организовал проверку по факту, люди в форме нагрянули прямо в школу, посыпались звонки из газет и от общественных организаций. Школу посетили родители Анзура Атоева.

Они оказались столь же скромными, тихими людьми азиатской внешности, как и их сын. Игорь видел их, когда они покидали кабинет директора вместе с Надеждой Павловной (Кореянин предусмотрительно, либо по настоянию мамы, отсиживался дома недели две). Атоев-старший выглядел разбитым и потерянным, его жена плакала. Классуха же умудрялась казаться одновременно скорбно и решительно. Сменила в качестве исключения масть на красную: веснушки покраснели и голосили от возмущения, уверяя всем скопом, что справедливость восторжествует. Не важно, что родной сын, и что она мать-одиночка, сил поднять ремень у нее достанет. Никаких снисхождений, никакой жалости. Виновные должны быть наказаны!

Возможно — это, или же что-то вовсе иное втолковывала Надежда Павловна шокированной паре Атоевых на пороге школы. Никому не удалось подслушать. Родители Анзура внимали Классухе с видом побитых дворняг, мама утирала слезы. Потом они распрощались и с виду распрощались весьма мирно. Атоевы были не той породы люди, чтобы закатывать истерики и крушить стены, даже если их сын в реанимации. Сейчас бы пригодилась пресловутая горячая кровь, и общество встало бы на их сторону; но, возможно, у них просто не осталось на это сил. Или они верили законам и стране, куда приехали на чужбину. Быть может, религия сделала из них фаталистов. Или они были просто слабы по жизни. Во всяком случае на тот момент родители Анзура предоставили разбирать вопрос компетентным органам.

Органы поегозили, да слились. Уже назавтра Классуха расправила плечи и вернула масть: вновь коридоры школы наполняла пресловутая ржаура. А через две недели рыжины стало вдвое больше: возник Кореянин. Пришел такой на уроки и ходил величаво. Он реально очень гордился содеянным; по просьбе некоторых трудящихся Димастик рассказал, как развивались события за последние две недели. Ну да, приходили менты. Ну да, напрягали. Ну да, поставили на учет в ПДН. Ну да, приходили из опеки. Тут вообще прикольно вышло, из опеки приперлась мамкина одноклассница, так что попили чай и поржали. Ну да, возможно, будет суд. И фули? Ему 12 лет, какой с него спрос? Уголовку не пришьют всяко. Учет в ПДН нигде не фиксируется. Максимум, выпишут штраф матери, если предки чуркобеса не пойдут на мировую. Но Димон сомневался, что дойдет до суда. При нем мамка звонила людям и нажимала на рычаги, так что все тип-топ. Походит в ментовку полгодика, и все слезут. Чуркобес вроде оклемался, родных узнает, дебилом не стал, так что заживет, как на собаке. Будет знать зато.

Анзур Атоев больше никогда не появился в школе №20. А его предки — таки да, приходили. Один раз всего, спустя месяц, когда на улице уже лег первый снег, и Анзура выписали из больницы. Может быть, они приходили поинтересоваться, где же обещанная справедливость? Ведь только по счастливой случайности Анзура не убили, он не стал инвалидом, хотя ему еще восстанавливаться самое малое полгода. Поставили хулигана на учет? Выговор объявили Классухе? И что — все? Это и есть справедливость по-российски? Не стоит ли в таком случае призвать справедливость по-таджикски: в городе достаточно сильная азиатская диаспора, стоить придать этой поганой истории религиозный окрас, бошки полетят строем, и скандал не ограничится границей города?

Может, это. А может, они просто пришли за документами, поскольку Анзур не собирался возвращаться в школу с фашистским оттенком. Кореянин лохматил, что предки чуркобеса ссыканули и пошли на мировую, мамка пригрозила им проблемами с миграционкой. Врал. У Атоевых гражданство РФ. Но, как бы то ни было, способов заткнуть рот Атоевым существовала масса. И потом, что вы хотите? Прилюдной казни? Классуха и Сынъ получили по заслугам, по степени содеянного, согласно законодательству. Все, вопрос закрыт.

Были люди, кто не считал, что вопрос закрыт.

Никто не знал, сколько денег было вложено в ответную спецоперацию и кого наняли для воплощения задуманного. Никто не знал, кто конкретно стал инициатором мести. Родители Анзура? Почему нет? Только потому, что слову «таджик» менталитетом и телевидением придан образ торгаша и плиточника? Даже если и так, кто знает, какие были у Атоевых знакомства в своей среде. А может, ответ стоило искать в том, что Игорь увидел ненароком в тот день, когда приходили Атоевы: они стояли на улице, на порядочном отдалении от школы, а рядом с ними стояла Марта Точилина и что-то им внушала. Или же за всеми последующими событиями стояли вовсе посторонние люди? В любом случае, процедура карательной операции была исполнена столь филигранно, что захватывало дух.

Одно Игорь точно знал. Родители Анзура попросили. Они не могли не попросить. Сидя в палате рядом с постелью, на которой лежал их избитый, покалеченный, бессознательный сын, они попросили, попросили всем сердцем. И любой бы попросил, не важно, какая будет за это плата. Они попросили, и их желание исполнилось.

Каба услышала их.

Неожиданно в Двадцатке всплыли скриншоты переписки Димона Шиляева и Матери. Скрины выложил якобы бывший выпускник школы, который, как и все, видел жестокое видео, который, как и все, переполнен возмущением от бездействия властей, но который, не как все, решил что-то сделать и самостоятельно восстановить справедливость. Бывший выпускник под именем Марк Захаров (что символизировало и выдавало юмор) пояснил, что ему удалось вскрыть переписку Димона с Надеждой Павловной. Когда «Марк Захаров» увидел, о чем была эта переписка, он счел своим долгом ее обнародовать: пусть сообщество решает, что делать дальше. Впоследствии, конечно же, выяснилось, что никакого выпускника Марка Захарова отродясь не было, его страница Вконтакте была заблокирована, и даже запрос в администрацию Дурова вряд ли принес бы результат. Сие изначально выдавало масштаб операции. По сути, любой ламер, мало-мальски поднаторев, вполне способен взломать страницу ВК и спереть домашнюю порнуху. Однако сделать это вот так, не оставив абсолютно никаких следов, под силу не каждому.

Загодя можно отметить, что рука «Марка Захарова» прослеживалась на протяжении всей операции. А потом он исчез. Бесследно.

<Дима Шиляев>: Мам, привет! Свежие новости с фронта))

<Надежда Шиляева>: Рассказывай.

<Дима Шиляев>: Кароч, Светка Зотова домашку за бабки делает. Сам слышал, она Максу Сапожникову делала. Всяко еще кому-то.

<Надежда Шиляева>: Понятно. Возьму на заметку. Надо же, а с виду девочка-припевочка.

<Дима Шиляев>: Ну, кароч, я тебе сказал. И Воробьев тебя опять назвал Рыжей)) Это так, на завтрак.

<Надежда Шиляева>: На десерт. Ты хотел сказать — на десерт.

<Дима Шиляев>: Ага, ладно, давай!

Двадцатка, мать ее, взорвалась!!! Вся эта цепочка «сын-мать-учитель-ученик» никогда не была ярко выраженной. Кореянин даже несколько раз предупреждал о предстоящей контрольной. Классуха спецом его не выделяла на уроках. Ставила четверки и зарубалась перед другими учителями — ну да, а что в этом удивительного? Это-то как раз народ понимал. Как по-другому? Но все-таки нет-нет да проскальзывали разговорчики. По-тихому. Они ведь живут под одной крышей, Классуха и Сынъ. О чем там Димон базарит со своей матушкой дома? Димон вполне мог работать на два фронта, с понтом предупреждать о контроше, а самому под шумок сливать Классухе инфу. Народ умный пошел, даже в шестом классе ребята разумели, как делается политика в этой стране. И вот теперь — скрины! Настал час реванша для Лены Козленко. Димон «Кореянин» Шиляев — стукач!

«Марк Захаров» знал, что делал. Он не просто выставил Кореянина стукачком. В этих нескольких фразах он умудрился задеть самых отчаянных парней в классе — Воробьева и Сапожникова. Как минимум ко мнению одного из них в классе прислушивались. Кощей Сапожников тут же выставил в Двадцатке опровержение. Да, Светка помогла ему с домашкой — что такого? Кто тут предъявляет? Но она не за деньги ему это сделала, а за то, что не могла себе Фотошоп крякнутый установить, а Макс помог. Одноразовая сделка, все путем. Нет никакого бизнеса, о чем там Кореянин физдел, никому больше Зотова домашку не делает и не собирается. И вообще — за Светку порву, сучара Салат-По-Корейски, хоть ты и сын Классухи, пофиг теперь.

Не рад был и Воробьев заметками о нем самом. Он, правда, в Двадцатке отмалчивался. Также не последовало никаких комментариев от Лены Козленко, хотя Игорь был уверен, что Саранча вцепится в возможность отыграться. Как оказалось, и Лена, и Леха были дальновиднее прочих и понимали, что это только начало. Не по годам развитые и матерые альфа-самка и альфа-самец, они просто примеривались и выжидали удобный момент, чтобы атаковать наверняка. Пока же все произошедшее с виду смахивало на очередную сенсацию-однодневку.

На следующий день первым уроком стояла математика. Игорь уселся за парту рядом с Романом Гунько и принялся изучать класс. Кореянина пока не видно. Классуха — придет после звонка. С виду все как обычно. Только вот Светка Зотова не сидела на своем обычном месте, а ее обычное место маркировалось как раз по соседству с Шиляевым, они сидели бок о бок уже около года. Ее посадила туда сама Классуха, Светка не возражала, Кореянин до нее не докапывался никогда, потому что по Светке сох Макс Сапожников, а Димон боялся Макса как кот пылесоса. Получается, Кореянин заложил свою соседку по парте. Браво, «Марк Захаров». Зотова не сидела сейчас рядом с Максом, как можно было предположить, она сидела за задней партой рядом с Лехой Воробьевым.

Как ни в чем не бывало ввалился Кореянин и плюхнулся за парту. Видок у него был такой, словно он вчера шлялся по барам. По нему верилось, что в Двадцатку тот вчера не заходил, и новости обошли его стороной. На миг воцарилась тишина, все как один воззрились на Кореянина, выдавая тщательно скрытую нервозность. Но класс понимал, что сейчас не их война, и постарался не афишировать, возобновив дела. Кореянин ни черта не заметил, улегся на парту и закрыл глаза, пытаясь доспать чуток перед звонком. Лишь Макс Сапожников продолжал злобно буравить взглядом новоиспеченного стукача.

Звонок прозвенел, вошла Классуха, задорно полыхнув ржаурой. Ее чуть менее рыжий сынуля продрал глаза и с усилием принял сидячее положение. Народ расселся по местам.

— Кого нет? — привычно воззвала Классуха, подходя к столу. Судя по всегдашнему бравому виду, ей тоже неизвестны последние новости из Двадцатки. Очень странно. Новости разлетаются молниеносно; даже если бы Классуха вчера проморгала Двадцатку, кто-то бы обязательно уведомил по Ватсапу. Стало быть, никто не уведомил. Даже из соратников-учителей. Или не так много у Классухи было сторонников в школе, как она полагала…

— Все вроде, — зашелестели лениво.

— Как все? — удивилась Классуха. — Зотовой нет. Что с Зотовой?

— Я здесь! — откликнулась Светка с задней парты.

— Почему пересела? — осведомилась Классуха равнодушно, не особо интересуясь ответом. — Вернись на место.

Она схватил тряпку и стала водить ею по доске, хоть доска и была чистейшей с утра. Но Классуха всегда так делала, словно воевала с невидимыми микробами, или же проводила обряд освящения.

— Тема сегодняшнего урока… — завела она, оборачиваясь, и осеклась. — Зотова! Челобитную ждешь? Вернись на место.

Все невольно посмотрели на заднюю парту. За ней сидел невозмутимый, как символ авиации, Леха Воробьев и такая же невозмутимая с виду Света Зотова. И Кореянин посмотрел туда. На его лице обозначились признаки работы скудного рассудка. Он усиленно пытался скумекать, чего происходит. Скумекать с ходу не получалось, Кореянин выглядел до тошноты тупым. Так всегда происходит у таких, как Димон: они уверены, что бяки случаются исключительно с другими.

Зотова молчала, как Зоя Космодемьянская, не глядя на Классуху, а глядя прямо перед собой в условную точку. И все молчали.

— У нас так-то нет своих мест, Надежда Павловна, — негромко обронил вместо Светки Леха Воробьев. — Сами же говорили, что мы не привязаны.

— Свобода — не значит анархия, — отрезала Классуха своей коронной выделкой. Это была ее демократическая тактика: пообещать как можно больше послаблений, а потом медленно закручивать гайки, так что по итогам зажимы становились теснее, чем были. — И чем старое провинилось, стул неудобный? Зотова, там тебе далеко сидеть, ты же в двух шагах от пятерки за четверть. Здесь тебе самое место, поближе к доске.

— Я не сяду, — холодно обронила Светка, продолжая смотреть в пустоту. Она изо всех сил старалась казаться хладнокровной, но ее голос подрагивал.

— В смысле? — изумилась Классуха, и ее ржаура возмущенно колыхнулась. Кореянин мигал, как сова, переводя взгляд с Зотовой на мамашу и наоборот. — Ты урок надумала сорвать, Зотова? Что происходит? Критические дни?

Это был удар ниже пояса, и некоторые из девчонок ахнули. Обычной-то училке такие комментарии были непозволительны, не то что Классухе. Светка пошла красными пятнами, однако даже не сменила позу. Сидела там, прямая и изящная. Зотова уже несколько лет занималась художественной гимнастикой. Она никогда и не рвалась за высокими отметками, просто мозговитая была, но основной упор все же делала на спорт.

— Надежда Павловна, у нас же не тюрьма, — внезапно подала голос — кто бы вы думали? — Лена Козленко. — Какая разница, кто с кем сидит. Может, ей неудобно там сидеть.

— Было удобно, а теперь неудобно? — огрызнулась Классуха. — Козленко, я бы на твоем месте лучше думала, как четверку будешь исправлять.

Он стучит, вдруг понял Игорь. Димон Шиляев — стучит. Теперь не важно, что там писал «Марк Захаров». Кореянин — стучит, это только что подтвердила сама Классуха. А подтвердила она тем, что ведет себя неадекватно. Она ведет себя как человек, чувствующий вину. И Игорь уверен, что это вовсе не вина за Анзура Атоева. Димон — стучит, и Классуха отчаянно боится, что это выплывет.

Стучит. Это должны были понять и другие. Не все, но некоторые. Лена Козленко — точно.

— Зотова! Я жду! — рыжела Рыжая у доски.

Светка резко смахнула свои вещи с парты в сумку и поднялась.

— Я на вас родителям пожалуюсь! — выкрикнула она в лицо Классухи, и та отшатнулась, как от пощечины. — И директору все расскажу. Посмотрим, у кого критические дни.

Она быстро прошла к двери и покинула класс.

А потом поднялся Макс Сапожников и тоже вышел. Молча и без спроса. Классуха не решилась его останавливать.

— Подумаешь, какие ранимые, — прокомментировала она, но без былой уверенности. — Пожалуется она. А то прям испугались. Пусть жалуется. Есть дом, а есть школа. И если дома все позволительно, то в школе — свои правила. Так же как и в спорте. Если делать все по своему усмотрению, толку не будет…

Этот бред уже никто не слушал.

Вечером Двадцатка со смаком обсасывала подробности. А чуть позже у людей стала возвращаться память: в том смысле, что до этого момента преобладали эмоции, а тут вернулся здравый смысл. Люди начинали вспоминать вещи, прямых объяснений которым не существовало. Две семиклассницы курили за углом — учителей поблизости не наблюдалось, но учителя вдруг узнали и сообщили предкам. Как узнали? Ну, мелюзга какая-то крутилась поблизости из младших классов, но на них обычно ноль внимания, они и сами те еще бандюки. А не было ли среди них рыжего придурка, сынка Надежды Шиляевой? Народ начал припоминать вещи, о которых должен был знать лишь круг избранных, но которые каким-то образом все-таки просачивались в массы. И проще простого было представить маленького рыжего охальника, шныряющего туда-сюда, вынюхивающего сведения.

Внезапно в обсуждение вступила одна из родительниц. Раз уж пошла такая пляска и бурление говн относительно Шиляева-младшего, давайте признаемся честно, что ему есть с кого брать пример. Надежда Павловна вполне хладнокровно вымогает деньги за хорошие отметки, и пришлось в свое время раскошелиться, чтобы у сына родительницы вышла четверка за год. В ответ на это другая родительница взахлеб сообщила, что боялась признаться, но раз уж правда всплыла, то она тоже готова подтвердить факт взятки. Нашлось еще несколько свидетелей со стороны взрослого населения Двадцатки, которые один в один вторили этой новой правде.

Впоследствии выяснилось, что ни один из родителей ничего подобного не писал: их аккаунты были жестоким образом взломаны и все сообщения были написаны кем-то от их лица. Многие открыто опровергли в Двадцатке новую информацию относительно Шиляевой. Но всем уже было плевать, новость потонула в потоке ненависти. Ни у кого не возникло сомнений, что в деле Атоевых Классуха по-любому давала на лапу, чтобы замять историю. А кто дает — тот и берет, без вариантов.

«Марк Захаров» бил наверняка. Дискредитированная Классуха создавала угрозу для своих покровителей, что запачкаются и они. Кореянин Шиляев лишился «крыши».

Через день Димон явился в класс с громадным фингалом под глазом. Игорь смекнул, что Макс Сапожников наконец-то дорвался до возмездия. Тем не менее, сломленным Кореянин покуда не выглядел. Да, он уже не вышагивал самодовольно между партами, как король Людовик. Был слегка потерянным. Слегка обескураженным. И далеко не слегка — злым. В те дни Игорь обходил Кореянина за версту: тот мог совершенно неожиданно сорваться на любого, кто слабее его, чтобы выместить обиду. Светка же Зотова продолжала посещать уроки математики, как ни в чем не бывало. На прежнее место она не вернулась, сидела с Лехой Воробьевым, и Классуха демонстративно не смотрела в ее сторону.

Дальше в игру вступила Лена Козленко.

Когда вечером Игорь увидел во Вконтакте одно новое сообщение от Лены, он интуитивно догадался, о чем пойдет речь. Козленко не из тех, кто интересуется за жизнь, и у него с ней не существовало ни единой смежной области.

<Лена Козленко>: Игорь, завтра после уроков — общий сбор класса.

<Игорь М>: Зачем?

<Лена Козленко>: Там узнаешь.

<Игорь М>: У меня тренировка так-то.

Тренировка у него была вечером, но Лена об этом, конечно же, не знала.

<Лена Козленко>: Игорь, все наши будут. Не выделяйся из коллектива. Можно один раз пропустить, вопрос серьезный.

<Игорь М>: Ок.

Он не хотел участвовать в общем шабаше, но деваться некуда. По закону чисел, или по закону кармы, а на самом деле — по законам спланированного буллинга, место Анзура Атоева стало вакантным, и туда сейчас весьма органично вписывался Димончик Шиляев. Игорь не хотел бы обогнать Кореянина в этом первенстве и самому занять место Анзура, а если он сейчас откажется, то он заполучит шансы. Ежам понятно, что кипение достигло предела, и сосуд просто обязан взорваться. Вопрос в том, кто окажется на линии огня.

Скучковались после уроков прямо в коридоре школы, выбрав уголок, где посвободнее. Игорь строил из себя безучастного. Добрая половина следовала его примеру. Кто-то делал вид, что ведет важную переписку по телефону. Кто-то задумчиво листал учебник. Шиломыло обсуждали промеж себя какую-то компьютерную игру. Марта Точилина забралась на подоконник с ногами и смотрела в окно, словно происходящее ее ничуть не интересовало. Игорь вновь вспомнил, как видел ее с родителями Анзура. В целом же все они, дети современности, прекрасно понимали: когда вот так призывают на общий сходняк, то непременно будут что-то втюхивать. Продукцию Амвей, книжку «Исус жив и другие приключения раввина» или же идею, как стать богатым и спасти мир. Мало того, втюханное придется покупать в ущерб себе. А потом платить по кредиту, не отвертишься.

Едва вперед выступила Лена Козленко, все притихли и принялись опасливо коситься друг на друга. Саня Никитин торжественно стоял у Лены за спиной, всем своим несокрушимым и суперопрятным видом выражая полную суперопрятную поддержку.

— Ну что, народ? — поддела Лена Козленко. — Колитесь, кто еще платил Шиляевой?

Народ неуверенно переглянулся. Немедленных покаяний не предвиделось. Воробьев, Сапожников и Зотова сидели на подоконнике, Леха хмуро разглядывал пол под ногами.

— Ну давайте, поднимайте руки, — призывала Лена Козленко.

Она воздела руку первой. Следом руки подняли еще несколько человек, в том числе Саня Никитин и Светка Зотова. Игорь удивленно оглядывал своих одноклассников, особенно Зотову. Он не мог понять, сколько из этого было правдой, а сколько — тупо местью. Сам он лично никогда не сталкивался с вымогательством со стороны Классухи, и был склонен верить опровержению в Двадцатке. Черт, надо было вчера у мамы спросить, подумал Игорь. Кто его знает, как оно там, на верхнем уровне.

— Что, все? — докапывалась докапывальщица Козленко. — И все? Давайте уж не будем крысятничать сейчас. Если признаваться, то всем.

Это была говеная тактика навязывания, и в классе еще оставались личности, способные поставить Козленку на место. Но тут вовремя вклинился Леха Воробьев. По-видимому, он понимал в тактиках больше.

— Предки так-то не все нам рассказывают, — проворчал он. — Тут половина людей могут не знать, что за них платили. Вон на Мещерякова посмотри, — вдруг добавил он.

Игорь вздрогнул и захотел задать деру. Все как по команде вылупились на него, и Игорь вдруг осознал, что стоит Воробьеву ткнуть в него пальцем и изречь — тоже стукач, ату его! — они все на него набросятся. Весь класс. И это будет правильно. Это будет нравственно справедливо. Это будет правильно по отношению к любому тут трущемуся, за исключением Марты Точилиной. Потому что никто из них ни разу не встал на защиту Анзура Атоева. Они все думали: его проблемы. Они думали: нас не касается. Другие думали: он должен сам научиться стоять за себя. Крысы думали: это же Кореянин, ну нафиг с ним связываться. Скины думали: Атоев все равно чуркобес, че по нему плакать. Никто ни разу не дал понять Димону, что на него найдется ломик, да покрепче. Они тут все мазаны одним дерьмом.

— Чо я? — только и пробормотал Игорь, придерживаясь своего школьного амплуа недоумка и мешком напуганного.

Воробьев располагающе ухмыльнулся.

— У тебя тройка по математике. Ты вечно буксуешь возле доски, как старый запор. За что тройка? Не думал?

— Только что подумал, — буркнул Игорь, сначала почувствовав облегчение, и тут же следом — омерзение от самого себя. А потом он вдруг ужаснулся. Он осознал, что все они начинают верить. Верить выставленным в Двадцатке скриншотам, верить сообщениям, верить слухам и сплетням, верить написанным словам. То, что было написано «Марком Захаровым», — это вдруг становилось правдой, воплощалось в жизнь.

Что-то изменилось в мире. Родители Анзура попросили однажды, а потом они отдали в залог любые мелочи, и это ушло. Что-то изменилось — неуловимо, как и совершаются сделки с Кабой, никто ничего не заметил, но весь их класс, вся эта группа равнодушных предателей, все они проснулись утром в этом слегка подправленном мире. В новом мире четкий пацанчик Димон оказался крысой, а добропорядочная Классуха — взяточницей. И как же они все быстро забыли о том, что всегда считали своего классного руководителя справедливым!

— То-то и оно, — кивнул Леха Воробьев. — Половина тут такие же. Родители втихаря сунули деньги, а нам смысл об этом знать?

— Ну ясно! — подытожила Козленко без тени смущения. — Я поговорила со своими родителями. Они помогут написать жалобу. Отправим директору и в комитет по образованию. Только нужно, чтобы все подписали.

И они подписали. Потому, что Каба забрала остатки совести у них у всех. Потому, что хотели как-то очиститься от истории с Анзуром. Все продолжали ходить на уроки математики с невинным видом, ведя себя за партами подчеркнуто вежливо, соблюдая пиетет. Уже проявлялась мерзкая, коллективная, стадная натура всех их. Вся гниль шестиклассников, будущих взрослых, быть может, руководителей, или же врачей, тех же учителей, а может, чиновников или даже депутатов, будущих родителей, будущих любовников и любовниц, будущих друзей, будущих ораторов и поводырей, будущих законотворцев, — вся их мерзость перенаправилась в сторону Шиляевых. Все они — Кривы. Они продолжают ходить к камню, они продолжают использовать свои низменные инстинкты, погружаясь в них с головой, предопределяя собственное будущее, будущее своих семей, будущее своих детей, будущее своей страны. Так формируется современное общество.

Игорь Мещеряков подписал цидульку. Они все подписали — кто-то из мести, кто-то из вредности, кто-то, опасаясь за свою шкуру, кто-то бездумно. Даже Марта Точилина. Ни одна подпись не была честной и искренней, от всех подписей разило их собственным дерьмом. И от цидульки разило. Прямых обвинений против Классухи не выдвигалось. Были изложены жалобы на то, что Классуха искусственно занижает оценки, а еще от Классухи поступают какие-то мутные, двусмысленные намеки на альтернативные способы решения вопроса. С цидулькой по классу ходили Лена Козленко и Саня Никитин. Лена «Саранча» Козленко пожрала их всех разом, как посевы. Ее собственные родители объяснили ей, как делаются дела, объяснили ей, как важно использовать удобный шанс, объяснили, что во время войны скупается недвижимость и продаются души, а во время революций люди раз и навсегда делятся на квартет и соловьев. Заставь подписать нечто подобное, и подпись окажется высеченной на «камне желаний», а назавтра камень ее впитает, Каба ее впитает. Те, кто подпишут, распишутся кровью, и клеймо ляжет на всю оставшуюся жизнь. Будут пересаживаться с места на место — до смерти. Будут квартетом. До смерти.

Так формируется современное общество.

Дерек вызвал Классуху на ковер и долго на нее орал. Комитет по образованию учинил еще одну проверку. Завуч умыла руки в неожиданный отпуск, чтобы не подставляться. Кореянин все больше приходил на уроки с синяками. За Димоном прочно закрепилась репутация стукача. Теперь его лупили даже бывшие дружки, которыми он совсем недавно верховодил и которых подбил проучить чуркобеса. В школе на Кореянина смотрели, как на омерзительную единицу. Руки никто не подавал. Димон был в шаге от того, что теперь ему самому будут мазать рюкзак говном или плевать на спину. Он померк. Что-то в нем надломилось. Он уже не выглядел злобной рыжей собакой, а выглядел побитой рыжей собакой.

Классуха не сдалась бы без боя, это точно. Факт ее сопротивления не выпячивался, но невозможно представить, чтобы она ничего не предпринимала. Надежда Павловна слишком хорошо знала, как работает система. Знал это и «Марк Захаров». А потому к слову добавился образ.

В Двадцатке всплыло безадресное видео, которое поначалу перескакивало с одной страницы на другую, потом появилось в общем доступе. По итогам это оказалась самая поразительная часть акции в плане деталировки. Съемка велась на мобильный телефон в школе, в вечернее время, когда основная масса второсменников уже схлынула, коридоры стали почти безлюдными. Оператор засел в одном из классов и снимал через слегка приоткрытую дверь пространство коридора. По коридору шагал пацан. Обычный чел, ничего отличительного. Разве что рыжий был, каких свет невзвидел. Снимали со спины, лицо пацана не удалось разглядеть… не, ну а кто еще у нас рыжий в школе? Пацан топал себе, топал, а потом его как-то резко повело влево. Чел метнулся к окну, присел возле батареи отопления, совершил поспешные действия руками, после чего умотал, куда шел.

100% учеников, просмотревших видео, дало однозначную оценку: закладка. Закладка — в школе.

Конец Классухе наступил стихийно и скомканно. На фоне страстей никого не интересовала правда. Дерек уже по ночам просыпался от кошмаров, так что он, обозрев видео, моментально попросил Классуху написать по собственному. Что та и сделала, молча и сломленно. Ибо там, где начинает фигурировать наркота, испаряются даже самые преданные друзья и верные сторонники. Что случилось с подозрительным видео потом, случилось ли ему быть исследованным на предмет монтажа, передавалось ли оно вообще в правоохранительные органы или бесследно растворилось в сети, — никто не знал, всем было пофиг.

Кореянин исчез из школы в тот же день, как его мать написала заявление. Теперь его могли не просто побить. Старший брат Лехи Воробьева умер от передоза, это знал каждый шкет, в свое время это была очень громкая история на всю школу. Леха был маленький тогда, и он плакал. Сильно, навзрыд. Он плакал перед всем классом, потому как новость до него дошла, когда он был в школе, кто-то написал ему смс. Игорь помнил, как Леха выронил телефон на пол и просто зарыдал, стоя посреди класса на перемене, не пытаясь даже прикрыть лицо руками или вытереть слезы, и это была самая душераздирающая сцена, которую довелось увидеть Игорю. Продолжая плакать, Леха поднял с пола телефон, собрал свои вещи и покинул класс. Чтобы вернуться через несколько дней уже в новом обличье. В обличье этакого гоповатого циника, в обличье залихватского сорвиголовы, глядящего на мир и общество сверху вниз, в обличье показного раздолбая и пофигиста, но с довольно острым умом, который использовал при случае. Его старая сущность умерла. Кто-то попросил в его семье… Кто-то попросил, и Лешка стал разменной монетой. Кто-то попросил, возможно, чтобы его старший брат перестал мучиться, и тот перестал мучиться и… перестал мучить семью. И Каба забрала сущность Лешки.

Леха Воробьев ненавидел нариков. Еще больше он ненавидел дилеров. Он мог без разбирательств вполне на эмоциях почикать Кореянина, прикрывшись впоследствии кореянинской же отмазкой: он не в том возрасте, чтобы ему пришили уголовку. Так что Кореянину с того дня вход в школу №20 был заказан, все бумаги оформляла Надежда Павловна. Классуха уволилась сама и перевела своего сына в другую школу.

Как сложилась бы дальше судьба Классухи и Сына — неизвестно. По последним сводкам в Двадцатке, нашлись доброжелатели, которые переслали вестовыми репутацию Димастого в новую школу. Так что вряд ли его там встретили с дружественными плакатами. Еще плачевнее вырисовывались перспективы Классухи. По крайней мере, в этом городе. В ближайшее время работа учителем ей по-любому не светила. В конце концов, вероятно, все бы рассосалось. Год, два, даже пять — ничто в сравнении со сроком трудовой деятельности россиянина. Все забывается, если запастись терпением и призвать в партнеры время. Однако случилось так, что эта глава была вдруг резко закончена. Каба призвала Бога из машины, и тот явился.

И убил обоих.

Дедок жил то ли на втором, то ли на третьем этаже. Жена дедка недавно умерла, и он остался один, а детей то ли не было, то ли разъехались давно. Год после смерти жены дедок жил себе скромно и скорбно, выходил из дома до магазина и изредка — в парк. В основном дома сидел. Ему было стремно выходить во двор, потому как тот же Кореянин, в бытность свою королем Людовиком, от нечего делать задирал при встрече дедка-соседа, а однажды даже дал тому пендель. Докапывался. Любил докапываться. Так что дедок старался не отсвечивать, а потом ему диагностировали рак мозга. Дедок погулял еще пару дней по памятным местам. Позже не придумал ничего лучшего, кроме как врубить газ в духовке и засунуть туда свою тупую раковую башку.

Никто никогда не узнал, да и не узнавал, откуда именно пошла искра. Кто-то из соседей включил свет, или на пол упала посуда и дала мизерную, незаметную взгляду искру; или же концентрация газа уже стала такой, что не требовалось даже искры, достаточно хлопнуть в ладоши или стукнуть подъездной дверью. Как бы то ни было, громыхнуло на всю Россию.

Сергей Мещеряков, по велению собственной кармы, оказался на месте происшествия: он ехал на деловую встречу, и мимо него промчался кортеж из многих пожарных, милиции и скорых. Сергей пристроился в хвост и двинул за ними. Въехав в квартал, он увидел то, что осталось от дома, где жили Шиляевы и где покончил с собой дедок, устроив прощальный салют. Подъезд рухнул. Вокруг мельтешила толпа людей. У многих была истерика. Остальные пытались что-то сделать, но они не знали, что нужно делать, да и поделать уже ничего было нельзя. Дальнейшие действия состояли из разбора завалов и ювелирной работы спасателей. Погребено девятнадцать. Пятерых удалось спасти. Двенадцать — погибли. В том числе Надежда Шиляева и Дима Шиляев. Ведь первая была уволена с работы и сидела дома, а второй, хоть и перевелся в другую школу, все равно старался там появляться как можно реже. Мать и Сынъ проживали на пятом этаже девятиэтажного дома. По сути, у них не было никаких шансов.

Поговаривали, что, когда их откопали, они лежали в одной постели.

По-любому врали.