Глава 19. У Петрова – 6.

Игорь Мещеряков пробирался через удушливое марево гулкого изначального мира. Он знал это место, Петров разбудил в нем память на сеансе гипноза. Сначала он обнаружил вокруг себя ничто, немногим позже в ничто возникли книги. Гигантский поток миллиардов печатных изданий, в центре которого съежился маленький человек, подросток, что угодил сюда случайно, вопреки законам жанра, через прореху в страницах.

Откуда они пришли? Куда движутся? Кто написал их? Они текли мимо суровой процессией: рассохшиеся фолианты и новенькие издания, пространные тома и легковесные книжонки, философские труды и сухие справочники, сборники стихов и неторопливая проза, редкие экземпляры и бульварная беллетристика, запрещенные сочинения и похабная безвкусица, наследие погибших цивилизаций и зарытые в землю рукописи, творения безумцев и шедевры святых. От обложек рябило в глазах и подташнивало. Однотонные и крикливые, матовые и в крапинку, изъеденные жучком и сверкающие суперобложками, цвета утренней зари и угольно-черные, широкоформатные и карманного типа.

Нигде на обложках не существовало названий. И авторов. Потому что они — не книги. Они — люди. У них нет названий, у них есть имена, но для бесконечности они — незнакомцы. Мимо проплыла Книга его отца, Сергея Мещерякова, — бежевого цвета обложка, на лицевой стороне которой красовался крючковатый разрыв, словно в книгу когда-то швырнули копье или нож. Невдалеке Игорь видел парящую Книгу тети Нины, — на ее обложке было нарисовано домино, и Игорь понятия не имел, что это значит. Он видел Книгу дяди Радика, — она выглядела потрепанной и малостраничной, на обложке фигурировал полустертый поезд на рельсах. Он видел книгу Лены Козленко, и ее иллюстрация его поразила: на ней была изображена старая эмблема медицины, змея, обвивающая сосуд и источающая яд. Чуть дальше Игорь мог различить Книгу дяди Саши. Она была бледно-зеленой, в нижней части изображен молящийся монах, и Игорь знал, что дядя Саша — тот еще кладезь тайн, несмотря на то что рисуется балагуром и бабником.

Книга Карыча, его соседа по парте. Это была одна из тех немногих книг, чью обложку скреплял замочек на цепочке. Игорь знал, что с легкостью сможет порвать цепочку, если захочет, но сама символика его веселила. Он видел Книгу песочника Валеры, и — вы не поверите! — на ней действительно была изображена песчаная дюна. Издалека от книги веяло позитивом, однако, приглядевшись, можно было заметить лица людей, тонущих в песке и борющихся за последний глоток воздуха. Всего лишь одного взгляда на книгу хватило Игорю, и он уже знал, что куда как больше Бога из машины Валера Лобов боится чудовища — своего отчима, любимой воспитательной мерой которого было — прижигать Валере пальцы на ногах зажигалкой. И память тут же услужливо освободила территорию: Валера Лобов часто прихрамывал в садике, и все это видели, и все — молчали. Он, Игорь Петраковский, хоть раз поинтересовался у Валеры, с чего тот хромает? Кто-то поинтересовался?

Игорь подловил взглядом Книгу Анзура Атоева, и он очень обрадовался, разглядев ее, и еще больше он обрадовался тому, что от книги веет здоровьем и крепостью, а сама обложка имеет приятный бирюзовый оттенок. На бирюзовом фоне почему-то танцевали гусеницы; Игорь не мог определить природу этой символики. Он видел Книгу Марты Точилиной. Он был всегда уверен, что на Книге Марты будут присутствовать кабаллистические символы, и он поразился, увидев на обложке — ребенка, малыша.

Он не видел Книг Димы Шиляева и Надежды Шиляевой. С некоторых пор эти книги перешли в архив.

Он завидел ее издали — ту самую, которую искал. Знакомая книга в ярко-желтой обложке приближалась, уловив его настрой и намерения. И по мере того, как она приближалась, она начала открываться, и изнутри распространилось свечение, это было похоже на какую-то сказку, так происходит только лишь в сказках, но здесь — никакая не сказка. Веером прошелестело несколько страниц и улеглось где-то посередине книги.

Игорь приблизился вплотную и протянул руки.

Книга окутала его свечением и захлопнулась.

Игорь Мещеряков перестал существовать в любых сюжетных реальностях.

Остался только Петров, Виктор Петрович.

Это был их последний сеанс, и к этому времени Петров намного лучше понимал природу и направление мыслей Анжелы Личагиной. Никогда еще его первое впечатление не было столь провальным. Девушка выглядела, как рядовая малолетка, заблудившаяся в поисках зачатка собственного разума. Ее одежда из раза в раз меняла цвет и форму, и никогда — стиль. Коротенькая юбчонка и блузка с открытым животом, почти — маечка, сквозь которую пробивались первые распустившиеся подснежники, служа манифестом ко всему мужскому населению планеты, независимо от возраста. Странно еще, что у нее нет пирсинга или татухи, подумал Петров, а уже через неделю она заявилась к нему с пирсингом на пупке, а когда он спросил, как к этому отнеслась мама, то узнал, что пока никак не отнеслась, потому как мама зависла у очередного любовника, и Анжела временно живет одна. Для нее это было в порядке вещей, мать оставляла ей деньги. Сколько считала нужным, на макароны. Пирсинг был сделан явно не из этих средств.

Она улыбалась ему улыбкой деревенской простушки, накручивала на палец локон, демонстративно покачивала ножкой, стреляла глазками, закатывала глазки, отводила глазки, опускала глазки долу. Это было настолько типично, что уже через 15 минут Петров засомневался. Она как будто была рождена каналом ТНТ, слишком характерно, чтобы быть правдой. Теперь же, после нескольких сеансов, его отношение к Анжеле поменялось радикально. Он знал ее сюжет. Он не успел прочитать всю книгу, но это ему и не требовалось. Он — психотерапевт, он обязан угадывать концовку по разрозненным главам. Финалов этой книги могло быть только два. Либо Анжеле уготована райская жизнь на богатства мужа или любовника. Либо ее ждет скорейшая могила. Середины — не существует, как не существует полумер в жизни и сознании самой Анжелы. Какой бы ни была ее мать, интуиция у нее сработала вовремя, когда она решила препроводить дочурку в кабинет психотерапевта.

Официально беспокойство мамы выражалось в том, что ее дочь в 14 лет в совершенстве овладела искусством вранья, заговаривания зубов, манипулирования другими (в том числе и ею же, родной матерью), что она безответственная, не слушается, таскает деньги из кошелька горстями и никогда не признается, хотя больше таскать некому. А еще она якшается не пойми с кем, с какой-то гопотой местной. Больше всего внимания мама уделила не кражам или гопоте, а именно вранью — она буквально мочилась кислотой от возмущения, рассказывая, как мастерски Анжела могла смахрячить историю, буквально на коленке, и она никогда не врала кусками, она выстраивала целый иллюзорный мир, придумывала персонажей, и, самое главное, — никогда не путалась. Черт, да ее вранье выглядело даже более реальным, чем сама реальность!

Мать сказала, что Анжела будет ходить к нему на сеансы, а он был уверен, что она не будет ходить к нему на сеансы. Если только из-под палки и под конвоем, но это явно не тот случай: мамке некогда таскать эту дылду за ручку. Когда Анжела все же пришла повторно, и они поговорили, Петров был уверен, что вот теперь она точно не будет ходить больше. Но он и тут ошибся. Анжела исправно посещала все их встречи. Без опозданий. Без отмазок. Без нытья. Без прогулов. Это как-то совсем не вязалось у Петрова с безответственностью. Она сидела в кресле напротив него, где всего лишь месяц спустя будет сидеть Игорь Мещеряков, которого Петров пока знать не знал. Она закидывала ногу на ногу, сверкала ляжками, покачивала туфлями, наматывала на палец волосы, стреляла в его сторону синими глазками и тут же их отводила. И никакой провидец даже не подумал бы, что эта тупая малолетка прощается в его кабинете с детством. А она прощалась. Анжела Личагина хотела выговориться и раз и навсегда закрыть за собой дверь. Переступить в новую комнату.

Ее самые ранние воспоминания сводились к частым пробуждениям ночью — по большей части, от сдавленного шепота, реже — ругательств. Они жили в однокомнатной квартире, однокомнатная квартира — игольное ушко для моральных ценностей, и чем квартира однокомнатнее, чем больше народу в ней ютится, тем корявее ценности. Анжела помнила, как родители о чем-то сдавленно шушукались в темноте, и мама часто шипела «ну что?», «ну скоро ты?», «ну давай быстрее, мне завтра на работу!», словно они там под одеялом играли в домино или шашки. Иногда она слышала отца, как тот раздраженно бросал что-то вроде «сука, не получается!», а потом он шел на кухню и начинал там очень громко стучать дверцами от шкафов, и мама отворачивалась к стене и спокойно засыпала, а Анжела лежала и вздрагивала от этих кухонных стуков, а еще почему-то чувствовала себя виноватой.

Прошло немного времени, и папу посадили в тюрьму за растление малолетнего. Нет, не малолетней Анжелы, совсем и категорически нет, другого какого-то малолетнего, которого она знать не знала, но, когда чуть подросла, очень не прочь была бы узнать. Папе дали семь лет, привет УК и системе, прощай — полноценная семья. Они с мамой стали жить вдвоем. Анжеле было ужасно плохо без отца. Она любила отца. Если она и могла кого-то любить, то она любила отца. Он никогда не делал ей ничего плохого, ни разу он ее не ударил и даже не отругал, даже когда ей купили белое платье на утренник в детском саду, а она взяла ножницы и решила его чутка укоротить. Укоротила до талии, привет — юным мастерицам, прощай — утренник и подарки. Она помнила, как бесилась мама, а отец только посмеивался, и когда страсти поутихли, он стал ее звать Анжела Руконожница. Ей казалось, что звучит очень прикольно.

А теперь вдруг все изменилось, и нет отца, одна ностальгия и воспоминания, привет — скучные вечера с мамой в разных углах, прощай — прозвища и эксперименты с ножницами. Семь предстоящих лет для нее — как семь поколений. Анжела Личагина спрятала боль за фарфоровыми глазками.

В первом классе Анжела, хоть и не читала книжек, повелась на всеобщие традиции и хороводы: завела подругу. Подругу звали Катя, ее фамилия была Ерофеева, и она умела хихикать. Примерно так: ик-ик-ик-ик-ик-ик-ик. Смешила Анжелу. К тому же у Кати водились карманные деньги, а это ценилось Анжелой в людях в первую очередь. Без отца вопрос с деньгами стоял остро, а если не стоял остро, то мама так преподносила. Так что Анжела выбрала Катю в качестве подруги, и та не возражала, а потом однажды Катя спросила, где ее отец, почему вдруг у нее нет отца, и Анжела ответила, что тот в тюрьме.

— Ик-ик-ик-ик-ик, — сказала Катя, а потом осеклась, осознав, что это не прикол, и вылупилась на Анжелу как на террористку.

Коли сказала «а», пришлось «бэкать». Анжела не знала многих подробностей, — лишь подслушала мамку, когда та болтала по телефону. Ее батя притиснул какого-то пацана в подъезде и сексуально того развратил. Конец истории, привет — небо в клеточку, прощай — возможность сексуально развращать малолеток впредь. Сама Анжела ни в грош не верила в эту версию, она была уверена, что тут кроется какая-то тайна и интрига, но мозгов разгадать загадку у нее пока не хватало. Она предположила, что, возможно, пацан этот, пострадавший, на самом деле сильно накосячил. Натворил чего-то, и когда припекло, он прикрылся такой дебильной историей и подставил ее папу. Она надеялась, что вскоре сможет выяснить, что это за тип, и у нее появится возможность задать вопросы лично.

— И что ты с ним сделаешь? — округлила глаза Катя.

— Я его сексуально возвращу на место, — спокойно сказала Анжела.

— Ик-ик-ик-ик-ик, — сказала Катя, на том и закончили.

А на следующее утро секрет Анжелы знал весь мир. Весь гребаный класс был в курсе, как и за что, и Анжеле пришлось в срочном порядке менять прозвище с «Руконожницы» на «Дочь педофила». Не обзывался только ленивый; Анжела Личагина не понаслышке познала все прелести травли, она бы уж точно понимала чувства Анзура Атоева. Впрочем, к тому времени, как она могла бы познакомиться с Анзуром, Анжела уже избавилась от мусора сочувствия и сострадания. Да и учителя хорошие попались, не чета Имовичам. Ее дразнили, драли за одежду, давали щелбаны, дергали за волосы, на нее выливали воду, рвали ее тетради, кидались со спины какой-то хренью. И главную роль в этом спектакле играла ее бывшая лучшая подруга Катя Ерофеева. Катя Ерофеева буквально лучилась от счастья, что именно ей досталась эта потрясающая, многообещающая роль, ик-ик-ик-ик-ик.

Они притиснули ее в угол за школой после уроков. Учителя тут не шастали, только ученики, так что место вполне подходящее, чтобы расправиться с педофильной дщерью. Для приличия пообзывались, не давая проходу, потом стали зачерпывать грязь и кидаться в нее. Прямо-таки предвестники и прототипы шайки Кореянина, которые сначала заставляли Анзура пить из лужи, чуть позже в этой луже и избили. Им стоило задуматься над тем, почему эта девочка не плачет, она должна была сопли на кулак наматывать, однако глаза — сухие, и зырят исподлобья. И она не пыталась увернуться от грязи, Анжела не пыталась увернуться от грязи, даже когда грязь попадала ей в лицо, хотя она знала, что вечером ее ждет прессинг уже от мамы за перепачканную одежду, и мама будет винить ее, Анжелу, потому что мама редко верит ей, когда та ей о чем-то рассказывает. Она говорит: не болтай, вся в отца, папина дочка. Анжела молча терпела и ждала, когда ее оппозиция выдохнется.

У оппозиции, похоже, с мозгами было набекрень, на то она и оппозиция. Несгибаемость Алены подтолкнула одноклассников к извращениям. Они принялись хватать всех встречных-поперечных школьников, которые шли мимо из школы. Они в двух словах рассказывали им ужасы про тюремную дщерь, о том, как они ее вычислили, гадину, а теперь вот притиснули за дело, и — на, возьми, бро, грязь, не погнушайся, братишка, вот же она, жмется в углу и ссыт. Кинь в нее справедливо, пусть знает.

Ну, кто-то сразу слал и продолжал свой путь. Кто-то крутил пальцем. Находились такие, кто грозился пожаловаться. Но большинство — брали грязь и кидали. Потому что они — квартет, они обречены всю свою жизнь пересаживаться с места на место, они будут за компанию подписывать все подлые цидульки против вчерашних друзей, ведь правила просты как три копейки: либо — заодно, либо — ты предатель.

Одним из таких ушлепков, кто кинул грязь и зашагал дальше, был Игорь Мещеряков. А все потому, что в первом и втором классах Анжела Личагина училась в двадцатой школе. В его школе.

Ик-ик-ик-ик-ик-ик.

Потом мамка переехала, и Анжела поменяла школу. Мамка обработала острый денежный вопрос по-женски: нашла себе богатого хахаля с квартирой и «бэхой» и перебралась к нему. Ну как богатого… Не особо олигарха, но при «бабках». Откуда деньги — непонятно. Это не было наследством от предков (за исключением «трешки», в которой он жил), хахаль не прогрызал дыры в карьерных ступенях, он не елозил угрем, выстраивая по кирпичикам свой бизнес. Со стороны — он вообще ничего не делал. Занимался он. Чем — неведомо.

Хахаля звали — дядя Борис. Он умел быстро-быстро цыкать, как Наталья Варлей в «Кавказкой пленнице». Цыт-цыт-цыт-цыт-цыт.

Мамка была уверена, что у нее все путем. Она была уверена, что у нее джекпот, но это оказалась двойная гашетка. Она запретила подросшей дочке видеться с отцом: тот как раз подтянулся, откинувшись по досрочке. Они даже встретились однажды в парке, и Анжела почувствовала, что она его уже совсем не любит, она его не знает, она его практически не помнит и ничего к нему не чувствует. Это наполнило ее горечью и отвращением, и она подумала, что время решает все, а значит — ей просто нужно некоторое время, чтобы привыкнуть. Чтобы снова его полюбить. Она хотела, чтобы у нее был отец, как раньше, она не хотела довольствоваться цыкающим дядей Борей, к тому же дяде Боре вообще было положить с картошкой, видится Анжела с отцом-сидельцем или нет. А вот мамке — не все равно. Мамка сначала делала ей мозги по поводу их свиданий, а потом перестала. И надо же, одновременно с этим отец перестал ей писать е-майлы и звонить, он — канул. С концами. Анжела наведалась к своей бабке по отцу, но та даже не стала с ней разговаривать, хлопнула дверью перед носом и уже из-за двери крикнула, что отец уехал в другой город. Навсегда.

Потом Анжеле не спалось как-то ночью, и она от нечего делать подкралась к двери и подслушала, о чем шепчутся мамка и ее цыкающий ёпырь. Интуиция подтолкнула ее подслушать, и не зря, эти как раз обсуждали инцидент с отцом и свою аферу номер один. Как выяснилось, это матушка попросила дядю Борю решить проблему, ну а тому было по барабану, хоть так, хоть эдак. Он нанял каких-то забулдыг, те отметелили отца на улице и передали привет. Отец, оклемавшись, видимо, смекнул, что лучше быть живым, но бездетным, чем мертвым, но с дочерью. И слинял. Однушка их прежняя все равно была мамкина, ему тут ничего не светило.

Анжела должна была возненавидеть отца, что тот так трусливо сдристнул, но возненавидела она матушку. Она была убеждена, что время сблизило бы их с отцом, и все стало бы… ну, почти как раньше. Педофилы, бывает, тоже имеют детей, и они их ничуть не педофилят, а очень даже любят. Да и не верила Анжела по-прежнему в эти сказки с педофилией, но у отца так и не решилась спросить, правда ли это. Короче говоря, если у нее и был шанс вернуть папаню, мамка увела этот шанс из-под носа раз и навсегда. Она лишила ее отца, взамен подсунув дядю Борю, и пусть тот чернобров, черноволос и черногруд, еще умеет цыкать, он, тем не менее, жениться на мамке не спешил и всегда смотрел на Анжелу так, словно вспоминал, кто это. Вот так-то, потому что гребаный гладиолус, цыт-цыт-цыт-цыт-цыт.

В ту ночь Анжела впервые попросила. Раньше она никогда не протягивала руку, а тут — взмолилась от всей души, и у нее даже закололо в груди от ненависти, которой просьба сопровождалась. И она услышала ее, Каба услышала ее, потому что это — больше чем надпись на камне, это — больше чем мелкотравчатые хотелки деревенского неудачника. В отличие от квартетных особей, заполнивших мир и соцсети, каждый раз чего-то нудно вымаливающих, а потом делающих вид, что они — не квартет вовсе, а золотой фонд человечества; в отличие от большинства Анжела никогда не сомневалась насчет долгов. Она всегда платила по счетам.

Анжела сходила на кухню и взяла нож и салфетки. Мать с дядей Борей уже дрыхли. Вернувшись к себе, Анжела перевела дух, а потом вспорола ножом себе плечо. Место она выбрала наугад, как удобно. Порез был неглубокий, но кровь хлынула обильно. Анжела заткнула кровь салфетками и сидела около часа перед компом, зажимая рану, дожидаясь, когда можно будет лечь спать без риска к утру извозюкать всю постель. Ни мать, ни дядя Боря никогда не узнали об этом ее поступке. Порез быстро зажил, но шрам остался до сих пор.

Анжела Личагина скрепила сделку.

И она стала присматриваться к своему навязанному папане. И если Анжела Личагина начинает к кому-то присматриваться, будь спок, вскорости она разложит объект на составные атомы, каждый из которых промаркирует. Днем мать ходила на работу и работала до вечера, Анжела ходила в школу и училась до обеда; Борян никуда не ходил. Околачивался дома и залипал на монитор, «бэха» пылилась и собирала птичий помет во дворе. В соседней комнате стоял дядиборин комп, который с некоторых пор стал навязчивой идеей Анжелы. Днем Борис торчал в своей комнате и редко нос казал, у него даже электрочайник там имелся, и он пил кофе, и не жрал днем почти, отъедался на ночь глядя и потому успешно прогрессировал вширь. Как только Анжела возвращалась из школы, дядя Боря затворял дверь в свое логово и сидел. Несколько раз Анжела внаглую забуривалась к нему — дверь затворена, но не заперта, замков внутри не было. Каждый раз Борюсик встречал ее вопросительно-недоуменным взглядом.

— Я хотела спросить, ты обедать будешь?

— Цыт-цыт-цыт-цыт-цыт.

Что в переводе с древнегреческого означало «вали-ка ты нахрен отсюда».

Как-то раз Анжела дождалась момента, когда дядя Боря свалил, и попыталась залезть к нему в комп. Бесполезно. Комп оказался запаролирован, привет — бесконечные варианты цифр и букв, прощай — надежда на легкую победу. Тем не менее, наличие пароля уже само по себе предполагало тайны мадридского двора, но их Анжела решила отложить на десерт. Для начала она перерыла всю комнату и нашла кучу презиков в самых неожиданных местах. Под подушкой, в кармашке футляра для планшета, между страниц книжек и даже парочку в дядиборином носке. Она поразмыслила, что бы могла значить такая дислокация, но ничего не придумала и взяла себе парочку презиков на всякий случай, хотя понятия не имела, каким этот случай должен быть.

Одновременно с этим она обратила внимание, что периодически отчима навещают странные гости. Не друзья и не водопроводчики из управляющей компании. Весьма стыдливые гости, во всяком случае, чайку попить они никогда не заходили. Буркали что-то на пороге и — драпать. После них всегда оставались вместимости, в основном — спортивные сумки. Средней величины; хоккейная форма точно не влезет, но пара коньков — запросто. Отчим, правда, не выглядел конькобежцем или хоккеистом, скорее — диванным витязем, который промышляет сумарями. Он и промышлял: ныкал сумари себе в комнату, откуда те вскорости исчезали, очень часто — в тот же день. Но иногда — не в тот же. Анжела улучила момент, когда сумка задержится, а дядя Боря — свалит на время, зашла к нему в комнату и выволокла сумку из-под кровати. Пароли на сумке отсутствовали, как и кодовые замки, только молния, которую она с легкостью открыла, не подумав даже, что из сумки может ей что-нибудь выстрелить прямо в милое личико.

Ловушек там не оказалось, а оказалось какое-то заскорузлое тряпье, запах от которого окутал Анжелу; но та даже не поморщилась. Имея цель, Анжела становилась роботом. Она без содроганий переворошила тряпье и на самом дне сумки обнаружила несколько пакетиков с белым порошком. Находка нисколько ее не шокировала, чего-то такого она и ожидала, не дура ведь. Она закрыла молнию и запихнула сумку назад под кровать.

Прикольная нычка, но — не для ее нужд. Сумка с белым сахарком может сыграть нехилый погребальный гимн при правильном использовании, но в 99 случаях из ста это будет ее персональный гимн. Куда ей лезть в эту кухню, она не знает, как тут все работает, где входы-выходы и кто шеф-повар? Уже к обеду ее саму нашинкуют и бросят в суп для вип-гостей, а с ней за компанию — и мамку тоже. Так что Анжела не была настроена химичить в этом направлении, ее фантазии хватало только на анонимку в полицию. А дальше что? Ее вычислит любой утренний голубь и постучит клювом в окно. Можно еще отсыпать чуток, и люди подумают на дядю Борю, но и тут ее запросто расколют, потому что кроме нее крысить больше некому. Нет, ее деятельность должна сосредоточиться на компьютере. Что-то подсказывало ей, что пароли на домашний комп так просто не ставятся.

Но до взлома паролей не дошло, вопрос решился сам собой — стихийно и кардинально. Ведь сделка есть сделка, а Каба ни разу не была замечена за халтурой. Однажды отчим ушел из дома по своим ратным подвигам и канул. Вместе с «бэхой». Превысил все лимиты отсутствия. Мамка, вернувшись с работы, стала ему названивать, а он гордо не брал трубку. А потом мамке самой позвонили, и она воскликнула «наконец-то, бляха-муха!», потому что звонили с телефона любимого Бореньки; но не Боренька сей был. Мамка сняла трубку, алекнула коротко, потом надолго замолчала, потом принялась верещать истошно и камерно. И по этим камерным воплям Анжела поняла, что ее просьба — исполнена, сделка состоялась, ее никто не обманул, и раз так — перед ней открываются невероятные возможности. Потому что нет ограничений в количестве сделок, если ты готов к возрастающим хотелкам, «Клуб Х» знал это, а теперь это узнала сама Анжела, и одно это знание прочило ей великое будущее, ибо истинно велик тот, кто готов заплатить названную цену, какой бы высокой она ни была.

Анжела так и не поняла, случилось ли обычное уличное хулиганство, или же дядю Боряныча грохнули из-за его мутных схем с сумарями. У дяди Бори намечалась встреча, куда тот двинул на своей машине, и кто-то либо на этой самой встрече, либо где-то на полпути, познакомил его со своей битой. Не исключено, что бита имела имя, как в известном сериале про мертвяков, а может, она имела только инвентарный номер и следы прежних поединков, или была куплена специально для этих целей, как бы то ни было, результат работы биты мало отличался от сериального. Таким образом, дядя Боря неожиданно склеил ласты, цыт-цыт-цыт-цыт-цыт, прощай, бро, бывай, братишка, ты был луДшим!

Последствия оказались стремными. Не успел дядя Боря преставиться, нарисовались добрые родственнички, бывшие жены и даже сын от бывшей жены. Сынуля оказался таким же дикоросом, как и его папаня, не смотри, что 16 всего. Короче говоря, вылетели Анжела с мамкой из трехкомнатной квартиры с реактивным хлопком. Даже комп не удалось зажулить, так что запаролированные секреты Борьки остались секретами вовеки веков. Анжеле с мамкой пришлось вернуться в убогую однушку и делить скупые квадратные метры на двоих. Денег значительно убыло, потому как основные средства шли от дяди Бори, а у него — от десятков и сотен городских наркалыг, в чьих венах в итоге оседал белый порошок из сумарей. Каждое утро, глядя на нахмуренное, обрастающее морщинами, лицо матери, все чаще и чаще застигая ту за рюмкой по вечерам, Анжела ощущала блаженство. Ради такого она была готова перетерпеть мелкие неудобства. Маленькая хата? Да и хрен с ней, она уже в таком возрасте, что может вообще не появляться дома, и на отмазки «переночую у подруги» мамка реагирует все более вяло, ей теперь вообще не до дочки. Мало денег? Ничего, лох не вымрет, всегда можно раскрутить школьных задротов, или просто пацанов с улицы, или завести подружку с деньгами — вариантов масса. А скоро Анжела станет совершеннолетней и пошлет мамку подальше.

Мамка же запаниковала. Если после развода с отцом у нее был относительно грамотный подход к обустройству своей судьбы и судьбы дочери, то теперь она стала совершать ошибки, хватаясь буквально за каждого встречного-поперечного. Лихорадка, вызванная осознанием ускользающего времени, прорывалась даже в жестах; мамка стала дерганой. В какой-то степени ей удалось «встать на ноги»: очертился более или менее постоянный круг поклонников, с которых она тянула деньги. Коечники — так называла их Анжела. Любили мамкину койку. Оставаясь крепко женатыми, дальше койки они не заглядывались. Ну разве что некоторые заглядывали чуток дальше — в сторону взрослеющей Анжелы.

Главная разница между мамкой и коечниками заключалась в том, что последние могли в любой момент сдать ее в утиль и заменить новым экземпляром, а вот ей из раза в раз замена давалась все большей и большей кровью. Анжела наблюдала за этими плясками с бубном с затаенной ухмылкой.

— Я так-то дома стараюсь не отсвечивать, — меланхолично говорила Анжела в кабинете Петрова, покачивая туфлей и накручивая локон на палец. — Чего мне там смотреть, зашквар, просто капец. Иногда у подружек ночую, меня их предки знают. У меня одна знакомая вообще одна живет, ее предки за границей работают, только деньги присылают. Так что часто у нее зависаю, у нее и пожрать всегда есть. Стремно, что парень у нее иногда ночует, и мне линять приходится. Да и пофиг, всегда есть куда. Можно к пацанам знакомым. Не важно. Когда деньги нужны, иду домой.

Она изучающе посмотрела на него своими мальвиньими глазками, в которых уже давно не осталось ничего мальвиньего. Петров кивнул. Он, дескать, понимает.

— Мамка так-то мне шмотки покупает, дома тоже пожрать всегда есть, чисто, даже после коечников, базара нет, врать не буду. Но денег не дает никогда, в смысле, наликом в руки. Ну по мелочи иногда, в школу там, на мороженое, то-се. А если на что-то темошное, то либо со мной в магаз прется, либо — денег нет. Так что я у коечников прошу. Аренда за койко-место, типа того. Не при мамке, конечно. Дядя Боря мне хрен что давал, цыкал только, а еще мамке мог накапать. А эти дают. Коечники, в смысле.

Анжела помолчала, глядя в окно и задумчиво релаксируя с волосами.

— Один мне предложил сделать ему, — сказала она, и ее равнодушный тон не приобрел ни единого постороннего окраса. — Ну, минет в смысле. Мать умотала куда-то, а он дома ходит в семейниках своих, мудями трясет. Думаю, раскручу его на бабки, пока мамки нет. А он мне: типа дам, но и ты должна кое-что сделать. Я говорю: ебу дался? Я еще девственница и несовершеннолетняя. А он типа, в рот можно и малолеткам. Сам проверял. Офигеть, сколько мудаков рядом ходит, семейные, с детьми дома играют, на работу ходят. Думаю: что с ним делать? Ему под пятьдесят, а выглядит на сто. Мамке настучать — не поверит. Никогда не верит. Послать подальше — денег не даст. А я и так уже час его терплю в труселях по дому, зря, что ли? Да и деньги нужны тогда были, капец как. Короче, я подписалась.

Она косо стрельнула в его сторону глазками, проверяя реакцию. Петров оставался невозмутимым.

— Я когда согласилась, он сразу в ванну побежал, намывать свой. А я, пока он себя намывал, мобилу пристроила на полке с включенной камерой. Этот прибежал, такой весь намытый, радостный. Один фиг у него толком не стоял. У меня челюсть устала, капец. Я под конец уже сама хотела, чтобы он кончил. Зря я что ли надрывалась? А потом я вспомнила, что он свою хреновину в мамку совал… Короче, блеванула я. Прямо на него.

Она хмыкнула, припомнив детали.

— У этого истерика, побежал опять в ванну, намываться. Наорал оттуда на меня, потом слышу, притих. Думала умер, тихо сидел. Я на кухню пошла рот мыть. Потом он пришел, извинялся долго, даже начал меня успокаивать. Смотрю, дрищет, реально на измене мужик, аж подбородок трясется. Денег потом перевел на кошелек. Много. Слинял через десять минут, мамку не стал дожидаться даже. Она за это на меня косилась весь вечер. Потом не выдержала, спросила: чего было? Я говорю, ничего не было. Этому в труселях позвонил кто-то, он и сорвался. Мамка говорит: чет он не отвечает на звонки, трубки не берет, а если она звонит с чужого или городского — бросает. Короче, слиться решил. Ну ничего, нашла в мамкином телефоне его номер, позвонила со своего. Он сначала охренел, снова начал орать, истеричка, мать его. Потом успокоился малек, спрашивает: мамка подослала? Я говорю — нет. Он молчал-молчал. Потом напрямую спрашивает: чего нужно? Соскучилась, говорю. Даже кушать не могу. Школу прогуливаю уже неделю. Походу, влюбилась. Он мне типа — выкинь из головы, все такое, это все малолетство, ты еще найдешь себе чувака. Ржака, короче. Я говорю — выкинула бы давно, но видео постоянно напоминает, каждый вечер смотрю перед сном, иногда в обед. Он когда допер, что за видео, опять орать начал, ну, ничего нового. Бросил трубку. Через десять минут звонит. Я не беру. Раз двадцать звонил, пока я взяла. Спрашивает, чего нужно. Денег, говорю. Всяко не лайки под фотками. Могу еще раз сделать, если зачешется. Он такой: ну тебя нафиг, опять наблюешь. Денег, говорит, дам, приходи. Ага, бегу уже, жди. Нашел дуру. Переводи на кошелек, как в прошлый раз. Ну и перевел он. Потом еще несколько раз.

Она помолчала, потом добавила:

— Мы когда говорили, у него фоном детские голоса сначала шли. Потом тишина, походу в ванну зашел или в тубзик. Он мне потом мыло свое дал, просил не звонить на трубу.

— Это твой единственный сексуальный опыт? — спросил Петров.

— Один раз я ковырялась на мамкиной половине хаты, денег искала. На лак не хватало, я думаю, вдруг заначка какая у нее. Нашла вибратор. Прикольный такой. Жужжит только громко, зараза. Не знаю, почему я его по ночам не слышала, как он жужжит. А может, мамка в ванной жужжала. Я его сначала на место засунула, а потом думаю: дай попробую, че за фигня такая. Тоже немного пожжужжу, мне можно, я уже наполовину взрослая типа. Прикольно на самом деле, но ничего особенного. А может, это как с «травкой», с первого раза просто не вставляет. Но у меня до второго не дошло. Я тогда подумала, что вдруг мамка его не мыла после себя, и я жужжу грязным вибратором… В общем, блеванула я опять. Успела до ванны добежать. С вибратором вместе.

Виктор Петров прочистил пересохшее горло.

— Еще были такие случаи? Приступы тошноты, я имею в виду?

— Ага, были. Я вообще к тому и веду. Один раз на тусе, я тогда бухая была… Замутила с чуваком одним, вроде пока тискались — нормально. А потом он целоваться полез, и я — сразу в туалет, к дяде Блеве. Все подумали, перепила просто. А потом в другой раз в подъезде. Я осторожная уже была. Только затошнило, сразу начала мазаться. Потом уже старалась ни с кем не мутить. Пацаны думают, я типа недотрога. Никто не догадывается. Но все равно зашквар, на фига мне такая репутация. Еще немного, и ко мне вообще никто не подойдет.

Ей не требуется психотерапия, уже давно понял Виктор Петров. Она сама — ходячий психоанализ. Рассказывая о своей жизни, Анжела четко и последовательно выделяла именно те эпизоды, которые так или иначе оказали на нее негативное влияние и привели к проблеме, которую она озвучила. Она ни разу не отвлеклась, ни разу не скатилась к мелочам или второстепенным вещам, она перечисляла самые ключевые этапы, и самое поразительно, в чем Петров был уверен: она делала это экспромтом. Без каких-либо предварительных раздумий или оценок. И это действительно поражало.

— Полагаю, ты и сама понимаешь, что физически ты абсолютно здорова, — сказал он. — Вся проблема — в голове. Блок, вызванный стрессом. Над ним нужно поработать, вряд ли нас ждут серьезные затруднения. Ты молода, у тебя гибкая психика, есть все шансы преодолеть блок и жить нормальной жизнью.

— Да я тут подумала как-то: а на фига все это? Возня, в смысле, коечная. Можно ж и без этого жить. Жужжалкой вон пользоваться.

Она его явно провоцировала. Он это четко осознавал. Она хотела определить для себя, до какой степени откровенности он способен зайти, и тот ли он человек, как она думает.

— Ладно, начистоту, — сказал он. — Есть общество, в нашем случае — российское. В котором до сих пор женщина преимущественно зависит от мужчины. И в материальном, и в семейном, и в карьерном смысле. И тем больше у женщины шансов, чем эффективнее ее внешность и чем более она свободна внутри. С внешностью у тебя все в порядке. Но такая реакция на близость может привести к замкнутости. Это сейчас к тебе тянутся мальчики, ты сама в таком возрасте, чтобы легко относиться к проблеме. С годами все усугубляется. Проблемы имеют свойство множиться. В конце концов, это затронет и твой основной козырь — внешность…

— Да бросьте, Виктор Петрович! — внезапно отмахнулась Анжела, перебив его болтовню. — Люди помои едят, если жизнь приперла. Кто-то вон бомжует годами, объедки подъедает, и пофиг. Я однажды у нариков на хате тусила, у них там тараканы везде. А им пофиг. Привыкли. Один голой ладонью прихлопнул при мне тараканчика, я чуть не блеванула. — Она фыркнула. — По-нормальному, в смысле.

— То есть ты планируешь понемногу себя приучать? — закончил за нее Петров. — Удовольствия от близости ты не ждешь, но будешь пытаться сделать вид. Так?

— Да не, не так, прикалываюсь просто. Не нужно приучать. Удовольствия тоже хотелось бы, все об этом вокруг столько трындят. Мы можем вообще решить все сегодня, только нужна ваша помощь.

— Я для этого тут и есть, но за один сеанс…

— Только запись выключите, — добавила Анжела, не слушая его. Он помедлил, потом взял телефон и остановил запись. Этим же летом, на этот телефон он будет записывать свои беседы с Игорем Мещеряковым, который когда-то в детстве швырнул в маленькую Анжелу ком грязи, но он этого не помнил вовсе. Она, впрочем, его тоже не помнила. Именно на этот телефон будет записана история Крива. — И я трубку свою выключу, вот, смотрите.

Она демонстративно вынула телефон из сумки и отключила. Потом посмотрела на него. И Петров впервые осознал, что Анжела была единственным подростком, который не залипал периодически на его желтый галстук. Если она и смотрела, то только в глаза.

— Итак, я слушаю, — сказал он. И что-то предвещало ему, что он услышит мало приятного.

— Я когда представляю кого-то… ну, в смысле, себя с кем-то, я сразу начинаю чувствовать, — сказала Анжела. — Не прям тошноту, но что-то такое. Почти как тошнота, очень близко. Я все время фантазирую, вдруг от этого полегчает. Пацанов знакомых представляю, даже тех, кто мне не нравится, даже задротов. Учителей представляю. Коечников мамкиных. Да любого на улице. Как это называется, паранойя?

— Навязчивая идея…

— Типа того. И всегда одно и то же, чувствую отвращение. — Она помолчала. — А с вами — не так.

У Виктора Петрова похолодели пальцы. Он знал о таких случаях. Его предупреждали о таких случаях. Такие случаи фигурируют по большей части в фильмах, а также в качестве выдуманных назидательных страшилок; но такие случаи, тем не менее, имеют место быть. Правило для таких случаев нерушимо: рвать сразу же. Рвать любое общение — личное, профессиональное, телефонное — любое. Согласно инструкции, Петров должен тут же встать, открыть дверь в кабинет нараспашку, и далее сворачивать беседу уже при открытой двери.

Но он этого не сделал. Он продолжал сидеть с похолодевшими пальцами, напряженно вглядываясь в юную пациентку, а перед его глазами вдруг возникла другая девочка, совершенно незнакомая девочка, которая была еще моложе…

— Что ты имеешь в виду? — спросил он сипло.

— Да все вы понимаете! — горячо воскликнула Анжела, впервые продемонстрировав чувства. — Это же называется «клин клином». Я бы вас не напрягала, ну а что делать? Я только когда вас представляю, мне по кайфу.

— Ты же понимаешь, что это нереально, — постарался он отказать как можно мягче. — Да это просто недопустимо.

— Я же выключила телефон! — искренне удивилась Анжела. — Можете его себе забрать, я ничего не пишу. Или что, зайти кто-то может? Ну дверь закройте, мы же не долго. Я сама все сделаю, ничего не нужно. Сделаю, как тому коечнику мамкиному. С этого все началось, значит надо этим и лечить, я в фильме одном видела, что так правильно будет. — По мере того, как Анжела излагала свою стратегию, ее горячность вновь уползла под кожу. — Вы же врач. Клятву свою давали, как и все. Если не хотите помогать, так и скажите, фигли. Я уйду. Или что, мы так и будем разговоры разговаривать? Разговариваем уже долго, что-то изменилось? Сколько я уже сюда хожу, толку-то? И не изменится ничего от болтовни, я это знаю. И вы тоже знаете, только не признаетесь.

— Прости, но я не могу.

Он поднялся и вышел из-за стола. Он уже и так засиделся, пауза затянулась, ему необходимо сейчас открыть дверь и выставить эту девочку за порог, после чего отменить все сеансы и передать ее другому специалисту.

Он подошел к двери. Помедлил секунду. Его рука машинально протянулась к ключу, и он закрыл дверь на ключ. С внутренней стороны. Сердце резонировало в висках, шум машин давил на уши, вот только никаких машин не было, это был шум памяти, шум вины, шум беды и шум страсти.

Он обернулся, и она уже стояла на ногах. Она знала. Знала про него все. Каба нашептала ей на ухо правду, раскрыла ей все затененные уголки ее психолога, куда тот прятал остатки своих былых пороков, потому что полностью избавиться от своего прошлого он был не в силах. Он должен был Кабе и теперь стал инструментом. Сумочка Анжелы повисла на лямке. Она разжала пальцы, сумочка плюхнулась на пол.

Они смотрели друг другу в глаза несколько секунд. Потом одновременно сделали движение навстречу. Он был очень осторожен с ней, даже трепетен. Он не хотел оставлять на ней следов, и не оставил.