Я Овсянникова Тамара Родионовна. Родилась 19 февраля 1925 года. В деревне Шелуха Уломского раиона Вологодской области, недалеко от Череповца. Раньше это была Ленинградская область. Отец мой был сирота. Родился он в одном году со Сталиным. Только Сталин родился 22-го декабря, а отец в ноябре 1879 года. Рядом с нашей деревней жил коннозаводчик Климов. У него же был там молокозавод. На котором принимали молоко у крестьян. До армии папа работал на этом заводе приёмщиком молока. Потом его призвали в армию, и он там остался. Служил в Эстонии в городе Юрьев, теперь это город Тарту. Моя мама Мария Семёновна родом из Ярославской области. Из семьи зажиточных крестьян. Она с отличием окончила церковноприходскую школу и её за государственный счёт направили учиться в череповецкую гимназию. Но родители сказали: "Нечего девчонке учиться. Надо прясть, ткать и шить". И вместо её в гимназию послали дочь дьяка. В 1908 году отец приехал и женился. Через год родился мой старший брат Анатолий. Семья переехала в Юрьев и жила там до 1914 года. Когда началась война мама с детьми переехала на родину отца. Там у него был куплен дом. В деревне жили ещё его два брата, а в соседних деревнях три сестры. Все они были сироты. Тогда детских домов небыло и сирот кормили деревней, всем миром. Все они окончили церковноприходскую школу. Папа воевал. Был прапорщиком. Участвовал в Брусиловском прорыве и попал в плен. Где пробыл до 1920 года. Мама жила с четырьмя сыновьями: Анатолием, Сергеем, Николаем и Евгением. Последний родился в 1915 году, когда отец был уже на фронте. После возвращения отца у них родился ещё один сын. Потом я и в 1928 году ещё сын. Мама вела хозяйство. Братья отца дали им корову и лошадь. Мой брат Сергей очень любил лошадей, и после революции работал у Климова. Учился он в "шкм" (школа крестьянской молодёжи) За 20 километров. В деревне Леушино. Там где был женский монастырь. В ней учились ещё Анатолий и Николай. Потом её закрыли. Отца избрали председателем Волисполкома (Волосной Исполнительный Комитет) А волость была, это три теперешних района. Ещё он был руководителем ревизионной комиссии. При этом не был членом партии. На этой должности он пробыл до начала коллективизации 1928 года. Отец был не согласен с коллективизацией и его сняли. В деревне взяли власть, как бы сказать, не уважаемые люди. Отца стали преследовать. И он в 1929 году уехал. Тогда преследовать стали маму. К тому времени мой старший брат уже умер от воспаления лёгких. Сергей уехал в Ленинград учиться. За ним уехал и Николай. А вот что с нами сотворили. Мне уже было пять лет и это я помню. Отобрали у нас корову и лошадь. Пришли и описали всё имущество. Мама накинула на меня пуховый платок, дак Митя Баукин по прозвищу Барин подошёл и снял с меня этот платок. Правда, незадолго до этого мама отвезла часть вещей к своему брату. Подогнали к дому сани, погрузили нас и повезли в Череповец. До него было километров 40. Там должны были погрузить в эшелон, уходивший на Кольский полуостров. Но в дороге у меня разболелся живот. Врач посмотрела и говорит: "Эту семью грузить нельзя". Там закричали: "Семью Овсянниковых не грузить!" Мимо проезжал верховой и услышав нашу фамилию подъехал и спрашивает того кто нас привёз. Тот говорит: "А мне приказано". Верховым был председатель райкома партии соседнего района. А сани уже ушли. Он дал человеку лошадь, и тот догнал и вернул подводы. Вот так мы не попали на север. Нас вернули в свой дом, а там ничего нет. Ни ложки, ни миски. Соседи всё захватили. Потом кто победнее вернули, что взяли, а те, кто побогаче, ничего не возвратили. Отец в Ленинграде добился свидания с Кировым. Сергей Миронович выслушал всё и сказал: "Родион Зиновьевич. Вам возвращаться туда не нужно. Вас всё равно там заберут". Оставайтесь работать здесь. Я предлагаю вам два места. На строительство Волховской ГЭС или вот тут под Ленинградом на станции Славянка создаётся совхоз. Уже строятся фермы и бараки для жилья". Отец попросил время подумать. Киров говорит: "Выйди в коридор 10 минут. Подумай. Потом скажешь моему секретарю". Папа подумал, что Волховстрой далеко, а дети растут. Им учиться надо. И он согласился ехать в Славянку. Так мы попали в 1930 году на станцию Славянку. В посёлок Петро Славянка, совхоз Большевик. Отец стал работать бригадиром плотников и по общественной линии в профсоюзе. Жили сперва в бараке. Помните, был такой фильм "Коммунист" вот в таком бараке и мы жили. Потом построили двухэтажные дома. В одном из них нам дали квартиру. Совхоз был большой. Рабочих было около двух тысяч человек. Была большая конюшня. Построили 5 молочных ферм по американскому типу. Отца поставили заведовать одной из них на девятьсот голов. Ещё его избрали председателем рабочего комитета. Перед войной совхоз был перепрофилирован в свиноводческий.
В совхозе жило и трудилось много немцев. Помню семьи Рор, Данау, Ролидер, Гесс. Они нормальные люди. Хорошо друг к другу относились. Данау дядя Ваня. У него три дочки были и сын Сандр. Дядю Ваню до войны репрессировали. Тогда, заключили договор с Германией, и ходил такой слух, что мы в Германию отправляем вагоны с маслом, а от туда вывозим евреев. Ну, дядя Ваня и сказал это на конюшне. А тогда много было фискалов. Через неделю его забрали. В блокаду Сандр умер и похоронен у нас в братской могиле. А в марте 1942 года всех немцев и финнов увезли в Нарьянмар рыбу ловить в Оби. Финские деревни Малые Гары и большие Гары находились между Славянкой и Московским шоссе, а ближе к Ленинграду Шушары. В основном две фамилии были: Рюнтю и вторая… Ой, забыла. Ещё девочка со мной училась Зина, моя подруга. Ну ладно потом вспомню. Когда финнов вывезли дома их пошли на постройку блиндажей и других военных сооружений на второй линии обороны. Этих деревень сейчас не существует. После двадцатого съезда партии многие из немцев и финнов вернулись и поселились в Саблино, Тосно в Пушкине.
В конце ноября 1940 года вернулся, отслужив срочную службу, брат Евгений. Он служил на Дальнем Востоке и участвовал в боях с японцами на реке Халхин-Гол. Был награждён медалью "За Боевые Заслуги". Получать награду ездил в Москву. К этому времени он работал шофёром на предприятии Ленсвет (теперь Ленэнерго). Оно оплатило ему дорогу. Медаль в Кремле вручал Калинин. Была даже фотография и вырезка из газеты "Правда" но в войну они пропали.
В 1941 году, я закончила первый курс техникума. 22-го июня сдала последний экзамен по тригонометрии. Отец с Евгением поехали в Поповку договариваться о покупке дома. Другой брат, работавший на Пролетарском заводе, куда-то ушел с молодёжью. Мама была на улице. И я решила помыть полы. Мою, пою песни… А тут в час дня по радио выступает Молотов. Я выбежала в коридор. На крыльце у открытой двери стоял наш сосед Володька Щербаков. Он был на год старше меня и закончил второй курс железнодорожного техникума. Я кричу: "Володька! Война началась!" Он так удивлённо: "Как война?" Потом он умер в блокаду. На следующий день призвали Евгения. Он должен был прибыть в Слуцкий Военкомат с грузовиком, на котором работал. Но в тот день его не взяли, и он ещё одну ночь провёл дома. Ушел 24-го. Сперва их направили на Карельский фронт. А потом с Карелии их провозили мимо нас, и он бросил записку, игравшим у железной дороги славянским ребятам, в которой писал, что их везут на Центральный фронт под Москву. Это было 27-го или 28-го июня. С братом служили ещё несколько наших ребят. Под Вязьмой они попали в окружение и были пленены. Такой шофёр Тюшев Петя, бежавший из плена, рассказывал, что видел Евгения в колонне пленных справа от себя. С тех пор брат пропал. Осталась нам только его медаль "За Отвагу" №8888. В красной коробке с удостоверением и талоном на получение денег. Он так их и не получил.
Старший брат Сергей участвовал в Сталинградской битве. Был ранен. На него пришла похоронка, но он выжил. На мемориале в Волгограде осталась, высечена его фамилия: Овсянников Сергей Родионович. Ранение было тяжелое, и к строевой службе он был не пригоден. Как зоотехника и знатока лошадей его взяли в ведомство Будённого. И послали в Монголию принимать лошадей для Красной Армии. Умер он в 1979 году.
В августе в Ленинград гнали стада коров с Карельского перешейка, из-под Новгорода и Пскова. Множество дойных коров паслись на наших полях. Такие красивые, гладкие, откормленные. Как сейчас перед глазами. Такая жара. Они мычат, просятся, чтобы их подоили. Дак мы специально бегали, набирали молоко в бутылки или просто сдаивали на землю. Наберёшь молока в бутылку. Начинаешь трясти, трясти и масло сбиваешь. Все жители с Рыбацкого и Славянки, кто с бидончиком, кто с ведёрком. Дак коровы сами за этими женщинами или ребятишками шли, чтобы их подоили. А потом всех этих коров на мясокомбинат. Армия то осталась в окружении.
Когда началась война, я пошла, работать в совхоз. Вначале трудилась на прополке. Потом на сенокос. Мужчин забрали в армию. Поэтому руководство совхоза обратилось к подросткам и женщинам домохозяйкам с просьбой выйти на работы. Подростки работали полдня. Зарплату давали деньгами и ещё кормили в обед. На заготовке сена я работала на конных граблях. Для себя тоже заготавливали сено. Я работала с двумя пожилыми немцами. Фамилия одного была Рол, а второго не помню. Они косили, а я потом собирала валки. Сено делили поровну. Но воспользоваться им нам не пришлось. В сентябре прислали из Ленинграда много женщин копать окопы. По ночам было уже холодно, и они растащили всё наше и совхозное сено по окопам, в которых ночевали. Оно бы нам и так не пригодилось. Вскоре вышел приказ о сдаче всех коров имеющихся в частном владении. Женщины, конечно, плакали. Приходили солдаты и уводили. Давали бумажки, конечно, что сдана в фонд обороны. Тогда часто летали на низкой высоте немецкие самолёты. Бомбили и обстреливали. Один раз самолёт напугал нашу корову, и она забежала на минное поле, где и подорвалась. Лейтенант и двое солдат добрались до неё, прирезали и вытащили с минного поля. Договорились, что пол коровы они возьмут себе, а другую половину отдадут нам. Благодаря этому возможно мы и остались живы.
Был приказ всем заклеить окна бумажными лентами крест-накрест. Считалось, что это предохранит стёкла от вылетания при ударе взрывной волны.
16-го сентября наши сдавали Пушкин. Через нас шли отступавшие красноармейцы. Кто с винтовками, кто без. Жители их подкармливали и показывали дорогу на Рыбацкое. Всё совхозное и поселковое начальство убежало в Ленинград. Оставался только мой отец.
Во время воздушного боя, над нами, были сбиты два наших самолёта, один бомбардировщик. Он упал за третьим ручьём. В лесу там, где сейчас Южная ТЭЦ. Немножко ближе к Московскому шоссе. Все три лётчика погибли. Помню их хоронили пограничники в одной могиле. После войны я искала это место, но могилы так и не нашла. Второй самолёт "чайка". Падая, зацепился за телеграфные провода, перевернулся и повис. Лётчик, правда, остался жив. Мой младший брат Василий, Ванька Кочетков, ещё двое ребят и я прибежали первыми. Помню, лётчик был старший лейтенант. Три кубика. Высокий такой. Вскоре приехали пограничники во главе с майором Шуваловым и его увезли. Наши ребята сняли с самолёта радиостанцию и пулемёт. Потом они стреляли из него на ручье. А когда кончились патроны, то закопали пулемёт вместе с найденным ими артиллерийским порохом. После войны искали, но так и не нашли, им был нужен порох, чтобы глушить рыбу в Славянке. Она тогда была ещё чистая. Потом стала грязной. Сейчас, правда, снова чистая. Даже раки есть. В тот день немцы сильно нас бомбили. Самолёты летели, неба было не видно. Сбрасывали очень много зажигательных бомб. Мы с Васей их тушили. Он близко подошел к одной, бросил песок, а она разорвалась. Его ранило в голову, около левого виска. В левое плечо и в ногу. Перебило сустав возле стопы. У нас стоял санитарный батальон, какой-то отступавшей части. Брата на санитарной машине отвезли в Палевскую больницу. В ноябре начался голод, и он убежал домой. Дома у него поднялась очень высокая температура. Отец пошел в медсанбат. Привёл врача пожилого полковника. С ним был фельдшер лейтенант. Он смотрит. Температура высокая, нога уже синяя. Говорит: "Родион Зиновьевич, давайте я попробую его поднять. Если не получится, то ампутируют ногу или он умрёт". А мама говорит: "Делайте всё, что можно". Врач сказал фельдшеру: "Принеси". Тот приносит три ампулы. Доктор, я сама видела, набрал в большой шприц лекарство из этих ампул и сделал укол. После говорит: "Он сейчас должен спать. Если поможет, то завтра я сделаю ещё укол". А фельдшеру сказал, что его ждут раненые и он пойдёт, а фельдшер пусть останется подежурить. И вы знаете, лекарство помогло. Температура стала падать. На следующий день доктор снова сделал укол. И говорит: "Ну, наверно всё. Я его подниму на ноги". А мама спрашивает: "Что это за лекарство?" Оказалось, что это только что появившийся пенициллин, брат быстро пошел на поправку. Великое дело пенициллин. Летом 1942 года Василий в составе какой-то части принимал участие в Путроловской операции и как-то там отличился. За что был награждён медалью "За Боевые Заслуги". В 1943 году он жил с родителями в Петро Славянке. Школа закрыта. В Рыбацком тоже. Ему приходилось ходить пешком до Рыбацкого, а дальше добираться в Невский район (в войну Володарский район Ленинграда). Приедет он в школу. Там дадут ему какой-то суп, кусочек хлеба. Он поест, и ему уже надо возвращаться. И Вася написал письмо Жданову. Что мол я хочу учиться, а учиться негде, что мне делать? Вдруг приходит письмо из военкомата. Брата направляют в п. Токсово Всеволожского района Лен. обл, где был сформирован музыкальный взвод из таких мальчишек. Всего их было 26 человек. Командиром у них был артист Пушкинского театра Дмитриев. Им отвели дом, в котором они жили. Учиться ходили в токсовскую школу. Они считались воспитанниками. Там брат окончил шестой класс. И приобрёл воинскую специальность связиста-телефониста. Сейчас Василий является инвалидом войны.
Оборона под Колпино образовалась как-то быстро: сначала подошел отряд Анисимова, потом Ижорский батальон, сформированный из рабочих. Затем заняла позиции 168— я стрелковая дивизия Бондарева, отступившая по Московскому шоссе от Тосно. Начальником штаба в ней был Борщёв. Будущий командир моей дивизии. На нашем направлении немцы особенно не стремились наступать. Ещё и по тому, что Пушкин стоит на горке, а мы в низине.
Очень быстро наступил голод. Когда началась война, у нас было насушено два мешка сухарей, знали бы, насушили больше, на огороде выкопали картошку и закопали её в яму. Но кто-то её выкопал. И остались мы без картошки. На совхозных полях оставалась не убранная капуста. Её потом добывали из-под снега.
Немцы сбрасывали множество листовок. В Славянке ими было всё усеяно. Запомнилось, что в одной из них было написано: "Ленинградские дамочки. Не копайте ямочки. Всё равно наши таночки пройдут ваши ямочки". На фронте с немецкой пропагандой я не сталкивалась. А вот мой брат Борис, когда зашел домой взять патефон с пластинками, его часть стояла рядом под Сапёрной, рассказывал: Расстояние до немецких траншей там было 20-30 метров. У нас с ноября по январь завтрака не было. Кормили только один раз в обед. Вот утром немцам приносят завтрак и они кричат: "Рус, иди к нам завтракать!" Борис говорил, что так ему было обидно. Но стрелять без приказа было запрещено. Так же и в ужин наших солдат дразнили. Кричали: "Переходите к нам. Накормим. Что вы там голодаете!" А голод был сильный. Я знаю, что по данным военно-медицинского архива на этом направлении от дистрофии умерло 11 000 солдат. Ещё Борис рассказывал, что немцы иногда бросали нашим солдатам свой "эрзац хлеб". Один раз он стоял на посту, и немец бросил ему потихонечку этот хлеб. После часть, в которой служил Борис, была переброшена на Волховский фронт. Там они участвовали в Любанской наступательной операции. Вместе со всей 2-й Ударной Армией попали в окружение. Но Борису удалось вырваться, хоть он и был ранен. Потом он попал служить в танковую армию Лелюшенко. С которой дошел до Праги. Был 4 раза ранен. В 1945 году демобилизовался. А в 1948 году умер от ран.
Ещё один мой брат Николай1913 года рождения был на броне. Работал на заводе Марти, теперь Адмиралтейский. Не на самом заводе, а от Электромортреста. Оснащали корабли электропроводкой. В октябре, его призвали, и попал он на фронт к нам под Сапёрное в ноябре. В самую голодовку. В медсанбате их части служила хирургической сестрой наша славянская Катя Бычкова. Как-то в январе Катя приходила к родителям и сказала нам, что Николай лежит у них в медсанбате. В очень плохом состоянии и может умереть. Утром отец пошел, взяв с собой кринку утиного жира, грамм 700. У нас до войны были домашние утки. Осенью их зарезали, а жир стопили. Пришел он в медсанбат разговорился с начальником. Тот сказал, что уже подготовлена партия для отправки со Ржевского аэродрома на "Большую землю". Отец попросил отправить и сына. Но полковник сказал, что боится, его не довезут, отец достал утиный жир и отдал ему. Полковник так оживился. Позвал сестру-хозяйку и говорит: "Накипятите воды. Разведите этот жир и давайте по чайной ложке истощённым солдатам". А отцу сказал, чтобы приходил завтра. На следующий день папа приходит, а ему говорят, что Николая уже отправили с партией на аэродром. Его вывезли в тыл. Там выходили. После он воевал под Сталинградом связистом в артдивизионе. С ним дошел до Молдавии. И двадцатого июня 1944 года был ранен, а 23-го в медсанбате при бомбёжке был вторично ранен и умер, похоронен в селе Карманово. Это в шестнадцати километрах от Григориополя. Там при налёте погибло много работников медсанбата. Я побывала на том месте в 1978 году. Захоронено было всего 48 человек. В 1979 году появилась 49-я могила. Начальник медсанбата жила в Харькове и завещала похоронить себя там, где лежат все её товарищи.
На окраине Рыбацкого, по дороге к Петро Славянке, стояла пограничная часть. Мало ли кто бежит с фронта или наоборот люди ходили менять водку и табак, которые получали по карточкам у военных на продукты. А в Петро Славянке проходила вторая линия обороны и посторонних туда не пропускали. У всех местных жителей были специальные пропуска. Командовал пограничниками майор Шувалов. Ещё были два лейтенанта не годные к строевой службе. У них было заболевание лёгких. Это не был заградотряд в прямом смысле. Они стояли на дороге. Стороной их можно было обойти. За всю войну с заградотрядами я не сталкивалась. Про их существование узнала только в наши дни. А вот погранзаставы стояли. Ещё одна находилась при повороте с Шлиссельбургского тракта на Колпино. Там ещё стоял указатель со стрелками: Колпино 5 км. Понтонное 2 км. Сапёрное 3 км. Красный Бор 12 км. Эта застава тоже подчинялась Шувалову. Рядом с нашим домом проходили линии траншей. Там и в соседних домах располагался отдельный артиллерийско-пулемётный батальон. Там был старшина, повар Саша из Саратова. Очень находчивый и нахальный. Они уже заранее говорили: "Мария Семёновна, Родион Зиновьевич. Только нам водку. Мы вам за это дадим: рис, масло, сахар, консервы.."..
Был у нас в совхозе воришка Кузнецов Ванька. Здесь же он и служил, когда был призван. И что-то большое он украл. Его и ещё двоих судили и приговорили к расстрелу. Отец рассказал, что у речки Кузьминки их заставили вырыть яму и тут же расстреляли. Папа рассказывал ещё один случай. После финской войны у нас стоял зенитный дивизион. Командовал им капитан Малинин. Я его хорошо знала. Он заходил по делам к отцу. С началом войны их перевели ближе к Ленинграду в район д. Купчино. В дивизионе служил солдат по фамилии Бочаров из Петро Славянки. Как то он пришел навестить своих и, встретив отца, рассказал ему, что капитан вместе со старшиной, набрав продуктов, поехали к любовницам в Ленинград, их задержал патруль. Тогда в блокаду было очень строго. Сразу трибунал. Капитана приговорили к расстрелу с заменой на штрафной батальон. На Ленинградском фронте штрафбата не было, и его отправили через Ладогу на Волховский фронт. Жив остался он или нет, я не знаю.
Голод был страшный. Всех собак и кошек съели. Брату его друзья финны из деревни Гары подарили охотничью собаку. Ну, такая умница была. Мы её держали при себе в комнате. Но потом начали приходить говорить: "Дайте нам собаку". Мы решили… Даже шкуру сварили и съели. Правда, отец половину отдал девочкам, были из детского дома. До войны в Пушкине был детский дом. Воспитанников достигших 16-ти лет определяли на работу. К нам в совхоз в 1940 году поступили три девочки. Им дали комнату. И определили работать в полеводстве. Одна женщина взяла над ними шефство. Помимо зарплаты совхоз им ещё доплачивал. Мы с ними дружили. В ноябре сложилось очень тяжелое положение. Три дня вовсе не давали хлеба. Тогда одна из девочек умерла, стоя в очереди. Две другие выжили и после были эвакуированы.
До войны для подкормки свиней привозили костяную муку из рыбы. Её добавляли в корм молодым поросятам, что бы кости крепче были. У свинарников оставались кучи этой муки. Когда начался голод, стали эту муку долбить ломиками и собирать. Мы дома из этой муки прямо на плите без масла пекли лепёшки. Но есть их надо было понемножку. Люди не знали, и многие умерли от заворота кишок. Помню 31 декабря несколько ребят из нашей школы с саночками пошли за этой мукой. Её уже там мало оставалось. Вася Дубаренко 1928 года рождения позвал и меня. Говорит: "Бери санки. Пойдём с нами. Там ещё есть куча. Мы идём туда". Не помню, но что-то меня задержало. Минут через 30 начался обстрел. Немцам то из Пушкина всё видно. Первый снаряд мимо. Второй в свинарник, а третий в самую кучу. И вот эти ребятишки, 8 или 9 их было, все погибли.
Зима была очень холодная. День и ночь мы топили печку. Но прогреть дом было невозможно. У нас были выбиты все, все стёкла. Оконные проёмы мы завесили одеялами, половиками и всяким барахлом. Между рамами наложили соломы. Но всё это мало помогало. Холодина...
В феврале возобновили работу совхоза. Стали выдавать рабочие карточки. Пришло работать много женщин из Славянки. Помню первое задание было обойти все землянки и собрать умерших. Осенью 1941 года жители отрыли себе землянки, в которые и переселились. В домах были выбиты окна, и жить в них, было холодно и опасно. В Петро Славянке до сих пор стоит здание бывшей земской управы. Построенное в 1911 году. Теперь там размещался сельский совет. Рядом стояла будка, к которой был подведён водопровод. В сельсовете можно было купить талоны, на которые в этой будке получали воду. Женщина, работавшая там, умерла первой. Её в этой будке и оставили. Стали покойников свозить сюда. Когда будка была заполнена, умерших складывали штабелями рядом. В марте сапёры взрывали землю на нашем кладбище. Слева и справа от дорожки. Потом мы углубили эти большие ямы. В которые стали свозить трупы от сельсовета. Туда же привозили военных. Сперва — старались военных хоронить слева, а гражданских справа. Но потом уже клали всех вперемешку. Заполнили ямы до краёв и засыпали. Весной, когда стало тепло, земля осела. Тогда привезли целые бочки с хлоркой. Засыпали всё хлоркой и сверху ещё землёй. Сейчас эти могилы существуют. Стоит камень, на котором перечислены номера частей, из которых тут были похоронены солдаты.
Потом нас послали в Ленинград за семенами. Рано утром взяли двое детских саночек и пошли по железнодорожным путям в Ленинград. Всего пошло 7 или 8 женщин: Чувырина Тоня, Запорожцева тётя Оля, Михайлова Ксения, а остальных не помню. В районе ст. Обухово стоял мост, а на нём часовой. Помню, до войны перед этим мостом был большой планерный клуб. От заводов "Звезда" имени Ворошилова и "Большевик". Мы туда часто бегали смотреть. Один раз нас даже на самолётике покатали. Часовой нас останавливает и требует пропуск. Мы говорим ему, куда и за чем едем. Показали направление на Садовую улицу за семенами. Но всё равно через мост он нас не пустил. Говорит: "Вон обходите справа. На насыпь заберётесь?" Мы ответили, что заберёмся и пошли. Перед Сортировочной нас снова задержали. Опять обошли по путям, где формируются составы. Перед Обводным каналом мы к мосту не пошли, а сразу свернули налево. Вышли на Лиговский проспект и дальше до Садовой. Забрали семена в двух мешочках и пошли домой. Обратно нас уже пропустили. У моста стояли офицеры. Они только спросили, что везём и разрешили пройти. Вернулись мы в 12 ночи. От нашей станции до Московского вокзала 25 километров.
У совхоза были конюшни. Рядом оставалось очень много навоза. И вот в конце февраля или начале марта решили восстанавливать парники. Они сохранились. Надо было из них выбрасывать старую землю и засыпать свежую. И вот мы 7 или 8 женщин нагрузим дровни навозом. И везём сани к парникам. До них было метров 300-400. За день делали 4 возки. Потом, когда потеплело, загружали землю с навозом в парники. Стёкла, конечно, все были разбиты, но рамы уцелели. Когда появились всходы, их укрывали соломенными матами. А потом пограничники на своей машине привезли стёкла. Остеклили примерно треть довоенных парников. Вырастили рассаду капусты и брюквы. Ещё выращивали редиску и другую зелень, которую отправляли в госпиталя. Из совхоза "Лесного" дали 20 коров, а из совхоза Парголово дали одну лошадь, а потом и трактор. Прислали женщину агронома. Начали пахать. Посадили картошку, но очень мало. Всего мешка два, а в основном сажали кормовую свёклу и турнепс. Турнепс уродился такой хороший, сочный. Это тоже кормовая культура, но такая сладкая, сочная. Мы ребята её всегда ели, вот так возродился наш совхоз.
Когда начало пригревать солнышко, кто-то вспомнил, что в апреле 1941 года на свиней напала какая то болезнь, штук сорок их сдохло. Туши закопали у болота. И вот в марте месяце женщины, ребятишки, все пошли всё это выкапывать. За один день всех свиней разобрали по кусочку. И когда это стали варить, запах стоял на всю округу. Но никто не отравился. Все, кто ел, остались живы.
В это время мы переехали из нашего полу разбитого дома в другой. Расскажу эту историю с начала. Раньше директором совхоза у нас работал мамин земляк Борисов Василий Николаевич. Потом он был назначен председателем нашего Райисполкома. В 1939 году его взяли в Смольный. Там он работал по обустройству захваченного у финнов Карельского перешейка. У нас жил юрист Кубля Александр Александрович. Его семья успела выехать. И вот в самый голод Кубля пришел в Смольный к Борисову и говорит: "Спаси меня. Я тебе дом подпишу". Дал ему документы. Борисов приехал. Пришел к нам и говорит, чтобы мы переезжали в дом Кубли. Дом был хороший с садом. Стоял на окраине нашей Славянки. А раз дом хороший, то в нём остановились офицеры, заведовавшие продовольствием. Так мы с ними и жили в одном доме. Кубля был юрист. По национальности швед. У него была прекрасная библиотека юридических книг. Многие из которых были на шведском языке. Библиотеку занимали военные. И они все эти книги пустили на кулечки, в которые рассыпали нормы сахарного песка. И эти книги по листочку пошли на эти фунтики.
В мае стало полегче. Пошла лебеда, за ней щавель. Из лебеды делали лепёшки. Её проварят немножко, добавят соли и на плиту. Такие вкусные лепёшки...
В июне я работала за паспортистку и за секретаря. У меня и печать была совхозная. Из оккупированного Слуцка (Павловска) все районные учреждения переехали в Усть-Ижору. И Исполком, Райком и Собес и Военкомат. Усть-Ижора стала центром Слуцкого района. В него входили Рыбацкое, Усть-Славянка, Понтонное. Петро Славянка и Сапёрное.
Два раза в неделю я ходила из Петро Славянки до Усть-Ижоры. Носила документацию в район, милицию. Короче по делам совхоза. Это километров 18. Иду я один раз. Там вдоль мощёной дороги выкопана канава для стока воды, над ней на столбиках дощатые мостки для пешеходов. А на встречу едет на велосипеде такой важный мальчишка. В солдатской форме. Пилотка набекрень. И кричит: "Посторонись!" Я не успела посторониться, и он чуть меня не сбил, но остановился. Я ему говорю: "Чё ты, дурак едешь то на людей? Чё ты форму то одел?" Он пилотку поправил и говорит: "А ты чё тут делаешь?" Я ответила, что работаю здесь. И в свою очередь спрашиваю, что он тут делает. Он стал рассказывать: "Я тут служу воспитанником. Вон наша землянка роты связи. У меня здесь отец служит начальником химслужбы. Лейтенант Шибаев. Служу связистом в первом батальоне у лейтенанта Кукареко. Сейчас наша часть отведена на отдых. Мне дали два дня и я еду к отцу". Он показал, где живёт командир 952-го полка Гришин. Через день я и махнула к этой землянке. Часовой спрашивает: "Зачем тебе командир полка?" Я отвечаю: "Да надо". Он вызвал связного. Вышел Белинский Иван Иванович. Он был с Одессы. Такой был проходимец. Всё время доставал кожаные пальто для начальства. Съездит в Ленинград и оттуда привезёт. Он тоже спрашивает: "Зачем?" Я говорю: "Да нужно мне". Он пропустил. Я захожу. Такая небольшая землянка, стол с бумагами. Командир спрашивает: "Ну, по какому поводу я Вам понадобился?" Я отвечаю, что хочу служить у них. Он говорит: "О, служака какая, а что умеешь делать?" Я рассказала, что училась, где и как. Говорю, что могу санитаркой быть. Он говорит: "Нет, ты маленького роста. Тебе раненого не притащить. А вот телефонисткой можешь". Позвонил начальнику связи капитану Богатырёву. Тот говорит, что у него связисток не хватает, линейщиков. Мы заявки в штаб подаём, а нам говорят, что нет людей. Командир полка спрашивает: "Возьмёте молодую телефонистку, девочку?" Тот отвечает: "Конечно, возьмём, если она сообразительная. Гришин говорит: "Да, по-видимому сообразительная". Прихожу, встречает командир роты связи Сельвёрстов и спрашивает: "Что умеешь?" Говорю: "Всё умею". А сама ничего не умею. Он говорит: "Да это не сложно. Когда придёшь?" Я ответила, что завтра приду. На завтра и пришла. Никаких документов у меня не спрашивали. Только поинтересовались, сколько мне лет. Так я стала связисткой 952-го полка 268-й стрелковой дивизии.
Из формы дали только гимнастёрку, солдатский ремень и пилотку. Юбка была своя из дома. Хромовые сапожки мне отдала двоюродная сестра. До войны была мода носить хромовые сапоги в гармошку. Вот они у неё остались от мужа, ушедшего на фронт. Размер их был 38-й, а мой 34-й. Ну да какая разница, зато у меня в полку самые модные сапоги были. Потом выдали кирзовые, тоже 38-го размера. Но хромовые я сохранила. В них пришла из армии и в училище ходила в них же. Женского обмундирования и белья не было даже в медсанбатах. Врач Нина Васильевна Ильина, москвичка рассказывала, что к ним приходил знакомиться комиссар 55-й армии. Спрашивал, что и как. Они ему пожаловались, что нет женского обмундирования и белья. Только после этого стали выдавать: рубашки там и прочее. Ещё мне выдали "смертный медальон". Но вскоре он куда-то делся.
Меня обучили. Что, как, какой аппарат, как называется. Короче всё устройство. Потом экзамены принимал новый начальник связи Капыл Александр Васильевич. До войны он работал на заводе "Электросила" инженером. Стали приходить ещё девушки. Появилась Громова Нина. Но она мало была. Её что-то начальство прогнало. Перевели в 942-й полк. А оттуда тоже, за "хорошие" дела какие-то. Пришла Мельникова Зина. Она жила на Лиговском проспекте. Отец её лейтенант Мельников был у нас командиром батареи сорокопяток. Они жили в доме Перцева на Лиговке. В их дом попала бомба. Мать и младшая сестра погибли. Отец сходил в город и её привёл. Её приняли, правда после контузии она плохо слышала. Такая красивая девочка, но плохо слышала. Иной раз ночью прибежит, разбудит и просит: "Ой, иди, послушай. Я ничего не понимаю, не слышу".
Путроловская операция была отложена, потому, что офицеры, ходившие в Петро Славянку к женщинам, разболтали о дне её начала. У нас в особом отделе был такой старший сержант Пунтышев. Он приходит и говорит мне: "Слушай, связистка маленькая. Тебя требуют в расположение". Я отвечаю: "Ой, я ничего не знаю. Я не куда не пойду". Ребята говорят: "Иди. Это в особый отдел". Потом приходит наш лейтенант и говорит: "Тамара иди, раз особый отдел надо идти". А я тогда и не знала что это такое особый отдел. Пошли с Пунтышевым. Он мне по дороге говорит: "Если я когда появлюсь и кого вызываю, обязательно надо идти". Приходим, сидит капитан Лавров Иван Васильевич. Спрашивает меня: "Ты ходила домой?" Я отвечаю, что ходила бельё переодеть. Он спрашивает, говорила ли я что-нибудь. Я отвечаю, что ничего не говорила. Потому, что и сама не знала когда начнётся наступление. А мама мне сама сказала, что завтра мы пойдём в бой. Вся Славянка знает. Ещё немножко поговорили на общие темы, и он меня отпустил, сказав, чтобы я о нашем разговоре никому не говорила. Вот и всё. Но тогда наступление действительно отложили на неделю.
В этой операции мой узел связи располагался на окраине Колпино в подвале школы на улице Стахановской. После войны номер школы был 402. В подвале стояла вода. Мы набросали досок. Поставили парты под аппаратуру. Связь тянулась по бывшей ул. Веры Слуцкой. Через территорию бывшей радиостанции. Теперь там завод "Воен-охот". Дальше через кустарник, лесок до Путролово. Всего километра три. Операция длилась не долго. Но у нас там погиб командир полка Гришин. Он шел в солдатской цепи, и рядом упала мина. Его похоронили на берегу Ижоры. Потом перенесли на Серафимовское кладбище в Ленинграде. Освободили деревни Мокколово и Путролово на правом берегу Ижоры до моста, до Ям-Ижоры. Самих деревень конечно небыло. Сперва, наступал наш полк, а 947-й как бы вторым эшелоном. А в конце июля, начале августа наступали наоборот. 947-й полк впереди, а мы за ним. Это уже была Ям-Ижорская операция. Освободили Ям-Ижору. Потом нас отвели в Петро Славянку в свои же землянки.
В июле меня приняли в Комсомол. После Путроловской операции состоялась комсомольская конференция дивизии. Она проходила в Колпино. В подвале одного из домов. Тогда комсомольцы работали как— то, на собрании был начальник политотдела дивизии Золотухин. Инструкторы политотдела тоже были. И там зашел разговор о снабжении солдат питанием во время боя. Николай Королёв и ещё кто-то из врачей подговорили меня выступить. Дело в том, что, так как тылы стояли в Колпино. Все начпроды имели любовниц, им надо было питаться. Вот офицеры и говорят: "А ты выступи, что вам не подвозили питание". А нам и в самом деле не подвозили. Ну, я в таком духе и выступила, что бойцы там дерутся, а наши начпроды продукты неизвестно куда девают. Офицеры так мне захлопали (говорит, улыбаясь) Почему они боялись сами сказать? Не знаю. Ну, а мне было всё равно. Вот так меня узнали в дивизии.
Помню, как нам зачитывали приказ Верховного Главнокомандующего №227. Отнеслись к нему по-разному. Проводились собрания, где обсуждался этот приказ. Не отступать, дак не отступать. Помню, пожилой связист из Средней Азии говорит: "Дак мы и так не отступаем". В полку я не помню разговоров или настроений, что мы не победим. Наоборот была уверенность, что победим обязательно. У меня лично даже в самые тяжелые дни блокады и мысли не возникало о нашем поражении или сдаче Ленинграда. Отец у меня тоже был оптимист и говорил: "Нет, не сдадут, не сдадут Ленинград". Ааа… Вот в роте я встретилась с чем-то похожим. Был у нас линейщик, казах, старший сержант. Фамилия его состояла из трёх слов. Но не помню. И вот он повёл со мной такую беседу: "Ты знаешь Тамара, в районе противотанкового рва у Колпино. Там можно к немцу уйти. Я сам ходил там по полю, собирал капустные кочерыжки. Там и гражданские ходили и многие из них перебегали к немцам. Я сам видел". Я говорю: "Да не ври ты. Колпинские не могли перебегать. Да и зачем ты мне это говоришь? Я к немцам не собираюсь". Сам он погиб во время прорыва блокады, когда вёл вторую линию связи. Взамен первой разорванной на клочки. Потом в госпитале я всё думала. Зачем он завёл со мной эту беседу. Сейчас даже думаю, что, может, он меня провоцировал, что бы узнать мои настроения.
Вспомнила ещё один загадочный случай. Когда я пришла у нас были два радиста. Старший сержант Горшков и старшина Перемышленников. Оба классные радисты, отлично работали ключом, Перемышленников рассказывал, что до войны служил радистом на одной из полярных станций обслуживавших северный морской путь. И вдруг радисты исчезли, за несколько дней до Путроловской операции в районе Пулково проводилась разведка боем. И прошел слух, что в этом бою наши два радиста сдались немцам… После войны на одной из встреч Борщёв рассказал, что эта разведка боем в районе Пулково была проведена с целью заброски этих радистов к немцам. Наш бывший начальник особого отдела Иван Васильевич Лавров подтвердил, что всё именно так и было. Правда, дальнейшая их судьба не известна. Как забросили, так и всё. На той же встрече Борщёв рассказал ещё один случай. Перед прорывом блокады к нам через Ладогу поступало пополнение. В том числе и солдаты с освобождённых территорий. За такими была установлена слежка. И вот, когда дивизия стала выдвигаться на исходные позиции, перед началом операции по прорыву блокады, из 947-го полка пропал солдат по фамилии Потехин, но его поймали, когда он хотел перейти Неву. На допросе он показал, что в начале войны попал в плен, но был отпущен домой в Калининскую область. Немцы привлекли его к сотрудничеству, пригрозив уничтожить его семью в случае отказа. Ему поручили при отходе немцев остаться на месте. И будучи мобилизованным, в Красную Армию, собрать сведения и перейти к немцам. Борщёв говорил, что его не расстреляли.
Каску я никогда не носила. Правда, в августе меня сфотографировали в каске. Не помню зачем. Противогаз я выбросила, а в сумке носила бельишко. Девушкам на фронте было тяжелее, чем ребятам. Во всех отношениях. Один ветеран на встрече мне рассказывал, что на войну он попал в 18 лет, и как-то видит, что старшина выдаёт девушкам дополнительно новые, чистые портянки. Он стал возмущаться, почему это он им выдаёт. А старшина ему говорит: "Вырастешь, узнаешь".
Рано утром, даже ночью 19-го августа мы вышли под Сапёрную к Усть-Тосно. Уже ходили слухи, что готовится большое наступление, но где никто не знал. Прошли соцгород, теперь п.Металострой. Дошли до Корчмино и повернули к Неве. Дальше пошли у самой воды. Вдоль уреза берега к Усть Тосно. Пока шли, впереди всё грохотало, летели самолёты… Уже началось наступление. По Неве от Ленинграда мчались катера с десантом. У Невы при впадении в неё реки Тосно высокий и крутой берег. На этом берегу сидел наш капитан Креннель, который командовал вооружением. Сидит, болтает тоненькими ножками в широких кирзовых сапогах. И говорит: "Куда вы идёте то?" Мы отвечаем, что у нас приказ найти КП командира полка. Он говорит: "А-а-а там такой бой идёт". Наш командир Иван Иванович Осипов говорит: "Да мы слышим". Креннель говорит: "А-а-а никто вас не ждёт. Идите назад. Никто не узнает". Осипов отвечает: "Нам приказ". Мы поднялись на берег и как раз метров 10-12, сейчас там обелиск стоит, находился командный пункт полка. Вход в кп был завешен плащ-палаткой и стояла стерео труба, направленная через Тосно на Ивановское. Сейчас там судоремонтный завод, а тогда всё было разрушено и видно далеко. Командир полка говорит: "Связисты, что вы так запоздали. Мы уже сами вынуждены связь тянуть". Ну, мы быстро разобрали провода, какой к какому батальону. Подключили к моему коммутатору и стали работать. На том берегу был сильный бой. Артиллерия била. Самолёты наши летали, бомбили. К вечеру звонит командир первого батальона Кукареко и без всяких позывных говорит: "Дай-ка мне командира полка Клюканова". Я передала трубку. Кукареко докладывает, что батальон дошел до станции Пелла, но людей осталось очень мало и нужно подкрепление. Клюканов отвечает, что у него резервов нет. Сам звонит к командиру дивизии Донскому. Тот тоже говорит, что у него резервов нет, и штаб армии не даёт. Ну и наш батальон отступил от Пеллы до "Пяти углов". Это где Мурманское шоссе пересекает дорога на Никольское. Ещё там церковь на берегу стояла и кладбище. Это не то кладбище, что вдоль дороги, а на берегу. Второй батальон, наступавший правее, тоже понёс большие потери. Поздно вечером связь с батальоном прервалась. Мост через Тосно сильно обстреливался и Кукареко переплыл Тосно, она не широкая. Помню, пришел мокрый и без сапог, доложил и спрашивает, что будем делать, Клюканов звонит командиру дивизии и докладывает обстановку. Донской говорит: "Александр Иванович. Я тебя прошу не как командир, а как человек. Удержи этот плацдарм. По тому, что есть приказ командования фронта удержать это место. Клюканов говорит: "С кем же мне удерживать? Людей нет… Ну, хорошо постараемся". Наступил вечер. Кукареко переправился обратно к остаткам своего батальона, который закрепился у дороги в осыпавшихся немецких траншеях. Почва там песчаная и стенки окопов от взрывов осыпались. Командир полка говорит лейтенанту Осипову: "Собери, кто есть вокруг. Побегай. И к нашему кп". Ну, собрал он кого мог. Всего человек 30. Было решено переходить Тосно по уцелевшему мосту. Командир наблюдал за методичностью обстрела. Смотрел на часы, стараясь засечь промежуток между огневыми налётами. Перейти мост было почти не возможно. Ещё днём заместитель командира полка Герой Советского Союза Николай Андреевич Козлов. Он получил это звание в феврале 1942 года, задержав наступление немцев. Но это было не на нашем фронте. И вот он посадил пехотинцев в грузовик. Сам встал на подножку и попытался на полной скорости прорваться через мост. Но не удалось. В машину попал снаряд… Половина пехотинцев была убита. Остальные ранены. В том числе и Козлов. Больше он к нам не вернулся. В 1943 году он умер и похоронен в Александро-Невской Лавре. Мы подошли к самой дорожной насыпи. Примерно в 30-50 метрах от моста. Было уже темно. И эти трассирующие летают, летают, как шмели. Когда немножко затихло команда: "На насыпь". Мы все взобрались и опять залегли. Переждали. И через этот мост, что было мочи… Впереди адъютант старший лейтенант Жуков. За ним Клюканов, Осипов, я. А сзади командир нашей роты Сельверстов. А дальше не знаю кто. В конце моста стояли два наших подбитых танка "КВ". Но там были танкисты. Надо было забраться на танк. Помню, меня ещё подсаживали. Прямо с танков прыгали под насыпь и кубарем скатывались. Там метров через 8 оставались подвалы пивоваренного завода. Они были немцами укреплены. Накаты сделаны. Наверно, тоже штаб, какой-то был. В одно отделение сунулись. Там раненые наши стонут. Зашли во второе. Там пусто. В нём расположилась я со своим коммутатором, радист Маслов с рацией и Георгиевский. А остальные во главе с Клюкановым пошли в оборону. Когда мы прибирались в этом подвале и выбрасывали оставшиеся от немцев вещи, я нашла на полу швейцарские часы. Очень хорошие, наручные. Это были мои первые часы. Потом их украли, когда я лежала в госпитале в Кировской области.
Обычно немец по ночам не наступает, но в этот раз он наступал. Всю ночь шли бои. Первоначально налаженная связь снова оборвалась. К утру по Неве подошли катера, тянувшие за собой баржи с десантом. Прибыла и наша артиллерия. У церкви высадилась миномётная рота под командованием Николая Ерошенко. Прибыл и Бучильников, со своими пушками. Они нас очень выручили. Вся высадка проводилась на берег Невы. В устье Тосно катера не заходили потому, что оно просматривалось немцами. Так началась эта семидневная битва. На следующую ночь сапёры навели через Тосно наплавной мост в две доски. Прямо, напротив нашего, бывшего кп. По этому мостику к нам шло подкрепление. Все попытки перебросить пехоту через "горбатый" мост, по которому мы перебежали с Клюкановым, окончились неудачей. Вечером 20-го к нам через Тосно перешел подполковник Дементьев. Это зам командующего дивизией. Он привёл с собой очередное подкрепление, с которым пришла и санинструктор Лариса Чернявская. Она с военврачём Лебедевым сразу стала перевязывать раненых. Грузили их на лодки и через Неву переправляли раненых на правый берег. И вот здесь Лебедев погиб. В большую лодку, в которой он переправлял раненых, попал снаряд. И все они погибли. На четвёртый день в атаку пошли немецкие танки. За ними немцы во весь рост. А впереди себя они пустили народы Европы: венгров, словаков, чехов и испанцев. Все были пьяные. Подошли они близко. Слышно было, как они там орали. Когда отбили эту атаку, к нам прибегает Клюканов с адъютантом и спрашивает: "Связисты, кто умеет плавать?" И смотрят на меня. Я говорю, что умею, но плохо. Тогда Маслов говорит: "Я хорошо плаваю. У меня первый разряд". Клюканов ему говорит: "Разувайся. Вот тебе записка, возьми в рот и плыви". Как Маслов потом рассказывал. Когда он переплыл Тосно, его задержали, приняв за беглеца, но он настоял, и его привели к Донскому. В записке были даны точные координаты нашего "пятачка", и Клюканов просил дать залп "катюш", что бы помочь отбить атаки. У нас связи небыло ни с батальонами, ни с дивизией, Георгиевский тоже пошел в окопы, приказав мне сидеть и ждать, что может быть появится связь с дивизией. Ну, я сижу, сижу. Да нет, нет, выгляну посмотреть, что там делается. А там о-о-ой… Такая мясорубка… И орут по-немецки, по-испански и наши выражения такие… Один немецкий танк подошел близко. Клюканов был высокий метра два ростом. Он бросил сразу две противотанковые гранаты. У танка оборвалась гусеница. Он завертелся и вспыхнул. А потом залпы "катюш". Они стреляли с Пантонной или с Корчмино. Было видно, как они стреляют. Как вылетают эти огненные болванки… И это летят… И это так на психику влияет… И даже меня сейчас дрожь берёт. И взрывается… Вот тут меня волной сильно отбросило. Ударило об угол этого блиндажа… От этого я до сих пор страдаю. У меня нарушение аорты, питающей левую половину головного мозга. Болит, болит голова. После войны обследовали и врач говорит: "Какая-то она у вас закрученная. Наверно удар был?"
Когда отбили атаку, к нам привели пленного. Наши ругали его матом, и даже кто-то замахнулся. Но Клюканов сказал: "Пленных не трогать". В это время кричат: "Немцы! Немцы наступают!" Все пошли, и Георгиевский мне говорит: "Ты его карауль". А он такой щупленький, худенький. Трясётся. Сидит напротив меня. Я обратила внимание на его нашивки. Которые были не такие, как у немцев. Он объяснил мне, что он венгр. К вечеру его отправили в штаб. Наша переводчик Дунаевская потом мне рассказывала, что он мало чего знал. А вот второй пленный немец рассказал, что за железнодорожным мостом через Тосно немцами наведён мост, по которому они ночью собираются наступать. Благодаря этим данным наша артиллерия этот мост разрушила. На следующий день снова немецкая атака ещё больше, цепь шла такая большая… Но за ночь нашей артиллерии подвезли боеприпасы, которых вчера не хватило. Опять сильный бой. Тут произошел такой случай: Пополнение то пришло, но многие ещё и в боях то не были. Наша цепь залегла. Чернявская, перевязывавшая раненых, поднялась во весь рост и говорит: "Братцы мои! Давайте..". Бойцы поднялись и атаку отбили. Вскоре Лариса погибла. Когда она перевязывала очередного раненого, её подстрелил немецкий снайпер, засевший на стоявшей у берега церкви. Родом она была из Загорска Московской области. Они с мужем там работали ветеринарами. Муж погиб в самом начале войны. Лариса носила траур. Перекрасила гимнастёрку и пилотку в чёрный цвет. Она носила ещё кубанку, но тоже чёрного цвета. С нами воевали и танкисты с подбитых танков. Во главе с капитаном Сивущевым. Потом командир танка старший сержант Дмитриев рассказывал, что когда в первый день его танк был подбит, то немцы пытались его утащить. И ему пришлось отстреливаться. Потом уже переправились мы и выручили их. 25-го вечером, часов в 10-11 мы оттуда вышли. За день до этого ушел Дементьев. Когда он переходил мостик, рядом разорвался снаряд, и ему оторвало ногу. Больше о нём ничего не известно. На наших встречах он не появлялся. Вышло нас из полка 52 человека. Привели в Понтонное. Покормили. Потом в Рыбацкое. Там жили несколько дней в частном доме. Мылись, приводили себя в порядок. А потом пешочком, через Володарский мост, во Всеволожский район. За эту операцию в нашем полку наградили: Клюканова, Кукареко, связиста линейщика Казанского Бориса. И ещё несколько человек посмертно. Из батальона Кукареко, орденом Ленина связного Хайминова. Помню, такой рыжий был татарин. И ещё не помню фамилию. Пожилой такой был солдат из-под Казани.
Этой осенью мой младший брат, остававшийся с родителями, собирал грибы на минных полях. Он знал все тропинки и проходы. Зайдёт и собирает. Солдаты, охранявшие эти поля, уже его знали. Увидят и кричат: "Василий! Что ты там опять ходишь?! Уходи, а то нам попадёт!" Грибов он много набирал. Целую корзину соберёт и пойдёт в Рыбацкое. Там на трамвае в город, где приспособился в столовых Невского района менять грибы на хлеб. Вот утром он соберет грибы и поменяет на хлеб, а обратно идёт и набирает грибов домой.
В конце сентября нас отвели в тыл. Штаб дивизии расположился в п. Колтуши Всеволожского района Ленинградской области. Наш полк стоял не далеко в д. Орово. Жителей в ней не было. Штаб полка разместился в маленьком домике. Там же под козырьком находилось знамя нашего полка. Остальные батальоны рыли землянки. Местность там холмистая это хорошо по тому, что воды нет и землянки сухие. В склоне холма, на краю оврага у нас были вырыты землянки для телефонисток. Причём если на "Ивановском Пятачке нас было двое, то здесь пятеро телефонисток. Три девушки к нам пришли. Это: Шашкова Маша, Полина и Сима Ветлова из Чувашии. Выше и левее нас, если смотреть на горку, разместились разведчики. Правее была землянка радиовзвода. Ещё выше в гору жили начальник связи капитан Кавпыл, командир роты связи старший лейтенант Илья Сельверстов, командир радиовзвода и наш командир старший лейтенант Молчанов Иван Васильевич. Левее их жили линейщики. А на самой горушке стояла зенитная батарея. У них были капитальные, благоустроенные землянки. Командиром батареи был казах. У нас во взводе линейщиков тоже был казах старший лейтенант. Они ходили друг к другу в гости. Один раз нас тоже пригласили пить чай. Вообще национальности у нас в полку были разные. Были узбеки, казахи, якуты, эвенки, тувинцы. Один парень был удэгеец с Дальнего Востока. В ноябре прислали командиром радиовзвода преподавателя электротехнического факультета технологического Института по фамилии Шеремет. Он был еврей. Ну, украинцев, белорусов я за наших считаю. Все жили очень дружно.
Верующих много было у нас. По себе знаю, как сильный обстрел особенно на передовой. Когда припрет, дак всех богов вспомнишь и перекрестишься и молишься: "Ой, Боженька спаси, спаси!" У нас служила Полина Кривошеева с Воронежской области. Всю войну носила крестик, который ей мать надела. А мы дураки не носили. Хотя мне мама давала. А я говорю: "Да не надо". Ещё у нас был линейщик с Калининской области. Ему было 45 лет. У него была иконочка. Он каждое утро перед ней молился. Как-то ребята хотели посмеяться. Дак командир взвода Телюк так зыкнул на них, что всё. Наш политрук Тимофеев аспирант философского факультета Ленинградского Университета. Никогда про религию ничего не говорил. Что есть Бог или нет. Или что нельзя молиться. И этому солдату не запрещал.
Комиссаром полка в начале у нас был Мартиросян. Он был очень строгий. Его почему-то офицеры очень боялись. Я помню случай, как какой-то солдат пожаловался, что его притеснил офицер. Обругал или что… Мартиросян вызвал этого офицера и такой нагоняй дал, что… На ремне он носил родовой кинжал, весь украшенный камнями. На Ивановском Пятачке комиссар был смертельно ранен. При этом где-то пропал кинжал. Медсанбатовские говорили, что когда он к ним поступил, кинжала при нём уже не было. После Мартиросяна комиссаром был Саулькин. Он был профессором, преподавателем Ленинградского Университета. Этот вообще был очень хороший. Человечный человек. Он тоже погиб в июле 1943 года под Кировском в районе Зольных сопок.
В начале октября принимали присягу солдаты из пополнения. Был смотр, в присутствии Донского. Капитан зачитывает фамилии, и вдруг вызывают меня принимать присягу. Донской говорит: "Ничего себе. Отвоевала и без присяги". Потом ребята смеялись: "Не могла домой убежать?" Я приняла присягу. Расписалась. И получила "красноармейскую книжку". Не только я, но и Мишка Маслов и ещё несколько человек без присяги были. Новобранцы стояли отдельно, а нас выстроили напротив. Донской нас представил. Сказал, что вышли из такой операции, проявили героизм, мужество… Они прокричали нам: "Ура!" Потом мы прошли перед новичками. Я шла в первой шеренге и сбила ногу. Но даже замечание мне никто не сделал.
Началась усиленная боевая подготовка. Тогда мы, конечно, не знали, что готовят нас к прорыву блокады Ленинграда. Мы девчонки дежурили у телефонов. Надо же было держать связь с батальонами и со службами. А когда были свободны от дежурств, то выходили с линейщиками. Брали коммутатор, шли в поле. Там в основном лес, озёра и холмы. Учились быстро наводить связь. Коммутатор это такой деревянный ящичек с двенадцатью клеммами, расположенными в два ряда. У меня сходились линии от штабов батальонов, артиллеристов, роты автоматчиков, командира полка, начальника штаба… Кто к кому звонит — я соединяю. В батальонах были свои взводы связи. Они тянули связь от штабов батальонов в роты. Наушников у нас небыло. Работали с телефонной трубкой. Посреди леса сядешь на корточки. Коммутатор на колени и работаешь. В землянке находился коммутатор большего размера. Для дежурства у входа был отгорожен закуток. В нём стоял коммутатор и маленькая печурка. Дежурили по 4 часа. Если было ночное дежурство. Я привязывала телефонную трубку к голове. Так можно подремать сидя. Вся аппаратура у нас была отечественная. Кабель тоже наш чёрный. Может быть, после меня что-нибудь иностранное и появилось. Я не знаю. Телефонного кабеля не хватало. Бывали случаи, когда кабель воровали. Приходят связисты с линии и по секрету рассказывают, что вырезали у соседей кусок, метров 30. У каждого линейщика был с собой резервный кабель. На случай если из линии вырван большой кусок провода. Если обрывается связь, то вдоль провода посылается линейщик с катушкой и телефоном. Найдя обрыв, он соединяет концы, подключается к линии и звонит, узнать у меня на коммутаторе правильно ли он соединил. Полагалось место соединения замотать изолентой. Но её не хватало и часто особенно в боевых условиях соединения оставались не заизолированными. Линейщики часто погибали или бывали ранены. Поэтому устранять обрывы приходилось всем, кто был под рукой. Меня тоже посылали. Найдёшь обрыв, специальным ножичком зачистишь концы. Свяжешь провода двойным узлом и бежишь обратно. Если провод двужильный, то соединяешь так, чтобы соединённые провода не касались друг друга. Связываешь один левее, другой правее.
Шестого ноября в Колтушах состоялся парад частей нашей дивизии, посвящённый 25-й годовщине Октябрьской Революции. На нём нашей дивизии вручили революционное знамя рабочих Петрограда. Ассистентами знаменосца были лейтенанты Васильев Алексей Васильевич пнш-1 по разведке. Второй был Рыбаков Николай начальник штаба первого батальона, которым командовал Кукареко. А вечером провожали нашего командира дивизии Донского. Его забирали в Москву для направления в формирующуюся польскую армию. С ним уходил и командир 947-го полка полковник Казино, поляк по национальности. Вместо него полком стал командовать Важенин. В тот же вечер 3 представителя дивизии были приглашены на торжественное собрание в Смольный. Приглашен был Донской, начальник политотдела Золотухин Фёдор Кондратьевич. А от солдат была я. Меня послали, как участницу боёв за Ивановское. Я вышла из девчонок одна. Дак вот меня и… Нас тогда всего 52 человека вышло. Подходит ко мне командир роты и говорит: "Слушай Тамара. Тебе завтра надо ехать в дивизию. Ты принарядись". А во что мне было принаряжаться. У меня была всего одна гимнастёрка. Она мне была велика. У меня 42-й размер одежды. Я её ушивала, ушивала, но всё равно плечи висели. Да и старая она была. Зачем меня вызывают, командир не сказал. Штаб дивизии располагался в Колтушах. От нас километрах в шести. Там находился знаменитый институт Павлова. Из животных в нём оставалась только одна обезьянка. Наши её подкармливали. Пошла пешком. Прихожу, как приказано к 11-ти часам. Захожу в оперативный отдел. Там сидит Люция Станиславна Люкайтис, печатает. Она меня спрашивает: "А ты знаешь, зачем тебя вызвали?" Я говорю: "Понятия не имею. Вот уже скоро обед. А я без обеда останусь". Она говорит: "Здесь пообедаешь. Сейчас придёт адъютант и всё тебе скажет". Но вместо адъютанта приходит начальник политотдела Золотухин. А он такой улыбистый был. Всегда улыбка такая располагающая. Он поздоровался и говорит: "Ну что молодой солдат, знаешь, куда поедим сегодня мы с тобой? В Смольный на торжественное собрание". Ну ладно. Дело к обеду. Люция принесла тарелку. У штабных тарелки были. Это у нас котелки. Налили супа, хороший суп, полную тарелку налили. Такой хороший был. Потом второе. Две котлетки дали и компот. Ну, пообедала хорошо. А потом он говорит: "Через час поедим на машине командующего". Приехали в Смольный. Там в большом холле бюро пропусков. Нас оформляют. И вдруг наш бывший солдат Казанский Борис. Он был ранен на "Ивановском пятачке". А сюда приехал получать награду. Удостоен был ордена "Боевого Красного Знамени". А было так: Когда мы находились в немецких траншеях, он вёл связь к станции Пелла в батальон Кукареко. А тот уже отступил по другой траншее. И он, идя по траншее, натолкнулся на немцев. Они были ошарашены, а он не растерялся и их расстрелял из автомата. А одного в плен взял. Но и сам при этом был ранен в обе руки. Он был находчивый, 1918 года рождения, студент какого-то института московского. Из семьи профессоров. Приехал он к нам с пополнением из Сибири. До войны он был главарём "медвежатников". Я когда узнала, думаю: "Во, на медведей ходил". Потом мне уже объяснили, что это специалисты по взлому сейфов. Но всё же его как-то зацапали в армию. Прибывший с ним Молчанов рассказывал, что пока их везли эшелоном они съели свой паёк. На каждой остановке Казанский куда то сбегает. По-видимому, в те вагоны, где продовольствие, офицеры жили. И приносил нам хлеба и масло, и сало и всего. У нас он был просто солдатом, а тут уже старшина. Я спросила его, не хочет ли он вернуться к нам.
Он говорит: "Н-е-е-т. Я теперь занимаю хорошую должность. Теперь я заведующий продовольственным складом". Ну, вот получили мы пропуска. Когда раздевались, замполит говорит: "Скажи своему командиру полка, что бы тебе сделали гимнастёрку. Что это такое? В такой гимнастёрке..". Пошли по коридору. Мне рассказывают, где Кирова убили. Привели в зал, где Ленин объявил Советскую Власть. Там уже сидели. Вначале доклад Капустин делал. Потом нас повезли в Дом Офицеров. Там слушали трансляцию из Москвы доклада Сталина посвященного 25-й годовщине Октябрьской Революции. А потом был банкет. Столы были расставлены буквой "П". Были Жданов, Капустин, Говоров и всё руководство. Мы сидели рядом с представителями 45-й гвардейской дивизии. Потом поехали домой. В машине замполит снова говорит: "Скажи Клюканову, чтоб тебе сшили гимнастёрку по плечам". Я, конечно, ничего командиру полка не сказала. Но на следующий день приходит адъютант Жуков и говорит: "Слушай. Ты знаешь, где баня? А там дом двухэтажный видела? Там на втором этаже пошивочная мастерская. Иди туда". Прихожу в мастерскую. Там был такой дядя Ваня, солдат из Коми. Рассказывал, что у него 8 детей и все дочки. Он меня всё называл: дочка, дочка. У меня такая же дочка. Говорит: "Мне уже сказали, что бы я тебе гимнастёрку и шинель перешил". А у меня шинели вовсе небыло. Фуфайку носила. Там было много гимнастёрок. Ну, с убитых. Выбрал он мне, офицерскую. Сукно хорошее, хорошее, тонкое. Пробита на спине слева, где лопатка. По-видимому, пулей. Маленькая дырочка. Он говорит: "Ну, это мы заштукуем, что не заметно будет". Ещё не знаю, откуда он взял шинель английского сукна. Наши — серые, а эта зеленоватая. Ну, такое сукно легкое. Снял мерку и всё так замечательно подогнал по фигуре. Вот так у меня появились гимнастёрка и шинель, которыми я выделялась. Поэтому меня все знали по гимнастёрке и шинели. Прихожу я в этой гимнастёрке, а разведчики и говорят: "Ну что..., в такой гимнастёрке и с таким ремнём. Да мы тебя сейчас оденем". И они мне принесли офицерский ремень с портупеей. Такой — широкий, с двумя шипами на пряжке. Пряжки со звездой носили только политработники. Когда командир полка увидел, то спросил, откуда у меня такой ремень. Я ответила, что разведчики подарили. Он сказал: "Да ладно носи. Тебе можно". С этим ремнём ещё связан эпизод. 7-го марта 1943 года мы с заместителем командира по политчасти лейтенантом Тимофеевым, аспирантом университета ездили на митинг женский в радиокомитет. Меня на Невском патруль задержал. Потому, что офицерский ремень, портупея, а погоны солдатские. Хотели на Садовую отвести в комендатуру. А потом посмотрели год рождения, всё. Старший патруля майор спросил откуда ремень, из какой дивизии и говорит: "Да ладно, иди". После моего ранения шинель осталась в роте и в ней ходила Зина Мельникова.
Вместе с офицерским пополнением к нам пришел офицер по фамилии Чирков из Рыбацкого. Он повадился ходить к нам. Придёт и сидит. Командир роты ему говорит: "Чего ты тут? Иди". А потом и командир полка ему сказал: "К девчонкам не ходи и не выдумывай тут". И вот седьмого ноября был вечер у офицеров. И они поднапились. А после десяти часов вечера по территории части просто так не пройдёшь. Надо знать пароль. А Чирков пошел гулять. Первый же часовой его остановил. А тот говорит: "Какой тебе пароль? Я офицер!" И начал… А часовой мальчишка молодой стал его не пускать. И всё. Тот взял и застрелил этого солдата. Чиркова приговорили к расстрелу. И куда-то увезли. Это был единственный случай, когда в нашей части человека приговорили к расстрелу. Хотя особый отдел работал, связистов часто туда вызывали. Расспрашивали, не слышали ли какие разговоры. Что на линии делается. Не говорят ли лишнего. А я поначалу даже и не знала, что это такое особый отдел.
Не далеко от нас находились два озера с крутыми берегами. В ноябре, когда они замёрзли туда выходили наши батальоны и тренировались в преодолении открытого пространства и крутого берега. Помню мимо нас всё время проходил второй батальон с штурмовыми лестницами. Всем были выданы лыжи.
Обмундировали нас неплохо. Всем бойцам выдали валенки, ватные брюки, фуфайки. Это такие стёганые ватные куртки их одевали под шинель, но некоторые шинели не носили и ходили в одних этих телогрейках. Всё обмундирование было новое. Все офицеры получили полушубки. У нас полушубки выдали радистам и командирам отделений. Мне же полушубочек достался случайно. Как-то я принесла новые позывные командиру полка Клюканову. Там же в прихожей слышу: зав. складом, пришедший на доклад к начальнику снабжения, разговаривает с адъютантом штаба — старшим лейтенантом Жуковым Михаилом Михайловичем. И говорит: "Слушай Миша. У меня остался полушубок, ну такой маленький. Никому не подходит. Кому бы его отдать". А я была ростом 155 сантиметров и весила 42 килограмма. Жуков и говорит: "Вот Тамаре и отдай". Зав. складом говорит мне: "Скажешь своему старшине". Я к своему старшине Антоненко: "Товарищ старшина, вот там мне полушубок обещали". Он говорит: "А мне уже звонили. Завтра пойду, получу".
В Рождество 7 января 1943 года полк повели через Всеволожск в Кавголово. На берегу озера был расположен командный пункт дивизии. Нашей дивизией тогда уже командовал Борщёв. Донскому после боёв на Ивановском плацдарме присвоили звание генерал-майора и послали на повышение, там же находился маршал Ворошилов и множество других офицеров. Я была на к.п. полка, располагавшемся недалеко от к.п. дивизии. Была настоящая артподготовка с применением боевых снарядов. У нас даже двое солдат погибли при этой артподготовке. Там была такая ложбинка по ширине Невы. Её надо было перебежать и забраться на холм. На это давалось определённое время. Наш полк немного запоздал. Ворошилов приказал вернуть полк и повторить учебную атаку. Правда, на этот раз уже без артподготовки. На этих учениях бойцы были без маскхалатов, которые берегли для наступления.
У каждой из телефонисток был свой позывной. Мой позывной, всегда почему-то был: "роза". Коды каждую неделю менялись. Например, сегодня у командира полка позывной — 112. У начальника штаба 1012. У нас был немолодой связист, ленинградец Иванов. У него был красивый почерк. Вот он каждую неделю переписывал листочки с кодами, и мы разносили их по подразделениям. В батальоны, полит. часть, медикам. По всем службам. И нам было приказано, если называют фамилию, не соединять. Бывало, конечно, офицеры подвыпьют и просят, мол, дай мне такого. Я отвечаю, что никакого такого не знаю, а назовите код. Помню, один очень ругался и обещал меня на гауптвахту посадить потому, что не соединяла его с командиром автороты. Всё же расскажу этот случай подробнее. Сменила я как-то ночью в декабре Машу Шашкову. Сижу, дежурю. Звонит начальник штаба Георгиевский и просит кого-то позвать по фамилии. Я говорю: "Я по фамилии не знаю. Дайте код". Тогда были цифровые коды. А он начал меня ругать. Я ему сказала, что всё равно не соединю. Он отстал от меня, но забыл положить трубку. А у них там пьяная компания. С автороты собралось начальство, начальник прод. склада, сапёр Солдатенков… Они там друг с другом разговаривают, спорят. А потом один стал громко спрашивать: "Где мои портянки?!" Тут позвонил Димка Иванов из второй роты, с проверкой связи. Я говорю: "Дим, послушай-ка. Там концерт идёт". По индукции то раздаётся, все слышат. Артиллеристы просят: "Включи нам". И этот их разговор я включила по всей линии (рассказывает, улыбаясь) На следующее утро, я уже и забыла, меня начальник штаба вызывает. Такой мне нагоняй дал: "Я тебя выгоню...!" Я думаю: "Ну, выгони. Я и домой поеду. Что же такого". Он говорит: "Снимай ремень". И писарю Андрееву: "Пиши приказ. На 5 суток под арест". Тут я конечно немножко испугалась. У нас была гауптвахта для солдат, землянка вырыта. Они там дрова заготавливали… Меня-то к солдатам не посадить. Отправили на кухню. Я иду и думаю, что хоть там поем, хорошо, меня покормят. Иду без ремня, а на встречу командир полка. Спрашивает: "Ты почему не по форме одета". Я ответила, что майор мне дал 5 суток. А он уже знал о моей проказе. Ничего не сказал, а только засмеялся и пошел дальше.
Потом мне Андреев рассказал, что приходит командир полка в штаб и говорит Георгиевскому: "Ну чего ты девчонку, а? Ну чего она? Не надо было напиваться, так что трубку положить не мог". Пришла я на кухню. Докладываю командиру комендантского взвода лейтенанту Баранову, ленинградцу: Прибыла в ваше распоряжение. Давайте работу". Он говорит: "Какую тебе работу? Картошка почищена… А вон печку топи. Помогай повару подкладывать". Ну, я подбрасываю дровишки. Сижу. Приходит вестовой командира полка Гриша колхозник и говорит: "Освободили тебя. Иди в роту. Нечего тебе тут делать. Занимайся своими делами". Я говорю: "А ремень?" Он сказал, чтобы я за ним зашла в штаб. Я думаю: "Сейчас не пойду. А то Георгиевский, наверно, ещё злой. Зайду вечером". Пришла в роту. Там обед. Получила его. Суп в котелок, второе в крышку и в кружке третье. Тут идёт пнш-1 по разведке капитан Васильев Алексей Васильевич. И говорит: "Ты что же за ремнём не идёшь. Он у меня. Приходи". Приходим с ним, а Георгиевского куда-то вызвали. Он отдаёт мне ремень и говорит: "Ну, ты здорово натворила. Вся дивизия смеётся. Знаешь, какой он сегодня был злой. Мы тут все на цыпочках ходили. Если бы на твоём месте солдат был. Он бы его на 10 суток отправил дрова заготавливать".
В боях за Ивановское вышел из строя наш комсорг Журавлев. На его место избрали меня. В то время проходили совещания командиров и актива. В актив входили парторги и комсорги подразделений. Хоть я и была малолетка и сидела помалкивала, но слушала и мотала на ус. Поэтому я уже знала, что мы готовимся к такому важному событию, как прорыв блокады. Среди комсомольцев тоже велась политическая работа. Проводились конференции, собрания… На одном совещании комитета постановили устроить среди комсомольцев соревнование по стрельбе. Поручили командирам рот обеспечить. Наш комроты приходит ко мне и говорит: "Готовь своих комсомольцев". А командир нашего штабного взвода Осипов Иван Иванович говорит: "А это наше дело товарищ старший лейтенант подготовить их к стрельбе". Поясню, в нашей роте связи было три взвода: наш штабной, радио взвод и линейщики. До войны я училась в Авиационном техникуме, сейчас это техникум Авиационного приборостроения. Дисциплина там была полувоенная. Ходили строем. Каждый по очереди командовал. Так что команды я знала. На следующий день рота построилась. Не вся рота, а только комсомольцы, человек 20. Я выхожу. Слышу за спиной смешки. А как я стала отдавать команды дак и смеяться перестали. В полку 3 батальона по 4 роты в каждом. От каждой роты пришли комсомольцы. Я веду своих, все смотрят и удивляются: надо же девчонка командует! На льду озера были поставлены мишени в виде фигур. Наша рота была вооружена карабинами. Из них и стреляли. Отстрелялись неплохо.
В начале января нам вручили погоны. К их введению все отнеслись спокойно. Я нашила погоны на шинель, а на гимнастёрке их у меня небыло.
На следующее утро после учений в Кавголово Меня и ещё пятерых мальчишек линейщиков вызывает к себе командир радио взвода ст. лейтенант Молчанов. И говорит: "Оденьтесь теплее. Возьмите противогазы и всё что положено. Вы едете на пункт сосредоточения. Будите там наводить связь". Дали машину полуторку. Ещё с нами ехал командир связи из первого батальона с тремя связистами и телефонисткой этого батальона Кузюковой Липой, Олимпиадой. Моей землячкой из Петрославянки. Приехали на пункт сосредоточения. Там для штаба была приготовлена большая, большая землянка. Мы во главе с Молчановым разместились в домике, построенном в виде шатра. Крыша была выложена дёрном. Хорошая дверь. Внутри нары, маленький столик и печка. Добрались мы к вечеру и в тот день не работали. Растопили печурку. Согрелись. Из продуктов сухого пайка сварили кашу, вскипятили чай. На следующий день пошли к Неве. Вдоль Невы располагались укрепрайоны. Мы находились в четырнадцатом, которым командовал полковник Соколов. На второй день он зашел к нам. Обратил внимание, что нет часового. Велел выставить. Сказал, что были случаи проникновения немецких разведгрупп. По этому часовой обязательно должен быть. Посидел у нас в тепле. Разговорились. Мы спрашивали, как тут они оборону держат. Как готовятся. Он сказал, что немцы тоже готовятся. Каждую ночь насосами качают из Невы воду и поливают склоны берега. Хотя там у них стоят проволочные заграждения, а подножие берега заминировано.
По самому берегу тянулись глубокие траншеи. Были построены большие, хорошие землянки. Укрепления тянулись вдоль всей линии фронта проходившей по Неве протяженностью 30 км. Для нашего полка уже всё было приготовлено. Распределены землянки и участки. Сразу у штаба рота автоматчиков. Рядом с нами взвод разведки. Дальше первый батальон, второй батальон, третий батальон. Коммутатор мой стоял на к.п. полка. От него мы должны были проложить линии связи к штабам батальонов и отдельных подразделений. Провода тянули только по земле. К стенкам траншей провод крепили специальными рогатинками. Работали дня 3. В это же время дивизионные связисты тянули провода от штаба дивизии к штабам полков.
За день до начала наступления, всех парторгов, комсоргов и некоторых офицеров собрали в огромной землянке штаба полка. Помню, сидели на скамейках. Была встреча с рабочими ленинградских предприятий. Их было человек 18. В основном женщины. Их покормили. Потом они стали раздавать подарки. Свитера, вязанные трехпалые рукавицы, кисеты под табак, портсигары, шарфы… Много было разных подарков. Потом они пошли по батальонам. Мне достался маленький свитерок. Женщина мне подарила. Расходились уже ночью.
В темноте подходили батальоны и занимали траншеи на берегу Невы. Подняли нас в 7 часов. Мы позавтракали и в 9 часов, собрав имущество, пошли, я со своим коммутатором перешла на н.п. полка, находившийся, на самом берегу. Ещё было темновато. Низкая облачность. И такая сырая, мозглая не хорошая погода. Мороз был слабый, но мы замёрзли. Пока там сидели. Левее нас метров через 40 был командный пункт Симоняка. Нашему полку достался самый широкий участок Невы. Вражеский берег тоже был самым высоким на всём протяжении участка прорыва. В районе нынешнего автовокзала г. Кировска. Может быть чуть правее. Ближе к Дому Культуры. Видимость была плохой. Сквозь пелену на том берегу виднелась маленькая роща старых берёз. Правее просматривались трубы 8-й ГРЭС (Государственная районная электростанция). Артподготовка была настолько мощной, что стоя рядом, даже если кричишь, всё равно ничего не слышно. Поэтому мы сидели молча в каком-то нервном напряжении и ждали. Потом вдруг наступила тишина. Представляете, просто гробовая тишина. Секунд 20 она длилась. И огневой вал "катюш". По всему берегу от Шлиссельбурга до нас. Такой огненный вал. Они стреляли 5 минут. Когда ещё били "катюши" Вдруг без команды Батальон Синякова, а за ним весь полк, с криком: "Ура!" скатились с берега и побежали по льду вперёд. Клюканов ажно побелел. Говорит: "Они же попадут под огневой вал!" Но огонь прекратился. И сразу же зазвучал "интернационал". У Симоняка в траншее рядом с н.п. находился оркестр. При первых аккордах "интернационала" (тогда это был государственный гимн Советского Союза) все пошли. Хотя зелёных ракет ещё не было. Представляете, по всей Неве движется белая масса людей в маскхалатах. Сплошное движение белых линий. Наш 947 стрелковый полк наступал в лоб на 8-ю ГРЭС. Не добежали они немного до середины Невы, как по ним открыли шквальный огонь. У электростанции был водозабор, находившийся на берегу у самого уреза воды. Как потом рассказывал Борьщёв, в этом доме были 3 окна. Немцы их замуровали так, что казалось, как будто их и нет, а на реку смотрит глухая стена. Говоров заставил в течение двух или трёх недель командиров полков наблюдать за противником и выявлять его огневые точки. Это они делали вместе с топографами. У нас был топограф по фамилии Цветов. Но со стороны этого водозабора ни одного выстрела не было. И поэтому во время артподготовки эти пулемёты подавлены не были. Наш правофланговый батальон тоже попал под огонь этих пулемётов. Борщёв приказал завернуть 947— й полк влево и наступать за нашим полком.
Хочу сказать, пока не забыла. Девятого мая, этого 2009 года, я со своими учениками ездила в Кировск. Зашли в "Музей-диораму "Прорыв блокады Ленинграда". Купили билеты на экскурсию. Экскурсовод рассказывал плохо. Говорил так вскользь и в общем ничего не сказал. И тут он говорит, что на 8-ю ГРЭС в лоб шли два штрафных батальона, и они все погибли… Не было, не было там никаких штрафников. Наш 947-й полк шел! И откуда он это всё взял?!
Ещё правее на "Невский Пятачок" наступала 45-я гвардейская стрелковая дивизия. Они даже на берег не вышли. Был открыт ураганный огонь и многие из них остались лежать на льду. И нам было видно, как они там лежали, лежали, лежали… Запомнилось, что между солдатами в маскхалатах виднелись чёрные матросские бушлаты.
Наша дивизия как-то быстро взяла берег и Кировский городок. Помню там стояли двухэтажные кирпичные дома без крыш и окон. Некоторые из них потом отремонтировали, и они стоят до сих пор. Когда батальоны продвинулись на 2 километра, решено было перевести штаб на левый берег. Всё это время я держала связь. Командиры батальонов, рота автоматчиков, разведка… Докладывают, что они делают, куда продвинулись. Приходит пнш-1 капитан Васильев Алексей Васильевич и говорит, что всё готово и можно переходить. Командир полка даёт команду: "За мной". Это было примерно через час после начала атаки. Мы скатились к Неве и побежали по льду за командиром. Мы думали, что у немцев ничего не осталось. А оказывается — осталось. Они вели огонь по берегу и Неве. Когда мы бежали, приходилось обходить многочисленные воронки. Нас было человек 10. Клюканов, Жуков, его денщик "Ванька колхозник", Осипов, я, два связиста и ещё кто— то. На льду лежало много наших трупов. Тут же их оружие. Бегали сандружинницы. Искали раненых. Клали их на специальные волокуши и тащили к нашему берегу. Но нам было не до этого. Надо было выполнять задание. Берег крутой опутан колючей проволокой. Нам надо было на него забраться и спуститься в ложбинку. Все забрались — оставалась я и Осипов. Я была одета в полушубок, ватные брюки и маскхалат. Несла коммутатор и телефон. И они меня перевесили. У меня были меховые рукавицы на верёвке. Зацепилась рукавицей и повисла. Иван Иванович потом рассказывал, что ему было и смешно и жалко на меня смотреть. Они с нашим связистом Федей Кокшиным меня подсадили, подтолкнули. Я и полезла дальше. Прошли к овражку с замерзшим ручейком, впадавшим в Неву. Забрались в немецкие траншеи. Там было очень много немецких трупов. Лежали, скорченные в своих френчах, шинелях и шапках. Не тёплых, как у нас, а лёгких. На следующий день траншеи были уже свободны. Немцев куда-то выбросили. Осипов сказал, что бы я подождала его в траншее, пока он поищет, где в этой ложбинке расположился наш штаб. Я поставила коммутатор с телефоном на землю и жду. Тут подходит здоровенный офицер в морской форме с двумя звёздами. Подполковник по-нашему. Тут же идёт командир второго батальона Синяков. Тоже здоровый высокий. Они заспорили. Один говорит: "Это моя позиция!" Другой: "Нет, это моя!" Слово за слово сцепились драться и уже за наганы стали хвататься. Я бросилась между ними, выставив руки, и говорю: "Товарищи офицеры! Да вы что !..". Они посмотрели на меня рассмеялись. И пошли в разные стороны. А то схватились. Я не знаю, а у Синякова трое детей. Потом за мной пришел командир взвода и повёл меня к штабу. Он разместился в немецкой землянке. Помню, что над ней росли три огромные берёзы. Каждая в обхват. До сих пор от них остались два огромных пня, и стоит одна старая берёза. Может последняя из тех, а может и послевоенная. Следы землянок сравняли, а пни на берегу остались. Землянка была такая добротная, большая. Состояла из двух отделений. Как входишь помещение длиной метров 8. Налево печка, справа большой стол, человек на 12. Дальше идёт поуже. Там стояли нары в два ряда — слева два ряда и справа два. Стены были оклеены картами. На нарах перины и много всякого барахла. Всё это мы выкинули. На столе разложили свои карты. А я села у печки. Командир полка говорит: "Иди сюда. Ставь коммутатор на край стола. Будешь здесь сидеть. Это было очень удобно. Вечером нашим батальонам пришлось немного отступить. Командир полка с начальником штаба советуются, что вот надо связаться с первым и третьим батальонами и дать им распоряжение… Они пока ещё говорили, а я раз, раз и включила сразу два батальона. Они говорят: "Вызови..". Я говорю: "Вот, пожалуйста, трубка. Разговаривайте". На второй день помню, к нам в землянку пришел начальник артиллерии Ленинградского фронта генерал-майор артиллерии Одинцов. Все последующие 6 дней он был с нами. С ним было всего двое. Адъютант майор и сержант с автоматом. Поначалу у него был ещё свой телефонист, но он видит, как я быстро работаю, и говорит своему телефонисту: Знаешь что. Иди-ка ты… Меня будет Тамара подключать". Я говорю: "А у меня не хватает клемм". Он говорит: "Ничего, ничего. Потесни". И я ему держала связь. А своего телефониста он отправил. Помню, это был симпатичный паренёк. Такой спокойный. Но работать надо было быстро. И Одинцов отправил его. Но не ругал, а так спокойно сказал: "Иди в распоряжение.."… И вот на четвёртый день началось… Немцы получили подкрепление. Со Мги пошли танки. Бой идёт рядом с нами. Метрах в пятидесяти от нашей землянки стояла батарея Радионова. Они бьют по танкам. Командир полка туда. Борщёв на своём к.п. тоже был не далеко от нас. Все пошли в бой. А моё дело связь. Провода рвутся. Посылаешь линейщиков исправлять. Они подключаются, спрашивают, где обрыв. Я отвечаю, и они идут. Помню, звонит один. Я говорю: "Нет связи с третьим батальоном". Он взял "нитку" и пошел. Знаете, при взрыве концы оборванного кабеля разбрасывает в стороны. Вот он находит оборванный конец провода и соединяет. Я слышу в трубке немецкую речь… В полку была переводчица, пожилая женщина. На этом берегу её не было. Потом он сам подключился и кричит: "Я отключаюсь! Тут рядом немцы!" Отсоединив наш провод от немецкого, он взял этот кабель в руки и в сторону убежал. Больше я его не видела и дальнейшая судьба его мне не известна.
В первом батальоне у нас были два радиста: Миша Потапов, учившийся в Ленинградской консерватории на вокальном факультете. У него был хороший голос. Помню, что жил он на Невском проспекте. Другой, Миша Маслов 1922 года рождения. До войны он работал поваром в Ленинградском Аэропорте. Когда немцы пустили танки, "тигры". В районе рощи "мак", сейчас там совхозные поля. В окружение попали два батальона. 942-го полка батальон Зыкова и наш батальон Кукареко. Последнее что передал Кукареко: "Положение очень тяжелое… Давайте подкрепление..". Потом связь прервалась. Очевидцы Цветов и ещё один солдат из Ташкента рассказывали, что когда немцы окружили штаб батальона, в котором находилось человек 20. Офицеры, батальонные связисты… Они вышли из землянки и стали бросать гранаты. А надо сказать, что Кукареко очень хорошо метал гранаты. Последними гранатами они подорвали себя. Так погиб комбат Кукареко и старший сержант Липа Кузюкова. Во время этого боя радисты с рациями бросились в сторону и попали в плен. Ребята рассказали, что видели, как их вели немцы. Что с ними стало, я не знаю. После войны на наших встречах они не появлялись. Хотя другой связист, попавший в тех боях в плен, на встречи приходил.
Благодаря батарее Радионова в тот день мы устояли. Удержавшись на самом краю. Ещё, через несколько дней в землянку пришел представитель политотдела дивизии и принёс для вручения ордена и медали. Офицеров наградили орденами, а солдат медалями. Помню, командира полка наградили орденом "Красного Знамени". А меня медалью "За Боевые Заслуги". Я об этом не знала. Была где-то на линии. Возвращаюсь, а моя медаль уже в котелке с водкой. Пришлось капельку выпить.
Вечером 18-го января нас вывели из боя. Потери в полку были очень большие. В стрелковых подразделениях потери достигали 90%. Полностью погиб первый батальон во главе с комбатом и командирами рот. Были потери и в штабе полка. В политчасти, погиб наш парторг полка лейтенант Ларионов, Старший сержант Шеримет он писал всякие инструкции… До войны он был студентом литературного института имени Горького. Сам родом из Сталинграда. Заговорила о политчасти и вспомнила, что у нас там был художник, сержант. После войны он стал главным архитектором Ленинграда, а вот фамилию его забыла. Наша рота связи тоже поредела. Девушки телефонистки оставались на правом берегу и поэтому остались живы. А из бывших с нами, уцелел командир линейного взвода Телюк, украинец ещё старшина...
Дивизию вывели в район д. Манушкино Всеволожского района Лен. обл. Там на берегу речушки стоял маленький домик. Рядом банька. Истопили баню, помылись. Привели себя в порядок. Стало приходить пополнение. В нашу роту прислали человек 20 молодых ребят с Дальнего Востока. Я как комсорг пришла к ним. Нужно было поставить комсомольцев на учёт. Вхожу в землянку. Они лежат на нарах. У всех вид какой то поникший. Страх какой-то. Я завожу разговор, спрашиваю: "Ну, как...? Откуда...? Что...?" Они и говорят: "А почему вас так плохо кормят?" А я и говорю: "Да вы что! Как это плохо? Каша гречневая с мясом! Хорошо кормят". Они как-то оживились. Кто слез с нар, кто сел. Стали рассказывать, как они служили на Дальнем Востоке. Били козлов, оленей и как хорошо питались. Я пообещала им как-нибудь рассказать, как мы питались в блокаду и они сами поймут, хорошо нас кормят или плохо. Они со страхом спрашивали о фронте. Я им говорю: "Да чего вы тут боитесь? Двум смертям не бывать, а одной не миновать". Записала комсомольцев. На следующий день были уже учения. Наш полковой писарь и кадровик штаба полка младший лейтенант Андреев Николай из Старой Русы погиб. По этому начштаба Георгиевский посадил меня записывать вновь прибывших командиров. В одном месте записывали политработников, в другом офицеров. Он вызывал, спрашивал, а я записывала: фамилия, имя, отчество… Входит старший лейтенант Тверитинов. Он говорит, что служил в каком-то корпусе, во второй линии обороны… Начштаба: "Так, командиром первого батальона вместо Кукареко. Дальше". Входит следующий, представляется: "Лейтенант… Служил..". Начштаба: "Командиром роты". Следующий младший лейтенант. Хорошо помню. Молоденький такой паренёк. Говорит, что служил там-то и там-то. Но в наступлении никогда не был. Его тоже назначили командиром роты. И остальных так же быстро и хорошо распределили. 17-го февраля нас перевели ближе к Ленинграду в д. Овцино. Это на берегу Невы напротив Усть-Ижоры. Там жили хорошо в домах. Отдыхали, нам показывали кино. Проводили концерты самодеятельности. У нас в полку был артиллерист Маисеев Миша аккордеонист. Был оперный певец, солдат из Казани. Его берегли. Оставили работать при кухне. Но он всё же погиб при прорыве блокады. Нёс термос с едой через Неву и его подстрелил снайпер, сидевший на 8-й ГРЭС. С 42-го была Стукалова (Боброва) Валя. Она пела. Фельдшер из того же полка Ольга она плясала хорошо. А у меня были взяты из дома хромовые сапожки. Когда надо было ей плясать, она их у меня всегда брала. Из санбата была Верочка Петрова. Ниже меня ростом. Балерина, она танцевала. Концерт вела врач Аня. Девичью фамилию не знаю. Потом на ней Клюканов женился. После Германии они жили в Минске. Пела Лидия Штыкан. Когда 23-го февраля 1942 года вышел приказ Верховного Главнокомандующего, что женщин можно брать в действующую армию, из Ленинграда пришло несколько девушек. В том числе Лидия и её сестра. Лида тогда только перешла на третий курс Театрального института. Но в 1944 году она демобилизовалась, когда её институт вернулся из эвакуации. Потом Лида пела в Александринском театре. Получила звание Народной Артистки СССР. И умерла в 1977 году на гастролях в Перми. Надо выходить на сцену, а у неё инсульт. В Ленинград привезли хоронить.
18-го февраля мы перешли по льду Неву и двинулись в сторону Красного Бора. Погода была… Снег с дождём. У меня шапка намокла, полушубок промок… Вошли в Колпино, вдоль ограды Ижорского завода. Перешли через канал и дальше на Красный Бор вдоль железной дороги. Тут мы догнали батарею 122-х мм. орудий. Которые с трудом тянули большие грузовики. Решили немного подъехать. Сели на лафеты орудий. Ехали не долго. Нас догнал артиллерийский капитан и отругал сказав: "Вы что под колёса попасть хотите?!" Потом мы разговорились. Ребята рассказали, что до этого воевали под Сталинградом. Говорили, что такого трудного фронта, как здесь они не видели. Там где они воевали, раньше можно было хоть окопаться. А тут только капнёшь, сразу выступает вода. Потом они повернули к Степановке. В сторону Никольского. А мы пошли вдоль железной дороги. Уже началась Красноборская операция. Мы шли как бы вторым эшелоном. Стали искать какие-нибудь землянки под размещение к.п. полка. Я с вестовым Клюканова Гришей по прозвищу "колхозник", фамилию его не помню, пошли в одну сторону. А второй вестовой командира полка Ванька Белинский одессит. Сказал, что пойдёт искать в другую сторону. Ушел и пропал. Появился только, когда полк уже выводили. Такой пройдоха был этот старшина, одессит. Приходит Клюканов и говорит: "Ну, когда же вы мне связь дадите?" Я отвечаю: "Вот, пожалуйста". Становлюсь на коленочки. Ставлю коммутатор на землю и начинаю соединять. Командир говорит: "Так же нельзя работать". Я говорю: "А где же мы найдём место? Никого нет. Линейщики бегают, наводят связь". У немцев прямо в насыпи были построены большие землянки. Наверно тоже под командные пункты. Из ближайшей землянки выходит командир нашего 799-артполка полковник Скворцов и говорит: Дак мы ж не раздерёмся. Заходите в нашу землянку". У немцев там были столики, скамейки… Сидели радисты и телефонисты артполка. Я нашла себе, какой-то ящик и села слева у входа, а справа стояла печка, но днём её не топили. Начали работать. Там бой ведётся ну, а мы здесь… До войны там не далеко была деревня Мишкино. Сейчас её нет. На том месте карьеры. Степановку и это Мишкино освободила бригада морской пехоты. У немцев в подвалах были укрытия. Домов конечно уже не было. Но они над подвалами уложили брёвна и насыпали землю. Немцы оставили там шнапс. Ну и моряки подпили там немножко. И их немцы прогнали, захватив обратно свои блиндажи. Это было днём. Нашему полку приказали взять обратно это Мишкино. Командир полка поручил захват роте автоматчиков. Решили, что после небольшой артподготовки по сигналу рота пойдёт в атаку. Уже стемнело. Близилось начало артподготовки. А связи нет. Ну, нет с ними связи и всё. Командир стал беспокоиться. Спрашивает: "Где твои линейщики?" А они все на линиях. Говорю: "Ну, давайте я пойду, а за коммутатором Гриша посидит. Тут ничего сложного нет". Я побежала по этому проводу. А темно, темно. Кругом кустарник и чуть, чуть деревья молодые. Снег с дождём перестал, и стало подмораживать. А сапоги у меня мокрые ноги мёрзнут. Тут левее нашего провода метров 10. Вижу две пары огоньков. Мне показалось, что это волки. Смотрю, они кружатся на одном месте. Присмотрелась..., дак, это пара собак впряженных в такое вроде корыто. И они эту волокушу таскают вокруг чего— то. Я бросила провод и подошла. Смотрю, раненый лежит. Они хотят к нему подъехать, но что-то у них там запуталось. Раненый лежит у него по голове кровь течёт, но в основном он в ноги ранен был. Собаки стоят, смотрят на меня такими умными глазами. А сами мордой мне, что мол помоги погрузить. На спинах у них были закреплены сумки с красными крестами. Я стала грузить раненого, а собаки стоят смирно, смирно. Сперва затащила голову на эти волокуши, а потом ноги. Ещё немного поправила. И собаки сразу потащили в своём направлении. Туда левее. Из какой дивизии были эти собаки, я не знаю. Это был первый раз, когда я видела собак-санитаров. И с тех пор так полюбила собак, что о-о-о-й. Они были такие лохматые, здоровые. Наверно помесь дворняги с овчаркой.
Я вернулась к своему проводу и пошла дальше. Провод был цел. Как бежала, зажав его в руке, так и бухнулась в яму, где располагался командир роты. Она была накрыта плащ-палаткой. Сверху присыпало снежком, и я её не заметила. Командир роты автоматчиков был такой молоденький лейтенант. Только что к нам пришел из училища. Фамилию его не помню. Я ему и говорю: "Товарищ лейтенант. Что же это? У вас провод целый, а вы не отвечаете". Он просит: "Ну, не говори командиру полка. У меня ребята сказали, что пока н.з. не съедим, в атаку не пойдём. Там вон комсорг Маша Фридман с ними работу ведёт". Была у нас такая сандружинница. Она пришла в дивизию во время отступления из Эстонии. Это была боевая девчонка. Она ещё в январе 1942 года была награждена орденом "Красная Звезда" за эвакуацию с поля боя большого числа раненых. Я говорю: "Ну ладно. Я сейчас подключаю". А у них просто провод был снят с клеммы. Подсоединила. Доложила в штаб, что связь исправлена. Лейтенант сразу взял трубку. Командир поставил ему задачу, и он побежал к своим автоматчикам. Я пошла обратно. Снова держась за провод. Было темно и местность ровная. Можно было легко заблудиться. В штабе командир полка спрашивает: "Ну, что там у них случилось". Я отвечаю: "Да так. Провод отсоединился, а они не заметили". Ну, вот так, соврала командиру. Жалко было лейтенанта. Очень он просил. Его за это могли под трибунал отдать. Потом правда рассказала командиру нашего взвода. Иван Иванович сказал: "Правильно и сделала". В роте автоматчиков служили в основном сибиряки. Такие здоровые, красивые ребята. Маша Фридман их уговаривала, уговаривала… Так они пока не съели свой Н.З., в атаку не пошли. Но эту деревню они отбили. Больше того лейтенанта я не встречала. А с Машей виделась неоднократно. Она хорошо знала немецкий язык и её иногда привлекали, как переводчика. Ещё когда стояли в обороне, бывало, Машу посылали с рупором призывать немцев сдаваться. Она подползала почти к самым вражеским траншеям. Она была очень… Не боялась она вообще. После войны Маша жила в Риге. Вышла за французского еврея и её фамилия стала Медалье. У них родились две дочери. Младшая— вышла замуж за американца и уехала в США. Потом Маша со старшей дочерью тоже уехала. После дошли слухи, что она там умерла. Маша была 1925 года рождения.
В конце февраля или начале марта закончилась первая Красноборская операция. За участие в ней меня наградили второй медалью "За Боевые Заслуги". Дивизию вывели в район села Рыбацкое. Наш полк сперва стоял в Петро-Славянке, а потом тоже в Рыбацком. Потери в частях были небольшие. Помню, сильно пострадали наши миномётчики. Они наскочили на минное поле. Их командиру оторвало ногу. Помню, у нас был сапёр из Ингушетии по фамилии Хорошомуж. Ему оторвало обе руки и выбило глаза. Слепой жил после войны. Но основные потери в пехоте были от обморожений. Я вам рассказывала, что в тот день, когда мы прибыли под Красный Бор была оттепель. Шел мокрый снег с дождём. А ночью ударил мороз. Обувь у всех мокрая. Даже когда я бежала по линии, у меня прихватывало ноги. Поэтому у многих солдат ноги оказались обморожены.
До этого времени никакого оружия у меня не было. А здесь под Красным Бором появился автомат. Перед прорывом блокады, рядом с нами была землянка разведчиков. Мы были с ними знакомы. Помню их комсорга ленинградца Сергея Королёва. Вели они как то мимо нас захваченного немца. И отдали мне его автомат. Говорят: "На вот… Не будем мы его тащить, передавать". И подарили мне немецкий "шмайсер" с запасными рожками. Так он был со мной до конца. И никто ничего не говорил. Только командир полка спросил: "О, кто тебе дал?" Вообще трофеев у нас не было. Связистам негде их брать. А вот разведчики хвастались часами. Показывали мне немецкие ложки. Помню, один из них под шинелью носил немецкий офицерский френч. А так особых трофеев ни у кого не было.
В рыбацком нас поселили на частной квартире у рабочего с завода "Большевик". Его семья была эвакуирована. Сам он работал сутками и редко приходил. Дом был деревянный, двухэтажный. Стоял на берегу Невы. В передней комнате стояли нары, там жили ребята, а мы в дальней. У нас были кровати. Рыбацкое всё сплошь было застроено деревянными домами. Только школа, построенная в 1914 году на берегу Невы была кирпичной. С этой школой интересная история. В начале двадцатого века строилась железная дорога на Мурманск. Министерство Путей сообщения выкупило под неё земли у крестьян сёл Ижоры и Рыбацкое. Ижорские крестьяне разделили деньги между собой. А в Рыбацком на сходе решили эти деньги не раздавать, а построить школу. В Рыбацком жило много рабочих с "Обуховского" завода (после революции завод "Большевик"
, и эту историю мне рассказали родственники революционера Чиркова, бывшего на том собрании. В здании этой школы всю блокаду располагался штаб 55-й армии Лен. фронта. В Рыбацком мы простояли до 20-го марта. Приходило пополнение. Я работала на своём коммутаторе. Связь была проложена ко всем батальонам, стоявшим на окраинах села в землянках.
Пошли снова в район Красного Бора. Наступали в этот раз вдоль железной дороги, а правее рядом с московским шоссе. Был очень сильный бой. На этот раз никакой землянки у нас не было. Стояли под открытым небом. На второй день наша часть заняла юго-западную часть Ульяновки. Но подкрепления небыло и пришлось отступить. Отошли мы в лес. Это правее Московского шоссе. В этом леске у немцев были построены, какие-то сараи. Мы, все связисты забрались в один из них. С нами были четверо дивизионных радистов и телефонистов. В другом сарае расположились связисты 947-го полка. Помню, рядом проходила дорога на п. Стекольный Завод. Не далеко от нас стоял немецкий танк. Он был немножко вкопан в землю. Места там сырые и закопаться нельзя. Сразу выступает вода. Он стрелял по нам прямой наводкой. Потом немцы пошли в атаку. Я видела это через щель в стене. Мы выбежали из сарая и залегли, по сторонам отстреливаясь. Я тоже стреляла из немецкого автомата по вражеской цепи. Не знаю, попала в кого или нет. Немного это длилось, чуть-чуть. Ударили наши миномёты. Справа какой-то батальон отбил эту атаку. Часты были миномётные обстрелы. Помню, шли к нам двое радистов из дивизии. До сарая оставалось метров 50. Немцы открыли по ним миномётный обстрел, и одному солдату оторвало голову. Она у него назад повисла, а он идёт. И тут вверх такие фонтаны крови о-о-о-й… Мне долго, долго это снилось. Немцы обошли нас с трех сторон, и образовался так называемый красноборский котёл. Не перерезанной оставалась только эта дорога, шедшая на посёлок Стекольный. И то немцы сожмут, то наши раздвинут.
С нами в котле был штаб дивизии во главе с Борьщёвым. И вот утром 25-го марта был такой миномётный обстрел… Миномёты били с левой и с правой стороны. Начали они часов в 8, а в 9 часов 5 минут в наш сарай попали сразу две мины. Все, кто находился в сарае, были убиты или ранены. Мой коммутатор стоял на нарах. Когда начался обстрел, мы скорчились на полу. Помню, когда разорвалась, мина меня ранило в колено. Я распрямила ногу и сразу потеряла сознание. Потом пришла в себя. Пить хочется. Воды, конечно, нет. Перевязывал меня дивизионный радист Павел Новосельцев. Я его хорошо запомнила. Невысокого роста, в очень длинной шинели, рация всегда за спиной. В 1975-м году ехали мы во Мгу. Разговорились стоя, у окна с одним ветераном, приехавшим из Рославля Смоленской области. Он говорит: "Я всё хочу встретить ту девчонку, которую перевязывал. И жене всё время рассказываю, как её тогда тяжело ранило, а я перевязал". Я так смотрю на него и говорю: " Дак, я же это. Я, я!"
И вот лежим мы все живые и мёртвые. Кто может ползать, перевязывают других. Командир радиовзвода родом из Горьковской области был сильно ранен в бедро. Его положили на нары. Перевязывали, но никак не могли остановить кровь. Другой радист был ранен в живот. Его тоже как-то перевязали… У меня стали мёрзнуть ноги, но не обогреться, не напиться, ничего нет. Немцы ещё по нам стреляли, но мы больше боялись попасть в плен. В том бою был ранен в шею наш командир полка. Его адъютант Жуков привёл в штаб Борьщёва. Тот спрашивает Клюканова: "Командовать можешь?" Клюканов говорит: "Да пока могу"… С нами были ранены и командир роты, и командир взвода. Кто в руку, кто в живот и грудь. Но они как-то выползли и ушли. Вот уже вечер, темно Никто за нами не идёт. В 22.05 в наш сарай врывается старшина медицинской службы 942-го полка Ольга Андреевна Мурашова. И таким громким голосом спрашивает: "Кто здесь лежит?" Мы стали называть себя. Она спросила: "Вы что тут все ранены?… Ну, сейчас я вас буду выносить". Через несколько минут, она вернулась с солдатами. И начали нас выносить к дороге. Там болото, кочки — меня несли двое солдат. Они сцепили руки таким "стульчиком" и посадили меня, а я держалась за их шеи. На дороге стояла телега. На неё положили раненых в живот. Других посадили по краям. А меня на передок. Ольга говорит мне: "На вожжи". Так что пришлось и лошадью править. Но она наверно уже не раз ходила по этой дороге и шла так хорошо до самого Московского шоссе. Тут на обочине она нас выгрузила. Кого положила, кого посадила. Солдату с лошадью велела возвращаться за остальными, сказав, что погрузит нас и придёт. По шоссе от линии фронта едут такие большие машины, трёхтонки. Ольга выходит на дорогу. Она носила фуфайку, ватные брюки. У неё наган. Едет машина прямо на неё. Чуть-чуть и он бы её сбил. Водитель на неё матом: "Ты что...!" Она ему: "Слезай, грузи раненых!" Он: "Какие раненые! Видишь, стреляют!" И на неё матом. А она ещё хлеще. Так она его крыла… Говорит: "Открывай борт!" Он ей: "Сама откроешь и всех их посадишь!" И всё равно она его под револьвером заставила. Когда нас погрузили, шофёр открывает дверь кабины и говорит: "Садись". Ольга говорит: "Нет. У меня здесь работы много". Тогда водитель спрашивает: "А куда я их повезу?" Ольга отвечает: "В ближайший медпункт. Там они вдоль шоссе стоят. В первый же какой увидишь прямо, не разбирая, вези". И он нас довёз до первой медицинской палатки. Это оказалась медицинская рота 942-го полка. Внесли нас в палатку. Сандружинницы сразу сделали укол от столбняка. Мне наложили шину. Я мечтала только о горячем чае. Дали мне горячего чая, но со спиртом. Я говорю: "А чего это вы мне водку даёте?" Сан дружинница говорит: "Во, какая привередная". Рядом лежал боец. Он и говорит: "Отдай мне". Я ему отдала. А мне чаю налили без водки. Я согрелась. Лежим. Около часа ночи пришла дивизионная санитарная машина и отвезла нас в медсанбат, который располагался в больнице посёлка Понтонный. Помню, положили нас в переднем холле. Висевшие на стене часы показывали без пяти минут час. Пришел хирург майор Гусев. Стал смотреть кого в первую очередь на операцию. Увидал меня и говорит: "О, милочка моя, малыш и тебя зацепило". Посмотрел меня и обращается к молодому хирургу Королёву: "Николай, в первую очередь давайте Тамару прооперируем". Другой молодой врач говорит: "Я уже не могу". Гусев говорит: "Через не могу надо. Буди операционных сестёр". Я и этих сестёр знала. Одну звали Юлей. Она была из Ставрополя. Ей было уже за 30 лет. Вторая Синяева Маша из Саратова. Их разбудили. Меня на операционный стол. Последнее что помню, как меня раздевали. Очнулась, когда уже одевали. Наложили гипсовую повязку, забинтовали. Тут меня снова чаем напоили. Девчонки подбежали, кто кусочек сахара даёт, кто что. Меня в дивизии все знали. Мы с Машей Фридман были самые молодые. Но я ничего не хотела. Только пить, пить, пить. Приходит Гусев поинтересоваться, как я после наркоза. Я его спрашиваю: "Долго я буду лежать?" Он говорит: "Долго, долго. Теперь уже всё навоевалась". Потом нас погрузили в товарные вагоны. Носилки с ранеными подвешивались. Мои поставили прямо на пол. Вагоны не отапливались. Но меня накрыли моим полушубком, и одели мою меховую шапку. Привезли в Рыбацкое. Там в палатках был какой-то распределительный госпиталь. На лошадях довезли от станции до этих палаток. Пока везли, у меня шапку украли. Пока выгружали — полушубка не стало. Я спрашиваю: "Где моя шапка и полушубок?" А мне и говорят: "А зачем они тебе? Мы тебя накрыли одеялом. Тебе теперь ни полушубок, ни шапка не нужны. Весна будет". Потом нас на машинах переправили в госпиталь на Обводном канале, помещавшийся, в здании техникума общественного питания. Вот там нас положили на кровати с простынями. Красивые одеяла в пододеяльниках. Под женскую палату была отдана большая аудитория. В ней стояло 6-8 коек. К моему приезду женщины лежали уже сутки. Со стоявшей наискосок кровати, приподнимается женщина с забинтованной головой и спрашивает: "Тамара ты?" Это была переводчица нашего 942-го полка Ирина Михайловна Дунаевская. Она старше нас, с 1918-го года. Она и сейчас жива. Живёт на Васильевском острове, работала в Пушкинском доме. В своё время Маркса переводила. Ну, настоящий переводчик. На следующий день её должны были перевести в госпиталь на Суворовском проспекте. Она попросила вызвать главврача и говорит ему: "Я вас очень попрошу. Вот с этой девушкой нас вместе отправьте. Мы с ней из одной дивизии. Я её знаю. Она тяжело ранена. Я ей помогать буду". Полковник говорит: "Да, пожалуйста. Сейчас в машину погрузим". Тогда санитарные машины были устроены так, что носилки подвешивались одни над другими. Меня положили вниз. А сверху лежал капитан из бригады морской пехоты. Здоровый, метра два ростом. Его ноги даже немного свешивались с носилок. Я ещё подумала, не сорвался бы он на меня. И только подъехали к Калашниковской набережной стали поворачивать. И его носилки на меня...! Сопровождавшая нас молодая женщина, лейтенант медслужбы сразу остановила машину и выскочила наружу. Мимо как раз шел строй моряков. Она закричала командовавшему ими командиру: "Товарищ лейтенант, помогите! Здесь с раненым носилки оборвались… На девочку… Ой!" Моряки сразу подбежали, и двое, сняв с себя флотские ремни, сразу на них подвесили его носилки. А сами пошли без ремней. Привезли нас на Суворовский, где и сейчас госпиталь, бывший Николаевский. Разместили в четвёртом хирургическом отделении. 48-я палата. Там лежало 12 девушек. Помню раненую под тем же Красным Бором врача в звании капитана Рыжову Галину. Родом из Ташкента. У неё были перебиты рёбра. Все были тяжелораненые. Положили меня на кровать. Пришел начальник отделения, профессор, армянин. Очень опытный хирург. Посмотрел меня и сразу в операционную. И меня закатали в гипс. Ногу и всё туловище. Осталась голова, руки и одна нога. Положили на доски. И там я лежала с марта по июнь. Не вставая. В июне сняли гипс.
В этом госпитале меня наградили орденом "Отечественная Война" второй степени и медалью "За Оборону Ленинграда". Награды вручал начальник госпиталя. В коробочке с медалью и удостоверением лежала книжечка стихов. Их была отпечатана всего тысяча экземпляров. Больше ни у кого из ветеранов я такой книжки стихов не видела. Тогда за награды полагались деньги. Но я долго потом их не получала. Через несколько лет получила всё. Вышло с чем-то девятьсот рублей. На эти деньги я купила себе пальто.
В это время готовилась мгинская наступательная операция. Надо было подготовить места в госпиталях. И нас тяжелораненых отправили на "большую землю". Погрузили в санитарный поезд и по железной дороге, проложенной по коридору, пробитому нашими войсками, в январе вывезли в тыл. Помню, в Череповце высадили раненого лейтенанта цыгана. Потому, что его цыгане за ним пришли. Разрешалось раненых оставлять в госпиталях, где рядом живут родственники. А нас привезли в город Слободской Кировской области. Где пивоваренный завод и знаменитая меховая фабрика. Госпиталь размещался в здании школы на окраине города. Бригада врачей была из Харькова. Лечили меня там до августа. Потихоньку стала вставать на ноги. Сперва, ходила на костыликах, но это мне очень не нравилось, и я их бросила, решив, что с ними не буду ходить. Врач сказал: "Ну и правильно". Стала ходить с палочкой. И ходила с ней почти целый год. При выписке из госпиталя кроме справки о ранении мне дали ещё справочку на право ношения нашивки за тяжелое ранение. Нашивку золотистого цвета положено было носить на левой стороне груди.
Из лежавших со мной в палате помню двух партизанок из Брянской области. Одну из них звали Надя. Их при мне выписали и направили в Москву, в штаб партизанского движения. Они всё горевали, говорили: "Опять наверно попадём обратно". Ещё со мной лежала Вера Лазука. Её сестра в звании капитана служила переводчицей в Москве. При выписке Вера попросила направить её в Москву. К сестре. Она и меня звала с собой. Но я сказала, что в Москву не поеду, а буду проситься в Ленинград. Ленинградцы: я, ещё один солдат, живший на Невском проспекте и Борис Перцев тоже с Московской Славянки, позже его невестка работала у меня в школе учителем, поехали в Ленинград. Выдали нам паёк и направление в Тихвин. Там пришли в военкомат. Так просто в Ленинград никого не пускали. Шла проверка, делались запросы. Нас поставили на довольствие и сказали: "Поживите недельку". Разместили у одной женщины в деревянном доме на чердаке. Дом стоял на улице Римского-Корсакова. Недалеко находился дом-музей этого композитора. В столовую мы не ходили, а получали паёк. Продукты отдавали хозяйке. Она готовила, и мы питались все вчетвером. Хозяйка была очень довольна, так что даже плакала, когда мы расставались. Дали нам пропуска, и мы поехали дальше по железной дороге до станции Войбокалово. Сейчас этой дороги нет. Приехали ночью. В темноте шли километра 4 до пристани на берегу Ладожского озера. Там ящики, мешки с мукой, крупой… Стоят люди, возвращающиеся в Ленинград. У кого были пропуска, тех сажали на военные катера Ладожской флотилии. Кого-то разместили на палубе, а нас капитан приказал отвести в кубрик. Сели мы на свободные койки матросов находившихся на вахте. И только катера отчалили, налетели немецкие самолёты. Начали нас бомбить и обстреливать. Появились и наши истребители. Моряки тоже вели огонь из зенитных пулемётов. Такой бой разгорелся. Одна бомба попала в шедший перед нами катер, и он затонул. Наш капитан резко повернул и на большой скорости пошел на север. Самолёты кружились, катер петлял… Из-за этого мы опоздали с прибытием на час. Так что все думали, что и нас потопили. Дальше я на поезде доехала до станции Ржевка. Оттуда на трамваях с пересадкой доехала до Рыбацкого. Дальше до Петро Славянки шла пешком 5 километров. И пришла домой к родителям, жившим в землянке. На этом закончилась моя военная "эпопея".
В 1943 году после уборки урожая наш совхоз был эвакуирован в район Парголово (северная окраина Ленинграда) в район деревни Каменка и совхоз "Каменка". Кто мог работать, переехали туда. Отец и мама были оставлены для охраны совхозного имущества. Так же оставили работавших на железной дороге и участкового милиционера. Ещё в марте 1942 года всех живших у нас немцев и финнов отправили в Салехард. Наш дом был разобран военными. Брёвна пошли на строительство укреплений. А маму с папой переселили в землянку. А было так: как-то утром мама пошла ко мне в госпиталь. Отец в это время был в Каменке. Возвращается мама вечером домой, а дома нет. Правда, поступили по благородному. Все вещи перенесли в землянку находившуюся рядом. А дом разобрали и увезли на передовую.
В декабре начиналась подготовка к боям по снятию блокады Ленинграда, и нас переселили в Рыбацкое. 14-го января в 9 часов утра как загрохотали дальнобойные пушки… У нас в Рыбацком стоял бронепоезд, на котором были установлены морские орудия с "Авроры". Они тоже открыли огонь. На следующий день ещё сильнее. Уже и авиация полетела. Хорошо помню день снятия блокады 27-е января 1944 года. Был виден праздничный салют, хоть мы и жили на окраине. Люди вышли на улицу. Обнимались, плакали..., военные стреляли. На следующий день отец пошел в Петро Славянку. Там встретился с председателем нашего совхоза Федором Тимофеевичем. Его дом уцелел. В нём всю блокаду размещался, какой-то штаб. Через неделю мы переехали в Петро Славянку. Поселились в уцелевшем домике. В нём всю войну стояли военные, охранявшие два железнодорожных моста через Славянку. Под эти мосты были заложены торпеды. Чтобы взорвать их в случае прорыва немцев. Сразу после снятия блокады отменили светомаскировку. Идёшь по улице, окна светятся, фонари горят. Светло. В Рыбацком было электричество. А в Петро Славянку свет провели только в 1950-м году. На работу я ездила на финских саночках, а если был глубокий снег, то ходила пешком.
В конце января 1944 года когда мы с родителями ещё жили в Рыбацком. На первом этаже дома 66 по проспекту Села Рыбацкого. Как-то иду я, и вдруг на встречу связной командира нашей дивизии. Кричит: "О-о-о… !". Стоим разговариваем. Он рассказал, что когда у него в Сибири заболела мать, то комдив отпустил его в отпуск на две недели домой. Оказывается нашу дивизию после взятия Мги отвели в Рыбацкое. И тут подходит сам Борщёв. Связной говорит ему: "Во, вылечилась". Борщёв отвечает: "Да вижу, вижу". И добавляет: "Иди к нам в дивизионные связистки". Я говорю: "Товарищ полковник, как я… Какой же из меня телефонист? С палочкой я вам только обузой буду. Нет. Я работаю, а осенью пойду учиться". На этом и расстались. Потом, как мне писали ребята, дивизия пошла на Нарву, где у нас снова были большие потери.
В это время я работала секретарём в суде. Раньше Рыбацкое относилось к Павловскому, тогда Слуцкому району Лен. обл. Мой папа был народным заседателем в районном суде. Судья Зеликова Эсфирь Ароновна знала нашу семью. Она меня и взяла к себе. Суд располагался на пр. Села Рыбацкое в домике в два окошка. За одним проходили заседания, а за вторым жила Зеликова. Там же была канцелярия. В суде я проработала с декабря 1943 по первое сентября 1944 года. Запомнилось одно дело. Приходит женщина и подаёт иск на мужчину, который якобы украл у неё кошку. Тогда кошки были большой редкостью. Всех в блокаду поели. Кошку она оценила в две тысячи рублей. Посчитала, сколько она должна была окотиться. Котёнок тогда стоил тысячу рублей. Идёт заседание. Она говорит, что кошка столько раз окотилась, а он говорит, что нет, кошка не могла окотиться. Потому, что нет котов. Она говорит: "Это моя кошка". А он говорит: "Нет не ваша, а моя". Она говорит, что у кошки рыжее пятнышко на левом боку, а он что на правом. Каждый привёл с собой свидетелей и те всё сказанное подтверждали. Эсфирь Ароновна говорит: "Я откладываю заседание. А вы в следующий раз принесите кошку". Отложили заседание на неделю. А они и не пришли.
У нас дома кошки не было до 1945-го года. А мышей развелось много. Тогда мы завели ёжика. Я его поймала в лесу. Ежи тоже очень хорошо ловят мышей.
В сентябре 1944 года я пошла учиться в Педагогическое училище имени Некрасова. Закончила в 1947 г. Была направлена в школу №401 города Колпино. Потом перешла в Петро Славянку, которая в 1957 году вошла в состав Колпинского района. Преподавала географию, историю и математику в 465-й школе. Она и сейчас существует. В ней я проработала 41 год до 1991 года. В 1970 году меня назначили директором школы. Тогда в школе училось780 человек.
Расскажу о дне Победы. Уже с первого мая чувствовалось, что близка наша Победа. Утром девятого мая все пришли в училище. В актовом зале был митинг. Выступали. Многие плакали. Со мной поступило много фронтовиков после ранений. Кто был после десятого класса, зачислялся сразу на третий курс. Помню, выступали двое ребят — один без ноги, другой без руки. Потом они тоже стали директорами школ. Вечером договорились идти на площадь Урицкого (ныне Дворцовая площадь). Ой, там народа было… Все братались, обнимались, танцевали..., люди ликовали. Был большой салют. В тот день по карточкам выдали дополнительно рабочим по пол литра водки, а служащим, иждивенцам и детям по маленькой. Ещё соевых конфет по 200 гр. рабочим и по 100 гр. остальным. И немного мяса. Помню, мама сварила суп.
Летом мимо нас гнали стада коров из Германии на Карельский перешеек. Одна из коров обессилив, легла прямо у нашего дома. Зоотехник и бывшие с ним три женщины как ни бились, а поднять корову не могли. Тогда зоотехник пришел в Сельсовет и говорит, что ему надо гнать стадо дальше, и он готов отдать ослабевшую корову какой-нибудь семье. Желательно такой, в которой есть погибшие на фронте. Его спрашивают, где легла корова. Он объяснил. Тогда говорят, что она знала, где лечь. У Овсянниковых сын погиб в Молдавии. Когда маме сказали, она так обрадовалась. Хлеб был тогда по карточкам. Дак, она корове отдала половину своего хлеба. Когда пошел дождь, мама принесла оставшийся от военных брезент и накрыла коровку. А вечером корова встала. Мама завела её в сарай. Потом раздоила, и мы стали жить с молоком. Через два года тот зоотехник приезжал, чтобы оформить всё документально.
После войны я ходила в гимнастёрке с офицерским ремнём и портупеей. Был у меня и хорошенький свитер. Его мне привёз из Прибалтики брат. Он работал в Электромортресте и в 1939 году ездил туда в командировку принимать суда. Когда я носила гимнастерку, то носила и награды. А когда свитер, то награды не надевала.
Тогда обучение было платным. В октябре 1940— го года была введена плата за обучение в школе с восьмого по десятый класс 200 рублей. Столько же за обучение в техникуме и по 400 рублей в год за обучение в институте. При этом тем, кто успевал — платили стипендию. Участники войны были освобождены от платы за обучение.
В 1944 году стали выдавать комсомольские значки. До этого значков не было. Комсомольцев вызывали в Райком или представители приезжали в институты и торжественно вручали комсомольские значки. Мне не сразу дали. В райкоме не было моего "личного дела". Оно так и осталось в части. Потом когда завели новое — уже во Фрунзенском райкоме ВЛКСМ (Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодёжи). Вручили и мне значок. Такой маленький на булавочке.
Мы не только учились, но и работали. Помогали дворникам убирать дворы. У нас подшефным был дом №6 по Загородному проспекту. После занятий мы брали свои портфели и шли мести мусор, а зимой убирать снег. Даже приходилось дежурить в кочегарке. Кочегаров было мало, а кочегарка — большая. Она обслуживала наше училище и два соседних дома. Бросали уголь и выгребали шлак. За станцией метро "Технологический Институт" по эту сторону Московского проспекта был кинотеатр "Олимпия". В него попала бомба. И вот мы и студенты Технологического института каждое воскресенье работали на разборке руин кинотеатра. Каждый должен был отработать 24 часа в месяц. Каждому выдавался листочек, на котором отмечалось количество отработанных часов. Хоть я и была освобождена, но если вся группа работала, то как же я могла… Приезжала и работала, как все.
Расскажу о наших преподавателях — директор Анисим Филимонович Малонюк встретил меня очень хорошо. Как к дочке отнёсся. Помню, пришла я поступать 27-го августа, секретарь Надежда Яковлевна спрашивает: "Что Вы хотите?" Я говорю, что хотела бы поступить. А она говорит: "Экзамены уже кончились. Но Вы зайдите к директору". Захожу в кабинет и говорю, что вот опоздала на экзамены и что мне делать. Он видит, что я в военной форме и говорит: "Садись-ка миленькая девочка". Расспросил меня. Дал бумагу. Велел писать заявление. Внизу которого написал: "Принять на первый курс". Так меня и зачислили. Нашим руководителем была Лидия Семёновна Добролюбова. Она преподавала русский язык и литературу и была очень сильным преподавателем. Её муж Николай Николаевич Никольский преподавал методику. Они жили на ул. Коммуны напротив церкви Николы Морского. Помню, к нам обратилась секретарь партийной организации, учитель истории. Говорит: "У Лидии Семёновны, уже которую неделю нет дров. Им выписали дрова на станции Витебская-товарная. Надо бы помочь привезти". Это был январь 1945-го года. Морозы стояли сильные. Кладовщиком на складе служил бывший моряк без обеих ног, ездивший на колясочке. Он говорит: "Вот девчонки выбирайте. Только берите не очень толстые, чтоб не тяжело было". И мы 20 человек взяли каждая по бревну. Они были стандартной длинны 2 метра. С этими брёвнышками мы сели на трамвай. Приехали на место. Вошли во двор. Дворник нам показал, куда сложить дрова.
Да, к девушкам, служившим в армии, было такое нехорошее отношение очень даже многих. Как-то, в трамвае мне пришлось вмешаться в разговор женщин. Я им и говорю: "Ладно, на фронте. Под пулями. А вы ленинградские девушки, как бегали у нас в Рыбацком через погранзаставу к военным? Вы что же лучше? Не все же девушки на фронте были такими. Большинство из них были хорошие". Вот я вам скажу: Из нашей дивизии курящих было только двое. Потом люди стали относиться заметно лучше. В училище мы и вовсе не чувствовали ничего похожего на осуждение или пренебрежение, а даже наоборот. Конечно, и на фронте была любовь, как и на гражданке. Ну и полюбили два человека друг друга. Никто не возражал. Командир полка записывал. Был такой случай уже после моего ранения. Служила у нас Сима Ветлова, чувашка и связной пнш старший сержант. Забыла его фамилию. Ну и их записали. Командир полка разрешил пожениться. Но эта история имела трагический конец. В июле 1943-го года в районе зольных сопок в землянку, где они находились, попал снаряд, и все бывшие там погибли.
А вот ещё одна удивительная история о любви. Я уже рассказывала, что у нас служила санинструктором Стукалова (Боброва) Валя. Она мечтала стать певицей. У неё был очень хороший голос и такая фигура… Блондинка, интересная, голубоглазая. Мы с ней немножко подружились. Она участвовала в художественной самодеятельности. Они перед прорывом блокады ездили с выступлениями по частям. На Неве стояли наши эсминцы "Смелый", "Храбрый". Они вели огонь по району Ивановской. Моряки пригласили выступить у них нашу самодеятельность. Валя пела, а ей аккомпанировал старшина или мичман с эсминца Бобров Модест родом из г. Пушкина. Валя ему очень понравилась. В том же красноборском мешке, где была ранена я, ранило в бедро и Валю. Ей ампутировали ногу. Когда об этом узнал Модест, то он отпросился у командира корабля в отпуск в Ленинград. Узнал, в каком госпитале она лежит. Я не представляю где, но он достал цветы! В общем, с этим букетом роз пришел в госпиталь, вручил Вале эти цветы. Встал на колени и попросил её руки… У них трое детей. Два сына и дочь.
Было и другое. Служил у нас начальником артиллерии полка майор Бучильников Константин Фёдорович цыган с Кубани. Встречался с Машей Шашковой. Она забеременела и уехала. Он стал встречаться с Верой, которая тоже от него забеременела. У них у обеих родились дочки. Потом они встречались. Но нашлась телефонистка Аня из Ленинграда и так его захомутала, что он про всех девчонок забыл. Женился. У них родились два сына красавца. Бучильников был такой горластый. Его все боялись. А я не боялась. Знала, что он не обидит. Он ко мне тоже хорошо относился. Бывало, принесёт конфет. Спросит, как живу, как родители. Он их знал. Солдат на гауптвахту он никогда не сажал, а наказывал по-своему, плетью. Он очень любил лошадей и плёткой их никогда не стегал. Его лошадь звали Маруська. И где бы он не находился, Маруська всегда шла за ним. Старшина Милёхин миномётчик рассказывал, что когда они стояли под зольной сопкой, то украли со склада у Бучильникова бидон с двенадцатью литрами спирта. Собрались ротой, там и с других пришли. И этот спирт выпили. И ночью стали песни петь. Прибегает к Бучильникову старшина и говорит: "Товарищ майор, спирт пропал". А Бучильников перед этим проходил мимо землянки миномётчиков и слышал, что там песни поют. Он сразу пришел туда и говорит: "Ну что, угощайте…". Ребята отвечают, что уже ничего нет. Тогда он говорит: "Дак вы, что же не знали, что надо оставить мне?" И плёткой всех так отхлестал. Как мог. Никто и слова не сказал. И он тоже никому ничего не рассказал. Был ещё такой случай во время боёв по прорыву блокады. В санроте в основном санитарочки и сандружинницы — девчоночки были. И вот на три подводы погрузили медикаменты там что ещё. Впереди спуск с правого берега Невы на лёд. Лошади никак не идут. Боятся. Тут Бучильников мимо проходил и видит, что им не справиться. Подошел и три раза сказал: "Вы что лошади? Вперёд". И ещё звук издал. И все три лошади побежали. Когда в 1965-м году он пришел на встречу, то я его первая узнала. Он тоже меня узнал и говорит: "А я думал, что ты тогда погибла". После войны он работал старшим диспетчером на железной дороге. Когда в районе Рыбацкого с насыпи свалились вагоны, и всё движение остановилось. У него был выходной. Его срочно вызвали, и он там всё растолкал в течение часа и наладил движение. Его очень уважали за высокий профессионализм. Но когда пришел новый министр. Стал наводить свои порядки. Сделал ему, какое-то не тактичное замечание. Он расстроился и у него случился инфаркт. Вскоре он умер.
Но в основном мы с ребятами жили как братья с сёстрами. Бывало, разведчики достанут чего-нибудь. Согреют чай в котелках. Кричат: "Девчонки, идите чай пить!" Или мы согреем и их позовем.
После войны осталось много мин. Для разминирования создавались специальные отряды из молодёжи. У нас жила тётя Маруся Исаева. У неё было семеро детей. Шестеро из них умерли в блокаду. Остался один Виктор. В армию его не взяли, так как мать была уже престарелая. Его взяли в команду разминирования. Этот Виктор и ещё Виктор Князев погибли. Подорвалась Нюра — трактористка. Пахала на тракторе… После войны люди часто подрывались. Да и сейчас бывают случаи. Ещё вспомнила. В пятидесятом году, в августе у нас в Славянке пятеро ребятишек погибли. Нашли гранату и колотили… В 1947 году я работала в школе. Вела третий класс. Тогда было раздельное обучение. У меня в классе было 32 мальчишки. Отцы были только у двоих. Остальные все — безотцовщина. Веду я как-то урок чтения и вижу, что Гена Быховец что-то под партой делает. Я говорю: "Гена, положи руки на парту". Он посмотрит на меня и снова руки под парту. На первой парте сидел Егоров Реф. Он мне шепчет: "У него там граната". Я подхожу, а у него там "ф-1" с запалом. Я беру эту гранату. Вывинтила запал и положила его в кармашек, а гранату на стол. Вышли все на перемену, и я отлучилась. Прихожу, а гранаты нет. Я к директору Ивану Сергеевичу. Он на меня: "Ах, растяпа, что же ты ко мне не принесла. Они же подорваться могут! Пошли искать". Захожу в туалет. Там старшие мальчишки стоят. На меня посматривают. Я говорю: "Ребята, отдайте гранату". Они говорят, что ничего не знают. Потом там такой Абрамов Иван. Его сестра была моей одноклассницей. Я его подозвала и говорю: "Ваня, меня же в тюрьму посадят". Он говорит: "Ладно, Тамара Родионовна. Граната будет". Через пять минут приносит мне гранату. Я Ивану Сергеевичу. Ещё был такой случай. Слышу такой разговор ребят, что, мол, завтра будем воевать. Я к Ивану Сергеевичу: "Передайте начальнику милиции Гравову, чтоб проследили. Будут же воевать". Маленькие ребята проговорились, что у них есть там пушка. Два пулемёта спрятаны в землянке за кладбищем на бывшей передовой. Прихожу на следующий день в школу. Там все в горе. Мой ученик Женька. У него уже был один глаз выбит разорвавшимся запалом. Убил одного из братьев Каледа. У них была винтовка с заржавевшим затвором. Женька пытался её наладить, а тот посмеялся, говоря, что она всё равно не выстрелит. Женя наставил на него, и она сработала. Может, и могли бы спасти, но все испугались и убежали. Потом уже Гравов припер своего сына. Что это он прибежал такой бледный и сразу на кровать. Тот и сказал, что там умирает Каледа. Милиция прибежала. На руках принесли его в больницу. Он там часа через 2-3 умер.
В 1975 г. вышло постановление, что инвалиды войны могут уходить на пенсию. Мужчины с 55-и и женщины с 50-и лет. Сразу после войны освидетельствование на инвалидность надо было проходить каждые 6 месяцев. Я тогда подумала: "Зачем мне это нужно. Тем более, что за неё платят всего 9 рублей в месяц". И перестала проходить. В 1975-м году стала восстанавливать. Тогда бюрократов тоже хорошо было. Ох, какие были, о-о-о-й ...! На ВТЭК (Врачебнотрудовая экспертиза) нас 12 человек бывших инвалидов войны пришло. Я была одна женщина. Невропатолог мне говорит: "Ишь, захотели льгот". А я говорю: "Скажите молодой человек, вы врач, а льготы для кого дают, для раненых или для собак?!" Молодая хирург: " У вас не ранение. У вас артроз". Я говорю: "А вот бедро". Она: "А это просто разрез. Да и зачем вам инвалидность? Вы же директором работаете". И отказали. В итоге всем нам отказали. Решили бороться дальше. Только один мужчина бывший шофёр, у него были перебиты нервы, ноги и стопа была такая… Говорит: "Да пропади оно пропадом!" Я пошла на городской ВТЭК и там мне отказывают. Представляете? Послали меня на обследование в институт, находившийся где-то у Смольного. Там главным был профессор Гишманович. И как начали меня там по врачам… А анкеты какие были. Я думаю: "Куда я попала? В лагерь что-ли". Помню, с Мурманска был лейтенант. У него легкое было пробито. Он еле дышал. Ему тоже отказали. У меня лечащий врач была молодая грузинка. И вот как-то ночью выхожу я в туалет. Она за мной. И говорит: "Вам здесь откажут, но вы не бросайте". Выписали меня, а решение оставили на усмотрение городского ВТЭК-а. Прихожу туда. Мне говорят: "Если бы вы не были директором, то мы бы вам дали инвалидность". Я говорю: "Причём тут директор? Я же ранена была". Хирург молчит. А председатель еврейка была, и говорит: "Нет. Мы вам не даём". Проходит несколько месяцев. Я не знаю, что делать. А у меня была однополчанка фельдшер Екатерина Арсентьевна Королёва. Её муж так же мучился, но написал в Москву в Комитет Партийного Контроля. И ему помогли. Она говорит: "Приезжай ко мне и Иван Иванович тебе всё расскажет". Написала я в Комитет Партийного Контроля письмо на шести листах. В котором описала все свои злоключения. Приложила к нему копии справок. Вы знаете, через две недели пришел ответ. За подписью Пельше. В нём написано, что моё письмо переслано в Министерство Социального обеспечения, и если всё подтвердится, как оно есть, то вам будет положительный ответ. Письмо из министерства пришло через месяц. Писали, что комиссия рассмотрела вашу жалобу и направила её в горвтэк. А тут новый год, каникулы. Я уезжаю в дом отдыха на Чёрную речку. Катаюсь на финских санках… Тут вдруг кричат: "Овсянникова есть? Её главврач вызывает!" У телефона сама главврач Горвтэка: "Тамара Родионовна мы вас ждём. Можете ли вы к нам приехать завтра?" Я отвечаю, что путёвка у меня заканчивается восьмого января. Договорились, что я восьмого к ним приеду. А восьмого числа у нас отменили все утренние поезда. Тогда проводили электрификацию путей. Я звоню в Горвтэк и говорю: "Я не смогу приехать, к назначенному времени. А только к пяти часам". Они отвечают: "Ой, приезжайте. Мы вас будем ждать. Потому, что нам за вас нужно отчитываться". Прихожу, секретарь мне тихо говорит: "Ой, какое вы письмо написали… У нас тут всех на уши поставили". Собралась конфликтная комиссия. Председатель так и не показалась. Хирург из госпиталя только взглянула и сразу говорит: "Одевайтесь". Выходит в соседний кабинет, и я слышу, как она там говорит: "Вы зря обижаетесь. Вам правильно сделали… По такому ранению надо сразу давать инвалидность".
В школе подаю заявление об уходе на пенсию. А в это время начиналась аттестация учителей. И меня просят остаться по тому, что писать характеристики на учителей, для аттестации, может только директор, проработавший не менее трех лет. Я говорю: "Ладно, ещё на год останусь. А через год снова просят ещё поработать. Согласилась, но уже не директором, а простым учителем. Ушла только в1991-м году, имея 44 года непрерывного педагогического стажа. Была награждена медалями: "За Доблестный Труд" и "Ветеран Труда".
Раньше мы часто ездили на "Ивановский Пятачок" и в Кировск, где посещали могилу однополчан. В 1944 году в центре Кировского городка вырыли котлован под братскую могилу длинной 25 и шириной 3-4 метра. Сюда переносили погибших из находившихся в округе одиночных и небольших братских могил. Нашли и перезахоронили комбата Кукареко. У нас в артиллерии служила радистка Соня Исаева из Костромы. Она погибла в январе 1943 года при прорыве блокады. Её похоронили в ящике из-под снарядов. В 1975-м году местным жителям давали участки под огороды, и они нашли этот ящик. Когда в 1943-ем году хоронили, земля была мёрзлой, и могилку отрыли неглубокую. Соню тоже перезахоронили в этой братской могиле.
Нас уже осталось очень мало из нашей 268-й Мгинской Краснознамённой Ордена Красной Звезды Стрелковой Дивизии. По 2-3 человека из полков. А из артиллеристов уже никого нет. Звание гвардейской нам не дали. 136-й дивизии дали, а мы прикрывали её во время прорыва блокады, приняв удар на себя. Но нам не дали. Борщёв так и умер с обидой. Говорил: "Я не из-за себя, а за солдат". Наш Борщёв был родом донской казак. Такой вспыльчивый, справедливый. На совещаниях всегда спорил. За это его очень не любил командующий 67-й армии Духанов. Поэтому нам, наверно, и не дали гвардейское наименование.
Интервью: А. Чупров
Лит. обработка: А. Момот (http://iremember.ru/memoirs/svyazisti/ovsyannikova-tamara-rodionovna/)
(Как я недавно узнал, в 2015 году Овсянниковой Тамаре Родионовне исполнилось 90 лет и она еще была жива! А.Б.)
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.