9.

Меня разбудило счастье. Необыкновенное ощущение: яркого праздника и одновременно — тихого послепраздничного вечера, завершающего день, в котором все удалось. Но такой был вчера. Точнее, по моим ощущениям после ярмарки прошло уже два дня-периода. Син с Алафе пока в гости не звали и сами не приходили. Так откуда счастье?

Почти сразу пришел ответ — родился новый Творец. Стоило войти в рабочую среду, как я увидела сотворенный им мир. Золотое небо, сиреневая листва прямых как стрелы деревьев, но отчего-то очень краткий срок жизни людей. А, они перерождаются, четырежды, и в итоге проживают каждый по нескольку жизней. Чудная выдумка! Ее автор была вдвое старше меня, перешагнувшая человеческую ограниченность или слабость ради дара Творения. Не двадцать — а почти сорок лет. Мы встретились глазами через бесконечные и ничего не значащие расстояния и улыбнулись друг другу.

Я хотела поработать, но не смогла. Счастье опьяняло и не давало думать, воображение выплескивалось за край — в сотворенные миры, и в них всегда что-то менялось, хаотично, бесконтрольно… Словно счастье было энергией, которую можно использовать как угодно. На это воображение согласилось — перенаправить силу счастья на важное и нужное.

В мире Мэйлишан я создала когда-то белое небо. Но у людей Мэйлишана развилась непонятная болезнь — непереносимость небесно-белого цвета. Они защищали глаза полупрозрачными шарфами и повязками, вытачивали из бросового «золотого камня» круглые или продолговатые плоские пластины-окуляры и козырьки для шапок. Мне не нравилось видеть, как они мучаются, но цвет неба изменить не удавалась, лишь подкрасить на пару лет, не больше. Сейчас… Я просто попросила, и небо стало светло-сиреневым.

Потом создала новый мир и прописала в нем особенность — раз в году все живые существа ощущали счастье, вроде моего нынешнего. Еще — села за стол и написала стихотворение для Син и Алафе. Сходила в один из миров, известный искусством каллиграфии, и заплатила за оформление стиха — запись красивыми буквами: первая, в начале строчки, обрамлена орнаментом, остальные украшены завитушками. А посвящение золотой краской: «Моим друзьям, Син и Алафе». Потом вспомнила о Фае и его кисточках. Пора попробовать что-нибудь нарисовать. Тут же нафантазировала краски поярче, вышла из дома и взялась раскрашивать стены.

Пока рисовала, пока счастье держало мой ум пустым, вернее, придерживало его для себя, казалось, что мои рисунки хороши. Но как только эйфория отпустила, и я посмотрела своими глазами, то пришла в ужас. Линии и фигуры, попытки изобразить цветок и человека, на полстены изображение развернутого письма с иероглифами. Оно единственное показалось красивым. Остальное стерла, и начала заново.

Потом изнутри дома позвало знакомое ощущение. Вошла, проверила стену — точно, записка от Алафе, просящего о разрешении прийти. Быстро черкнула на том же листе «давай» и он появился. Увидел кисточки в моих руках, удивленно приподнял красивые брови.

— Ты занята?

— Уже нет, — я припомнила, как поступил с кистями Фай, нашла стакан, который по рассеянности утащила из какой-то таверны, наполнила его водой и поставила туда рисовальные инструменты.

— Ты еще и художница, а не только поэт?

Гость сел за стол, где лежало мое стихо, начисто переписанное умельцем. Пока Алафе не заметил и не заинтересовался, мысленно отправила листок в шкаф. Потом торжественно вручу обоим.

— Ничуть. У Фая однажды попробовала и понравилось. Сегодня новый Творец родился...

— Знаю, — отмахнулся он. — Фай? Ты с ним знакома?

Видимо счастье все еще бурлило в моих венах. Скрывать знакомство с Фаем я не собиралась, но постаралась бы преподнести его в какой-то другой момент. Судя по лицу, Алафе и так был чем-то озабочен, а я еще подкинула ему невеселых мыслей о человеке, который обидел Син.

— Знакома. Его дракон очень мне понравился, я спросила о нем через стену. Фай разрешил прийти и мы немного поболтали.

— Не стоило тебе… Ну да ладно. Вреда калека причинить не сможет. Но будь осторожна. Чем он сейчас занят, кстати?

— Живет, — я пожала плечами, — и вроде бы счастлив.

— Счастлив… Ну, понятно, на его совести нет ни пятнышка или Фай так считает. А вот на моей...

— А что на твоей? — удивилась я.

— Убийство. Это… все еще со мной и всегда останется. Никто не избавит от ноши, никогда. Лучше бы умер...

— Послушай, — остановила его не из жалости, а скорее… из какого-то иного чувства, неприятного, из-за того, что сильный человек голосом капризного мальчишки произносил пафосные слова, жалуясь на себя самого, — это было, да. Но с тех пор ты сотворил много миров. И спас много миров.

— И уничтожил, — заметил гость почему-то с улыбкой, — но к этому толкнула ответственность.

— Необходимость убивать оправдывается ответственностью? Перед кем? — я спросила прежде, чем задумалась над собственными словами и тем, почему вдруг они вырвались и почему — эти.

Алафе вскинул голову, в глазах стояло отчаяние. Мгновенная перемена от жалобы к улыбке и обратно — вот что меня поразило. Особенно — переход от улыбки к отчаянию.

— Осуждаешь? Правильно. То, первое убийство и сделало меня Творцом, а я недостоин такой чести. Ответственность перед другим человеком заставила убить, и теперь этого не остановить… Я обречен повторять свою ошибку, хоть именно она возвысила…

— Нет, — снова перебила я, почти с тем же чувством, к которому теперь добавилось непонимание, — не осуждаю и даже не сужу. Пытаюсь лишь разобраться вместе с тобой. Если ты для этого сюда пришел, понять себя…

— О, я понимаю себя, — мгновенно признал он, — только этого мало.

— А что еще нужно?

Алафе подумал и тряхнул головой:

— Не знаю, но этого нет.

От его ответа возникло ощущение почти как от слов про законченное совершенство.

Гость встал из-за стола.

— Пойду, — и тут же исчез, оставив меня столь же растерянной, сколь счастливой я была час назад. Наверное, он все-таки хотел сочувствия. Но жалобы в стиле «лучше умереть» совершенно не вызывают во мне желания сочувствовать, а врать не хотелось. Да, Рианн, ты так и не научилась вести себя «правильно»…

Тут, по счастью, позвали миры, и блаженные несколько часов я занималась любимым делом, увлеченно и почти неистово.

«Поможешь?» — спрашивала записка Син.

«С радостью», — ответила я и мгновенно оказалась в Замке.

— Надо бы дать тебе разрешение приходить, когда хочешь, не спрашивая, и не отказалась бы от такого же разрешения с твоей стороны… — не здороваясь, сказала девушка-Творец. Как и всегда в облегающем и темном, но более решительная, чем обычно. — Пока твой Дом не стал частью Замка Чести, как Дом Алафе в свое время. Ала надо вытащить. Он пришел в бесхозный, ничей мир и растворился в нем, стал его душой. И умирает вместе с ним. Не знаю, сумеет ли вернуться, как после обычной «героической смерти».

Про ничьи миры я слышала. Иногда Творцы исчезают. Мир остается без защитника и тогда о нем заботятся все, правда, мир-сирота все равно долго не живет.

— Уже знаешь, как ему помочь?

— Пока нет, — отмахнулась она. — Идем.

Идем… Хорошо, когда слово не расходится с делом, но в таком случае, как этот, я предпочла бы подготовиться. Ощущение не из лучших: «ничей мир» — общая вещь. Много кто тут руку приложил, а гармонии не чувствуется, ее заменяет раздирающее душу несовершенство и неприкаянность всех и всего.

— Как мир называется? — спросила я, мучительно сглотнув комок в горле. Мы материализовались у горного водопада, красивого, неистового — и такого же беспросветно-сиротского.

— Шенадар. Да зачем тебе? — удивилась Син.

— Не знаю. Просто… Хочется почувствовать полнее...

— Куда полнее-то?

Ответа на этот вопрос я не знала. Местные отчаяние и обреченность словно смотрели на меня глазами друга-Творца — такого, каким он был в нашу последнюю встречу. Возможно, именно мои слова подтолкнули его прийти и отдать всего себя, вместе с жалостью к себе и болью прошлого, никому не нужному миру…

— Сейчас попробую одну вещь, — Син вытерла рукавом мокрое лицо — брызги водопада долетали и до меня, еще немного, и волосы придется выжимать, — не пугайся.

Хорошо, что предупредила. Я видела много «чудес» и некоторые делала сама, но не такое. Син стала таять, терять плотность и растекаться… Полупрозрачными струйками, вроде прядей тумана «рабочей среды», сразу во все стороны. Очень тревожно. Но тревога ушла, когда на какой-то миг я ощутила, как неприкаянность, сиротство мира потеснились, уступая место… Не надежде, а скорее намеку на нее, острому осколку, семечку возможности… И почти сразу напряжение взорвало эту полунадежду и вышибло Син оттуда, где создательница была, или старалась быть… Когда подруга снова появилась у водопада, она выглядела ошеломленной. Ей даже пришлось сесть на мокрую землю. Я быстро подошла и опустилась рядом.

— Не вышло?

— Нет. Он не принял меня, — Син зачем-то отодвинулась — оказалось, чтобы сесть, сложив ноги особым образом, выпрямив спину и разведя руки в стороны вверх ладонями. Вдох-выдох. Какое-то упражнение. Я ждала, не мешая. Минута, и подруга опустила руки и изменила положение тела на удобное.

— Воображение Творцов безгранично — оно превращает каждую глупость в фантастическую, — девушка больше не мокла, словно брызги и водяная взвесь избегали ее. Представить сухость проще, чем тепло в ледяной пустыне. Минута — и я тоже совершенно высохла. И даже больше — ни одна капля воды теперь не касалась меня.

— У тебя еще мало опыта, — заметила Син с легкой улыбкой, мгновенно погасшей, — даже для глупостей.

— Наверное, — согласилась я. — Даже не представляю, как это, раствориться в мире. Если только… Иногда погружаюсь в работу с головой и возникает ощущение, как будто я — всё.

— По сути, так и есть, — заметила Син. — Есть мысли по делу?

У меня не было времени, чтобы подумать, а и еще очень мешало напряжение мира, его готовность к смерти. Рано или поздно все миры поворачиваются к создателю этой стороной, обретают какое-то особое смирение перед лицом неизбежного. Но я не видела тех, кто торопит свой конец, до этого дня.

В Шенадаре все зашло уже довольно далеко. Моря испарялись, растения чахли, животных остались считанные виды. Люди… Лучше такого не видеть никогда. И при этом ощущалась внутренняя потребность к еще большему, еще худшему… Она и неприкаянность были теми течениями, которым следовал мир.

Я ощущала виноватой и себя, из-за Алафе. Но чувство вины не поможет, нужно действовать.

— Давай вот что попробуем, — предложила я.

Мы попробовали все. Мир был не против изменений. Претерпев тысячи тысяч вмешательств от чужих ему людей, он привык и стал более… отзывчивым? Нет, не так. Допустим, есть щель в заборе и есть калитка. Обычно все пользуются последней, но вот калитку заклинило или ключ потерялся. Тогда гости и хозяева начнут лазать через щель и постепенно расширят ее. Вот так с этим миром — Творец ушел и калитку заперли навсегда, но после многих посещений щель превратилась в огромную дыру. В общем, работалось легко, но это не помогало. Мелкие и крупные изменения не приживались или почти ничего не давали. Мы создали источник с особой энергией для подпитки мира, Источник Надежды. Син название не нравилось, но лучшего не нашлось… Энергия просто исчезала, словно ее выпивало невидимое чудовище. Это и было чудовище по имени отчаяние. Мы пошли на крайности и создали еще один мир, привязав к нему Шенадар, чтобы новый не дал ему утонуть. Вышло наоборот — гибнущий потянул свежесозданный на дно, как якорь. Пришлось порвать связку.

Опускавшийся в море континент мы кое-как удержали, а вот с вулканами на соседнем материке ничего сделать не могли.

— Все, передышка, — мы так и не покинули берег у водопада, пользуясь тем, что можем заниматься одновременно многими делами, не сходя с места. И теперь обе позволили себе просто сидеть на чахлой желтой травке и ничего не делать.

— Кажется, не справимся, — заметила я.

— Придется… Нет, только не сейчас! — Син раздраженно ударила кулаком по земле. — Орнада зовет. И, похоже, это надолго. Так, есть выход! Я могу оставить тут всё на тебя… Но лучше если пойдешь со мной и поможешь в Орнаде.

— Конечно, как всегда...

— Не как всегда! — перебила подруга. — Речь не о стихах, а о разрешенном вмешательстве. Согласишься?

Я подумала и неуверенно кивнула. Это казалось… неправильным, невозможным и рождало глубокий внутренний протест. Вспомнились слова Горрика: «В чужие Творения мы вмешиваться не можем». Так он говорил не о том, что мы не должны менять чужое, а о том, что не способны?

— Вот и правильно, — кивнула Син. — Я тебе доверяю. Теперь легче?

От этого и правда стало легче. Окутанная молочным туманом «рабочей среды», я во второй раз примерила на себя мысль о вмешательстве в чужое Творение.

— Смотри, — не дав мне времени на рефлексию, подруга развернула перед нами картинку одного кусочка мира: довольно большой дом, выглядевший хорошо снаружи и оказавшийся очень бедным внутри — поцарапанные стены, покосившаяся мебель… Скрипучая колыбелька с ребенком. — За новорожденным надо присмотреть, его хотят отдать в «призвание», а он нужен не там. Еще вот тут, — открылось помещение без окон с арочным потолком. Какой-то человек, щурясь при неярком, неизвестно откуда идущем свете, писал в толстой книге, сверяясь с другой книгой, стоявшей на подставке. — Легенду надо исправить. Вместо «Он получил в дар силу, от которой ему самому не было пользы» — «силу, от которой ему не было вреда». Сможешь?

— Сделаю, — кивнула я и занялась делом.

Все-таки это непросто, когда не чувствуешь мир. Но стоило перенестись в Орнаду — стало легче. Я могла узнавать нужное и ненужное, имена континентов и людей, названия городов и легенды, подробности истории и особенности культур… Это помогало.

«Призвание» оказалось очень даже хорошей школой для сирот и «лишних» детей. Только ее учащиеся никогда не видят родителей, если они есть. «Лишь в отрешенности от всех раскрываются истинный талант и сила» — вот во имя чего детей сразу же увозили в другой город и давали каждому новое имя.

И все-таки я это сделала! Явилась в дом со скрипучей колыбелью в облике странницы со вдохновенным лицом и полным обаяния голосом и рассказала сказку, наскоро переделав одну из известных мне, сказку о Герое, которого нет.

«Он мог стать многим, как может каждый.

Но путь сиротский не ляжет прямо.

Шестой ребенок — семье обуза

И был он отдан в чужие руки.

Родных не видеть, любви их, ласки

Не знать вовеки — сиротство духа.

Так мало нужно, чтоб стать несчастным.

А кто несчастен — себя теряет.

Он мог стать многим. Другой, быть может,

И не был отдан на воспитанье

Чужим, безликим — и стал Героем.

Со злом сражался, и, побеждая,

Отцу и маме шептал «спасибо,

Что так любили, что были рядом».

Другой, не этот, никем не ставший…

Сильней надежды одна лишь вера,

Но выше веры — любовь простая,

И там где верят в нее, где любят,

Так мало нужно чтоб стать Героем».

Этого оказалось достаточно. Молодая мать передумала отдавать свое дитя.

А с переписчиком еще проще — он посадил кляксу и чернила сами собой сложились в новые слова. Аж четырежды, пока не поверил, что это «высокая воля». Они ужасно упрямы, эти люди с разноцветными волосами, даже если лысые…

Закончив, обратила внимание девушки-Творца на пару вещей показавшихся важными — на странное вырождение той культуры, из которой в ее мире делали муку для хлеба. Син ругнулась и отправилась лично разбираться с этим.

— Орнада всегда сюрпризы подкидывает, — заметила создательница, вернувшись, — спасибо тебе. И пошли мир спасать.

За время, пока нас не было, Шенадар подошел к самому краю и застыл на нем, готовый сорваться в любой миг.

— Как мало мы можем, — сказала подруга, ощущая, наверное, то же самое — беспомощность. — Моя первая неудача за все время.

— Пока еще не совсем неудача. Син, мы же не только Творцы, но и люди. А как одному человеку помочь другому? Как проще всего?

— Поддержать в том, что он делает, — подруга нахмурилась. — Хочешь умереть?

— Нет. Просто быть вместе с Алафе. Тоже влиться в этот мир и разделить с ним все. И потом… не дать уйти совсем.

— Мы спасаем его, а кто спасет нас? — усмехнулась она. — Но вообще-то… это выход.

И Син стремительно растворилась, как и в первый раз, но сейчас — до конца.

Я не представляла, как сделать это — и хорошо. Смогла… придумать свой способ и просто вдохнуть себя как воздух в легкие Шенадара. Так можно оживить умирающего. Но не мир. Его можно лишь поддержать на уже выбранном пути, его и Алафе.

Но когда меня позвал мой мир, Астайа, я поняла, что не смогу сейчас уйти отсюда. А надо. И просто сделала иное, новое — раздвоилась: одна осталась тут, другая отправилась в Астайю.

Жизнь мира Шенадар стремительно двигалась к концу. Зимы становились лютее, растения отказывались расти, ночь и день длились то невыносимо долго, то чересчур коротко… А потом мир взорвался, как слишком туго натянутый воздушный шарик, испытав боль умирания. Чувствовать смерть тяжело. Я не отступила лишь потому, что не отступила Син. Наверное, друзья и для этого тоже, быть вместе когда плохо, а не только когда хорошо. И по-настоящему разница не так уж велика, если «вместе» — настоящее.

Но ничто не вечно. И потом, после того, как все закончилось, я вернулась домой — а Син увела в Замок Алафе, живого и здорового. Теперь я понимала, почему он иногда приносит себя в жертву. Это… Это больно, но кроме боли есть еще что-то. Жертва не только опускает в самую темную глубину, где тебя вообще не может существовать, но и поднимает туда, где всё — ты. И хотя умирать тяжело, но вспоминая, насколько сладко быть всем, думаешь — если бы еще раз! И хотя это значит снова умереть, все равно готов или почти готов на это.

Только есть и другие способы подняться. Творение, например, или когда рождается Творец. И умирать не обязательно.