Дети мельницы

За дверью было тихо-тихо. Унн приложил ухо к двери — хотел бы оба, чтобы не слышать криков матушки О, распекавшей Труна, но так не вышло бы. Поэтому второе просто закрыл ладонью, под которой сразу возникла особенная внутренняя тишина, наполненная басовитым гудением, разбитым на доли стуком его собственного сердца. Ночь еще не началась, значит ждать Диких рано. Но Унн хотел ждать, хотел бояться… Жаждал этого нового, иного страха, чтобы перекрыть им страх настоящий.

Говорят, когда привыкнешь — уже не так страшно. Вранье. Все как раз наоборот: как привыкнешь и станет полегче, начинаешь бояться другого — что твой хрупкий покой нарушат, вернут в состояние дрожащего кома, тростинки на ветру, которая вот-вот сломается.

Грубая рука дернула за волосы; пинок в бок — не сильный, а так, до хорошего синяка — пришел следом. Унн не заметил, как подкрался Берте, слишком глубоко ушел в себя, слишком вслушивался в то, что снаружи. Хорошо хоть у Старшего хватило ума уменьшить силу удара; если матушка не изменит решения, за сломанные ребра Унна крепко влетит даже любимчику. Все равно хорошего мало; вот он лежит на полу, привычно закрывая голову руками, а вот над ним стоит Старший, явно раздумывая, пнуть еще или уже хватит.

— А хочешь выйти наружу? — спросил вдруг Берте.

Это было неожиданно. С чего вдруг такая доброта?

— Не хочу, — на всякий случай сказал Унн, глядя на «братца» из-под собственного локтя.

— Ж-а-а-аль. Ну, смотри, если передумаешь, скажи. Ключик дам от тайного хода. — Старший вынул из кармана штанов (хорошие штаны, добротные. И чистые… Но трудно оставаться чистым, если тебя каждый день валяют по полу пинками) несколько ключей на кольце. Один, с похожей на полумесяц бородкой, показал мальчику. — Есть в подвале такая дверца, похожая на крышку от бочки, прислоненную к стене…

Берте всегда знал, чем подразнить Унна, но не в этот раз. Мальчишка не думал бежать, тем более в Ночь Диких. Хотя страх подкарауливал его не снаружи — внутри.

Крики стихли. Скоро время вечернего Моления и матушка О выпустит Миле из погреба. Потом конечно опять в погреб, в тот самый, где тайная дверца. А там холодно… как бы ухитриться скинуть младшей теплое? Ту шаль, например, которую Марциана подарила в прошлом году. Но если поймают, отберут, а у него не так много теплых вещей. Правда, скоро ярмарка. Если получится, Унн украдет что-нибудь, как те варежки, которые потом пришлось отдать толстому Ирле. А у Ирле их отобрали близнецы Тор с соседней улицы, да еще и по шее надавали, потому что отдавать не хотел. Поделом. Но все равно было немного жалко, когда толстяк умер.

Кажется, он опять «выпал из гнезда», как выражалась Марци. Задумался и перестал замечать, когда и куда ушел Берте. Наверное, надоело стоять над безмолвным и в таких случаях совершенно бесчувственным Унном. И «братец» знал: если младший ушел в себя — все, оттуда его не достанешь. Можно ударить, можно избить; но не увидишь в глазах жертвы желанного страха. Это Трун ничего не хочет, когда бьет. Он не умеет хотеть, просто «так положено», и в приюте, откуда его взяла матушка О, старшие всегда бутузили младших. Похоже, мозги они Труну окончательно отбутузили.

— Унн, ленивая тварь, сюда!

Всеотец, только не на мельницу!

Он поднялся, отряхнул штаны, чтобы не заработать подзатыльник за неряшливый вид, прошел по коридору в «рабочую» — большую и хорошо освещенную комнату. Не свечами освещенную, намеленным. Когда светятся стены — это красиво, но такой свет режет глаза. Не всем. У Марцианы так же, а Миле нормально. Ну и Берте никогда ни на что не жаловался, да и полоумный Трун тоже.

В рабочей все занимались делом. Старший сгибал толстые лозы, из которых он делает отличные стулья, Марциана вышивала. Ее вышивки ценились высоко, а потому сестрицу никогда не гоняли на мельницу, и одевалась, и выглядела девушка лучше остальных.

Трун расписывал книжонку. Наверняка скверную. Их писал отец близнецов Торов и неплохо платил за украшение виньетками и картинки в тексте, для которых всегда оставлял место на листах. Глядя на тупое лицо Труна, никто бы не сказал, что этот семнадцатилетний парень может так рисовать. Но вот же… сидит и водит тонкой-тонкой кисточкой по листу и в синих, как небо, глазах что-то такое… что хочется смотреть и смотреть. Но нельзя. Если заметит, выйдет из себя и начнет все крушить. При мелком росте, силой полоумный обладал чудовищной, а контролировать себя не мог.

Панф еще не вернулся с работы. Но ведь уже темно, хотя окна заколочены и не видно. Скоро придут Дикие.

— Я с кем говорю? — услышал он окрик матушки и удивился. Унн был уверен, она ему до этого ничего не говорила.

Пробормотал:

— Да, матушка.

— Берешь молоток и гвозди, и доски из чулана. Вместе с Берте забьете двери. Выход на задний двор тоже.

— Но матушка, а Панф?

Светлые глаза женщины уставились на мальчика в упор. Она не была старой, лет сорок всего. И выглядела почти девочкой, даже волосы носила распущенными, как подросток. Наверное, давно питается намеленным. Тех, кто постарел, оно убивает.

— Марш работать, бездельники!

Это относилось и к Берте тоже. Любимчик или нет, всем полагается выполнять приказания. Берте не спорил, не имел привычки лезть на рожон, может потому и был любимчиком. Он оставил свои лозы, достал из ящика с инструментами (рабочая комната от пола до потолка заставлена шкафами, полками, комодами) два молотка, из другого — коробок с гвоздями и вышел в коридор, ведущий к кухне. Унн поплелся за ним.

Молоток упорно попадал мимо гвоздя, и хорошо если по доске — но чаще доставалось пальцам. После очередного удара Унн опустил инструмент и принялся дуть на пальцы. Он старался замедлить работу и использовал подходящий повод вообще ничего не делать. Хорошо, что начали с задней двери. Может, Панф успеет вернуться раньше, чем они ее заколотят и отправятся забивать основную.

Но Берте не останавливался. Он быстро и умело вбивал гвозди в твердое сучковатое дерево… и улыбался. Через несколько минут Унну пришлось подхватить оставшиеся доски и тащиться ко второй двери. Он медлил, как мог, даже зацепился краями досок о косяк и долго перехватывал несомое так, чтоб вписаться в коридор. А у самой двери стал как вкопанный. Панф не был ему братом. Все они тут не являлись родственниками по крови. Только по судьбе. Приемыши госпожи О, «дети мельницы», которых не так давно было шестеро, а не пятеро.

— Чего застрял? — Берте вырвал из рук мальчика одну из досок, поставил к двери, достал из коробки гвоздь — последний. Тут же скомандовал: — Бегом за гвоздями.

Унн не тронулся с места. Он не хотел помогать Старшему и отчаянно ждал стука с той стороны. Не стука копыт… Мальчик так и не успел толком подумать о Диких, испугаться. Словно сама жизнь отказывала ему в возможности бояться чего-то иного, чем бешеный взгляд Берте. Старший Панфа ненавидел — за бунт, который второй по старшинству приемыш устроил несколько лет назад госпоже О, отказавшись работать на мельнице. Побои не помогли. Юноша пообещал найти хорошую, денежную работу, и едва зарастив сломанные кости, отправился в город. Обещание Панф выполнил и каждую неделю приносил хозяйке немало денег, подтверждая свою ценность как добытчика. С тех пор в его очередь на мельнице работали другие, в том числе и Берте. У Старшего была веская причина для ненависти и к Панфу, и к Марциане, и даже к умершему, смоловшему себя в труху толстяку Ирле.

В этот миг, наконец, раздался долгожданный стук в дверь — словно в ответ на удары молотка по последнему гвоздю.

— Эй, открывайте! — крикнул стучащий голосом Панфа.

Берте проверил засов и снова обернулся на Унна.

— Гвозди, быстро!

Мальчишка лишь отступил на шаг.

— Башку оторву, — прошипел Старший и поднял молоток, — ну?

Унн сделал еще шаг назад, но совсем не ушел. Панф снова потребовал с той стороны двери:

— Да откройте уже! — в голосе его звучал страх.

— Давай впустим! — умоляюще попросил Унн Берте, понимая — толку не будет, — еще же ничего не…

В этот миг мир снаружи содрогнулся от нового звука — звона копыт по камням, звона, высекающего искры из мостовой и самой души. Берте отбросил молоток, подошел, взял Унна за плечи и сильным пинком направил его в коридор. Мальчик упал, ободрав о занозистый пол колени и локти.

— Гвозди, гаденыш!!

Этот вопль должна была слышать и матушка О. Если она явится разбираться, Унну придется несладко. Мальчик готов был на это пойти, ради призрачной надежды, что Панфа все же впустят.

Но надежды уже не было; только звон копыт и крики «брата» снаружи, становящиеся все более паническими. Нет, госпожа не разрешит впустить опоздавшего. Если от Панфа что-то останется, утром она заберет это и сможет выгодно продать.

На самом деле гвозди были не нужны. Засов, обработанный пылью мельницы, приобрел крепость железа. Как и стекла в за несколько дней до Ночи Диких заколоченных окнах, которые Панф не смог бы разбить.

Но он все-таки попытался именно с окнами — отодрать доски, а когда не вышло, ударил в них чем-то так, что дом содрогнулся. Наверное, камнем, торчавшем из земли посреди двора. Панф не такой сильный как бешеный Трун, но все-таки…

Берте надоело ждать. Он сам отправился за гвоздями, переступив через валявшегося на полу мальчишку.

Это был шанс. Унн быстро встал и подскочил к окну. Прижавшись к краю его, там, где в деревянной раме зияла щель, он громко, отчетливо произнес:

— Панф, лестница, чердак!

Чердак был заколочен обычными досками. Да, дверца совсем небольшая, но пролезь можно.

Мальчишка услышал звук подтаскивания чего-то тяжелого по земле и понял — «брат» услышал! Несильно ударило в стену где-то выше роста Унна. Застучали торопливые шаги. Панф поднимался. Он ступит на деревянный козырек, что под самой крышей, сорвет доски с дверцы чердака, протиснется…

Раздался треск и шум падения. Наверное, козырек, прогнивший в сезон дождей, не выдержал. А может ступенька лестницы… Берте пользовался положением любимчика и вовсю ленился, когда мог, предпочитая шататься по улицам с девушками, а не чинить все деревянное старье в доме.

И снова настала тишина, разрезанная на ломти цокотом копыт, как раньше ее делил стук сердца прислушивавшегося к наружному Унна.

— Час Моления!!! — завопила матушка О.

Мальчик, едва переставляя ноги, вернулся в рабочую комнату.

Миле и правда выпустили из подвала. Белая от холода, она сидела на своем стуле, обхватив колени руками, и отчаянно тряслась — вместе со стулом. Марцианы не было; девушка появилась из двери, ведущей в комнаты, с лоскутной шалью, накинула ее на плечи «сестры». Села на свое место, у окна. Трун устроился на полу рядом со своей подставкой для книги и бездумно растирал оставшееся на ладони пятно синей краски. Берте занял кресло.

В центре комнаты встала матушка О с большой книгой. Юная сорокалетняя красавица с черными волосами без тени седины… Открыла том, заговорила нараспев, читая Первое Слово, а остальным пришлось повторять за ней:

— Великий Всеотец, мы дети твои, поступай с нами по желанию твоему, но и разреши нам поступать со своими детьми по твоему примеру. Ибо для каждого его родитель — бог и мир.

Слова, когда Унн пытался их повторить, застревали у него в горле колючим комом. Мальчик не хотел верить в такого бога, думать о таком боге… Поэтому он просто шевелил губами, делая вид, что произносит вместе со всеми:

— Для подтверждения наших прав над детьми ты дал нам Мельницу, чтобы было по справедливости, и не только дети жили с родителей, но и родители питались с детей. Потому души их и тела служат нам, пока Священная Мельница принимает их работу. После же пусть делают все, что хотят, выплатив до конца свой долг, как выплатили его мы. И судимы будем лишь по итогу, и сами судим так.

Моление закончилось. Теперь кто-то пойдет на мельницу, потому что после молитвы, из чистой души, пыльца намеленного выходит лучшего качества. Кто?

— Унн! Пошел молоть. Миле, возьми книгу с притчами Всеотца, почитаешь ему. Берте, проводишь, и запри дверь как следует.

Вот и все. Нет, не все. Если госпожа не выполнит позавчерашнее обещание, ради которого запретила трогать Унна, то может он все-таки как-нибудь доживет до двадцати двух лет, когда молоть уже нельзя — душа зачерствеет как камень и может повредить мельницу. А то случается, что детей отпускают раньше.

Миле взяла с полки книжку с потертым переплетом, глянула на мальчика виновато. «Ты ни при чем, — мысленно сказал Унн, — просто матушке известно, как я ненавижу притчи, а сильные чувства тоже улучшают качество пыльцы».

Короткий путь по коридору привел в особую комнату, какая есть почти в каждом доме. Тесная, маленькая, но украшена красивыми драпировками и ковриками. Без окон. Берте на удивление мягко впихнул их в комнату и запер дверь, наглядно громко клацнув засовом. Унн на деревянных ногах подошел к мельнице, сел на стул. Неохотно взялся за рукоятку на золотистом жернове. Двинул ее на себя.

Каменный круг пошел легко. Поначалу так и будет, круга до двадцатого. А потом тяжесть начнет прирастать с каждым поворотом рукоятки.

Унн старался не думать о том, что он перемалывает между двумя шершавыми золотистыми кругами. Мальчик смотрел на драпировки. Красивые, с вышивкой Марцианы, от которых у него почему-то всегда сладко щемило сердце. Больше нигде в доме не висят ее работы. Матушка О не бедна, но экономит на всем и не развешивает по дому то, что можно продать.

— Ой, — вдруг тихо сказала Миле.

Мальчик, не переставая молоть, посмотрел на нее. Девочка повернула к нему книгу, открыла обложку, давая прочесть надпись: «Дикие сказки».

— Ух ты… — только и смог сказать он. Книга Диких, которая могла появиться на месте любой другой, причем обложка оставалась прежней, а вот содержимое менялось совершенно.

Мягко шуршала, ссыпаясь из-под жернова, пыльца, заполняла маленькую стеклянную кружку без ручки. Пока еще на самом донышке — и удастся ли заполнить кружку? Пыльца текла еле-еле. А от работы освобождают только смерть или возраст.

Нет, не надо думать об этом.

— Почитаешь?

Девочка кивнула, полистала, ее зеленые глаза вдруг сделались удивленными, немного испуганными… И восхищенными. Миле красавица. Она будет чудесной женой, если доживет до свадьбы. Но они все тут не для этого, как и любые дети, взятые из приюта. Своих, говорят, редко заставляют молоть.

Гладкая, твердая рукоятка словно впилась в ладонь тысячами иголочек. Не боль — просто ощущение слишком уж острых «мурашек». Слова помогали отвлечься, хотя, разрываясь между сказкой и мельницей, мальчик слышал лишь часть слов:

— …И вот однажды дети восстали против добрых родителей и отказались молоть. Их было двадцать, сделавших это в одно время, а старший звался Ойле. Он сделал даже больше: стоя перед лицом отца, сказал: «Бог мельниц — не мой бог». И Всеотец ответил через отца Ойле: «Я не твой, но и ты — не мой. Иди, ты свободен жить, как хочешь и никто не помешает тебе». Бог не различает, кто виноват больше, а кто меньше; потому и эти слова были для всех двадцати. Но Бог хорошо умеет превращать награду в наказание. Двадцать вышли из своих домов и уже никогда не смогли туда вернуться, потому что и дома, и люди, и все, что есть на свете, исчезло для них, и мир превратился в пустыню. Там, где они встретились, клубилась гордость и ярость. Из них двадцать слепили для себя скакунов и начали вечную скачку, неудержимую, за которую их и зовут Дикими. В одну из ночей года, в шестьдесят первый день осени, они спускаются на землю и стучатся в дома, требуя выйти и посмотреть в их глаза, в глаза свободе. Это единственный день, когда мир видит их, а они — мир. Но цена уплачена, и это важнее всего».

Мельница встала. Золотистый жернов словно приклеился к своему собрату. Мальчик оторвал от рукоятки покрасневшую ладонь, потер ее и с удивлением понял, что чувствует себя хорошо, а не как обычно. Голова не болит, сердце не частит, и нет в груди холодной пустоты. Неизвестно, что помогло — мятежная сказка, голос Миле, или то, что он много думал о Панфе. Жив ли он? Правда, теперь это уже не важно.

— Спасибо, — сказал Унн.

Никто не приходил за ними, и дети успели поболтать и даже поиграть в веревочку, пока не явился Берте. Увидев, что мальчик в порядке (а иногда его приходилось нести на руках) Старший довольно кивнул. Стены начали меркнуть именно в этот миг. Присутствие Диких лишало силы намеленное. Матушка О наверняка сейчас в своей комнате. Она не захочет, чтобы кто-то видел ее старой.

Берте поднял и убирал в шкаф кружку с пыльцой. Наверное, если бы мог, он использовал бы ее для себя. Но пыльца прибавляла лет и сил только хозяину мельницы, вырастившему ее из семечка. Закрыв дверцу шкафа, Старший толкнул детей к выходу из комнаты.

В коридоре было еще темнее. Миле обо что-то споткнулась, Берте налетел на нее, возникла свалка… Через минуту девочке пришлось спасаться бегством от саданувшегося из-за нее локтем о стену Старшего. Унн вышел в комнату вслед за ними.

Оказалось, мальчик ошибся. Госпожа еще сидела в зале, и там же — полоумный Трун — в Бертевом кресле у окна, пристально вглядываясь в заколоченное. Берте, поймавший Миле за шкирку, предъявлял девочку хозяйке, как какой-то трофей. Матушка выглядела старше — на тридцать с хвостиком. А глаза — на все шестьдесят. При молодом теле тех, кто подпитывается намеленным, их глаза безнадежно-быстро стареют.

— Оставь ее, — приказала госпожа любимчику, тут же отпустившему Миле, — все равно послезавтра я продам обоих младших на Рынке Детей.

Всё. Вот это действительно было всё. Значит, не зря велела не калечить их, и вообще не трогать. Чтобы оставались целыми. Но Унн надеялся…

— Госпожа! — Миле подскочила к хозяйке, схватила за руку и тут же отпустила, напоровшись на жесткий взгляд, — не надо! Я могу зарабатывать! Я умею читать священные стихи! — и тут же выпалила на одном дыхании:

Всеотец прекрасный, чудный,

Век продли наш многотрудный,

Чтобы мельницу вертеть,

И тебе хваленья петь!

Унн мог только сжимать и разжимать кулаки. Рынок, на котором продают и покупают детей. Для чего? Для худшего, чем мельница. Пыльца намеленного позволяет прирастить калеке руку или ногу, или заменить гнилое легкое здоровым. Для этого просто надо найти того, кто поделится своими — конечностью или органом. Или купить этого кого-то. Некоторые любили экзотические развлечения — кровавые охоты на мальчишек и девчонок. Иногда детей покупали для жертвы храму, жутких ритуалов, перед которыми, говорят, жертве позволяют все. А потом в какой-то день кладут на алтарь и рассекают ребра… Дети из приюта имели душу, а потому и права. Продающиеся на рынке — балласт, оставшийся после работы на мельнице, лишившийся души, а потому лишенный и прав. Все, выставляемые там, считались таким балластом.

— От вас обоих никакого толку, — сухо сказала матушка О, — ваше намеленное на вкус как обычная пыль и действует слабо. Слишком много думаете о своем, когда работаете на мельнице. А ты, — она снова обожгла девочку взглядом, — еще и не учишься ничему, мне надоело с тобой возиться. Стишки? Кому нужны твои стишки?

Полоумный Трун словно вдруг очнулся от какого-то сна, оторвался от окна. В синих глазах художника блеснул разум. Он что-то пробормотал себе под нос, встал, опираясь о кресло, и выговорил:

— И слово было сказано однажды,

Наверно, богом. Все напутал бог.

И в мире, где душой владеет каждый,

Бездушны все. Ведь важен лишь итог.

Словам найти б получше примененье,

Чем оправданье жизни вот такой!

Но мельница смолотит все сомненья,

И выдаст то, за что платил другой.

И если доживет, он станет тоже

Детей чужих на порошок менять.

Бездушья разные, но как они похожи....

И я не бог. Мне нечего сказать.

Свет мерк все больше, а топот копыт за стеной не стихал. Он стал продолжением странных стихов, таких же мятежных, как сказки из появлявшейся то тут, то там книги.

Унн ждал, что матушка О сделает с Труном. Она не сделала ничего.

— По комнатам, спать, — скомандовала она.

Мальчик поднимался в свою комнату медленно-медленно. У него больше нет будущего, даже тех нескольких лет, на которые он надеялся. Он мог бы привыкнуть или приспособиться, как Берте, которому осталось молоть всего только год. Почему, ну почему мельницу нельзя уничтожить? Сгори дом и рухни мир, она останется стоять. Иногда мельницы все-таки рассыпаются в прах, в пыль, и приходится брать семечко и сажать новую. На это уходит четыре года. И семена, появлявшиеся в Ночь Диких, чаще всего невсхожие, поэтому их садят сразу много…

Едва он забрался в холодную, неуютную постель, как скрипнула дверь комнаты. Мальчик насторожился, спросил:

— Кто тут?

— Я, — зажегся маленький огонек — свеча в руке гостьи, Миле. — Сделай что-нибудь, пожалуйста!

Она подошла, поставила свечку на прикроватный столик и вдруг кинулась к Унну на кровать, упала, и, обняв колени, — его, а не свои, — зашлась в беззвучных рыданиях. Беззвучных — потому что нарушить покой матушки О ничуть не лучше, чем отправиться на мельницу.

— Что тут можно сделать?

Топот за окном, кажется, становился громче.

— Я прочла… есть… есть еще одна сказка… Она говорит, что если выйти наружу, и если сам ты горд, как Двадцать Всадников, то станешь одним из Диких и будешь вечно скакать по небу. — Девочка подняла заплаканные глаза: — Давай выйдем?

Она была на пять лет младше него, но жить хотела не меньше.

— Почему ты веришь именно этой сказке? — спросил Унн.

— Потому что я бы тоже сказала, что такой бог — не мой. «И все, кто выйдут и умрут от взгляда Диких, сделаются семенами для мельниц. Так они служат богу, которого отвергли». Разве это не подло? Ни у кого выбора нет. Но я такая злая, что точно не умру, если на меня поглядит кто-то злой! — тихо выкрикнула девочка. Пошарила в своем кармане и положила на одеяло, такое же лоскутное, как весь этот дом, кольцо с ключами. — Вот.

Унн узнал один из ключей — тот самый, который показал ему Берте, с бородкой-полумесяцем.

— Откуда?..

— Когда столкнулись в коридоре, из него выпало. А я подобрала. Это от…

— Знаю, — перебил мальчик и посмотрел вопросительно.

Она вздохнула, словно устала объяснять очевидное.

— Подслушала разговор. Матушка говорила Берте, какой ключ от чего. Я много чего подслушиваю. И потом, сидеть в подвале, когда не холодно, скучно, я там все облазила и нашла дверцу.

Унн медлил.

— Панф снаружи, — напомнила девочка, — может, он еще жив. И он точно зол, значит, станет как мы!

«Как мы» — она сказала это так, будто их превращение в бессмертных всадников — дело решенное. Но кем лучше быть — мертвым или бессмертным?

— Идем, — сказал он, хватая ключи и откидывая одеяло.

Дверца в подвале нашлась быстро, круглая, как крышка от бочки. Только замочной скважины не было. Но девочка показала, где искать — сверху, на торце. Ключ подошел и повернулся, не скрипнув, дверца отворилась. И сразу же топот копыт стал громким, почти оглушительным. Унн ощутил, как слабеют ноги, сел на землю. Неизвестное зло было страшнее известного. Матушка может еще и передумать продавать их…

— Так, ладно, встал и пошел, — скомандовал голос от двери в подвал. Унн оглянулся. На ведущей в дом лестнице стоял Берте, в руке Старшего что-то блестело. Света одной свечи не хватало, чтобы рассмотреть. — И ты, девочка, тоже.

Не растерялась только Миле:

— А ты что? С нами?

— Ага, сейчас. Еще я с Дикими на свиданку не ходил. Кому сказал? Встали и пошли!

Он спустился на несколько ступенек и Унн наконец узнал предмет в руке Старшего. Болемёт, стреляющий шариками, сделанными из пыльцы. Ранит тебя такой, мелкая рана не больше ногтя, и начинаешь гнить заживо, испытывая жуткую боль.

Унн не понимал — зачем, но спросить не успел — Миле снова опередила:

— В чем твоя выгода?

— В семенах мельницы, конечно. Вы не первые, кого я выгоняю на улицу в Ночь Диких. Четвертые. Правда, дважды ничего не вышло, зато когда вышло… — Берте мечтательно улыбнулся, — я неплохо продал семена. Надо же накопить для себя капитал. Через год матушка выбросит меня из своего дома, без медяка, лишней рубашки и куска хлеба. Она о нас не сильно беспокоится. Пропадете вы — и пропадете, меня же, может, и пошлет искать. И сама пойдет глянуть, не валяется ли где семян. Но я первый успею, потому что знаю, где смотреть.

Копыта грохотали, казалось, прямо у дома.

— Все, дверь открыта, валите на свободу! — приказал Берте. — Даром что ли старался, ключ терял?

Унн начал подниматься. Значит, все-таки нет надежды и сказка о злости, в которую поверила Миле, врет. Ну и ладно. Все равно лучше там, снаружи, чем тут. Он втянулся всем телом в узкий лаз, услышал, как девочка, сопя, лезет за ним.

Ночной мир, гулкий, полный топота копыт, звезд и свежего ветра принял их колючими объятиями старого, засохшего терна. Продравшись сквозь колючки, двое вышли во двор. У стены, под едва горящим фонарем, лежал Панф, мертвый. Сломался все-таки не козырек, а перекладина лестницы и, падая, парень попал головой на тот самый камень, который швырял в окно, и умер, расплескав по камню свою кровь и жизнь. Миле стиснула локоть Унна до боли. В полутьме ее глаза сверкали, отражая звезды, и какой-то иной свет, которого мальчик пока не видел.

Странно, но тут, снаружи, топот копыт казался частью тишины.

— Не бойся, — попросил юноша, — оставайся злой. Не важно, что там сказал Старший. Ведь у него два раза не получилось, верно? Может, те двое ушли с Дикими!

Она помолчала, потом произнесла неожиданное:

— Если бы я стала взрослой, у меня было бы много-много детей. А если нет, взяла бы из приюта, но не для мельницы, а чтобы любить.

Мир трясся от грохота копыт; и мир был тих и безмолвен так, что от тишины закладывало уши. У мальчика расплывалось перед глазами, словно он плакал. А еще мир пропитался каким-то особым запахом… Унн втянул его в себя, но не смог узнать. Только вспомнил другой, душный запах пыльцы. Ведь она в самом деле пахла! И противоположным ее аромату был этот — свежий, яркий, живой.

Туман перед глазами рассеялся. В невесть откуда берущимся свете перед ним и Миле стояли всадники. Один, темноволосый, с глазами совсем не злыми, не дикими, спешился. Остальные остались сидеть… кто на чем. Здесь были заморские звери с двумя длинными носами, крылатые кони, огромные кошки и псы, непонятные чудовища… Все они то тонули в свете, то появлялись из него, как из тумана, вылепляясь четкими, режущими взгляд фигурами. Их точно было больше двадцати.

— Здравствуйте, друзья, — сказал Дикий. — Хотите пойти с нами?

— А можно? — дрогнувшим голосом спросил мальчик.

— Вам в эту ночь все можно, — улыбнулся Ойле, конечно это был он. — Только придумайте себе скакунов. Представьте их.

Миле отчаянно зажмурилась. Из воздуха и света соткалась перед ней огромная бабочка… нет, стрекоза, синяя, с блестящим глянцевым телом. Девочка не стала ждать — только раз посмотрела на Унна и немного неуклюже забралась на свою «лошадь».

А мальчик не мог ничего придумать так сразу. Слишком был взволнован, испытал слишком много, перейдя от отчаянья к надежде и обратно. Но потом он вспомнил рисунок, который сделал на двери полоумный Трун. Крылатого змея.

…Змей вышел не совсем таким — слегка пузатым, но с большими крыльями, одно из которых тут же опустил к ногам Унна. Двор словно раздвинулся, чтобы вместить это чудо.

— А еще, — Ойле подмигнул, — ты можешь мир изменить. Придумай сказку и она станет явью…

— Все мельницы рассыпались в прах! — тут же выпалил Унн.

— Не получится, — качнул головой всадник, — твоя сказка не сможет отменить придуманного другими. Если попытаешься, то просто потратишь силу даром и пополнишь сборник Диких сказок очередной побасенкой, в которой растворена почти без следа крупица правды.

— Но как…

— Не думай сейчас об этом. Просто знай, что мельницы тоже придумали мы. А после этого все может быть лишь так.

Унн осознал сказанное не сразу. А когда осознал — молча кинулся на Ойле. Тот позволил ударить себя, а потом поймал мальчишку за руки, заглянул ему в глаза.

— Да, — сказал он, — мы хотели как лучше для всех.

— Кто вы такие, чтобы решать за всех? — Унн вырвался, потом вдруг замер, поняв: слова Дикого не могут быть правдой. Сначала появились мельницы, потом случился бунт двадцати, ставших дикими. Не наоборот. Потом он вспомнил, что Ойле назвал «Дикие сказки» побасенками.

— Что случилось на самом деле? — спросил мальчик, — против кого вы взбунтовались?

— Против мира, способного стереть в порошок любого человека. Поверь, у каждого из нас была веская причина. Мы хотели изменить мир, но не смогли, и отвергли его и так вышли… прочь. И только выйдя, получили возможность менять его, но поняли это не сразу.

Унн молчал. Ждал продолжения. Ждал объяснения…

— Мы… потеряли контроль над своим гневом и своими желаниями. Все хотели разного и договориться не получалось. Тогда мы стали фантазировать и придумали мельницы, которые перемалывают лишнее.

Дикий не стал продолжать. Унн мысленно продолжил за него — лишней оказалась почему-то душа… А еще — те, кто боятся сильнее чем злятся, становятся семенами новых мельниц.

— Если бы не вы…

— Если бы не мы, мир был бы заполнен мельницами, — жестко сказал Ойле, кажется, его терпение закончилось. Или, может, кончалось время, которое он мог отдать разговорам.

— Мир и так ими заполнен! — выкрикнул Унн, ощущая, наверное, то же что и остальные — непреодолимое желание утолить в бешеной скачке свою ярость, улететь, умчаться, оставив на земле раненую правдой душу. Сбежать от себя.

— Но один из нас сумел сделать так, чтобы мельницы время от времени рассыпа́лись… А сейчас твой шанс что-то изменить. Подумай. Ты должен быть убедителен и твоя история должна лечь в общую, словно всегда там была. И тогда завтра люди проснутся в новом мире, — кажется Ойле просил. Это удивило и разожгло злость мальчика.

— Если все так, то где тут бог? — мальчик помолчал. — И есть ли он?

— Не знаю, — сказал Ойле, — мы никогда его не видели. Но некоторых вещей не выдумывали. Например, то, что у нас есть лишь одна ночь. Наверное, это все-таки сделал он.

Мальчик молчал. Ему все еще хотелось ударить Дикого.

— Ладно, — сказал, наконец, Унн, и влез по крылу на спину своего зверя, — я подумаю над своей историей.

Кавалькада взметнулась в небо, начиная новую скачку Диких, скачку неудачников, которые так и не смогли совладать со своей выдумкой. Но он постарается справиться. Унн отчаянно не хотел, чтобы его история стала еще одной печатью неудачи, лживой сказкой в книге, которая появляется под обложкой любой другой. Не для того он сохранил свою душу.

Мальчик задумался так глубоко, что не видел, как под крыльями змея проносится земля, не видел старающейся лететь рядом Миле, с трудом справляющейся со стрекозой. Унн ушел в себя, ища ответ, как сделать так, чтобы было лучше для всех. Или даже не как, а что.

Ведь важен только результат.

_