2.

Тут все было не так! Во-первых, за окном никакой зимы и снега, только бесконечное пространство каменисто-песчаной пустоши. Во-вторых, в доме никого кроме меня нет, а на кухне отыскалась свежая еда. Теплая, словно ее только сейчас приготовили. В-третьих — я не понимала реакций своего тела. После сна зверски хотела есть, но стоило проглотить первый кусочек тушеного с овощами мяса, как насытилась. После многочасового изучения дома не чувствовалось усталости, обмороженная кожа не горела...

На второй день — ночь так и не наступила, но ход времени ощущался — почувствовала отчаянную жажду хоть какого-то дела. Одиночество не пугало; острой нужды в компании никогда не испытывала и даже друзьями не обзавелась за свои двадцать лет, но безделье выпивало из меня жизнь. Дело оставалось лишь одно — недоставленное письмо, но «курьерский ход» не работал — если удавалось сделать несколько шагов с ощущением прохладной четверть-вечности, то с каждым нарастала дикая отчаянная тоска, глубоко ранящая душу, а я так и оставалась в доме. Если дар не вернется в ближайшее время — возьму на кухне еды и воды и пойду наугад в любом направлении.

Никогда не думала, что это так горько — тосковать по неизвестному, по чему-то несбывшемуся, непонятному, но безумно необходимому. Стоило присесть, и я тут же вскакивала и начинала ходить от стены к стене, как зверь в клетке, кусая губы, сжимая и разжимая пальцы и дыша в странном ритме, то слишком быстро, то чересчур медленно. Зачем-то брала со стола письмо, и возвращала его на место, в курьерскую сумку, а ее вешала на плечо. От этого становилось чуть легче. Но потом я клала сумку на стол и принималась ходить по комнате, словно ища чего-то или прокладывая маршруты, пробуя их на вкус. Мир снаружи оставался прежним — серебристые пески, выступавшие из них пестрые скалы, горизонт, расплывающийся в тумане. А в доме нечему было меняться — тут и обстановка-то вся состояла из стола на условной кухне, где пару раз появилась ниоткуда еда, еще одного в зале, и мягкой кушетки. Комнаты второго этажа оставались совершенно пустыми. Правда, там нашелся симпатичный балкон, на котором я провела несколько часов в ожидании заката или рассвета.

В конце концов в моих блужданиях по дому обнаружился правильный маршрут — от окна к двери и обратно. Повторять его приносило облегчение. А еще лучше оказалось, сунув недоставленное письмо в карман куртки, выйти за дверь, и не останавливаясь шагать вперед. Дорога помогла успокоиться, и через какое-то время высасывающая тоска утихла, освободив разум для вопроса: а куда я вообще-то иду? Путь как самоцель не привлекал, но останавливаться не хотелось — хотелось разнообразия. Огляделась — Теплый Дом позади, а передо мной — несколько скал причудливых форм, мягкий песок, бесконечность пустыни и неба, следы босых ног на песке — тоска заставила меня выйти из дому, не обуваясь. Впрочем, какая разница? Песок мелкий и теплый, очень приятный для ступней, а зимние сапоги — не сандалии, в них тяжело ходить. Пожалуй, вон та причудливо разрезанная скала, составленная из двух неровных половинок, одна темнее, другая светлее, подойдет в качестве ориентира. Теперь можно было выбирать — идти вперед, стоять или вернуться. Но именно дорога приносила тихую, спокойную радость, и потому я шла и шла к той скале, по пути вспоминая подходящие вирши. Ритмика рифмованных строк всегда завораживала меня и приносила странное удовольствие и покой душе и разуму, ради нее я выучила наизусть несколько десятков стихов и даже сама пыталась писать, не слишком успешно, так и не сумев добиться хрустальной ясности и четкости от собственных строк.

Память удивительно скоро нашла стихотворение, подходившее мне и окружающему:

Если ты станешь птицей, и поднимешься высоко —

Нет, я не знаю — как, это чудо и тайна —

Увидишь синие горы, пустыню и брег морской,

Кусочки целого мира, созданного случайно.

Маленький бог играл, веря, что все умеет,

Игра — это радость, значит, наполнит жизнь Красотой.

А с волей того, кто верит, спорить и мир не смеет...

И вот, посмотри, барханы и песок золотой,

А горы остры. Их пики небо царапнуть могут,

Правда, у гор и неба миролюбивый нрав.

Так что не будет драки, и молодому богу

Те, кто старше, не скажут: ты в этот раз не прав.

Да, ошибиться просто, если творишь, что ново,

А не лежишь на туче, пестуя лень свою.

Кто-то твой труд оценит мягко или сурово,

Барханы пустынь и горы, что до небес встают...

Вкус похвалы приятен, но это не так уж важно.

Сделанное — пусть будет, в несделанном нет тепла.

В небе твоей пустыни птица крикнет протяжно —

Голос и жизнь той птице чья-то воля дала.

Впрочем, откуда знать, может всё и не так,

Может быть, Красота сама по себе родится?

Это неважно тоже, лишь мечта — не пустяк,

Крылья дает она и делает богом птицу.

Дочитав — вслух! — с улыбкой подумала, что на весь мой путь стихов не хватит… Туманный горизонт не приближался, но тем сильнее манил, дразня кажущейся или реальной недостижимостью. И, словно корабль, я шла верным курсом — только вперед, обходя «рифы» — каменные обломки, разбросанные среди мелкого, почти белого песка, острогранные, серо-коричневые и серебристые, синеватые и черные куски камня. Дойдя до своего, раздвоенного, поняла — он не самый интересный и отправилась дальше, осматриваясь, переходя от камня к камню. Очередной кусочек пустыни со скалами и дюной появлялся как по волшебству, выступая из тумана, скрывавшего горизонт. Достигнув новой, похожей на памятную стелу, скалы, я остановилась, села на песок и достала из нагрудного кармана единственную свою ценность, вещь, которая мне не принадлежала — письмо в Хинту. Странно, но сейчас оно выглядело как-то иначе… Словно не подходило всему, что здесь. Я — с босыми ногами в песке и закатанными штанинами, с худыми руками и кудрями, то и дело лезущими в глаза — подходила, была здешней, а письмо — тамошним.

Значит, есть там и здесь, разделенные каким-то расстоянием. Можно ли преодолеть его пешком без курьерского хода и откуда взялась моя способность не есть, не спать и не отдыхать? Как узнать ответы? Пройти всю эту пустынную бесконечность, изучить. Нарисовать карту. Найти кого-то или что-то и отыскать верный путь. Понять, где я нахожусь.

Два континента в моем мире, Альмиде, я живу на Ортансе, и там целых три пустыни. В которую из них меня занесло?

Я вернула письмо в карман, села на песок, ладонью выровняла перед собой небольшую площадку и принялась набрасывать карту самого большого континента Альмиды. Всегда любила карты и картографирование, порой зарывалась в библиотечные архивы — посмотреть, как и что рисовали много сотен лет назад, и мысленно облазила весь мир, отмечая для себя места, где хотела побывать больше всего. Сейчас я рисовала леса в виде вихрастых облачков, тонкие нити и ленты рек, треугольники гор и очертания берегов Ортанса и понимала, как все это можно улучшить. Например, тут: огромный кусок суши у моря отдан бесплодной земле — в этой местности постоянно дуют сильные ледяные ветра. Из растений там выживают только самые упрямые, и люди селиться не спешат: хотя море рядом, берег обрывист и гавань не построишь. Если вот тут поставить на пути ветров гряду скал, а здесь срезать берег, то получится хорошая пристань. Можно протянуть реку Сарф через оба стоящих у ее берегов города-близнеца и прекратить, наконец, «речные войны». А тот перевал стоит сделать менее крутым.

Я рисовала то, о чем думала, увлеклась, и, только закончив, поняла — это уже не тот континент, не Ортанс. Глядя вот так, сверху, на все нарисованное, продуманное, пропущенное сквозь себя, я ощутила близость и родство с улучшенной частицей мира. И вдруг пожалела, что не могу сделать нарисованное настоящим, реальным.

Откуда-то притек туман, и теперь я по самую макушку сидела в молочной дымке, прохладной и нежной. Мне нравилось ощущение тумана, его сложный запах, хотелось потрогать густую и такую вкусную дымку. Я и потрогала, проведя ладонью в воздухе там, где она казалась гуще всего. Клок белой кисеи пристал к ладони, словно прилип и забавно колыхался, когда поднесла его к лицу — рассмотреть поближе. На моих глазах клочок тумана принял очертания нарисованного континента. Кусочек придуманной земли лежал в моей ладони, а потом поднялся и повис над нею, покачиваясь, словно в ожидании чего-то. Взяв еще одну меру тумана, сотворила новый клочок суши и повесила рядом с первым, окружила белым «морем» с почти настоящими волнами. Два материка? Пожалуй, мало. Пусть будет четыре, два побольше, средний и крошечный. Мелкие размеры не мешали видеть детали моделей. Я создавала на суше реки, леса и горы, внутренние моря, и даже пустыни — показалось, что совсем без пустынь как-то не очень — представляла все в деталях, и оно появлялось, или просто лепила его из молочного тумана. Мелких деталей оказалось много, я завязла в них, как в паутине, и не могла из нее выбраться целую вечность, зато в самом конце сумела представить обитателей, подходящих для моего мира. С характерами и внешностью приятных мне людей — Аиши, мамы, отца и брата, товарищей-курьеров, одной женщины, которая обрадовалась полученному письму так, словно в нем была ее жизнь, мужчины, который наоборот не желал брать послание, но, в конце концов, взял его… Долго-долго не отпускала этот мир с его бессчетными деталями, рассматривала, боясь забыть что-то, меняла рельеф, определяла климат для каждой области мира…

Закончив, я ощутила бесконечную усталость и бесконечное счастье. Детальная модель все еще висела в воздухе. Не хватало имени. Задумалась, перебирая слоги, и дала миру имя, похожее на собственное — Анна́т.

Туман начал рассеиваться, и я перестала видеть Аннат, но ощущение, как будто он рядом, осталось. Непонятно, странно и немного страшно. Но тоска по несделанному исчезла. Я решила об этом не думать, и, встав с песка, вернулась в Теплый дом.

Там висела на стене записка, кусок пергамента с неровными краями и строчками на нем: «Приветствую нового Творца. Помощь нужна?». Творец. Я покатала это слово на языке и даже произнесла его вслух. Так вот кто я теперь или кем меня считает написавший записку. Надо ответить, но как? Чем или где написать, что о Творцах ничего не знаю, не понимаю происходящего и того, почему это меня так мало беспокоит?

«Не бойся ничего, все на самом деле, — словно прочтя мои мысли, поспешил успокоить собеседник. Новые строчки возникли под старыми. — Твой первый мир очень красивый».

Сообразив, что пергамент — такой способ связи и можно писать на нем, я все равно оказалась в тупике — ни карандаша, ни пера и чернил, ни даже кусочка угля. Творец называется, чернила сделать не может.

Или может, только не знает как. Интересно, в мире Аннат есть чернила? Наверняка есть. Только как их достать? Свой мир я все еще ощущала, как ощущают ветер или время — пусть и не виден взглядом и пощупать его нельзя, но и отрицать существование невозможно. Допустим, он сотворен. Допустим, все придуманное мной сейчас живет себе и, хотя прошло совсем немного времени, но чернила уже изобретены, или какой-то их заменитель. Допустим, как Творец (я невольно усмехнулась) могу взять из своего творения все нужное. И плевать на допущения, которых опять слишком много. Как взять? Ну, например, вот так… На острове, который сотворен самым последним, есть залежи «карандашного камня», и, конечно же, там делают лучшие стержни для письма. Поэтому я представила, как захожу в лавку, где торгуют карандашами и покупаю один из них. Пятигранный, синий, со стержнем мягкого камня, способным легко писать на стекле или на коже…

Не знаю как, но сработало. Стоило вообразить пятигранную палочку для письма, как она на самом деле появилась в моей руке. И теперь я смогу так всегда?

«Почему я Творец?» — наверное, глупо было спрашивать, но не удержалась.

«Потому что сначала сделала себя, а теперь можешь делать все остальное», — ответил собеседник.

«А ты кто?».

«Тоже Творец».

Оказывается, можно ответить на вопрос быстро и четко, но все равно непонятно.

«Присматривай за сотворенным миром, он иногда будет нуждаться в тебе. Мне пора».

Я почти запаниковала и начала торопливо писать на пергаменте новый вопрос, а потом остановилась. Так не пойдет. Если ответы, полученные от другого, не дают понимания и спокойствия, то нужно искать самой. А где? Наверное, в мире, который сделала своими руками — если верить загадочному собеседнику и собственным чувствам.

Едва подумала о своем творении, как снова оказалась в окружении молочного тумана, а когда он рассеялся — то на улице, под звездами мира с четырьмя континентами. Узнавание вспыхнуло во мне частицей волнительного тепла и заставило охнуть от неожиданности очень сильного, почти болезненного чувства. Тише, тише… Теплая волна отхлынула, давая сосредоточиться и рассмотреть окружающее.

Свет уличных фонарей показался ослепительным. Кажется, не очень поздно, люди еще куда-то шли по улице и не особенно спешили. Я немного испугалась того, что выгляжу непривычно для них, но ничье внимание почему-то не привлекла, одетая в пестрый свитер и форменные брюки, а не в местный вариант платья с несколькими юбками — причем одна — разрезанная до самой талии и непонятно зачем нужна, — без широкой головной повязки с кистями. Впрочем, улица быстро опустела. Только по правой ее стороне неторопливо шла куда-то пожилая женщина со странной треугольной корзинкой, в тупоносых, страшно стучавших туфлях да из-за угла выглядывала пара мальчишек, одетых в рубашки с длиннющими рукавами — то ли на вырост, то ли мода такая. Мальчишки шептались. Ничего не слышно, вот жалко...

— …Травки! С Мертвого поля! Трава же на костях растет только чародейская.

— Сражение было тысячу лет назад, от костей давно ничего не осталось!

— А ты видел, чтобы долинник до такого размера вырастал? А глазастый куст?

— Хен, ведунку упустим! Кто нам тогда амулеты сделает?

— Ее еще уговорить надо. Скажет — вы еще маленькие, и нечего...

Оказывается, очень даже слышно, если хочется. Короткий диалог заставил меня задуматься. В мире, сотворенном только что, больше тысячи лет назад началось и закончилось сражение? Ничего не понятно. Время тут течет быстрее, чем мое? Даже если мальчишки приврали про тысячелетие — все равно это годы, а не минуты или часы. И да. Я создавала взрослых людей, а не детей, значит, должно было пройти время, чтобы они родились.

Сердце резануло печалью — это мой мир, мгновение назад я знала о нем все, и вот — ничего не знаю. Поправимо ли это?

Вернулась знакомая тоска, но на этот раз она отчетливо указывала направление — следом за женщиной с треугольной корзинкой. Мальчишки почему-то не стали продолжать преследование, примерно этого я и хотела.

Нагнать женщину оказалось несложно, хотя она то и дело пропадала в переулках, причудливых и извилистых. И вместе мы шли довольно долго. «Ведунка» то ли не видела меня, то ли не обращала внимания, хотя я особенно не таилась.

Потом город закончился, почти сразу за городскими воротами начиналось поле, наверное, то самое, Мертвое. Да, трава тут стояла высоты неописуемой, а цветы казались ярче, чем обычно. И они словно светились, хотя этот свет был скорее ощутим, чем видим. Женщина положила корзинку на землю, встала на плоский камень и запела, печально, страшно и горько… Напряжение, не отпускавшее меня, прорвалось знанием — что и почему она делает, и что из этого выйдет.

Я подошла ближе, не желая больше скрываться.

— Постой. Не нужно так.

Она обернулась, и смотрела на меня долгое мгновение.

— Почему?

Не спросила, кто такая и зачем вмешиваюсь, но задала один вопрос, в который вмещаются многие.

— Земля умирает там, внутри, — сказала я и вместе со словами передала ей образ и чувство — легко, словно переложила какую-то вещь из ладони в ладонь, — а снаружи, в людях, которые пьют отвары собранных здесь трав, умирает правильная наследственность; дети у них рождаются больные и безумные. Твоя печаль меняет этот кусочек мира. Кого ты потеряла?

— Дочь, — ответила она, — единственную, мое сердце, мое счастье. Это…

Она зачем-то кивнула в сторону поля. Я услышала не сказанное, но подуманное: «Это единственное место, где могу скорбеть». Неизвестно, как и когда в моем мире развился «порядок», запрещавший горевать открыто. Может, потом удастся это изменить, ведь так нельзя, неизвестно, сколько еще таких полей существует или появится позже.

— Понимаю. Но ты видишь сама.

Конечно, она видела, поэтому сошла с камня.

— Десять лет… Все есть, а моей Азанны нет, как и всех людей, которые остались на этом поле.

— Не только там, — возразила я, — они остались в своих детях, в том, что успели сделать, в победе, если то была победа или в поражении, когда оно имело место. В чьей-то памяти.

— Память болит, как рана, но без этой боли я уже не чувствую себя живой.

Понять кого-то иногда легче, чем помочь. Время вспять не повернуть и не возвратить ей дочку. Нужно совсем другое…

Но пока я размышляла, ища выход, она смотрела на меня и вдруг спросила:

— О чем ты думаешь?

— О том, что всегда чего-то не хватает — времени или понимания…

— Даже тебе? — перебила «ведунка», кажется, она узнала своего Творца.

— Ну да. Сейчас хотелось бы просто сидеть, молчать… — недолго думая я опустилась прямо в яркую траву. — Солнце заходит, и это красиво. Мой первый закат в этом мире…

— Закат? — она посмотрела на небо. — Да, наверное, красивый.

А потом села рядом… И все, что мы делали ближайшие полчаса — молчали.

Тоска исчезала, уходила. Встречаясь взглядами, я и горевавшая по дочери женщина едва заметно кивали, словно продолжая разговор. И этого хватало.

Едва солнце скрылось за горизонтом, обе поднялись и последний раз обменялись кивками. И все. Она ушла, без слов пообещав, что больше не будет петь и плакать по дочери. А я попыталась избавить землю от «неправильности», но ощутила сопротивление, даже несмотря на то, что хотела помочь. Похоже, уже сотворенный мир, пожив, перестает быть таким податливым, как в начале. Поэтому доверилась ему, дала свободу измениться самому, со временем избавиться от лишнего.

Домой я вернулась не сразу — нашлось еще несколько мест требовавших внимания — и тотчас подошла к стене с запиской и написала на пергаменте синим карандашом: «Помощь не нужна, но если хотите — приходите в гости».

Ответ возник тут же: «Возможно, позже».

Я так и оставила пергамент висеть на стене, хотя все слова с него почти сразу исчезли.

Потом там же я находила записки от других Творцов — на бумаге, на коже, камне, коре, листьях деревьев или ткани. Обычно нужны были советы, но советом я редко могла помочь и потому не отвечала, но читала с удовольствием. Из этих записок узнала, что молочный туман зовется «рабочим планом» или «рабочей средой» и множество других интересных вещей. Прочитанные записки исчезали или оставались надолго, словно ждали ответа. Я училась, а научить ничему не могла и лихорадочно, но все равно кропотливо творила миры, стараясь как можно быстрее освоить новое для меня и очень увлекательное дело.