18.

Врата игры выглядели древними — выцвели, потрескались, и сделалась вдруг заметной тяжеловатость налепленных на псевдодеревянных створках завитушек. Я пожелала войти, мысленно толкнув дверь, но она не открылась. На Вратах медленно и словно неохотно возникла надпись: «“Раскованный мир” временно закрыт для посещений. Попробуйте войти позже».

Закрытие Раскованного не обрадовало. Для него нужна серьезная причина и вряд ли ее появление осчастливило друзей. Но, теперь, по крайней мере, я могу застать их дома.

Разрешения приходить без спроса мне так и не дали, поэтому пришлось сначала переместиться к себе. Стена Теплого была почти целиком покрыта записками от Син. «Где ты?», «Ты нам нужна!», «Риан, нужна помощь!» — и еще много в таком же духе. Я ощутила ужасный стыд — друзьям понадобилась поддержка, а где я была? В мирах, которым помощь не нужна. Да, но им нужна я сама… Ладно, сделанное уже сделано; ругать себя или расстраиваться бессмысленно, нужно действовать. У меня есть для друзей хорошая новость, и может, мир игры просто закрыт на «переделку», без «серьезных причин».

На записку с вопросом «Приду?» Алафе ответил одним словом: «Разрешаю».

Когда я появилась, он сидел за столом и листал какие-то (свои собственные, поняла тотчас) записи. Тут же стояла чернильница совершенно официального вида — тяжелая, грубой формы, и такого размера, что туда могли бы макать перо, не мешая друг другу, одновременно дюжина писцов.

— А вот, наконец, и ты, — сказал он строго. — Прошу подождать, пока не вернется Син. Нам надо с тобой поговорить.

Тон его, совсем не дружеский, заставил ответить так же прохладно:

— Согласна и подожду. А что случилось с вашей игрой?

Алафе полистал записи и ответил, не глядя на меня, голосом гулким и невероятно обаятельным — словно захотел показать себя в лучшем свете именно сейчас:

— Поскольку ты называешь ее «ваша» а не «наша», то вероятно, не особенно заинтересована в ответе. Но отвечу: Раскованный мир больше не существует. И лучше бы ты задала свой настоящий вопрос.

Друг не предлагал сесть; я выбрала для себя кресло и опустилась на краешек. Мягкое — а неудобно и неуютно.

— У меня нет других вопросов. Но, наверное, они есть у тебя? — это просто висело в воздухе — он хочет знать… Или должен знать.

Алафе неожиданно улыбнулся, словно я оправдала какие-то его ожидания и надежды:

— Действительно, есть. Вот ты ушла от нас. Ясно, почему. Но раз возвращаешься, значит, понимаешь ценность дружбы и неблаговидность своего поступка…

— Какого поступка? — невежливо перебила я, совершенно сбитая с толку. О чем он вообще говорит?

Лицо друга стало суровым:

— Оставить нас ради Фая. Или есть и другое? Впрочем, есть, но началось именно с этого.

Я не сразу нашла слова для ответа. «Оставить ради Фая»… Надо попробовать сразу объяснить, как я это вижу, и жаль, что тут нет Син, придется повторять и для нее.

— Нет никакого «оставлять». Вы мои друзья, и Фай тоже. Одно другому не помеха. Как работа не мешает дружбе, хотя, признаю, в последнее время слишком редко…

— Дружба с Фаем не мешает тебе, но мешает нам, — прервал Алафе. — И мы не можем быть твоими друзьями на таких условиях.

Вот тут я начала слышать его, как людей в мирах. С пониманием, что он вкладывает в свои слова и какого ответа хочет. Покаянного согласия. А еще Алафе страшно устал… думать обо всем, что сейчас высказывает мне. Перекатывать мысли с места на место как камни, с каждым разом становящиеся все тяжелее.

Он так и не дождался ответа, резко закрыл тетрадь, встал, прошелся от стены к стене словно волк в клетке:

— Это трудно, когда приходится решать… Все-таки ты была нашим другом. Я и Син спорили… Долго, много…

— Спорили обо мне?

Алафе посмотрел так, словно я совершила непростительное, перебив его.

— О том, что делать. В жизни каждого человека наступает момент, когда должен выбирать. Нельзя оставаться между теми и этими, и быть и с теми и с другими. Поступки, полезные одним, вредят другим и наоборот. Не выберешь сама — заставят обстоятельства. Только выйдет хуже. Мучиться всю свою жизнь…

Я поняла — эти слова уже не о нас, а о нем самом. И что-то толкнуло заговорить о том же:

— Мне кажется, тебе пора перестать мучить себя и других. Допустим, когда-то сделал зло. Но оно уже сделано. Ничего не изменить. Разрешая ему жить в себе, продолжаться столетиями, ведешь себя как больной, который отказывается принимать лекарство. Ты лечил мир, но не желаешь вылечиваться сам. Заставляешь других о тебе беспокоиться, помогать исподтишка.

Это было не к месту и не ко времени, но так хотелось, чтобы и услышал, и понял. И я надеялась — это выбьет нас из колеи странного разговора о дружбе с Фаем.

Не выбило, и кажется не услышал. Это оказался как раз такой случай, когда он не захотел говорить о себе. Алафе взял со стола и открыл свою тетрадь:

— Прочитаю тебе кое-что. Первое: друзья доверяют друг другу во всем. У них нет и не может быть тайн, ведь полудоверие — это не доверие вовсе. Второе: друзья стремятся прежде всего сохранить дружбу. Любой ценой. И отказываются от всего, что ей мешает. Третье: у настоящих друзей есть только два выхода из сложной ситуации: все принимают позицию одного или выбирают того, кто примет решение за всех и подчинятся ему.

— Откуда это? — спросила я, — и что это?

— Кодекс Дружбы, конечно. Простые и универсальные правила. Я записал их для нас…

— Не согласна!

Видимо, сказала слишком резко.

— С правилами кодекса? — спросил Алафе, оставив игры с голосом, сделавшимся прежним, капризно-детским. — С его необходимостью?

— Со всем этим. Мы были друзьями и без правил. Имели тайны и не отказывались от своего мнения — это не мешало дружить. Вообще ни от чего не отказывались. Никто из нас не менялся «под общее»…

— Просто не возникало такой необходимости. А сейчас возникла. И дружба не умрет, если ты согласишься убрать Фая из своей жизни.

Не понимает. В самом деле — не понимает. Попробую, еще раз. Где-то на грани восприятия я слышала зов, странно неопределенный. Какой-то из моих миров нуждался во мне. И больше хотелось понять — какой, чем разбираться в никому не нужных правилах и обвинениях.

— Скажи, а почему я должна принимать ваши условия, а не вы мое, единственное: принять, что я имею право дружить, с кем хочу?

— Потому что это больше, чем ты можешь требовать или просить, — в начале предложения в словах Алафе звучал металл уверенности, но в конце голос по-детски сорвался. Словно подтверждая: в самом деле, мои друзья не могут этого. Как миры не могут жить без внимания Творца. А Син и Алафе нуждаются в моем, очищенном от Фая.

Оставались еще слова, но я не видела в них смысла. Внутри родилось и нарастало с каждой минутой неприятное, шершаво-колючее напряжение. Как слова, которых не скажу: что никогда не соглашусь с его позицией жертвы, с выбором Син, готовой вывернуться наизнанку и изменить то, что сам Алафе менять не хочет. Или с их отношением к Фаю.

Но я же несла им доброе знание. И все еще хотела донести его.

— Мы не венец творения. Люди становятся Творцами, Творцы — молочным туманом рабочей среды. — Прозвучало как-то… малодушно, словно я нашла повод прервать неприятный мне разговор и стараюсь отвлечь внимание. Но все равно закончила. — Или еще чем-то. Всегда есть что-то еще.

Губы Aлафе сделались тонкой бледной линией. Наверное, он тоже решил, что я просто ушла от разговора. Друг закрыл тетрадь, положил на стол и встал спиной к нему, словно защищая свои записи.

— Да, всегда есть. Но это «что-то» вовсе не обязано быть добром. Подумай об этом. Можешь идти, нам больше не о чем говорить. По крайней мере, пока.

Я не стала спорить.

Уходила совершенно спокойной. Наверное, я плохой друг… Исчезла, бросив игру, единственное место, где мы все еще могли быть вместе — пока хотели. С детским упрямством желала только общего творения, общения вне Раскованного…

Возвращение, занимавшее прежде долю секунды, растянулось на полузабытую четверть вечности. Я словно шла без надежды и цели, как в ледяной пустыне. Тянувший меня мир болезненно дергал душу и я уговаривала его подождать, потерпеть, и поторапливала себя, пыталась ускориться… В какой-то миг с самого дна души поднялось понимание — это Орнада зовет, и с ней происходит страшное. Я рванулась, уже совершенно не считаясь с тем, что могу, а чего нет, продавливая, сминая, разрывая преграду, и наткнулась на пустоту за ней. Не поверила. Снова потянулась навстречу Орнаде. А Орнады больше не существовало, и частица ее во мне умерла, присыпав душу едким горячим пеплом. Мир, ставший и моим тоже, погиб. Но почему?

Меня вышвырнуло из пустоты в Теплый дом, где со стены уже звала новая записка, давшая ответ на первое «почему», но породившая второе:

«Я уничтожила зараженный мир. Син».

Ничего не понимая, я накарябала на том же клочке бумаги:

«Можно прийти?»

В ответ на стене начали одна за другой возникать записки — возникать и исчезать раньше, чем успевала прочесть или понять. Словно их автор на самом деле не хотел всего этого писать, но остановиться не мог и, написав, кидал бумагу в огонь. И не один автор. Я узнавала не почерк, но «вкус» слов Алафе и различала написанное Син, как не спутала бы их самих друг с другом.

«Все твои действия складываются в такую картину, что трудно поверить в ненарочность…», «У вас с Фаем общий план, направленный против?..», «Мы создали Раскованный мир, а ты… позавидовала? Приревновала?..», «Герой, срисованный с калеки Фая!», «это расшатает любую систему. Вот и Раскованный рухнул…», «А эти драконы?? Как посмела вписать их в Орнаду?», «расформировала расу магов, освободила место для тварей Фая…», «Ты же тоже Творец и должна…», «не понимать все по своему — а верить друзьям. Игра была нашим «бо́льшим», а ты убила его…»,

Слова вспыхивали разными цветами, словно были написаны эмпатическими чернилами и перед моими глазами возникали осколки миров и событий, пережитых нами вместе, которые никак не собирались воедино, и мои собственные слова ответа, который я могла бы написать, если б сумела оторваться от ловли ускользающих слов и смыслов. Наверное, сказала бы, что у нас есть слишком мало, чтобы тратить это на себя. И расти — не игра, где можно жить среди копий самой себя и своих друзей, одновременно во многих ипостасях. Чем больше чужих жизней мы проживем — тем меньше дадим своим созданиям.

Последняя записка от Син задержалась на стене надолго:

«Человек, вышедший за свои пределы, становится Творцом. Творец, вышедший за свои — человеком. Стоит только создать близкое к идеалу. Ты почти совершила это с Орнадой. Не знаю, почему такая дрянь, как драконы, вписалась в идеал… Любое действие после твоих последних сделало бы мир этим совершенным, а нас с Алафе вернуло к грязной человеческой жизни. Наверное, надо было оставить, как есть, не предупредив тебя об опасности, дать закончить начатое и получить по заслугам. Но я так не могу, это подло. Поэтому мир уничтожен. И наша дружба тоже».

В воздухе возникла маленькая рамка с бумагой под стеклом. Мое стихотворение. Только на месте слов «Моим друзьям» была выжженная дыра. И прежде, чем я подхватила рамку, она упала, брызнув во все стороны стеклом.

И мое спокойствие брызнуло, разлетелось осколками. Я все еще человек, и мне может быть очень больно. А как утолить свою боль почти всемогущему Творцу?

Создать мир.

…где грозы и бури не прекращаются, с гневом стихий и Гневом богов.

…или еще один Шим, в котором печаль превращается в песок или пепел — и каждый шаг попирает ее.

…или мир с проблемами, который займет меня надолго, затянет, отвлечет.

…или тот, где все страдают как я.

Все что угодно можно понять, когда испытаешь на себе. Только стоит лишь подумать о возможности сотворить страшное, как немедленно расхочется его делать. Разве что как Син и Алафе… писать записки взахлеб или говорить, захлебываясь словами, за каждым из которых стоит боль, страх, гнев. Это нельзя нести в миры. Потому что не только Творец чувствует свое творение, но и оно — создателя. И отвечает, меняясь согласно им… Я видела много раз такие ответы мира, но не задумывалась. Что будет с миром, выйди я из себя? А если стану большим или просто другим, как Мирт и Фай? Мои миры превратятся в сирот, опекаемых всеми?

Странно, но в это не верилось. От новых вопросов, не касающихся дружбы и права на нее и мыслей о Фае, стало легче. Захотелось увидеть его, и япотянулась, словно спрашивая: «Где ты?»

Фай находился… пребывал… верного слова было не подобрать, в странном пространстве, где со всех сторон — взгляды, взгляды, взгляды. Бесконечность пустоты, и в ней — знакомая стена, кушетка, окно, висящее в воздухе. Кусочки, осколки, обломки мира.

И среди всего этого — мои друзья, едва узнаваемые. Они что-то делали, или оно само происходило, странное и страшное. Призванный ими молочный туман таял от прикосновений или взрывался в руках, если удавалось его взять. Миры открывались и тут же захлопывались, словно не хотели или не могли впустить своих Творцов. Потом Син кинулась на Алафе с кулаками, а он не увернулся и не ответил, а улыбнулся почти счастливо, словно был рад удару. Но драки не вышло — подруга тут же отступила, вернулась к молочному туману, а друг наклонился над столом с открытой тетрадью и начал быстро писать что-то, остановился… добавил еще слово и вдруг схватил свой дневник и швырнул в стену. Листы рассыпались, разлетелись по всей комнате. Я могла бы прочитать…

Нет, не так. Я читала

«…чего-то не хватает…

«Люди совсем не меняются, даже получив такую возможность. От каждого можно ждать подвоха. Всюду те, кто мешает. Разрушает твое просто потому, что так захотелось.

Но это ничего. Я готов с ними драться.

Но самый страшный наш враг — это мы сами. То, кем мы были, хотя, говорят, без этого не стать тем, кто мы есть. Нелогично, мы уже этим стали. Почему никогда не бывает просто? И наша ответственность — без нее никуда!

Если что-то можно сделать просто — то это жить. Много жизней сразу — это не много миров. Я могу наконец-то...»

«Раскованный — правильное имя! Столько силы еще никогда не было. Все время хочется что-то делать… Я словно скинул какую-то ношу.

И здесь тоже есть враги, хотя они никогда не признаются в своей враждебности а будут вредить исподтишка. Ну уж нет! Это не обычный мир и не наши миры. Тут все будет, как я хочу. Все будет правильно!».

«Победа.

Мы победили.

Только так и должно быть!

Я хочу еще побеждать, победить один раз мало!

Враги это хорошо, их тоже можно…»

«Почему-то уходят. Да ладно. Это же самые худшие, с ними нам нечего делить, вот пусть и…»

«Почему все стало по-другому? Мне кажется, победу кто-то украл, но ведь она уже произошла. Как можно украсть прошлое? Зато стало так легко становиться многим...»

«…закрыли. Те, кто там оставался, не захотели играть по нашим правилам. Они делают свои лоскутные миры с собственными правилами. Лучше наших все равно нет. Син говорит, что у нас украли идею»

«…не получается, как будто я разучился. У Син то же самое. Выходит только становиться многим, хорошо выходит, но после этого в голове туман. И ничего не придумывается.

Воображение словно заражено пустотой, из которой ничего не сделать. Мы становимся людьми?

Вчера спал несколько часов. И все время хочется есть».

«Наверное, это зараза и мы оба знаем, кто нас заразил».

«Ненавижу Фая, не хочу стать, как он! Нет, даже хуже...»

«Не хочу!»

Больно было читать эти обрывки панических, полубезумных мыслей. И очень хотелось вмешаться в происходящее, но мне не дали, отвлекли — голос Фая произнес в моей голове с интонацией, намекающей на улыбку:

«Ты придумала хорошую сказку».

Сказка? Не понимая, при чем тут она, я постаралась припомнить финал, словно написавший себя без моей воли:

«Страх всегда рождает непонимание, страх потери того, что у тебя есть, а от него родится одиночество. Оно уменьшает любого, даже если он очень большой. И кажется, что есть лишь один выход: защититься любой ценой.

А лучшая защита — напасть. Кукольная война стала настоящей — и люди и драконы быстро нашли причину ненавидеть друг друга, сделали придуманное настоящим.

Только непрекращающиеся сражения быстро подвели их к черте, за которой начинается путь вниз. А вместе с ними покатился их мир.

Но творец предусмотрел и это, и сделал так, чтобы любить можно было, как хочешь сильно, а ненавидеть лишь до определенного предела. И на этом пределе каждому давался выбор, а те, кто не хотели выбирать, просто становились тем, что ненавидят, чтобы не со стороны смотреть на свой страх, а понять, пожив его жизнью.

Когда в войне, разбившейся на тысячи конфликтов с тысячей причин для драк, люди и драконы достигли этого предела, мир замер в ожидании, что выберут его обитатели.

И каждый выбрал свое. Кто-то увидел единственный выход — оттолкнуться от достигнутого дна и взлететь. И взлетел.

Кто-то попытался скатиться еще ниже, ведь это всегда легче. Но не смог и возненавидел себя — и стал собой.

Кто-то продолжал ненавидеть драконов — и стал драконом. Самое простое, даже проще, чем ничего не делать — превратиться в то, что ненавидишь.

И конечно, ни одна история не должна заканчиваться без надежды. Люди и драконы все еще хотели расти. Поэтому они продолжали тянуться вверх, особенно те, кому труднее всего. И помогали друг другу, ведь в те времена многим нужна была помощь, а страх уже не мешал им видеть это. И, наверное, однажды они перерастут самих себя и даже своего творца — каждый творец хочет этого и счастлив, видя такое. Единственное, из чего нельзя вырасти — это необходимость оставаться человеком, даже если ты дракон или создатель миров».

Так вот что, есть награда для моих друзей. Я сама про нее написала.

«Награда… — услышала я ироничный голос Мирт, — а может, это наказание? Вот тебе, отказавшейся делать мир боли — положено первое или второе?»

«И то, и другое, — признала я, — но если наказание и награда одинаковы, какой в них смысл?»

Молчание. Мне явно предлагали подумать, и не только Мирт, а все наблюдатели, одной из которых стала и я.

Ничто не должно заканчиваться так, как наша дружба или как жизнь Орнады и драконов, пятое поколение которых было ростом с человека, а двадцатое — с дом, и с перепончатыми крыльями вместо стрекозиных. Но оно уже закончилось. Я могу предложить друзьям начать с начала — награда? Предложение снова дружить они посчитают жестоким оскорблением, злом. Но дать им гнев и обиду — наказать? Или Син и Алафе смогут понять такое, и, порадуются нашей похожести? Не награда ли — понимание, даже когда — такое?

Их мир разваливался, их Замок Чести рассыпался на кусочки от того, что сами они разваливались. Достигли своего предела, своего дна, когда растратили себя на себя в игре. Но могли стать кем-то новым, с новой силой. Именно это предлагали им сейчас невидимые наблюдатели: иной путь и бо́льшую ответственность… Чем оно станет, все равно зависит лишь от них. Или кем они станут. Никто никого не хотел наказывать и не сбирался награждать. Просто оставался единственный выход.

Друзья замерли, кажется, только сейчас начав понимать, что они тут не одни. А я наконец, стала видеть и узнавать наблюдателей — по идущим от них ощущениям. Вон Мирт. Син и Алафе могут стать как она, материалом для миров. Это шаг вверх. Вон Фай… Какой огромный. Я пыталась найти его границы и никак не могла. Ну, правильно, кто-то же должен быть и пространством, в котором живут миры, а пространство — безгранично. «Но это слегка ограниченная безграничность, — ответил он безмолвно, — поэтому нас много. И возможно, станет на двух больше». Мне подумалось — хорошо бы. Ведь это тоже шаг вверх.

Здесь был и Творец, с которым я желала познакомиться, крылатый кот из игры. И много незнакомых и в то же время — чужих тут нет. И чужого.

И от каждого — то ощущение доброго взгляда и надежного плеча, от которых вспомнились почему-то Фай и дикан. Не он ли помог мне тогда с гроздью миров?

«Я, — просто сказал он. — Не отвлекайся. Смотри, слушай».

Я смотрела и слушала. Половину из того, что предлагали друзьям, я не могла понять — не хватало опыта. Всегда есть куда подниматься; чем выше находишься, тем дальше становится линия горизонта, которого хочется достичь.

Я замирала от радостного предчувствия их выбора — ведь это будет так же красиво как сотворение мира. Син и Алафе сделают себя! Может даже придумают свое, новое, использовав опыт игры, где пробовали столько всего… такая возможность тоже была. Ведь не откажутся же они…

Бесконечное пространство раздвинулось еще больше. Исчезли последние приметы Замка Чести. Вместо потолка проявилось небо, серое, в тяжелых тучах. И друзья менялись тоже, раздавались вширь, обретали иные очертания, и вот уже передо мной не два человека, не два Творца, а два творения. Драконы, алый и золотой.

Син и Алафе повернули красивые шеи с костяным гребнем и бросились на нас, тех, кто наблюдал. Или только на меня и Фая, если видели нас. Но в следующий миг они сцепились друг с другом и покатились по бесконечному простору, и за ними он съеживался, исчезал. Потом драконов словно разнесло по разные стороны мира, и снова кинувшись в драку, не встретились, точно пролетев мимо. Они пробовали еще несколько раз и только потом взлетели в высокое, открытое для всех и всего небо. Исчезли среди облаков.

Исчезло все. Я снова была в Теплом Доме, и в кресле сидел, словно ничего не случилось, Фай, привычно маленький и неизмеримо большой не-Творец.

— Не отказался бы от чая, — заметил он с улыбкой.

— А я — от надежды. Они же вернутся?

Спросила почти жалобно, по-детски.

— Обязательно вернутся. Ты все правильно придумала — от самого дна ненависти есть лишь один путь — вверх.

— Но это просто выдумка, Фай. Сказка. А жизнь никогда ей не была. И только бы они не стали снова людьми. Син так этого не хотела…

— Чтобы стать человеком, надо быть им, — не согласился он. А может наоборот — согласился. — Человек и человеческое не исчезают, когда становишься Творцом, они важны, создателю, который помнит себя человеком, творение дается легче… Поэтому мы спим и едим, как и раньше. А сказку про «выйти из себя — вернуться к жизни в мире» придумали очень давно, и с тех пор она ходит меж Творцов, но верят в нее почему-то только самые… — он подумал, но, кажется, так и не нашел слова. — Вот ты бы поверила?

— Поверила уже. Просто меня не пугает «снова сделаться человеком», я вообще не стала про это думать. И не верю в идеальный мир, если честно.

— Вот. Стоило подумать, и ты поняла бы, что это просто байка… а если не думать, то очень страшно.

— А как же миры Син и Алафе? Или твои и Мирт. Осиротели?

— Нет, конечно. Прими они предложение, миры бы «поднялись» вместе с ними, стали самостоятельными. А так… тоже стали. Но создания перестают нуждаться в создателях по разным причинам.

Я подумала и кивнула:

— Дети уходят от родителей, если взрослеют. Или когда хотят уйти, пусть даже к этому и не готовы.

— Вот именно, — он улыбнулся, — сама-то замечаешь, что берешь сравнения из человеческой жизни?

— Так больше неоткуда. А у тебя вообще все по-человечески. То чаю попросишь, то забор покрасить…

— Ну, про чай я пошутил, но кое-кто обещал мне стихотворение.

Я фыркнула:

— У Творца миры вместо стихотворений. Хочешь мир в подарок? Еще один? Кстати, среди тех, которые в тебе, есть и мои?

— Несколько, — признал Фай, — и конечно, я хочу еще один. А ты бы не хотела?

— Узнаю, когда стану как ты, — ответила я, тряхнув кудряшками, — ну ладно, сам напросился!

И демонстративно закатав рукава пестрого платья, призвала туман «рабочей среды», который тоже был когда-то человеком или Творцом. И начала создавать новый мир, пообещав себе, что там обязательно будут драконы.

24.05.2014 г.