3.

На своем сто сорок седьмом мире я остановилась и решила в следующий раз попробовать новое, оригинальное и додумалась до совместного Творения. Из записок, появлявшихся на стене, узнала — так делают иногда, но с чего начать — не имела понятия.

Неведомый Творец, приветствовавший меня первым, больше не давал о себе знать. Наверное, все создатели по натуре одиночки. Доходить до всего пришлось самой — чем больше работала, тем больше понимала. Знала, что миры не просто так болтаются, а живут в особом пространстве, ощущаемом как «рядом». Что всегда появляюсь в своих мирах вовремя, а ощущение напряжения говорит о необходимости вмешательства, но между моими визитами может пройти и сто лет, и два дня… И в мире, который создаешь, всегда рано или поздно появляется то, чего не планировалось. Ты заранее даешь миру все для развития, но развитие его конечно и этот путь никогда не повторяется. Творец работает с помощью воображения и молочной дымки «плана», но с живыми существами приходится действовать напрямую, например, дипломатией и созданием правильного впечатления, а для этого снова нужна фантазия — выбрать подходящий образ «небожителя» или «чудо» и воплотить их. Но порой все бесполезно. Один мир пришлось уничтожить, вернее — дать ему умереть.

…Он звался Фелл, я любила его, как и все остальные. Но решила не быть в нем ни богом, ни богиней. Заботилась, как обо всех своих мирах и обитателях, и не поддерживала никаких легенд о сотворении. Не показывалась в виде какой-то сущности. Но людям нужна вера и они придумали себе странного бога, который даже за самую мелкую помощь или услугу требует залог. Со временем люди решили: подобающее богу разрешено и им самим. И тоже стали торговать всем, включая жизнь и волю. Люди Фелла никогда не вели крупных войн — их развившееся искусство дипломатии позволяло подавлять все конфликты переговорами. Зато каждые такие переговоры превращались в настоящее театральное представление, многодневное, иногда многолетнее. Они принимали любые залоги и одобряли странные законы, которые никого не защищали — человек мог войти с улицы в твой дом и взять какую-то вещь — и если никто не видел, как он брал, то это тебе предстояло доказывать, что вещь — твоя. Феерическое богатство, страшная нищета, потрясающий по наглости разбой. Столичный блеск и трущобы в двух шагах от города. Они изменили мир по образу и подобию Творца, которого придумали для себя, своего бога-менялы.

Я пыталась вмешаться, приходя к ним, наконец-то, как должна была с самого начала, давала понимать и чувствовать неправильность, как той женщине на Аннат, но и тогда люди Фелла не верили мне, другому «богу», не верили в меня. А их вера в конце концов стала напоминать глумливо-издевательское неверие. Желая получить одобрение своего Вечного менялы, они несли в храм подарки, не получая желаемого, пожимали плечами, и продолжали делать то, что делали, а вину за все возлагали на того, кто оказывался менее хитер и ловок, или с кого можно безнаказанно потребовать виру.

Существовала возможность разобрать мир, как мозаику, и собрать заново. Но это значило убить моих людей. Чем старше мир, тем менее податливым он становится. Чем больше требуется изменить, тем сильнее последствия.

Однажды я услышала, как девочка просит у своего бога-менялы блага для любимого и в залог отдает свою любовь. Она обращалась не ко мне и не меня считала способной на такое, но разве так уж велика разница?

Я не оставила их, но перестала вмешиваться. И даже когда люди Фелла начали приносить в жертву богу-меняле других людей, не стала мешать. Просто дала им дожить и умереть такими. Дала умереть миру, хотя могла продлить его жизнь. И больше уже никогда не чуралась обычной «божеской» работы и появлений в собственных мирах. Пусть лучше знают точно, а не выдумывают кошмарное.

Существовал и другой путь: однажды попробовала создать «богов» — вышло неплохо, но они большую часть времени занимались своими интригами и дрязгами, впутывали в них людей, а потом тщательно следили, чтобы все записали в очередной саге. От этого пути тоже пришлось отказаться.

Любые миры кроме Альмиды, легко открывались мне. Стоило мысленно произнести имя или представить описанное в очередной появившейся на стене записке, как молочный туман отправлял меня туда. Я изучала чужие миры, чужие творения и многому научилась так. Использовать чужие идеи в своих мирах не считалось дурным тоном. Однажды увидела свою выдумку в другом мире — смешного ленивого оракула, который в итоге заставлял человека самого отвечать на свои вопросы, и цветовую азбуку, рут. Кому-то понравились мои задумки, и это порадовало меня. Миры одного Творца узнавались по схожему ощущению от них. На каждом оставалось нечто вроде отпечатка его личности, как едва заметный след пальцев на сделанной мастером глиняной посуде. Иногда я ощущала и присутствие самого создателя, дающее такое же чувство, как его мир, только ярче, сильнее и отчетливей. Я уже никогда не забывала «вкус» этого чувства, неописуемого никакими словами, и могла узнавать созданное одним мастером.

И все-таки я надеялась, что однажды смогу оказаться в Альмиде и потому недоставленное письмо всегда носила с собой, в кармане.

Записки на стене Теплого Дома, рисунки или иные послания от собратьев-Творцов, появлялись часто. Из них я узнавала не только имена миров, но и много всякого. Например, Теплый дом у нас один на всех, но для каждого принимает свой вид и находится в отдельном пространстве, где никто не помешает Творцу работать. Он служит не только и не столько для жилья, сколько как средство общения. Иногда в записках были предложения совместного творения — развить идею, обсудить концепцию нового мироустройства. Один Творец предлагал сделать «гроздь миров». Не зная, как это, я отозвалась, и он пригласил меня к себе. Приглашение и стало дверью — прочтя на своей стене «Приходи» я тут же оказалась в чужом Доме.

Хозяин этого гибрида пещеры и особняка — какое-то удивительное, двойное зрение, позволило увидеть чужой Дом и снаружи — выглядел как высокий мужчина, темноволосый, с чудовищно яркими белыми прядками в волосах — но, наверное, не седина, скорее естественный для него цвет.

— Привет, меня зовут Горрик, — улыбнулся он, и тут же нас окутала молочная дымка, впрочем, у Горрика она имела золотистый оттенок. — Давай пробовать?

И прежде, чем я ответила, начал творить.

Никогда не видела, чтобы кто-то делал что-нибудь так быстро. Модели появлялись и исчезали, менялись, разрастались, но чем-то не нравились ему и темноволосый снова и снова сминал их и делал новые. Я подключилась со своей стороны, добавляя детали и дополняя ими уже сотворенное. Иногда Горрик произносил или думал фразу вроде — «да, вот тут», или «нет, эта идея не подойдет» — а я едва успевала — а чаще всего нет, — понять, о чем он. Миры и идеи зажигались как факелы. Вспыхивали в воображении, но, не успевая ничего осветить, гасли. Вместе с мыслями Горрика приходили и образы, но и они мелькали картинками слишком быстро листаемой книги. Старалась успеть, творила отдельное, но, по моему мнению, подходящее его мирам, выхватывала и воплощала какие-то частицы образов, словом, работала.

И увлеклась. Оказалось, творить вместе — интереснее и сложнее, чем одному — ответственности больше, приходится немного напрягаться, но это… приятно.

В конце нашей работы, когда у нас вроде бы получилось, я вымоталась совершенно, до состояния «едва живая». А Горрик усталым не выглядел.

Заметив мое удивление, он развел руками:

— Всегда был таким — слишком быстрым, даже слова произносил чересчур скоро. Придумывал и говорил слова, которых до этого не существовало, но в которых нуждался мир, как мне виделось. Там, где я жил, это считается чем-то вроде болезни и называется «белым неистовством».

Я смотрела на него сквозь тающую дымку золотистого тумана, и мне вдруг начало мерещиться совсем другое… Подумала немного и отважилась сказать:

— Кажется, ты не человек.

— Конечно, человек. Но какой именно человек? Можешь описать?

— Обычный — две руки, две ноги, одна голова…

— Понятно, — засмеялся он, — предпочитаешь видеть тех, кто одной с тобой расы и вида, как и многие, но на самом деле я выгляжу вот так, — он сотворил из тумана нечто вроде огромной головы со множеством глаз.

— Ой, — сказала я невольно.

Он снова засмеялся:

— Именно «ой».

Мне стало стыдно за себя. Человек имеет право выглядеть, как хочет. Тот, кто ведет себя по-человечески, может иметь вид чудовища, но останется человеком. Внутреннее важнее и больше внешнего.

— Извини, — смущенно сказала я. — А как начать видеть то, что есть, а не то, что хочется?

Он улыбнулся — хорошая улыбка, наверняка она хороша и в его настоящем обличье.

— Уверена в своем желании?

— Конечно. Какой смысл рисовать ненастоящее поверх настоящего? Да еще и обидно для другого.

— На самом деле тут нет обиды, но если привыкнешь, можешь попасть в неловкую ситуацию, — подсказал он. — Постепенно научишься, когда мысль про иные расы утвердится в твоем разуме. Но работать вместе у нас не получится.

— Уже поняла, — кивнула я, — хотела лишь поговорить о том, как связать миры в гроздь, но оказалась в самом центре творения… Спасибо тебе. А как ты попал сюда?

— Да, наверное, как все попадают. Использовал свое умение, свой дар — быстро произносить свежепридуманные и обычные слова, — чтобы стать больше всего, больше даже своего мира — иначе не выжил бы. Оставил прежнего себя там и оказался здесь. Для меня не существует теперь никакого «Там», а для того мира нет меня.

— И это всегда так? — спросила я.

— Всегда. Несправедливо, да? — он снова улыбнулся, — Творец не может самого главного, о чем мечтает. Но дело и в другом: трудно удержаться, когда видишь непорядок в мире, откуда ты родом, а ведь он не твой на самом деле, а создан кем-то еще. А в чужие творения мы вмешиваться не можем.

Позже я обдумала это. Горрик прав, удержаться было бы трудно, я даже начала творить именно с желания улучшить свой мир, хотя в итоге вышел новый. Но больше всего меня беспокоило недоставленное письмо, тот долг, который не успела выполнить. Кажется, с этим я ничего не могла поделать.