Интерлюдия 1

***

Северо-восточный ветер, принесший с собой прошлогоднюю лиственную труху и редкие снежинки, яростно взвыл в открытых балюстрадах, пронизывающих отвесную скальную стену. Мусор, нанесенный веками на полы, взметнулся в воздух и закружился спиралью, будто возмущаясь, что его посмели потревожить.

Где-то внутри, в горе, рождалось едва слышимое потрескивание и слабый гул, будто исходящий от гигантской печи, запрятанной глубоко в скальных недрах. ;

Все вокруг безмолвствовало. Не было даже слышно криков снежных гарпий, что обжили ущелье близ этой горы; лишь порывы ветра вновь и вновь яростно набрасывались на балюстраду в тщетной попытке не то снести, не то хотя бы сдвинуть хотя бы один камень.

Где-то там, внизу, цвела и благоухала весна; здесь же бессменно владычествовал холод, который, казалось, навеки сковывал любое движение. Любую мысль.

Любую жизнь.

Заходящее солнце выкрасило горный кряж в цвет крови; сделав слабую попытку разбудить это ледяное царство, и, не найдя отклика, стало плавно опускаться за хребет.

В синих сумерках, быстро сгустившихся под крышей балюстрады, почудилось какое-то движение. Жемчужно-серый силуэт отделился от стены, скользнул вдоль колонн и завис у перил, рассеивая вокруг себя молочно-белое сияние. Спустя мгновение его неясные очертания, размытые в потемках, стали приобретать более четкие формы; еще через пару ударов сердца около перил стала видна полупрозрачная фигура человека — молодого мужчины с длинной раздвоенной бородой и наголо выбритой головой, на которой тускло мерцали какие-то знаки. Его одежда состояла из длинного — до пят — камзола с широкими рукавами, сквозь который неясно просвечивала белая рубаха, и сапог с загнутыми носами, выглядывающих из-под полы камзола.

Призрак медленно обвел взглядом окрестности, что-то бормоча себе под нос и скорее по привычке, чем осмысленно, пощипывая бороду. Затем он сунул ладони в раструбы своих широких рукавов, бросил последний взгляд на горы, и величаво поплыл к стене. Приблизившись к ней, призрак легко, будто дым в трубу, растворился в каменной кладке, оставив после себя лишь едва дрожащий воздух и быстро угаснувшее серебристое мерцание.

На горы опустилась ночь.

***

Каменные ступени, круто уходящие вниз, тускло освещались дрожащим светом магических светильников, многие из которых были явно близки к угасанию. По обеим сторонам лестницы тянулись потемневшие от времени стены, когда-то обшитые дубом, от которого сейчас остались изгрызенные древоточцами деревяшки. Кое-где были видны светлые круги, показывающие, что раньше на этих стенах что-то висело.

Возникший из каменного массива призрак скользнул глазами по лестнице, выпростал одну ладонь из-под рукава и зачем-то дотронулся до одного из этих кругов; мгновение спустя он сердито нахмурился и дернул плечом, будто смахивая что-то. Опустив рукав, он поспешил вниз по лестнице, больше ни обращая внимания ни на что вокруг.

Лестница привела его в узкий коридор, где светильники горели ярче, но все же оставляли ощущение полутемных катакомб. Стены коридора были испещрены множеством дверей, но призраку не было до них дела; он летел вперед, больше не задерживаясь нигде.

Миновав несколько поворотов и лестничных переходов (вниз, вниз!), он застыл перед огромной двустворчатой каменной дверью, на которой не было ручек, а лишь поблескивал узор, представляющий собой змею, кусающую себя за хвост. Змея была выложена из сине-лавандового содалита, и недобро смотрела на посетителя глазами, роль которых выполняли самоцветы потемнее.

Призрак не стал рассматривать узор. Уверенным, явно многажды отработанным жестом, он поднял руку и аккуратно провел указательным пальцем по змее, повторяя ее узор — от головы до кончика хвоста, засунутого в пасть.

От его прикосновения самоцветы тускло загорелись, и змея пришла в движение, с некоторой натугой освободив хвост и распрямившись. Стоило ей прийти в горизонтальное положение, как створы дверей, лязгнув, пришли в движение. Между ними, сопровождаемая негромким скрипом, стала шириться щель; не дожидаясь, пока дверь раскроется полностью, призрак скользнул в нее.

Перед ним предстал круглый зал, середина которого была наполнена мягким желтым свечением; в центре зала высился массивный каменный стол в виде полумесяца, а вдоль стен стояли навытяжку тринадцать прямоугольных саркофагов, также сработанных из камня. Крышки двенадцати из них, украшенные крупными круглыми самоцветами, были плотно задвинуты. Крышка же одного — того, что находился прямо напротив двери — была аккуратно сдвинута в сторону, приоткрывая зияющую тьму внутри. ;

Тем не менее, призрака увиденное будто бы совсем не удивило, а, напротив, даже обрадовало.

— Я рад, что бодрствуете именно вы, диль[1] Азарион, — сказал он громко — если шепот вообще можно назвать громким.

Что-то шевельнулось во тьме саркофага, и на каменный край легла рука, больше напоминающая высохшую до окостенения серую клешню; с негромким уханьем из саркофага появился… Старик?

Существо, вышедшего из своего убежища, действительно походило на очень старого человека, сгорбленного неумолимым временем. Однако, при более пристальном взгляде на него становилось понятно: оно вряд ли имеет что-то общее с человеческой расой.

Серовато-белая кожа туго обтягивала кости черепа с сильно выпирающей затылочной частью, а скулы были такими острыми, что, казалось, вот-вот разрежут ее. Губы небольшого рта давно ссохлись и провалились вовнутрь, а редкие пряди волос, ниспадающие на сутулые плечи, были желтовато-сивыми.

Обитатель саркофага едва доставал призраку до пояса и передвигался странным образом: он вытягивал длинные руки-клешни вперед, прижимал ладони к полу и делал быстрый рывок. Полы длинной темной мантии, укутывавшей его с шеи до пят, волочились за ним.

Призрак бесстрастно наблюдал за тем, как тот, кого он назвал Азарионом, подползает к нему. Последний, сделав последнее усилие и поравнявшись с ним, поднял голову (в какой-то момент призраку показалось, что его непропорционально большая голова со стуком упадет на пол) и произнес неожиданно звучным низким голосом, никак не сочетающимся со столь тщедушной внешностью:

— Мне всегда было любопытно, друг мой, почему вы каждый раз открываете дверь в наши покои, тогда как все остальные не представляют для вас препятствий? Призрак снисходительно улыбнулся. Азарион задавал один и тот же вопрос в тысячный раз, и, разумеется, прекрасно знал ответ, однако не отступал от своей традиции. Скорее всего, эта фраза стала для него чем-то, вроде приветствия.

— Вы же знаете, диль, — почтительно произнес призрачный обитатель каменных покоев, — что Ваш Совет Старейшин велел мне запечатать эту дверь, дабы никто — ни в жизни, ни в послесмертии не мог проникнуть внутрь и потревожить ваш покой без вашего на то разрешения.

Его собеседник довольно кивнул и позволил своим морщинистым губам растянуться в нитку — так, наверное, он изображал улыбку.

— Верно, верно… Не надоело ли вам, мой друг, коротать вечность бок о бок с нами? Тринадцать тысячелетних вампиров — ведь нет компании скучнее!

— Как Хранитель этого Дома я не могу покинуть его пределы, — терпеливо сказал призрак. Он знал, что Азарион обожал педалировать тему этого Дома, историю, с ним связанную, а также всячески подчеркивать немощность и никчемность вампирского Совета Старейшин. Это нужно было просто перетерпеть.

***

Они появились здесь около двух тысяч лет тому назад — как раз отгорела Двухсотлетняя Война, и Дом Содалитов, одного из самых малочисленных Домов литанээ, был разрушен почти до основания. Полчища наемников, в чьих карманах гремели дории Семьи Опал, прорвали оборону големов у подножия горы, и ворвались в Дом, превратив его в наполненную обугленными обломками и трупами литанээ пещеру. В живых осталась лишь Марианна, восемнадцатилетняя дочь Главы Дома, но и она доживала свои последние дни, корчась на обломках кровати и хрипя: в ее горло был воткнут опаловый серп. Призрак-Хранитель не мог ничем помочь, и ему оставалось лишь находиться рядом с девушкой, безучастно наблюдая, как из ее тела сочится белая дымка — душа. Он знал, что совсем скоро тело девушки съежится в небольшой кусочек содалита, а он присоединится к Великому Разуму. В тот момент он, как никогда, чувствовал свою принадлежность к междумирью — ему оставались считанные минуты пребывания в мире живых. Смерть всех членов Семьи означал и конец пребывания Хранителя в этом мире.

Он усмехнулся, вспомнив горечь и боль, так непривычно наполнявшие его внутренности. Он не хотел уходить… Вот так вот. Видимо, он был никчемным Хранителем, раз не смог защитить свой Дом от резни, которую устроили мечи Опалов. Он всегда недоумевал, почему именно ему, ничем не примечательному казначею Семьи Содалит, выпала честь стать ее Хранителем, однако он не оправдал этого внезапно обрушившегося на него доверия. Он истово желал остаться, дабы получить возможность показать, что не так уж он и плох, хоть как-то проявить себя — пусть теперь от его сородичей остались лишь мертвые куски камней.

Вампиры возникли рядом с ним словно из ниоткуда. Он даже не услышал их шагов, просто увидел в затянутой дымом комнате тринадцать фигур — согбенных и прямых, будто жерди, высоких и низких, с хищными чертами лиц, на которых застыла удивительная отстраненность и бесстрастность.

Хранитель никогда раньше не видел воочию представителей этой расы, и их визит застал его врасплох. Однако, не успел он задать им и одного вопроса, как вперед выступил Тариан — самый рослый из всех, и предложил призраку сделку. Им нужно было пристанище, крепкое и надежное, укрытое от посторонних глаз и ушей, — сказал он. Им нужна была надежная охрана и защита. Они могли восстановить сам Дом в кратчайшие сроки. Более того, они могли даже подарить Марианне жизнь — но все это при том условии, что Хранитель отдаст Дом в их полное распоряжение, оставшись при этом его Хранителем, оберегающим последнего члена семьи Содалитов. Вампирам нужна была защита Дома, его аура, наполняющая их жизненной силой и вселяющая мудрость. Все это мог передать им — и исключительно добровольно — только Хранитель Семьи Содалит.

В тот момент, незадачливому Хранителю показалось, что праматерь Алайна[2] услышала его истовое желание и отправила помощь, пусть даже и такую своеобразную. Он охотно согласился, даже не удосужившись поинтересоваться, как незваным гостям удалось так быстро прибыть на место трагедии. Впрочем, в последующие года это, казалось бы, совершенно логичное желание у него ни разу не возникало. Серп вытащили из горла Марианны, и Азарион влил в открывшуюся рану собственную кровь, после чего разорванные края кожи мгновенно срослись, и молодая Содалит судорожно вздохнула — на сей раз, без ужасного хриплого сипа. Однако...

… Вампиры не обманули Хранителя — девушка и в самом деле выжила. Беспробудный сон — это тоже жизнь.

То ли кровь вампира подействовала на литанээ не так, как рассчитывал Азарион, то ли Марианна не захотела бороться за возвращение к реальности, но призрак видел собственными глазами, как, вздохнув пару раз и пробормотав что-то, молодая литанээ закрыла глаза, чтобы больше их не открывать.

Лианон, собрат Азариона, помог отнести девушку в семейный склеп Содалитов и положить на каменную плиту, окружив бесчувственное тело стеклянными сосудами, в которых хранились небольшие кусочки самоцветов — то, что осталось от ее предков[3]. Первое время Хранитель часто наведывался в склеп, проверяя состояние Марианны, однако вскоре ему стало не по себе от того, что он там видел.

Вампирская кровь не только заживила раны девушки. Со временем черты Марианны стали меняться: щеки ввалились, а губы истончились, превратив миловидное личико в подобие смертной маски; вдобавок, из-под верхней губы показались концы вампирских клыков, которые, в отличие от тех, что принадлежали новым хозяевам Дома, были длинными и походили на иглы.

Тем не менее, Марианна жила, давая Хранителю зыбкую надежду на то, что однажды все вернется на круги своя. Несколько вампиров, взятых новыми владельцами Дома в качестве обслуги, раз в три дня исправно приносили ей стакан крови. "Без этого она умрет", — пояснил Азарион, с любопытством наблюдая вместе с Хранителем, как красные капельки просачиваются сквозь плотно сжатые губы девушки. После этого Марианна ненадолго возвращалась в свой прежний облик… чтобы через некоторое время вновь обратиться подобием чудовища.

О том, кто такие на самом деле незваные гости, Хранитель начал смутно догадываться (прямых вопросов он избегал, побаиваясь натолкнуться на ледяной взгляд Ириона, самого старого из вампиров), когда, спустя пару лет обустройства Дома, к его новым обитателям потянулись и другие представители их расы. Они приходили небольшими группками, чаще всего под покровом ночи, но случались и дневные визиты; Диамон и Киара — Хранитель уже успел запомнить имена постоянных служителей своих новых хозяев — встречали их и о чем-то расспрашивали на неизвестном призраку языке. После этого кого-то сопровождали в нижний зал, где раньше Содалиты собирали семейные советы, а теперь стояли лишь саркофаги новых владельцев, а кого-то отправляли восвояси. Именно в этом зале, за плотно закрытыми дверями, тринадцать старейших вампиров, выстроившись в строго определенном порядке, беседовали со своими посетителями. Беседа часто затягивалась, и могла обернуться чем угодно: спором, судилищем или даже...

… Пытками.

Вампиры не возражали против присутствия Хранителя на своих сборищах — они все равно велись на их собственном наречии, которого призрак так и не научился понимать. После того, как при нем Диамон невозмутимо отсек голову какому-то вампиру за то, что тот убил нескольких людей при попытке последних украсть что-то из его замка (это растолковал призраку Азарион, по непонятной причине проникшийся к нему подобием дружеских чувств), Хранитель стал осознавать, что пришельцы — это нечто, вроде совета судей у вампирской расы. Его догадку подтвердил тот же Азарион, почувствовавший или догадавшийся, какой вопрос терзает Хранителя.

— Нас слишком мало в этом мире, друг мой, — сказал он в момент своего очередного бодрствования (в промежутке между собраниями новые хозяева Дома предпочитали коротать время, погрузившись в глубокий сон, вроде того, что окутывал Марианну, и плотно задвинув крышки саркофагов. Впрочем, время от времени то один, то другой возвращались в реальность), — и кто-то должен следить за тем, чтобы мои братья и сестры жили в мире со всеми остальными народами, уж прости за каламбур.

Выдержав паузу и изучающе глядя на безэмоциональное лицо призрака, старый вампир продолжил:

— Мы взяли на себя смелость исполнять именно эту миссию. Да, может быть, иногда мы судим наших братьев слишком строго… Но каленое железо оставляет куда более заметный след, чем шелковый платок.

— Значит, вы называете себя судьями? — уточнил Хранитель. Азарион скучающе покачал головой:

— Судьи — слишком узкое название… Скорее, наставники — достаточно мягкие, чтобы присматривать за своими неразумными учениками, и достаточно жесткие, чтобы держать их в узде. Наши братья называют нас Советом Старейшин, и мне по душе это название.

Помолчав немного, Азарион добавил, понизив голос до едва различаемого шепота:

— Я не знаю, почему именно мы были выбраны для этой роли. Наши боги перестали говорить с нами, едва только мы переступили порог Перехода между мирами, и теперь нам лишь остается исполнять свое предназначение.

Призраку доводилось раньше слышать о принадлежности вампиров к иному миру, однако именно в момент того памятного диалога он получил неоспоримое подтверждение этого факта — из уст самого вампира. К тому же, Азарион впервые позволил себе некую откровенность, и призрак решил поймать момент.

— Вы помните что-то о своей родине? — рискнул спросить он. Азарион усмехнулся — не без тени самодовольства, хотя это выглядело так, будто побитый непогодой булыжник прорезала горизонтальная трещина:

— Я слишком стар, друг мой. Я был в годах еще в момент Перехода… Неужели ты думаешь, что в моей трухлявой памяти что-то сохранилось?

Хранитель не думал. Он знал: его древний собеседник кривит душой, и при желании может поведать много любопытного о том и этом мире.

Только вряд ли подобное желание когда-нибудь у него возникнет.

***

— Что заставило тебя навестить наши скромные покои, друг мой? — вкрадчиво спросил Азарион, с хрустом потягиваясь и разминая шейные позвонки. Призраку в который раз стало не по себе от этого зрелища: ему казалось, что старец-вампир рассыплется прахом от любого неосторожного движения.

Однако он знал, что внешность была обманчива: любой из присутствующих здесь вампиров был на редкость крепким и сильным.

Отогнав от себя неприятные мысли, призрак кашлянул и прошелестел:

— Однажды вы попросили мне рассказывать вам обо всем необычном или подозрительном, что мне повстречается.

Азарион замер и медленно, будто большая черепаха, повернул голову. На Хранителя уставилась пара крошечных, будто булавочные головки, глаз.

— Сдается мне, друг мой, — проскрипел вампир, — что ты готов поведать мне что-то интересное. Изволь.

Если бы призрак был человеком, он бы набрал воздуха в грудь, готовясь к пространной тираде. Однако бесплотному существу это не требовалось, и он ограничился лишь неглубоким кивком:

— Вы знаете, что мне доступны пласты междумирья — иногда я наведываюсь туда, дать себе небольшой отдых от суеты мира живых.

Азарион важно кивнул:

— Я бы тоже был бы не прочь вот так вот… Передохнуть. Продолжай.

— Несколько часов назад — не могу сказать сколько, в междумирье время то летит, то застывает, как кисель — я наткнулся на весьма странную вещь. Вернее, даже не одну.

Хранитель позволил себе небольшую паузу, наслаждаясь выражением жадного внимания, появившемся на лице старого вампира.

— Ну? — нетерпеливо поторопил его тот. Призрак продолжил, нарочито растягивая фразы:

— В одном из пластов междумирья я обнаружил отпечаток некой сущности, коия при жизни явно принадлежала стране Лах'Эддин. Вы слышали о колдунах Лах'Эддина, мой диль?

Выражение жадности сменилось невероятным изумлением и — призрак изумился не меньше — мимолетным испугом.

— Лах'Эддин? — медленно повторил вампир, — да, верно… Я слышал про него. Но они все вымерли много веков назад. Что значит этот твой "отпечаток сущности"?

— Это самое интересное, мой диль, — Хранителю не терпелось приступить к главному, и он заговорил быстрее, — я раньше с таким не сталкивался. Кто-то еще проник в междумирье и уничтожил лах'эддинца. Кто-то, не принадлежащий миру призраков. Кто-то живой.

Все эмоции разом покинули лицо Азариона, и он, опустив плечи, будто от громадной усталости, осел на пол.

— Разве это возможно? — с нотками растерянности спросил он, — я думал, что доступ в междумирье открыт только таким, как ты.

— Я думал так же, мой диль, — кивнул Хранитель, — но факт налицо. Мало того, что кому-то удалось проникнуть туда, куда не следовало — он сумел уничтожить бестелесное создание...

Азарион властным взмахом руки прервал собеседника и, рывком поднявшись с пола, заковылял по залу, лихорадочно бормоча себе под нос:

— Я предчувствовал, что грядет еще что-то… Кажется, мы все-таки совершили большую ошибку...

Призрак неотрывно следил за ним, чувствуя неугасающий интерес. Он никак не ожидал, что его сообщение возымеет такой эффект.

— Это так важно? — вежливо поинтересовался он. Старый вампир заломил руки к вискам, будто пытаясь унять сильную головную боль:

— Может быть, и не важно, друг мой, — проворчал он, — но что-то подсказывает мне, что этим стоит заняться более подробно.

— Вы опасаетесь, что появятся еще лах'эддинцы?

— Лах'эддинцы мертвы! — рявкнул старик так, что под сводами зала заметалось испуганное эхо, а призрак невольно вздрогнул, — все, до единого! Скорее всего, это был какой-то счастливчик, изыскавший путь выживания… Меня больше волнует тот, кто уничтожил его!

Азарион остановился и наставил на Хранителя узловатый костлявый палец:

— Ты сможешь отследить, откуда и как именно пришел в междумирье этот… живой? И, самое главное, куда и как он ушел?

— Это возможно, — подумав, сказал призрак. Вампир поджал губы.

— Тогда займись этим как можно быстрее, друг мой. Мы уже совершили один промах, оставив того мальчишку в живых… Я не хочу, чтобы это повторилось.

Хранитель прекрасно понял, кого имел в иду Азарион. Несколько лет назад перед судом тринадцати предстал молодой вампир, ненароком или по злому умыслу укушенный оборотнем; это не на шутку испугало древних вампиров, ведь подобного, по их словам, еще не случалось. Юношу заперли в каменном погребе и дали ему пережить первое полнолуние — скорее всего, из желания посмотреть, что произойдет (призрак невольно передернул плечами, вспомнив, чем именно обернулся молодой вампир), а затем, после долгого и изнурительного совещания, решили выслать его за пределы Алдории. Решение было принято благодаря незначительному перевесу голосов — семь против шести; шестеро истово ратовали за казнь, но их собратья по каким-то причинам воспротивились этому. Азарион, одним из первых выступающий за смерть юноши, трясся от гнева, пересказывая Хранителю подробности собрания; негодовал он и сейчас:

— Беда никогда не приходит одна, друг мой. Я знаю, мальчишка сейчас далеко, но кто знает, чем обернется вся эта история с ним и этим убийцей лах'эддинца для нас в будущем?

Он умолк, понурив голову; призрак терпеливо ждал, не улавливая, однако, никакой связи между юношей-изгнанником и убитым лах'эддинцем. Наконец Азарион встряхнулся, как старый ворон, попавший под дождь, и властно приказал:

— Ступай в междумирье. Сообщай мне о любой подозрительной мелочи. Как только отыщешь следы того живого — немедленно говори мне — я прикажу бросить все силы на его поиски.

Хранитель склонил голову и поспешил покинуть зал.