Поэзия Сергея Калугина

Продолжу-ка я своё безнадёжное занятие и расскажу скупой прозой о прекрасной поэзии. Сегодня хочу говорить о поэзии Сергея Калугина. На этот раз о нём самом я знаю немного больше, чем просто то, что он есть. Сергей Калугин — музыкант, гитарист, отлично играющий на классической гитаре. Сколько ни слушал, мне всегда больше нравились его акустические сольники, чем концерты «Оргии праведников» — там песни звучат музыкальнее, мелодичнее, грохот музыки не заглушает смысла слов, но всё же и студийные записи «Оргии», которую Сергей Калугин возглавляет, порой совершенно замечательны — таковы, например «Гимн», «Сицилийский виноград» или «Das Boot», но об этом чуть позже. Разумеется, главное, о чём пойдёт речь, это слова песен, и вот на них-то очень сильно сказывается христианская вера поэта. В песнях очень много христианской и околохристианской (например, гностицизм, как в «Абраксасе») мистики. Сам Сергей, судя по некоторым интервью, разговорам и, собственно, песням, читает много христианской, в первую очередь, католической литературы. Но это всё вступление! Теперь о песнях! Они чудесны — спешу снова окунуться в их красоту и полноту жизни.

И начну, наверное, с лучшей — не терпится о ней рассказать. Если вы не слышали «Сицилийский виноград», то слушайте! На весёлую мелодию тарантеллы, под посвист флейты поются стихи о том, как совершается величайшее таинство христианской церкви, и как вино превращается в кровь Христа. Стихотворение строится на этом развёрнутом сравнении — начинается с того, что виноград неспешно зреет, а после его собирают с лоз и ослик, цокая копытами, въезжает в город, чтобы священник у алтаря окропил его водой. Но тут начинаются муки, и виноград давят, собирая его янтарную кровь в кувшины, и вот — он попадает во мрак, в подпол, в подвал, где зреет, выбраживает и становится вином: «годы в каменном | подвале под стеной монастыря | превращалась в лёд и пламень | кровь янтарная моя». Но вот, двери подвала отворяются, и на алтарь водружается чаша с вином — «чаша с истинною кровью, | кровью цвета янтаря». Стихами сам виноград повествует о том, что с ним случилось, и под звуки весёлой тарантеллы становится страшно: невозможно представить себе, как эта янтарная, напитанная солнцем и радостью жизнь оказывается запертой во тьме, как менялась эта жизнь, и долго-долго выбраживала, чтобы воскликнуть наконец: «годы без света, Дева Мария!», но радость — главное, что свойственно ей, и потому, оказавшись на алтаре, стихами Калугина восклицает главную, радостную весть христианства: «И скорбящих, и заблудших приглашаю я на пир! | Я вовек единосущен тем, кто создал этот мир!»

А вот другой пример, песня «Das Boot» (не смейтесь, но песня о подводной лодке, которая в пустыне отбивается торпедными ударами). В ней очень ярко видно то, что вообще поэзии Калугина свойственно — высокая героика. Да, мы гибнем, да, мы последние, но смотри, как мы гибнем, и пусть отзвук наших имён поможет тебе жить, ведь мы верим — тьма рассеется, и ты придёшь. Такие его песни обыкновенно довольно расплывчаты в смысле содержание — сложно сказать, из-за чего именно гибнет экипаж этой лодки, да и что это за экипаж. Сложно сказать, что за орда нахлынула на землю, о которой спета песня «Последний воин мёртвой земли», но это и неважно. Песни явно наследует эпической поэзии, превознося подвиг героев, из гибели (всегда бессмысленной, ведь они и так — последние. Кстати, об этом сказано прямо в «Последнем воине»: «…и уйти, срезав лодку, пытаться бежать, | и быть единственным выжившим в этой войне, | но я плюю им в лицо, я говорю себе — встать!». Так вот, из гибели героев), создавая высокую трагедию. И, как хотите, это очень помогает жить. Мы ничего не знаем об экипаже гибнущей подводной лодки. Кроме того, что он гибнет, но делает всё, что в его силах, чтобы продолжать бой, и ещё одно, но тут лучше стихами: «И свидетельством истины в Духе и в Сыне | мы оставили повесть о том, | как подводная лодка в бескрайней пустыне | отбивалась торпедным огнём».

Они гибнут, но, чёрт побери, как благородно они гибнут! «Не печалься, мой друг — мы счастливцы с тобою!» Почему, отчего счастливцы? Да всё просто: «Ибо (…) солнце героев озарило наш поздний рассвет».

Теперь позвольте рассказать и ещё об одной песне — уже упомянутый мною «Абраксас» (другое название «Скульптор лепит автопортрет»). Я никогда не вдавался подробно в этот вопрос, но по всей видимости, Абраксас есть имя некоего демона в гностической мифологии. Что-то он там значил и для алхимиков, но тут я уж не понял связи с песней, а вот через гностиков может и получится: они считали, что тело человека есть тюрьма, в которую заключён божественный дух. Не только тело, правда, но и весь плотный, тварный мир. Так вот, тело человека, согласно гностицизму, творили демоны в припадке какого-то безумия. Один из этих демонов и был Абраксас, и, думаю, даже по названию связь уже скульптора, лепящего автопортрет и этого самого демона уже несколько проясняется. Но это предисловие, теперь, собственно, к самой песне. Признаюсь, по началу она меня отпугнула — там довольно тяжёлая аранжировка и половина вокала спета рычащим хрипом («гроул» — рычание), но когда я вслушался, наконец, в слова, всё встало на свои места, сложилось и заиграло яркими красками. Перед нами напряжённейший рассказ о том, как некий скульптор, желая погубить своего двойника из иного мира, лепит его из глины, но и сам двойник лепит скульптора в своём мире, и поединок их описан вот как: «крепко сомкнуты пальцы, суставы трещат, позвоночник дрожит как лебёдки канат», и вот уже «я ликую, я вижу, победа близка! | показалась из глины рука двойника!», но нет, победы скульптор не получит (мы ведь и так это понимали, верно?), свершается предательство, помощники, карлы, восстают против хозяина и вот он уже сам — изваяние, сам заключён в глиняную тюрьму, из которой нет возврата, а для двойника, верно, «пали преграды стекла», и теперь он сможет ходить в зеркала, путешествуя из одного мира в другой. Вот, пожалуйста, в одном, очень сжатом, предельно напряжённом стихотворении оживает мистика и алхимия.

И не могу не сказать ещё про одну песню! Она была первой. Именно прислушавшись к её словам я познакомился с поэзией Калугина. И, безусловно, она достойна называться одной из лучших его песен. Это длинная песня с длинным называнием «Рассказ короля Ондатры о рыбной ловле в пятницу». Послушайте только, как начинается она! Какой описательной силой полны эти слова: «Я видел небо в стальных переливах | и камни на илистом дне, | и стрелы уклеек, чья плоть торопливо | сверкала в прибрежной волне. Ещё было море, и пенные гривы…».

А дальше перед нами рассказ, совершенно нелепый в беглом пересказе (а что, скажите, героического в той же подводной лодке посреди пустыни? Смех один. Так и тут — расскажешь своими словами, и чудо исчезнет): некий Онданта, чей брат был властителем птиц, и которого он любил, возжелал получить рыбу, чей жир снимает с глаз пелену и открывает незримое. И вот, он клянётся её раздобыть, но узнаёт, что на одну лишь наживку можно поймать эту рыбу — на глаз повелителя птиц. И он, не в силах нарушить клятву, вызывает на бой любимого брата, и бьётся с ним, и, конечно же, побеждает. Вырывает глаз, и выуживает заветную рыбу, которая и впрямь срывает с его глаз пелену и Ондатра видит то, что лучше бы ему не видеть — божественного витязя, разгневанного битвой и братоубийством, чей страшный взгляд застывает на нём, и Ондатра пускается странствовать по свету с одной лишь целью — рассказать всем, как убил он своего брата, чтобы накормить рыбу, которая ест глаза. И послушайте, как это написано: «я спал под корнями поваленных елей, | а ел я бруснику и мёд, | я выткал надорванный крик коростеля | над зыбью вечерних болот». А если к стихам прибавить, наконец, гитару, то… Но мы условились говорить о стихах!

А чего стоит дикая, языческая «Восхождение чёрной луны»? О том, как приносит себя в жертву тёмной госпоже, последней гибели, надвигающийся на мир, отступник, сошедший с пути света. Как смеётся он, рассекая свою грудь, и заклинает: «я когда-то был молод», «я ходил путём света», «я был частью потока», «я был светом и сутью», но все переменилось, когда же? «Но, с тех пор, как она подарила мне взор»…

Вижу, не получается никакого анализа, но просто вспоминать и говорить об этих стихах — радость. Я не рассказал ещё о «Казанове» — ещё одном предупреждении для тех, кто увлекается готикой и вампирами. Казанова обаятелен, он чарует, он увлекает за собой, спорить с ним невозможно, но «полночь! Руки внутри, скоро сердце под пальцами брызнет». Я не сказал ещё о ранних стихотворениях, скажем, о «Посвящении Высоцкому», тоже построенной развёрнутым сравнением, и кричащей об одном — наш мир не определяет нас, мы знаем, о том, что есть за его пределами, вне его, и пусть рождены, живём и погибнем мы здесь, но пусть ни на миг не покидает нас уверенность — есть и другое, и вот к нему-то, к лучшему, и стоит стремиться.

Я не сказал ещё и о поздних его песнях — там изысканность слога отступает, и стихи становятся проще, слова звучат весомее и тяжелее, и складываются в рассказ о сожжённых благовониях, в «Агонию» (игра слов, ещё «Огонь и я»).

Я не рассказал и том, что мне посчастливилось быть на его концерте, где я, непривыкший к тяжёлой музыке, чуть не оглох, зато услышал-таки «Сицилийский виноград» и «Туркестанский экспресс». Не рассказал и том, что «Рассказ короля Ондатры» дал мне Мааэринн, и было это так давно, что страшно сказать. Не рассказал про калугинский юмор… но… не скажешь ведь обо всём. Да и зачем? Послушайте сами. Песен, увы, не так много, как могло бы быть.