Глава 14. Рассказ Косатки. Окончание

— И что это было, с мертвяками? — спросила Косатка, когда они с Ярым снова остановились на привал.

— Не обращай внимания, — сказал Ярый. — Это мои заморочки. Так ты расскажешь, чем там всё кончилось с «серафимами»?

— Да, расскажу. Только вот забыла, на чём я остановилась… Просто меня твоё поведение немного удивило. Ты действительно иногда бываешь странным… Не обижайся.

— Ты остановилась на том, что всё было замечательно, тебя поддерживали, перед тобой открылись новые возможности. А потом что-то пошло наперекосяк…

— Точно. Что-то пошло не так. Со временем я стала замечать, что в «Братстве» всё не так уж гладко, как кажется на первый взгляд, и что в происходящем вокруг слишком много противоречий. Вот, например, капитан говорит, что мы избранные, на словах постоянно подчёркивает, что важно иметь критическое мышление, а на деле подавляет нашу волю, и любой шаг в сторону означает чуть ли не расстрел.

Капитан постоянно напоминал нам, что на нас возложена особая миссия, что мы исполняем волю Зоны. На практике же это быстро переставало иметь значение, если ты отрывался от целого: начинал сомневаться, задавать ненужные вопросы и формировать собственное мнение, отличное от мнения большинства. Те, кто не подчинялись безоговорочно, резко переходили в разряд «чужих», «не наших» людей.

Все красивые теории про сверхлюдей и тайных эмиссаров Зоны действовали только в рамках, обозначенных старшими товарищами. Предположим, ты вдруг решил показать свой характер и сказать, что хотел бы искать реликвии не в Гиблой Роще, а в Сумрачной Долине, потому что лучше её знаешь и много раз там бывал. В таком случае капитан взглянул бы на тебя осуждающе и ответил бы, что во имя Зоны нужно, чтобы ты отправился именно в Гиблую Рощу. И, к сожалению, этим своим несогласием ты только демонстрируешь, что «потерял состояние», и потому к тебе стоит повнимательней присмотреться. А может, ради общего блага даже отправить на несколько суток на гауптвахту...

Ещё надо было обязательно собой жертвовать. Азазель любил повторять на общих сборах, что надо всё делать для других и не думать о себе. Благо, работы всегда хватало: ремонтировать и укреплять здание, в котором находилась штаб-квартира «серафимов»; варить обед (к слову, дежурство на кухне было одним из моих самых частых занятий); патрулировать периметр базы; участвовать в коллективных спаррингах; выполнять частные поручения Главного и капитанов.

На первый взгляд кажется безобидным, если бы не одно «но». Отдавать себя надо было до конца, до самого дна. Если ты нарушал данное условие, то совершал самый позорный поступок за всю свою жизнь авантюриста. Стоило кому-то хоть на минуту выпасть из этой нескончаемой круговерти строительных работ, медитаций, собраний, вербовки новичков, добычи реликвий, ликвидации целей, как он сразу же получал нагоняй от капитана.

«Выпадать» означало останавливаться, задумываться, куда я иду и зачем, и так ли всё, как говорится на словах. А ещё постоянно хотелось спать. Недосып через неделю-другую становился хроническим. Главное, не задерживаться, не мешкать, чтобы не остаться наедине с собой и не начать думать: «А что я вообще тут делаю?..» Ломка начиналась такая, что и врагу не пожелаешь. Доходило до того, что некоторые приносили в «общак» деньги и реликвии из заначек, припрятанных на чёрный день. А кто-то, если ему говорили достать определённый предмет на благо секты, был готов лезть в самую гущу подлянок или заживо поджариться от радиации.

Теперь понимаешь степень промывки мозгов? Адептов секты можно посылать на какие угодно амбразуры, приказать убить кого угодно. Всё будет выполнено без какого-либо денежного вознаграждения, с высоким риском для жизни и безо всяких возражений…

Откуда-то издалека донёсся вой, а затем выстрелы. Ярый было подскочил и вскинул автомат. Но вскоре всё снова умолкло. Авантюрист сел обратно на место, и Косатка продолжила свою исповедь.

— …Первые несколько месяцев пребывания в «Братстве» длится переходный период, — говорила она, — который определяет, сломаешься ли ты и станешь «своим», без рассуждения принимающим всё, либо в итоге не выдержишь и уйдёшь. Тоже покорёженный, но всё-таки имея право на своё. Почему не возникает желания уйти сразу? Потому что внутри, в мыслях и на подсознательном уровне, со временем формируется стойкое убеждение, что только в городке настоящая жизнь, снаружи всё не то, серое, унылое, люди не ведают истины, которая доступна только здесь.

Там — всё неправильное, злое и против тебя. Если ты туда пойдёшь, то предашь самого себя и навсегда потеряешь что-то очень важное. Станешь манкуртом. Поэтому единственно возможный вариант — адаптироваться к жизни внутри этого тесного мирка, пытаясь вернуть те старые добрые времена, когда тебя все любили, а капитан поощрял каждый твой шаг. Альтернативы-то особо и нет. Не будешь делать так, как велит Главный и принято в «Братстве» — погибнешь духовно, а иногда и не только духовно.

Когда привязываешься к окружающим тебя людям, как к родным, отмежеваться очень сложно, практически нереально. Вначале, даже если ненадолго отлучаешься в рейд за пределы города, тянет назад со страшной силой. Из кожи вон лезешь, чтобы доказать, что достоин оказанной тебе чести, заслужить похвалу, и радуешься, как ребёнок, если заслужил. Мысли об уходе если и проскальзывают, то отталкиваешь их от себя как недопустимые. Ведь покинув «Братство», ты отрекаешься от собратьев по духу, предаёшь благородное дело служения человечеству. Да и где ты ещё найдёшь такого крутого наставника, как Азазель?

Чем больше времени человек проводит в секте, тем больше от него требуют. Пока в один прекрасный день вдруг не оказывается, что он должен не только делать, но и думать, как надо. Не просто говорить то, что от него хотят услышать, а пропускать через себя, самому уверовать в свою ложь. Характер, привычки, личные предпочтения и всё остальное, что сложилось до «Братства» в жизни человека естественным образом, он обязан научиться приспосабливать под запросы коллектива.

Но как я ни старалась, я не могла не замечать, что что-то не так. Вот Азазель говорит, что мы спасаем человечество, и тут же использует молодых зелёных парней в качестве «отмычек», отправляя их в скопление подлянок, как пушечное мясо… и почему-то я, будучи «сверхчеловеком», всё время таскаю бетонные обломки и арматуру, чтобы укреплять стену вокруг базы. Ну как же… надо себя отдавать, собой жертвовать. Этому учил великий Учитель.

Всё настолько противоречиво, ты постоянно пребываешь в раскачанном состоянии, потому что тебя целенаправленно запутывают. Конечно, сначала ты пытаешься найти причину, понять, что вызвало перемену в отношении к тебе, но спустя недели и месяцы понимаешь, что это просто такой способ всё время держать человека в напряжении.

— А что Вергилий? — не выдержал Ярый. — Он не замечал, что вокруг происходит что-то неладное?

— Один раз я попыталась поделиться с ним своими переживаниями, но он не захотел слушать меня. Вообще за последнее время Вергилий сильно изменился, стал каким-то чужим, замкнутым. Он уже не был тем жизнерадостным балагуром, как тогда, когда я встретила его. Постепенно мы всё больше и больше отдалялись друг от друга.

Окончательно мои сомнения усилились, когда на общем собрании коллектив вынес смертный приговор одному авантюристу, бывшему «серафиму», который покинул «Братство». Якобы этот человек стал опасен для Зоны. Пока он оставался одним из нас, то был нужен Ей, а как ушёл, так сразу стал представлять угрозу. Я не выдержала и высказалась против такого решения. И тогда моя жизнь превратилась в сущий ад, нескончаемый кошмар наяву, — голос Косатки дрогнул. — Я стала изгоем. Даже Вергилий отвернулся от меня.

Остаток этого дня и следующие два — сплошной провал в памяти. Я помню только фрагменты. Помню, что лежу на полу и плачу. Вскоре оказалось, что ничего из того, что меня хоть сколько-нибудь радовало прежде, больше не вызывает ни малейшей эмоции. Все мои мысли и желания, всё, ради чего я жила, теперь стало бессмысленным. Неделю я пребывала в абсолютной пустоте, как в скафандре. Потом туда начали заползать отчаяние и апатия. Отчаяния было всё меньше, апатии — всё больше.

У меня начали появляться какие-то совершенно нелепые страхи и фобии. Я начала бояться темноты, оставаться одной, умереть во сне. Это было совсем на меня не похоже — я всю жизнь боялась одних долбаных упырюг. Но страхов становилось всё больше и больше. Я не могла выйти за пределы базы: мне казалось, что Зона наблюдает за каждым моим шагом, и, если я попытаюсь сбежать, меня тут же настигнет кара в виде внезапно возникшей на пути подлянки или чего-то подобного.

Я постоянно пребывала в подвешенном состоянии. Постепенно от меня отвернулись все, потому что я же не исправлялась и продолжала молча «транслировать» своё несогласие. В итоге получилось так, что я оказалась вообще нигде, ни там и ни здесь, один на один со своими проблемами, в глубокой депрессии от безысходности. В «Братстве» моя самооценка не просто упала, она была уничтожена в принципе, как явление. Я ощущала себя полнейшим ничтожеством.

Иногда бывало так, что кто-то из отверженных исправлялся, переставал задавать неправильные вопросы и снова начинал играть по «общим правилам». Тогда капитан опять хвалил его на групповых сборах. Отношение коллектива тоже, как по мановению, менялось на прямо противоположное — с пренебрежительного и враждебного на тёплое и доброжелательное.

Таким образом, вариантов было всего два: либо безоговорочно соглашаешься со всем, что говорит капитан, и тогда ты свой, либо в чём-то не соглашаешься, и тогда ты чужой.

Самое ужасное, что этот алгоритм проникал в самое нутро человека, впитывался в его образ мыслей и поведения. Когда враг с самого начала открыто проявляет себя и сразу начинает атаковать, человеку морально легче бороться. Он понимает, что его гнобят, бьют и пинают незаслуженно.

Когда всё чётко и ясно, сопротивляться злу легче. Ты не сомневаешься, что перед тобой зло, и внутри тебя растёт бунтарь. Здесь же воспитывалось в первую очередь не внешнее повиновение, хотя и это тоже, а внутреннее, основанное на бесконечной преданности Главному и идеях, навязанных путём искусного внушения.

Когда Азазель даже просто проходил мимо, мне уже становилось не по себе, по спине пробегали мурашки. У многих была похожая реакция. Некоторые, завидев его издалека, тут же втягивали голову в плечи. Он был для нас не просто авантюристом, а высшим существом, кем-то вроде полубога, который может общаться с мутантами и слышать глас Зоны. Нам подспудно внушалось, что Азазель не может ошибаться в принципе, нигде и никогда. И всё, что он делает — это ради нашего же блага. Даже если в некоторых его поступках на первый взгляд отсутствует логика, и он противоречит сам себе.

Периодически нас отправляли в лагеря для авантюристов, чтобы мы занимались там агитацией. На инструктаже вербовщиков учили улыбаться всем потенциальным неофитам. Даже если у тебя всё скверно, хуже некуда, то всё равно новичкам скажешь, что здесь истина и просветление. Сказать что-либо плохое было равносильно предательству. Потому что если у тебя что-то не ладится — это твои личные проблемы, ты сам виноват, а в «Братстве» всё замечательно. Постепенно человек привыкает постоянно себя ломать, игнорируя свои истинные эмоции и потребности, отгоняя все «неправильные» мысли. Ты должен думать и чувствовать так, как тебе велят.

Если кто-то поддерживал общение с изгоем, коллектив начинал прессовать и его. Если элемент отвергает целое, то целое отвергает элемент. Под травлю была подведена целая идеологическая доктрина. На сборах Азазель не раз говорил о неких «энергетических вампирах», которые так и норовят пробраться в наши ряды. Дескать, эти иуды видят во всём одни недостатки и портят коллективную ауру своими негативными эмоциями. И вот, со мной случилось то, чего я раньше всегда неосознанно боялась — меня тоже заклеймили «вампиром» и иудой.

В конце концов дошло до того, что меня отправили на гауптвахту, в специальное место, где держали особо упрямых «отверженных», которые никак не желали «исправляться». Кормили (если эту бурду можно было назвать едой) и давали пить через день. Иногда я снова начинала плакать, но слёзы бежали, как вода, не принося ни облегчения, ни боли.

Потом я впервые подумала — если приставить ко лбу пистолет и нажать на спусковой крючок, всё кончится. Эта мысль показалась мне как бы светом, спасительным островом. Она возвращалась. Но потом я вспомнила, что у меня забрали оружие. Можно было попытаться оглушить охранников, выбежать за ограждение и броситься в первую попавшуюся «соковыжималку». Но мне уже ничего не хотелось достаточно сильно. Даже умереть. Я была не способна совершить даже малейшее физическое усилие. Порой отчаяние, или, вернее, его тень, возвращалась, и тогда я плакала от того, что не могу себя убить.

Я так и не согласилась отречься от своих убеждений. Я понимала, что уже не смогу жить, как раньше. И в итоге, когда они решили, что я неисправима, Аспид приказал своим цепным псам вывести меня к Гиблой Роще, изнасиловать и убить. Ну, а дальше ты уже знаешь. Собственно, если бы ты не появился, я бы гарантированно была сейчас мертва, я находилась в абсолютно беспомощном и морально разбитом состоянии и не могла сопротивляться…

…Слушая Косатку, Ярый невольно проникался сочувствием к ней. На миг под внешней маской грубости и мужских замашек он увидел женщину, искреннюю, ранимую, и даже какую-то… нежную. Авантюрист удивился сам себе. И впервые серьёзно задумался: а может, ему и не нужно вообще идти ни к какой «лампе»? Почему-то Ярому раньше не приходила в голову мысль, что всё то же, что он хотел делать с Дашей, он может делать и с…

Тем более, что Даша ему сейчас показалась какой-то очень далёкой и почти забытой, а Косатка была живой, и сидела совсем рядом, напротив, и говорила, говорила. Когда она увлеклась рассказом, то сильно преобразилась. Изменилось выражение лица, даже слог изменился, сами собой куда-то подевались «зыришь», «не ссы» и прочие словечки, и девушка перешла на практически чистый литературный язык. В прошлой жизни, до Зоны, она наверняка прочла множество книг…

— …Как-то раз капитан приказал одному из наших принести дорогую реликвию из области с очень высокой радиацией. Тот парень выполнил приказ Аспида, но вскоре начал кашлять кровью, и через пару дней умер от лучевой болезни в страшных мучениях. Аспид сказал, что его покарала Зона за то, что был недостаточно предан ей.

По Зоне ходит множество леденящих кровь историй о «Братстве» и Азазеле, какие-то из них ты, возможно, уже слышал раньше. Я не собираюсь сейчас подтверждать или опровергать эти слухи. Я поведала только свою историю, то, что, видела своими глазами. По-моему, самый треш не в том, что страшные слухи могут оказаться правдой. Самый треш в реальном контроле над душой человека, в формировании мощной привязки к группе и лидеру.

Удивительно, насколько радикально может отличаться восприятие одного и того же явления внутри секты и вне её! Внутренняя трансформация личности происходит таким образом, что настоящий человек с его характером, желаниями и способностью говорить «да» или «нет» исчезает, и возникает другой человек, который в принципе не способен мыслить и принимать решения самостоятельно. Он выполнит всё, что ему прикажут. Вот что реально страшно!

Представь, что тебе запрещено иметь какие-либо индивидуальные предпочтения. Даже те, которые сформировались сами собой и не очень зависят от твоего волеизъявления. Скажем, от тебя требуют полюбить синий цвет вместо красного. И ты изо всех сил пытаешься заставить себя это сделать. Подмена настолько основательная, что когда человек её замечает, уже слишком поздно. Ты вынужден поступать, руководствуясь не своей совестью, и даже не какими-то общечеловеческими идеалами, а мнением коллектива. Он заменяет тебе совесть и решает, что хорошо, а что плохо…[1]

[1] Главы 12 и 14 «Рассказ Косатки» и «Рассказ Косатки. Окончание» (а особенно глава 14) частично основаны на реальных воспоминаниях бывших участников тоталитарных сект, в частности, на рассказе Марты Колесничкиной «Как я училась в школе Щетинина» и на статье журналистки Елены Костюченко «Я была очень сильной, но попала в секту» (все желающие могут ознакомиться с данными текстами в интернете). — Примеч. авт.