Глава 12. Дом на холме

Утром Надя пришла в кафе, села, привалившись спиной к стене, и закрыла глаза, выпадая из реальности. Они явились и расселись вокруг, терпеливо выжидая, пока Надя вернётся.

— Мы ждали тебя в больнице. Ты не пришла, — сказал Смертёныш. Он устроился рядом, на полу, прижимаясь к Наде плечом, а не в углу на стуле, как бывало в последнее время. Как будто пытался согреть. Как будто сам не был таким же невыносимо холодным, как мир вокруг.

— Университет, — голосом сквозняка отозвалась Надя и поглубже натянула на лицо капюшон, чтобы не видеть даже того, бледного, вымученного света, который пробивался в подвал кафе. Слова появлялись на свет неохотно, как капли дождя. Одна за другой разбивались об пол. — Там была Птица.

— Да, мы видели.

— Мы ходили туда, — подтвердил Шериф. — Она под завалом. Слышно, как бьётся внутри. Но вытащить не получается.

— Слишком много камня, — прошелестел рядом Смертёныш.

— Слишком много, — кивнул Доктор.

Капля пробралась между ними и обняла Надю за колени. В другой раз она обрадовалась бы и такому прикосновению. Теперь было всё равно.

Надя закрыла глаза. Она знала, им не разгрести завалы, даже если бросить на это все силы. Земля под университетом теперь мёртвая, и город плачет. Она знала, пройдёт время, и Птица перестанет биться под камнями. Птица замолкнет, истончиться. Станет ещё одним тихим призраком города, а потом исчезнет совсем.

— Не уходи. — Смертёныш потянул её за руку. — Ты нужна нам. Люди снова придут. Что нам делать? Вдруг в следующий раз они разобьют кафе? Мой дом? Библиотеку Капли? Будем просто сидеть здесь и ждать следующей ночи?

— Я знаю, что делать, — сказала Надя, хотя изо всех сил пыталась это забыть. — Я знаю, и я попробую. Идите в больницу. Я вернусь, как только смогу. Шериф, ты отвечаешь за Каплю.

— Нет, — сказал он. — Пусть Доктор отвечает. А мы со Смертёнышем пойдём с тобой. Нужно ударить по людям, пока на них нет брони. Они должны нас бояться. Страх — самое лучшее оружие.

***

— Командор! — Атер дружески огрел его по плечу. — А ты соображаешь, оказывается. Парни сегодня ходили к университету, и в этот дом номер восемь, или девять, как уж его там? Говорят, правда, под развалинами кто-то возится. Ну недолго им там возиться осталось. Неплохо постреляли прошлой ночью. Скажи, неплохо, а? Давно бы так. А то ходили на них с голыми руками. Теперь мы развернёмся.

Игорь усмехнулся, глядя, как покачивается на проводе оранжевая лампочка, и почти не слушал Атера, и никого из них. На четырёх сдвинутых партах опять лежала карта, но теперь под потолком школы звучали возбуждённые голоса. Псих прикидывал, через сколько ночей мёртвый город ляжет к его, Психовым, ногам, и загибал пальцы. От него явно пахло чем-то покрепче пива. Праздничный паёк?

Игорь устроился в углу на длинной лавке, вынесенной из спортивного зала, и вытащил из сумки упаковку печенья. Он почти сразу ощутил, как скамейка вздрагивает и подхватывает чьё-то человеческое тепло. Игорь протянул надорванную пачку Сабрине.

— Угощайся.

— Сколько? — спросила она, глядя в пол.

— Сколько хочешь. У меня целый багажник такого печенья.

— Я спрашиваю, сколько ещё домов ты собираешься им выдать.

Он пожал плечами и захрустел печеньем сам.

— Ровно столько, сколько понадобится.

— Понадобится кому?

— Ей, — отозвался Игорь и уставился на надкушенное печенье, будто собирался разглядеть там что-то ещё, кроме следа от своих зубов. — Ей, чтобы прибежала ко мне умолять о пощаде.

Сабрина выдохнула через сжатые зубы. Значит, всё не напрасно. Значит, его догадки оправдались. Игорь проглотил остатки, почти не жуя, стряхнул с пальцем приставучие крошки.

— А ты передай ей, пусть приходит. Ну, если хочет оставить в мёртвом городе хотя бы пару целых камней.

— С чего ты взял… — начала Сабрина, но это уже было напрасно. Все карты раскрылись. Игорь поднялся.

— Ну как же. Сначала ты проводила меня не к той крыше. Потом так расстроилась, что я собираюсь на неё лезть. А теперь вообще ни на шаг не отходишь. Кстати, ты сама рассказала мне вчера, что она живёт вовсе не на крыше башни. На крыше больницы, да? Я найду её, вот увидишь. Найду.

— Ты не посмеешь, — отозвалась она, но отчаяние уже проступило в голосе.

— Ну, как скажешь. — Игорь проглотил ещё одно печенье и остатки спрятал в сумке. — Мне просто интересно, что может так крепко связать человека живого и человека мёртвого? Не поделишься? Я бы обязательно упомянул тебя в благодарностях к моей будущей книге.

Она молчала. Наверное, она и так была на грани, и теперь прятала лицо в темноте, чтобы не выдать себя окончательно. Прятала голос в молчании, чтобы не сказать ещё чего-нибудь такого, что никогда не следовало произносить вслух.

«Уехать бы тебе», — подумал Игорь почти что с жалостью. — «Но ты ведь никуда не уедешь».

— Может, я и не посмею выдать им что-нибудь ещё, — смилостивился он. — Если ты согласишься помочь. Передашь ей, что я прошу? И тогда я обещаю, ни дома не сдам. Договоримся, как нормальные люди. Согласна?

Игорь протянул ей руку ладонью вверх — доверчивый жест. Но Сабрина поднялась, человеческое тепло сделалось едва ощутимым, и вот исчезло совсем.

— Слушай, придурок. Если ты ей хоть что-нибудь сделаешь, хоть пальцем её тронешь, я убью тебя. Я сумею. Совсем убью, насмерть. Ясно? Я не шучу.

Она уходила, она уже была у дверей. Игорь пожал плечами.

— Какого чёрта вы натворили? — Дверь с треском ударилась о косяк. Вместе с криком, метелью и запахом дыма в штаб ворвалась девушка.

Она даже не удосужилась застегнуть куртку как следует, и теперь тряслась от холода, смешанного с яростью. Сабрина обогнула двух телохранителей Тишины и всё-таки растворилась в метели, но Сабрина уже не интересовала Игоря. С ней всё было ясно.

Тишина подбежала к партам, опёрлась на край обеими руками. По сравнению с ополченцами она выглядела болонкой в стае бродячих собак. На неё посмотрели с долей весёлого интереса.

— Столица запретила вам применять тяжёлое оружие. Вы знаете, вы сами это подписали. — Палец с коротко обстриженным ногтем ткнулся в грудь Седого между двумя расстёгнутыми пуговицами на кожаной куртке. Он опустил взгляд, как будто наблюдал за насекомым. — Вы можете уложить в ваши тупые головы мысль, что разрушаете научный памятник? Да если я сообщу об этом в федеральный университет, вы все будете до конца жизни по исправительным колониям лямку тянуть.

Псих мерзко захихикал справа из темноты.

— Смотрите, кто выполз. Я думал, она давно уже под плинтус от страха забилась. Что, девочка, мало тебе показалось в прошлый-то раз?

Тишина осеклась. Седой кинул хмурый взгляд на Психа, и тот осёкся тоже.

— Плевать мне на вашу столицу. На университет. На подписи. На всё. — Седой говорил отчётливо, как будто маятник качался из стороны в сторону.

— Вы забываете, что приказ подписан ректором и лично губернатором. Я доведу до их сведения, — прошипела Тишина сквозь зубы, но она уже таяла, уже блёкла, и полумрак вокруг наливался опасной чернотой. А маленькая Тишина в синей куртке пыталась сражаться с драконами зубочисткой.

— Как ты доведёшь? Телефон только у нас в штабе. Губернатор далеко, а я — здесь. Если завтра ты упадёшь с лестницы и сломаешь шею, губернатор лично приедет разбираться? Не думаю. Иди-ка, отдохни.

Он отвернулся, и все слова Тишины разом испарились прямо у неё в горле. Для неё даже не устроили серьёзную свару — отделались парой приглушённых слов. Её даже не посчитали серьёзным препятствием — отбросили в сторону, как мусорную крысу.

Игорь поднялся и делано медленно принялся застёгивать куртку, заматывать шарф. Тишина стояла на том же самом месте, сжимала и разжимала бесполезные кулаки. Вблизи она казалась ещё меньше ростом, и даже два телохранителя не портили впечатление.

— Проводить тебя? Я как раз собирался домой.

Тишина дёрнулась, как будто он ткнул дулом пистолета ей в затылок. Смерила его злым взглядом. Но Игорь улыбнулся, и злость Тишины постепенно растаяла и стекла на пол вместе с грязным снегом.

В ней было не так уж много злости, и та ощетинилась наружу — протяни руку и сломай.

— Вы кто?

— Я журналист. И я тоже из столицы.

Тишина нервно кивнула. Её пальцы дрожали, пока она дёргала молнию на куртке, а Игорь терпеливо ждал. Оба телохранителя курили на крыльце школы. Любопытно, они наверняка знали, что Тишину никто не тронет, или понадеялись, что успеют вбежать, если что? Или понадеялись, что и тронут, и не успеют, и город наконец избавится от ненавистной приставучей Тишины.

— Где живёшь?

Она дёрнула головой в сторону тёмной улицы.

— Старый дом на улице Восстания. У фонтана.

— Далековато от площади. Не страшно там одной?

Тишина усмехнулась и впервые за весь разговор позволила себе разжать зубы и не шипеть по-змеиному, а говорить человеческим языком.

— Это единственный дом, где сохранилось кое-что из лабораторного оборудования. Я же не могла притащить всё из столицы.

Телохранители шли на два шага позади них, и если бы из-за поворота выпрыгнуло чудовище, они бы точно не успели. Два шага для не-мёртвого — значительная фора. Игорь смотрел в землю, чтобы в полумраке не переломать ноги на застывших курганах из грязи и взрытого асфальта. Тишина выбирала дорогу бездумно, машинально обходила провалы открытых люков.

— Нужно уезжать, — сказала она и скривила губы, так что из девочки-Тишины превратилась в Тишину-доктора наук. — Нужно уезжать, потому что в такой обстановке я всё равно ничего не добьюсь. Но знал бы ты, как паршиво возвращаться ни с чем. Вот так. Чтобы про меня всю жизнь говорили: это та, которая полгода жила в мёртвом городе и даже образцов не привезла.

Она посмотрела на свои руки, вытянутые ладонями вверх. Придорожный фонарь моргнул, как будто согласился. На руках Тишины кое-где сохранилась тальковая присыпка от медицинских перчаток.

— А с чем бы ты хотела вернуться? — Игорь похлопал себя по карманам, как будто собирался достать оттуда что-нибудь в подарок Тишине. Достал только карманный фонарик и высветил тротуар впереди.

— Образец, — повторила она, как для детсадовца. Как будто все знали, какая океанская глубина заключена в этом слове. — Но не какого-нибудь безголового призрака. Таких в каждом городе наловить можно. Я хочу знать, как они сохраняют разум.

Она остановилась перед входом во двор. Игорь поднял взгляд: двухэтажный дом смотрел на них наглухо зашторенными окнами. Тишина явно не собиралась приглашать его внутрь. Это и ясно, с такими телохранителями.

— Погоди уезжать, — сказал Игорь и выключил фонарик. — Погоди ещё пару дней, ладно? Вдруг что изменится.

Тишина кивнула в темноте, а может и не кивала, а склонила голову, копаясь в карманах в поиске ключей.

***

На общих сборах Седой часто повторял: эти воздействуют человеку на мозги. Могут сделать так, что ты пройдёшь мимо и ничего не заметишь, а этот стоял в шаге от тебя и нагло скалился.

Мальчишка в подворотне выглядел обычным, и Псих увидел его совершенно явно: взъерошенный мальчишка в драной куртке, трясущийся от холода, тощий, но с ухмылкой на чумазом лице. Он безо всякого стеснения пялился на Психа, как на слона в зоопарке.

— Дяденька, а дайте закурить? А то холодно так.

— Отвали, пацан, — буркнул Псих, у которого сигарет и так не осталось. У друзей стрелять уже не давала совесть, а гуманитарный конвой опаздывал чёрт знает на сколько. Теперь уже ему самому кто бы дал закурить.

Псих прошёл ещё два шага и обернулся: мальчишка сидел в подворотне, на корточках, хоть за стеной метели его трудно было различить. Костеря себя последними словами, Псих двинулся в обратном направлении. Успеет. До сбора в штабе осталась куча времени, пять минут ничего не решат.

— Пацан, ты чей? Потерялся что ли? А ну марш к мамке. Ночь на дворе.

Тот насупился и уткнулся носом в колени.

— Не пойду. Она сказала с дядьколе сходить, потому что он один живёт, и макарохи ещё с прошлого конвоя остались, а я, говорит, жру, как слон. А я пошёл за макарохами, сунул их вот сюда вот, под куртку. Иду, снег прямо в рожу. А потом вижу — нет макарох. Выпали где-то, наверное. Я искал-искал, а сугробы уже такие намело. Не пойду я домой. Там мамка, а я ей что, шиш в кармане принесу?

Из путаной истории Псих разобрал хорошо если половину слов, а остальную половину ворочал в сознании то так, то эдак пристраивая к нарисовавшееся картине мира. Пацан отвернулся в другую сторону и щекой прижался к колену.

Псих помялся на месте, соображая, что уйти уже как-то не с руки. Не надо было тормозить здесь и затевать весь разговор. Шёл бы сейчас к штабу, и никаких вопросов. А теперь-то что? Уже вписался, сам, никто не просил. И тогда Псих принял решение.

— Так, пошли. Вставай, а то отморозишь себе всё. Вставай-вставай. Я с тобой пойду. Скажу ей, чтобы не ругалась.

Мальчишка поднял на него глаза, недоверчиво сощурился.

— Точно скажете?

— Точно-точно. — Ещё бы немного таких разговоров в подворотне, и у Психа у самого зуб на зуб не попадёт. — Шагай быстрее, а то у меня времени нет зависать тут до утра. Ты где живёшь?

— Тут близко! — Он подскочил на месте с такой резвостью, какой не могло быть в тощем теле. — Вон за теми домами.

Холодная рука вцепилась в пальцы Психа. Он пошёл вперёд, разрезая собой метель. Мальчишка сопел, изо всех сил пытаясь успеть следом. В домах напротив не светилось ни одно окно, но так бывало часто: люди или сидели в темноте, или закрывали окна всем, чем могли: картоном, фанерой, старыми одеялами. Хотя одеялами редко — одеяла были нужнее для других целей.

— Ну, какой подъезд?

Псих остановился перед кирпичной девятиэтажкой, пытаясь найти в ней хоть одно не выбитое окно. Справа по стене ползла большая трещина, нервно виляла из стороны в сторону и пускала лучи-трещинки всюду, куда могла дотянуться.

— Да здесь, — сказал мальчишка и потащил его к дверям.

Дверь была на удивление целыми и крепкими, она хлопнула за спиной, припечатывая остатки фонарного света к стенам. Псих оказался внутри, на разбитом кафеле пола, окружённый запахами нежилого дома. Он сделал шаг вперёд и провалился по колено в рыхлую грязь. Дёрнулся, но грязь тугими кольцами стянулась у щиколоток. Как будто дом сам не выпускал его.

— Добро пожаловать, — сказал Смертёныш и впился холодными пальцами ему в горло. — Я закопаю тебя в подвале. Слышишь, там вода капает из труб? Я закопаю тебя в землю так же, как однажды закопали меня.

Город вздрогнул от страшного крика. Снежинки взметнулись и закружились даже на площади. Атер, полудремавший у костра, подскочил, и только потом проснулся. Он покрутил головой, но наткнулся только на дикий взгляд Соболя, коротавшего время перед общим сбором. Тот кивнул и указал взглядом по направлению тёмных домов за улицей Лебедей.

— Бери фонарь, — коротко бросил Атер. — Где Псих? Чёрт, что теперь, пост бросать? Он всегда первый прибегал.

Психа не было, и фонаря вместе с ним. Пока они искали другой, пока будили дремавшего в штабе Богдана, чтобы подменил у границы, самое последнее эхо крика растворилось в ночных улицах.

Атер и Соболь перебежками бросились к дальним домам, обшаривая каждую подворотню мощным лучом света.

— Да мало ли, — начал Соболь, но замолчал, так и не придумав ничего утешительного.

В полном молчании они подобрались к дому Психа. Тот обитал на первом этаже старого детского сада. Псих не боялся открытых окон, не занавешивал их ни разу, как будто бравировал ненужной смелостью, и даже шторы оборвал. Так что свет из окон, если он там горел, был виден за два квартала.

На этот раз всё было темно и тихо. Соболь поводил лучом фонарного света по слепым стёклам, оскалился в нервной улыбке.

— Может, мы с ним разминулись. Он сейчас бегает по площади и матерится, куда все делись?

— Пошли. — Атер кивнул на соседние дома. Ему почудилось, что крик ещё жил там, внутри, потому что по-настоящему страшный крик живёт годами и даже десятилетиями. Но только там, где он запечатан.

Дворы-колодцы встречали их мёртвенной тишиной и покачиванием голых деревьев. Даже метель подутихла, словно город хотел сказать: вот, любуйтесь, я ничего не скрываю.

На самой вершине холма стояла одна девятиэтажека, на ней-то и споткнулся луч фонаря. По стене ползла широкая трещина, от фундамента до пятого этажа, а дальше было не рассмотреть. Дверь скрипуче пошла в сторону. Фонарь вырвал из темноты разбитый кафель в бело-рыжую клетку, провал, из которого торчали ржавые трубы, и ступеньки в подвал.

Дом подвывал в такт метели. Атер добрался до середины лестницы, и тут в плечо вцепился Соболь.

— Посвети вправо. Вправо, говорю! В самый угол.

Луч света истерично метнулся из стороны в сторону, но кроме сырой кирпичной стены и потёков воды ничего не уловил. На земляном полу лежала куча старого тряпья.

— Там кто-то был. — Соболь выставил вперёд себя автоматное дуло. — Там был ребёнок. Ну или кто-то маленького роста. Я видел.

Шаг за шагом они обошли весь подвал по периметру — не такая уж большая комната, перегороженная трубами. Под каждой из них приходилось нагибаться и проползать. Из каждой текла чёрная жижа, и только из одной — обычная вода с запахом болота.

У дальней стены земля была не так плотно утоптана, как везде. Атер взрыл её носком ботинка, и носок ботинка ткнулся во что-то чуть менее податливое. Луч света дрогнул, не доползая до кирпичной кладки. В разрытой ямке виднелась припорошенная землей человеческая рука.

***

На улице перед штабом никого не было. Горели брошенные костры, и даже через двойное стекло было слышно, как они шипят, рассержено сыпля вокруг себя искрами.

Седой стоял в углу кабинета, и было почти не заметно, как напряжённо он вжимается в стену. Он затянулся сигаретой и стряхнул пепел прямо на пол.

— Фу, — сказала Надя. — Убери это. Ненавижу дым.

Он усмехнулся и затушил сигарету об подоконник.

Между Надей и Седым топорщился дверцами поваленный шкаф. На деревянном боку остались следы её когтей, на стене остались две отметины от пуль. На полу остались осколки пепельницы, сброшенной со стола. Выбитый пистолет лежал у шкафа — на нейтральной полосе.

— Что, будем стоять так до утра? — сказал Седой, аккуратно пристраивая окурок на краю подоконника.

Надя столкнула со стола противно тикающий будильник, потом настольную лампу и села поудобнее. Уперлась локтями в скрещенные по-турецки ноги. Теперь здесь остался только один источник света — лампа без абажура под потолком. Но она выхватывала из полумрака шкаф и осколки, а к Наде почти не дотягивалась. Зато она могла наблюдать и за Седым, и за кострами на площади одновременно.

— Можно и до утра. У меня полно времени.

Седой мог рвануть к двери, но Надя успела бы первой. И тогда она бы ударила — в беззащитную шею, как не вышло до сих пор.

Надя могла рвануть к окну, но Седой успел бы первым. И тогда он бы подхватил пистолет с пола и прицельно выстрелил, как не получилось раньше.

Но пока между ними лежал шкаф, они были на равных, по разные стороны баррикады и способные на разговоры в показательно ленивом тоне. Никто не решался прыгать первым. Ведь прыгать — означало бы превратиться в замечательную мишень.

Только Надя заняла куда более выгодную позицию — и могла смотреть на Седого сверху вниз, из темноты в пятно света, так что видела тонкие морщинки у уголков его бесцветного рта.

Его кожаная куртка была прошита когтями в двух местах, но ни разу Надя не добралась до крови. Седой знал, чем защищаться, не то, что эти вояки в матерчатых бушлатах. И амулеты он носил не на цепочках на шее, так чтобы легко было сорвать и выбросить в темноту, а вшитыми в подкладку — легче порвать в клочки его самого, чем найти.

— Будем говорить, или опять устроим возню? — вздохнул Седой. Его взгляд остановился на барельефе у Нади за спиной.

Время работало против неё. Рано или поздно Седого хватятся, сюда нагрянут, а с отрядом вооружённых ополченцев хозяйке города не совладать. Это было поражение: не убила в первые минуты, значит, можно разговаривать, сколько влезет. Второго шанса ей уже не дадут.

— Поговорим, — кивнула она. — Я считала тебя умным, а ты ведёшь войну на истребление. Может, вы и победите, но устанете считать трупы.

— И я считал тебя умной, — усмехнулся Седой. — Я думал, мы договорились. А ты нарушаешь правила, переходишь границу.

Она ощутила, как снова накатывает злость и давит изнутри, и рвётся из грудной клетки наружу.

— Был договор, — сказала Надя, пряча под капюшоном подступающую ярость. — Я иногда пугаю местных, чтобы с города не сняли военное положение, и вас бы не лишили гуманитарной помощи. А ты обещал мне, что выгонишь из города Тишину. И что? Она всё ещё здесь. Наставила ловушек на нашей стороне. Я выполняла договор, а вот ты — нет.

Седой по-стариковски схватился за поясницу и потёр коленку. Он сделал вид, что затекла нога, а на самом деле приблизился на полшага к шкафу. Надя тоже подалась вперёд, а за её спиной напряглись готовые расправиться крылья.

— Тихо, — усмехнулся Седой. — Я не отказываюсь от договора. Просто предлагаю пересмотреть кое-какие пункты.

Он оторвался от стены, и левая рука, которая считалась раненой и не действующей, метнулась назад. В ней оказался серебряный кинжал. Надя в одно движение выпрямила скрещенные ноги и вскочила. От ветра, поднятого крыльями, под потолком закачалась лампочка. Среди скачущих по стенам теней затерялись оба их силуэта.

— Почему я должна идти на уступки? — закричала она, будя своим криком метель в самых дальних переулках.

Прыжки теней понемногу успокоились, и оказалось, что Седой стоит ещё на шаг ближе к шкафу. Остриём кинжала, играючи он нарисовал в воздухе древний символ.

— Потому что раньше мы не знали, где вас искать. А теперь знаем, как ты могла убедиться.

Надя оказалась на самом краю стола. Отсюда до окна был один взмах крыльев, и один удар когтями — до горла Седого. Но пока она не нырнёт в городскую темноту, кинжал успеет воткнуться ей туда, где расходится на груди молния куртки. Надя спрятала руки в рукавах. В отличие от Седого она не любила наглядной демонстрации оружия.

— Чего ты хочешь? — спросила она с показным спокойствием.

— Я хочу, чтобы вы отступили. Мы займём весь проспект, до телевышки. Моим парням нужна победа, а то они подрастеряют боевой дух.

Она поперхнулась смехом, но уже знала, что согласится. Ей сейчас требовалось перемирие, как никогда раньше. Отползти в тёмный угол, зализать раны. И вытребовать у Седого пару дней тишины уже дорого стоило. Тогда бы они успели найти новое убежище, а потом заняться строительством баррикад.

— Мы уходим с проспекта, а ты даёшь нам неделю перемирия.

— Три дня с вас хватит.

Можно было бы поторговаться, но на улице перед штабом появились люди. Надя закрыла глаза.

— Седой, ты не заигрался в солдатики?

Он пожал плечами, глядя теперь в левый угол, туда, где за Надиным плечом висели старые оленьи рога.

— Чего не сделаешь, лишь бы не возвращаться в будку охранника. Так по рукам? Одна просьба — будешь убегать, не бей стёкла. Новые сейчас не достать.

Через минуту по лестнице штаба загрохотали шаги. Когда клок снежного ветра ворвался в комнату через распахнутое окно, дверь раскрывалась и с треском впечаталась в стену.

— Командор! — Атер перескочил через труп шкафа и нагнулся над лежащим в углу Седым. — Цел?

Соболь держал на прицеле распахнутое окно, но полумрак за ним был молчалив и мирен. Седой с трудом поднялся.

— Ушла, тварь. — Он стиснул зубы и ощупал затылок. На пальцах осталась спёкшаяся кровь. — Нет, почти не зацепила, только об стену приложился слегка. Я в неё всю обойму всадил, а ей хоть бы что.

— Совсем озверели. Лезут через границу. — Атер ударил кулаком в стену, и облачко меловой пыль осело на кожу.

***

Кладбище принадлежало городу, но они всегда сторонились друг друга. Между ними лежала полоса ничейной земли шириной в десяток шагов, на которой не росли ни деревья, ни фонарные столбы. Даже когда огни зажигались на кладбище и в окнах домов, между ними тянулась лента абсолютного мрака.

Сабрина вышла из дома сразу после наступления темноты. Но дорога до кладбища растянулась, и когда Сабрина увидела кирпичную, местами обвалившуюся его ограду, уже стояла глубокая ночь. Обогнув распахнутые центральные ворота, Сабрина нашла калитку, спрятанную за кирпичным выступом. Дёрнула, и оказалось, что цепь намотана на металлические прутья только для вида.

Мёрзлая земля на кладбище топорщилась миниатюрными горными хребтами, вулканами и лунными кратерами. Вспыхнул фонарь на аллее. Вывороченный из земли, он полулежал, зацепившись рельефом за склеп, и провода его точно были оборваны. Но лампа горела, и её свет дотягивался к ногам Сабрины.

Надя сидела на ближней оградке, одну ногу подтянув к груди, другой — едва касаясь земли. Сабрина не слышала ни шагов, ни шороха крыльев, но почему-то ни капли не удивилась.

Надя откинула капюшон, по её лицу запрыгали тени качающихся веток.

— Спасибо, что пришла. Я для тебя зажгла свет. Подумала, тебе в темноте неудобно. Людям всегда неудобно в темноте.

Сабрина ничего не ответила, отвернулась, стянула перчатку и вытерла с лица капли пота. В воздухе звенело от мороза, а ей было жарко — пришлось бежать от самой границы, прячась по теням, скрываясь и от людей, и от тех, кто людьми не было.

Надя шевельнулась, опёрлась локтем на единственный уцелевший столбик ограды.

— Ты знаешь, о чём я хочу поговорить? Люди разбили университет и дом номер семь. Так странно, как будто они знали, куда нужно бить. Интересно, откуда они могли знать?

Невысказанное подозрение покоробило и саму Надю, а Сабрина только сильнее сжала зубы.

— Ты что, правда думаешь, что это я вас сдала?

Надя отвела глаза.

— Прости, но я уже не знаю, что думать.

— Зачем тогда позвала меня, если уже вынесла решение? — Сабрина замерла по другую сторону оградки, уперевшись подбородком в руки, сложенные на вершине столбика. Но сбившееся дыхание тут же выдало её злое отчаяние.

Когда она подняла глаза, Надя стояла ещё ближе. И тут же, безо всяких переходов, фонарь высветил на её лице горькую гримасу.

— Пожалуйста, останови это, — сказала она изменившимся тоном. — Мне больно.

Сабрина не выдержала. Она тряхнула головой, отбрасывая с лица намокшую от пота прядь волос.

— Я вас не выдавала.

Надя как будто не слышала её, и говорила, старательно подражая человеческим интонациям. Уж лучше бы она хрипела, как ветер и сухие листья. Сабрине это было бы привычно. А сейчас она видела перед собой незнакомую сущность, какое-то существо, которое спряталось под слишком большой по размеру курткой. Какое-то существо, которое старается выглядеть человеком.

— Пожалуйста, останови это. Не выдавай людям, где мы прячемся. Ведь нам некуда бежать. Я совсем не хочу убивать людей. Пожалуйста, не говори им больше ничего.

— Я вас не выдавала!

Сабрина отвернулась и вытащила из кармана бумажный комок. Ветер коснулся его, затрещал на сгибах и вырвал из её рук. Ком застрял в расщелине, и у ветра не хватало сил, чтобы вытащить его или хотя бы сдвинуть с места.

— Это карта, — сказала Сабрина, как будто уронила слова в мёрзлую землю. Такие семена никогда не дадут ростков. Каблуком ударила в утоптанную тропинку между могилами. — Я никогда тебя не предавала. А Богдан мог увидеть эту карту. Я думаю, это он рассказал. Слушай, я уезжаю. С первым же гуманитарным конвоем я уезжаю отсюда. Воюйте сами, рвите друг друга на куски. Я в этом больше не участвую.

— Сабрина, — выдохнула Надя, не решаясь протянуть к ней руку.

Та развернулась и пошла, запинаясь о вздыбившися местами асфальт, и только у самых ворот развернулась и крикнула на прощание:

— Иди к своему Леснику. Пусть теперь он тебя спасает. Он всё это заварил, он пусть и останавливает, а я не могу.

Надя подобрала цветной ком и расправила на коленях карту, исчёрканную знаками, понятными только им двоим. Фонарь истерически замигал. Крестиками были отмечены те дома, где Сабрина знала, можно искать Надю, если что. Она провела пальцем по главному проспекту города. На запад от него уходила дорога к набережной, и рукой Нади — синим фломастером, скукожилась надпись: «Есть дела, буду поздно». Чуть ниже рукой Сабрины — чёрной гелевой ручкой — там было написано: «Возвращайся скорее. Не лягу спать, пока не явишься».

Глухо хлопнуло — в фонаре разорвалась лампа — и кладбище опять сделалось слепым и глухим.