8.

А она оказалась не дома. Какой-то город, шумный, гомонящий — день ярмарки или праздника, ярко одетые люди, и подруга, сменившая обтягивающие штаны и блузу на платье с пышной юбкой, красивая заколка в волосах — блестящие камушки, висюльки и цепочки. Сразу же захотелось такую, тем более здешнему ветру очень уж понравилось играть моей гривой. Представила в своем кармане, достала… Совсем не то, хаос перепутанных висюлек, грубо выглядевшие стеклянные «камни» и неработающая застежка. Придется или тщательнее воображать или купить. Превратила свою недоделку в ленту, повязала непокорные кудряшки.

— Теперь знаю, чем тебя осчастливить, — улыбнулась Син, наблюдавшая за моими манипуляциями, она ждала у каменной арки, сквозь которую то и дело проходили люди, и я слышала ее, несмотря на гам праздничной толпы, словно никакой толпы и не было. — Как вообще отдыхаешь? Хочу предложить свой способ — ничего не делать!

— Как отдыхаю? — повторила я с предчувствием какой-то будущей радости, нового и чудесного, или старого и оттого — милого. — Смотрю миры, свои и чужие, читаю книги, слушаю музыку, придумываю под нее что-то интересное...

Син засмеялась.

— Понятно. Значит я вовремя. Наша работа страшно затягивает. И когда начинаешь думать только о ней, то уже не можешь выполнять хорошо. Такой парадокс. Поэтому нужно отвлекаться. Этим и займемся. Хм… ты бы появилась уже, а то стою тут и сама с собой разговариваю.

Я смутилась. Забыла, что невидима, пока не захочу «проявиться» и не обратила внимания, что Син люди обходят, а значит, видят ее. Тут же пожелала стать зримой и стала. Никакого удивления со стороны прохожих и зевак. Видимо, тут норма появление людей из воздуха.

— А красивее ничего нет? — спросила девушка-Творец, рассматривая мой наряд.

Бежевые брючки и голубая блузка с широким воротом казались мне красивыми. Ну конечно, не такими, как заколка Син...

— Понятненько, — создательница кивнула в сторону арки, — значит пункт первый — одежная лавка.

… Но первой стала все-таки ювелирная, где она продала несколько красивых ярких камней. Серебром вышло аж пять кошелей, хозяин предложил охранника «на весь день и почти даром», но подруга отказалась.

— Сопрут, так сопрут, — беспечно махнула рукой Син, когда вышли на улицу, — сильно жалеть не стану, просто вернусь домой за новыми «подарками». На моих алтарях много чего оставляют, а в некоторых мирах обычай именно такой — богиня принимает подношение напрямую — я и принимаю. У тебя удивленное лицо… Не получаешь подарков?

— Конечно, получаю. Когда нужно, просто заставляю вещи исчезнуть с алтаря. Порой оставляю себе… Детские рисунки, например, или красивые карты...

— Карты? Ты любишь играть! О, тут где-то должен проходить турнир по игре в ветту, — она подмигнула: — Я научилась лет двадцать назад на очередной ярмарке.

— Нет, карты местности. Всюду рисуют по-разному, хотя и немного похоже. Где-то карты в виде сложных схем — пока разберешься, голову сломаешь, или...

— Поняла, ты любишь все сложное, — подруга несильно пихнула меня в бок. — Но с этим не сегодня. Пошли, повеселимся! Да, держи! — девушка протянула мне один из мешочков с деньгами, — да покрепче, тебя, в бытность Творцом, наверное, еще не обворовывали. Это может показаться забавным приключением или испортит настроение… Видишь тут где-нибудь яркий лоскут над крышей магазинчика?

Я огляделась по примеру Син и нашла первой, хотя она была выше ростом примерно на ладонь:

— А вон там. И на нем колокольчики.

— Так это «смешилка», а не магазин одежды, там веселые истории рассказывают. Все, нашла! — подруга схватила меня за руку и повела сквозь толпу, рассекая ее как корабль волны.

Лавки и магазинчики здесь выглядели так — столики или полки с товаром, вокруг которых натянута ткань; ни крыши, ни двери, но внутри тихо, словно шелковистые стены останавливали все звуки с улицы. Торговцы не всегда встречали нас лично, некоторые словно не были рады. Платяную мы посетили уже нагруженные игрушками, корзинкой со сластями и «чудными ардскими пряностями», коробками с дивными стеклянными фигурками и даже посудой. Сложив все это в специальный шкаф у входа в магазинчик, возле которого стоял маленький смуглый человек в полосатой униформе, прошли вглубь лавки и принялись щупать ткани, рассматривать, примерять и обсуждать одежду. У Син обнаружилась страсть к широким поясам — вышитым бисером, плетеным, из деревянных колец и металлической проволоки, кожаным и тканым, а у меня — к накидкам и шарфам.

— Но куда, куда все это носить? — спросила я в сто шестой раз, не в силах отказаться от пятого по счету шарфика.

Хозяйка, читавшая в кресле, иногда поглядывала на шумных покупательниц с одобрением.

— Куда угодно. В миры, в гости, или на праздник какой-нибудь… Просто так тоже можно, — заметила подруга.

— Просто так никто не увидит!

Син засмеялась:

— Чушь и ерунда! Ты сама видишь всегда!

Нагрузились мы изрядно, и чтобы не шататься с покупками по рынку, отправили все наши вещи по Домам, а потом продолжили гулять. Заколку, как у Син, я не купила — тут делали совсем другие, массивные, из небьющегося стекла, металла и дерева, не нравящиеся мне. Зато приобрела кучу бус. Было приятно держать их в руках, яркие, шуршащие, со следами ручной обработки дерева или камня… Потом все-таки зашли в палатку, где играли в ветту, но только понаблюдали за игроками — правила оказались слишком сложным, тем более, здесь ужасно шумели, а шум я терпеть не могу. Покатались на карусели.

Зашли в смешилку и похихикали над забавными и не всегда пристойными сказками. Посмотрели театральное представление… Оказывается, радость — сама по себе отдых.

На маленькой круглой ротонде два человека перебрасывались стихами, насмешливыми, ехидными, серьезными…

— Однако, дуэль! — заметила Син. — Хочешь попробовать тоже? У тебя хорошо получается.

— Но не настолько. Сходу придумывать остроумные и едкие ответы я не сумею, — тут же признала я, и она пожала плечами:

— Тебе виднее.

День подходил к концу. Лавки пустели, владельцы сворачивали пестрые ткани стен, складывали на повозки товары и столики. В последней раз пройдя вдоль оставшихся — в основном почему-то оружейка и еда — вышли к площади, где происходило нечто интересное. Пожилой мужчина стоял на маленьком квадратном камне и что-то рассказывал. Син нахмурилась и принялась проталкиваться сквозь толпу, пару раз огрызнувшись на недовольных, и мне пришлось следовать за ней.

—… воду как лекарство, называл его «эликсиром» и утверждал, что обязательно поможет, — закончил человек на камне. Рядом с ним стояли еще двое, кажется, стражи, а человек в одежде с вышитым на груди разделенным надвое сердцем, сидел за отдельным столиком с интересным набором предметов: шкатулкой, парой простых чаш без ножек, водяными часами и кувшином, раскрашенным в два цвета, черный и белый.

— Плохо ли сделанное тобой? — спросил «сердценосец». И седой мужчина на камне ответил:

— Плохо, — совершенно без эмоций, словно происходящее тут ничего не значило.

— Хорошо ли то, что ты делал?

— Хорошо, — так же безучастно согласился спрошенный.

— Почему это плохо и отчего хорошо?

Человек задумался только на миг:

— Обман остается обманом и деньги я брал не как за воду, а как за лекарство. Людей исцелял не я, а они сами, когда достаточно сильно верили в исцеление. Но вера — всегда часть исцеления, даже с применением лекарств. Когда человек выздоравливает — нет разницы, по какой причине.

— Ради чего все сделанное? — задал новый вопрос человек с разделенным сердцем, как оказалось — последний на этом суде или разбирательстве.

— Ради надежды.

Похоже, старик на камне очарован или опоен напитком, после которого можно говорить лишь правду. Надеюсь, ему не сделают ничего плохого.

— Припишут заплатить штраф в казну, — заметила Син, словно прочтя мои мысли, — но не казнят. Если только не вмешается случай и люди.

— Чье-то слово может отменить справедливое решение? — удивилась я.

Она пожала плечами, зазвенев приобретенными днем украшениями.

— Ме́ру… Мага-судью так называют, это тот, кто за столом, присудит штраф, но потом задаст вопрос...

— Назначаю выплатить двести хисов в городскую казну и пятьдесят в гильдию лекарей, — подтверждая ее слова, изрек поднявшийся со своего места маг-судья, меру. — Если здесь есть тот, кто желает иного, прошу сказать сейчас или оставить свои желания при себе навсегда.

И точно, из толпы тут же вышел парень, по виду из аристократов. Весьма богатый наряд был ярок и блестящ, без единой складки на брюках белого шелка или ткани, похожей на шелк и золотистой рубашке с широчайшими рукавами. За вышивку на них я отдала бы что угодно — вьющаяся лоза, словно живая, правда, с жуткими деталями вроде окровавленных шипов. Правое ухо молодца целиком закрывали сережки, левое пряталось под зачесанными на бок матово-белыми волосами. А лицо… красивое лицо портила кривая недобрая усмешка.

— Требую Суда Чаш, — сказал красавчик.

— По праву Родства, Долга или Веры?

— Последнее. Этот, — юнец кивнул на старика на камне, — мне не родственник и ничего не должен, но я верю, он станет торговать своим «чудесным эликсиром» и дальше и однажды все-таки убьет кого-то.

— Как записать ваше имя?

— Юниус Со Ар Шеиф.

Меру открыл шкатулку. Она оказалась полна совершенно одинаковых темных пузырьков. Но судья не притронулся к ним, а поглядел на людей. Не на толпу — именно на людей. Я ощутила каждым своим нервом, каждой клеточкой, что меру обращается ко мне… и к Син… и к тому человеку слева… и к той женщине в платье с двойной юбкой…

— Если кто-то желает защитить обвиненного словом или деянием, он может сделать это, пока капает вода. — Меру перевернул водяные часы, и голубая влага начала сочится из колбы в колбу. Казалось, каждая падает целую вечность.

— Подержи, — попросила девушка-Творец, и, сунув мне в руки корзинку с последними покупками, пошла вперед к столу.

— Я сделаю это, тоже по праву веры, веры в справедливость, — ее голос звенел, а лицо, когда она снова повернулась ко мне и толпе… Я не узнала ее сейчас. Совсем другая, какая-то сияющая и немного страшная.

— Хорошо, госпожа, — согласился маг-судья. — Как записать ваше имя?

— Син Аше Вайенари.

— Слово или поступок?

— Пока слово, но и поступок, если понадобится. А справедливость не такая. Одному человеку приходится говорить правду после «судебного напитка», а второму верят на слово. Будет ли неправильно, если потребовавший Суда Чаш поднимет не кубок воды с каплей случайника, а то самое питье, которое предложили обвиненному и ответит на те же вопросы, что задали ему?

Меру подумал, потом достал из шкатулки флакон, налил в кубок воды из кувшина, добавил каплю из флакона и протянул юнцу:

— Пейте. Во имя правды и справедливости.

Белоголовый красавчик подошел, с равнодушным и совершенно спокойным лицом взял чашу и выпил воду, но медленно, словно жидкость приходилось с трудом проталкивать в горло.

— Ради чего ты вызвал лекаря Ханхима Дора на Суд Чаш? — спросил меру.

— Ради себя.

Толпа совершенно притихла.

— Ты действительно веришь, что рано или поздно он убьет человека?

— Да, верю. Все лекари убивают.

Обвиненный с камня наблюдал за происходящим уже более осмысленно, кажется «судебный напиток» перестал туманить его мозг.

— Хорош ли твой поступок?

— Нет, не хорош.

— Плох ли он?

Разодетый кивнул.

Судья закрыл шкатулку, сложил одна в одну чаши со стола.

— Разбирательство закончено, — сказал он, — наказание остается прежним. Госпожа, господин, благодарю вас.

Син с достоинством кивнула, юнец, которого неизвестно за что поблагодарили, повернулся и отошел в толпу. Горе-лекарь Ханхим спустился с камня, попрощался с меру коротким поклоном и тоже ушел.

— Пойдем, посидим где-нибудь, — сказала подруга, ее трясло.

«Где-нибудь» оказалось маленькой забегаловкой в подвале дома, с надписью на дверях «сегодня только шем». Зал, однако, был полон, и нам пришлось сесть за единственный свободный столик, мимо которого то и дело бегали служанки. Одна из них, мелькнувшая и пропавшая, принесла нам напиток с шапкой золотой пены. Как ни странно, у него оказался привкус молока, что очень мне понравилось.

— Безобразие, — сказала Син, стискивая прозрачный, с двумя ручками-финтифлюшками, торчавшими у верхнего края, стакан с шемом, — надо вернуть себе спокойствие, а не выходит…

Я отставила свой напиток, протянула руку и взяла ее за запястье:

— Наверное, ты все правильно сделала.

— Наверное? — удивилась подруга. — Случайник, который капают в кубок при Суде Чаш — не яд, но может стать им. Он каждый миг изменяет суть, пока не смешается с другой жидкостью. Что именно попадет в чашу, никто не знает. Может, всего лишь снотворное… По капле в каждый из двух кубков. Обвиненный и человек из толпы должны осушить их и тот, кто удержится на ногах, пока капает вода в часах, объявляется правым. И может требовать наказания для другого, если конечно другой остался жив… — она помолчала. — Я знаю таких, как этот Юниус. Любят только себя и думают лишь о себе, постоянно ищут острых ощущений… или доказывают дружкам свою «смелость». Ему не важно, виноват лекарь или нет. Думаю, все-таки нет. Ханхим Дор помогал людям, хотя и врал при этом. Но половина надежды лучше, чем никакой. Из двух зол — лжи и эгоизма — второе хуже.

— Но ведь мы же бессмертны, — заметила я, — и даже самый страшный яд, выпей ты его...

— Не уверена в своем бессмертии, — ответила Син уже спокойней, и я вдруг поняла — ее трясло от гнева, а не от страха, — не проверяла. Тем более случайник… кто знает, не станет ли он ядом и для таких, как мы? А если не отравит насмерть, а лишит дара творить и превратит в калеку, как Фай? Лучше уж смерть.

Калека. Вот как зовет его Син. Мне художник калекой не показался.

— Надо будет внести в мир правку, — уже более спокойно сказала подруга, — сделать суды таким же «дневным» делом, как торговля тканями или спортивные состязания. А, ты не знаешь… Я экспериментировала, разрешила некоторыми вещами заниматься только вечером, после наступления определенного часа, например торговать оружием, поэтому на ярмарке последними остались оружейники… ну и еда, само собой, для нее нет ограничений. Суды тоже дело «ночное». А лучше их днем проводить. Днем некоторые не так… наглы.

Я хотела спросить, но тут к нашему столику подошел высокий красивый человек. Секунда и возникло ощущение, позволившие узнать Алафе.

— Вот вы где, — он опустился на третий стул у нашего стола, — хорошо спрятались.

— А ты хорошо погеройствовал, — фыркнула Син, смерив его взглядом, — признавайся, сколько миров спас. И какой ценой.

— Цена не имеет значения. — Тут у Алафе был иной облик, да и голос не писклявый, а глубокий, бархатный, хотелось слушать и слушать. Но было и еще что-то. Темное и в то же время сияющее. Страшноватое…

— Руки давай, — нарочито сердито сказала девушка, стиснула его запястья так же, как и я, когда хотела ее поддержать. Словно волна прошла сквозь меня, приглушив все звуки, даже голос моих мыслей. В Алафе и Син что-то изменилось — сейчас они перестали быть похожими на людей, хотя выглядели как люди. А у него оказывается два сердца, одно над другим. А Син когда-то сломала руку и до сих пор левая у нее слабее правой.

— Что это? — спросила я с удивлением, когда волна ушла и звуки вернулись.

— Другая работа, — хрипло ответил Алафе, откашлялся и добавил, — сделать другого.

— А разве мы уже не сделали себя?

— Да, и после этого с собой или для себя уже ничего сделать не можем, — Син отпустила, наконец, его руки и Творец потер запястья, словно с них только что сняли кандалы. — Мы конечный продукт, Рианнат, твердое совершенство. Алмаз, который уже огранен.

— Ха! — возмутилась я. — Всегда можно расти, менять огранку!

— Для этого нужен ювелир, другой Творец. Если ухитришься обессилеть, то не сможешь восстановиться, пока не помогут со стороны.

— А смерть всегда отнимает кучу сил, — с каким-то горьким сарказмом завершила девушка-Творец. — Если однажды тебе, Ал, надоест жертвовать собой, я очень порадуюсь.

Подумав, я поняла, что не хочу сейчас говорить о смерти или спорить о совершенстве. Наверное, жертва стоит того, если речь идет о спасении миров и Алафе — герой, или, по крайней мере, знает, что делает. Но мысль о конечном продукте возмущала, как всякая неправда. Я не чувствовала себя совершенством. И не хотела им быть. Творцы происходят из людей, людей создают творцы, а между нами — молочный туман «рабочей среды», который мы или делаем, или призываем… Но дверь в большее должна существовать и для нас, как существовала она для любого человека, который мог стать создателем миров.

— Рассказывай, — потребовала Син, снова берясь за свой шем. — Легенду в жизнь превратил?

— Сама превратилась, поверь, — поторопился оправдаться Алафе. — Знаешь же, как наши творения додумывать любят. Я всего лишь дал людям миф о Выборе. А они стали каждый год для Жертвы на Камне человека выбирать. Всем миром. Кошмар. Кто угодно может оказаться Жертвой — ребенок после девяти лет, женщина, тот, кому и так осталось жить всего ничего...

Его слова говорили мало. И в то же время я видела картинку — как совсем еще мелкий мальчишка шел на подламывающихся ногах к Камню, на котором обязан был закончить свою жизнь ради того, чтобы отсрочить конец мира. «Пока есть тот, кто согласен умереть за других, другие смогут жить». А как насчет спросить согласия жертвы?

— Риан?

— Да? — отозвалась я, вернувшись из мира своих мыслей, глубокого, как колодец.

— Почитаешь стихи? Я говорила Алафе, что ты поэт.

Кажется, пропустила окончание рассказа. Может и к лучшему — не хочу знать, как умер пожертвовавший собой Творец, тем более — вот он, сидит рядом со мной за одним столом.

— Кто поэт? Я? Син, врать не хорошо!

Подруга нахмурилась:

— Если человек пишет стихи, он поэт. Логично?

Она смотрела так… Немного устало и с какой-то надеждой, но у надежды этой был странный вкус или вид. Я поняла, что совершила ошибку, начав спорить.

— Син, ну правда, — одно дело понять, что спорить не надо и совсем другое — прекратить спор. Сразу — не получилось. — Давай почитаю стихи мастера, и ты увидишь разницу.

Девушка пожала плечами.

— Ну, почитай.

Совсем без интереса… И все-таки я решила продолжить задуманное:

— Вот. Стихотворение поэтессы Мирэ Авен. Немного про нас, мне кажется.

Тяжелое бремя — для всех находить имена,

Писать на песке и по душам рассеивать знаки.

Ведь это мятеж, хоть такая ты и не одна,

И много еще маяков загорится во мраке,

Один от другого, без цели и смысла… Почти.

А просто вот так — как творец облаками играет.

И слово когда-нибудь станет Судьбой во плоти.

Твоей ли, чужой? Вряд ли это хоть кто-нибудь знает.

Даешь и берешь, подменяя реальность игрой,

С обочины камень поднимешь, а, может, уронишь —

Изменится мало, но этого хватит порой,

Чтоб слово твое перестало быть словом всего лишь.

Чего же ты хочешь? Какую судьбу поместить

На новой странице? Щадить тебя или не надо?

Ты тоже бунтарь и мятеж твой — в желании жить

Не как-то, а счастливо, истово, полно и жадно.

Читая, не верь и хоть этим себя защити.

Быть может, слова укрепят твою личную стену,

А может, зажгут в твоем сердце одно из светил.

… За Чудо не жаль заплатить настоящую цену.

— Да ладно! Почему этот стих лучше твоих? — возмутилась девушка-Творец.

— Ну, хоть потому, что своих тебе пока не читала, — скромно заметила я.

— Но писала. И я хочу еще стихи. Не ради работы, а в подарок.

Молчавший до этого Алафе кивнул:

— Неожиданный подарок — самый лучший. А мы тоже можем что-то подарить. Ведь можем?

Он и Син обменялись взглядами. Пожалуй, это был целый разговор за несколько секунд.

— Можем, но не сегодня — произнесла она вслух их общее, по-видимому, решение, — сейчас нужно домой.

Мы расплатились с подошедшей служанкой, вышли из таверны и без лишних слов отправились каждый к себе. Правда, я ощущала себя слишком странно, чтобы заниматься в этот вечер чем-то важным. Перебирая покупки и отыскивая место для каждой из них, снова и снова переживала это странное состояние — веру в большее, в дверь, куда можно выйти даже оттуда, где так хорошо, и понимала — пока не найду ее — не успокоюсь.